Тысяча вторая ночь

      - Я не тот, кого во мне подозревает заведующий этим учреждением, и не был в женском покое тысячу ночей назад. Скажи ему это и скажи еще, что я съем свою собственную голову, если где-нибудь в мире есть другое подобное заведение. Она рассказывала тысячу ночей? Как могла она выдержать?
      - Что он говорит? - глухо спросил Башир.
      - Он не тот, кого ты видел на женской половине, - сказал я, трепеща. Я уже говорил тебе, но мне ты никогда не веришь. Он не тот, кого ты видел, и обвинение твое так его удивляет, что он готов съесть свою собственную голову.
      Башир крикнул англичанину:
      - Ты был тот, кого я видел? Сознавайся!
      Я перевел:
      - Уступи, нужно, чтоб ты признался! Да! Она рассказывала тысячу ночей. Теперь ему прискучили ее сказки. Ты один можешь нас спасти.
      Англичанин сказал:
      - Я никогда не признаюсь в том, что я сделал, не говоря уже о том, чего я не делал. Передай ему это! Или мне тоже придется рассказывать тысячу ночей? Назвать это место сумасшедшим домом будет, пожалуй, мягко!
      Башир хотел его прервать, но я поспешил с переводом. Башир презрительно усмехнулся:
      - Он не сознается, что был уже на женской половине. Так пусть теперь объяснит, как он нашел в темноте дорогу.
      Над этим я сам ломал голову, и, затаив дыхание, я перевел вопрос Башира:
      - Он говорит: если ты ни разу не был на женской половине, как мог ты в ночной темноте найти дорогу? Это не сумасшедший дом, и для тебя он будет домом смерти, если ты не начнешь рассказа и не растянешь его, как Амина.
      Англичанин ударил рукой по ковру дивана:
      - Как нашел я сюда дорогу? Я сам не прочь об этом узнать. Я съем свою голову, если я это знаю. Скажи ему это!
      - Что он сказал? - закричал Башир.
      - Он говорит, что съест свою голову, если скажет тебе неправду, сказал я и прибавил, обращаясь к англичанину: - Знаешь или не знаешь, рассказывай! Ради кроткого милосердого Аллаха, рассказывай, иначе мы погибли!
      4
      Англичанин молчал, глядя на Башира, на меня, на Амину, чья голова никла, как чаша вечернего цветка, и на вооруженных. Он протер глаза и ущипнул себя за руку, словно желал убедиться в том, что он бодрствует. Наконец он заговорил. Вот его рассказ. Я перевел его Баширу фразу за фразой, но не слово в слово, как он того требовал, потому что речь англичанина была наперчена оскорблениями, как баранина пряностями. Язык его был хорошо подвешен, но жеребца красноречия он гонял по скаковому полю дерзости.
      - Знай же, - так начал он, - сын кровожадной суки мясника (кажется, это самое подходящее здесь обращение?), знай же, что нас было трое друзей и что после долгой разлуки мы встретились в Риме, где у нас были странные приключения. (Знает ли он, что такое Рим? Должно быть, нет.) Во всяком случае, наши римские приключения были своеобразны. В них были замешаны итальянский маркиз, французский писатель, французский критик и английский сыщик. (Бьюсь об заклад, что он не знает, что такое маркиз, писатель, критик и сыщик. Переводи как знаешь, бородатый сводник.) Все четверо господ были тонкие штучки, особенно маркиз и сыщик, и я и друзья мои лишь помогли совершиться справедливости, когда упрятали их всех в тюрьму. Лучше не спрашивай, каким образом в тюрьму сажают сыщиков. К услугам нужны итальянские carabinieri, a остальное идет как по маслу. С этими молодцами можно прийти в Ватикан и арестовать папу. Задержание этих господ было необходимо, но не совсем правомерно. Мы сочли благоразумным повернуться к Риму спиной. Всегда нужно поворачиваться спиной, когда известны лицевые приметы. (Знаешь ты, балда, что такое приметы?) Когда в ближайшем будущем понадобятся твои - достаточно сфотографировать шакала в зоологическом саду. Да, наши приметы были слишком хорошо известны, особенно приметы одного из нас, незадолго до того проданные полиции вместе с его адресом за две тысячи пятьсот лир. (Столько ты никогда не получишь за твою мерзкую рожу!) Итак, мы были благодарны, что никто не провожал нас на вокзале в Риме, и надеялись, что позабудут устроить нам встречу в Неаполе.
      Англичанин довел рассказ до этого места, когда Башир впервые поднял веер:
      - Ты действительно переводишь то, что он говорит?
      - Клянусь, что так!
      - Однако он говорит о весьма отдаленных предметах. Я просил его рассказать, как он сюда попал, а он утомляет меня названиями незнакомой местности. Спроси его, когда он приступит к сути?
      Я перевел это и кстати попросил англичанина не считаться с настроением Башира. Он обещал мне это и продолжал следующим образом:
      - Но не следовало переоценивать значения встречи, которую готовили нам неаполитанские сыщики. В этом мы вскоре должны были убедиться. Несколько дней спустя я вышел погулять по городу, а друзья мои за покупками. Я остановился поглядеть, как к стене приклеивают чей-то прекрасный портрет; я заметил это сразу, и можешь мне поверить, старый язычник, что это был мой собственный портрет! Рядом приклеили изображение моих друзей. Остановившись, я посмотрел на себя. Сомнений не было: это я! Это значило, что в Неаполь доставлены наши приметы и что полиция нас разыскивает. Откинув голову, я любовался собой, как ватиканским ангелом Рафаэля (Господи, этому заскорузлому невежде я говорю о Рафаэле!). Кругом кучка неаполитанцев разделяла мое восхищение. Вдруг я почувствовал на груди моей что-то незнакомое и теплое - и немедленно узнал по описаниям неаполитанца! Бумажник мой набит был кредитками в тысячу лир. При задержании карабинерами итальянского маркиза мы позаимствовали изрядное количество лир, и большая часть этих денег была при мне. Друзья считали меня способным отстоять деньги в случае чего. Я стоял неподвижно, словно ничего не замечаю, но когда карманный вор завладел моим бумажником, я схватил его под локоть железной хваткой, полицейской хваткой. Я хотел кликнуть настоящего полицейского, но не кликнул. Мне помешали. Мне помешал карманщик. Он улыбнулся мне кротко, как упомянутый ангел Рафаэля. Он приложил палец к зубам и, не говоря ни слова, указал на стену: я вновь увидел себя. Вторично я проникся к себе восхищением и прочел свою биографию, сопровождаемую призывом ко всем честным гражданам содействовать моей поимке. Я не позвал полицию. Я отпустил руку карманщика и промолчал. Неаполитанский вор сунул в карман мой бумажник и обаятельно мне улыбнулся, и все его друзья, стоявшие вокруг, наблюдая, чтоб все шло по-хорошему, тоже обаятельно улыбнулись. То была сцена изысканной, старинной итальянской вежливости.
      Вторично Башир поднял веер:
      - Ты действительно переводишь то, что он говорит?
      - Клянусь, что так.
      - Ты спроси его, какое мне дело до всех этих глупостей и какое у них отношение к тому, что оп сюда забрался? Я перемолвился с англичанином:
      - Он говорит, что история твоя и имеет ни малейшего отношения к тому, как ты сюда попал, Ты не мог бы сочинить на эту тему рассказ, такой же длинный, как у Амины?
      - Легче мне съесть свою собственную голову, чем это сделать. Понятия не имею, как я сюда попал!
      Я содрогнулся.
      - Он говорит, - сказал я Баширу, - что все это необходимо, чтобы ты понял, для чего он сюда явился: иначе это останется неясным.
      В знак согласия Башир нетерпеливо взмахнул веером:
      - Хорошо, пусть говорит дальше.
      Покосившись на вооруженных людей, англичанин продолжал:
      - То, что со мной случилось, еще не все. Точь-в -точь то же самое произошло и с моими друзьями. В кармане у них вдруг начинала шарить чья-то рука, и, когда они пытались сопротивляться, их окружало кольцо неаполитанцев, вежливо, но твердо обращая их внимание на три фотографии, приклеенные к стене. Мы ускользнули от неаполитанских сыщиков для того, чтоб попасть в лапы несравненно более могущественной корпорации, а именно воров, составляющих большую часть населения симпатичного города Неаполя. Всюду за нами неотступно следовали друзья с прекрасной техникой пальцев. Они обобрали нас до нитки, отняли все, что мы считали своим, и теперь выслеживали нас, интересуясь, что мы предпримем. Таковы все итальянцы, любопытные и коварные, как дети. Никто из нас не знал, что предпринять. По всем вероятиям, мы бы подохли с голоду, если б нас не выручило провидение. Нас арестовали. Мы попались на глаза начальнику тайной полиции, и он опознал нас по нашим прекрасным портретам.
      Он хлопнул меня по плечу, показал свой мандат и объявил, что мы арестованы. Если мы последуем за ним добровольно, он не будет звать на помощь. Мы пошли добровольно. Сопротивляться ведь было бесполезно.
      Итак, мы были арестованы. Но обращались с нами неплохо, это я могу засвидетельствовать. Наоборот, к нам относились исключительно бережно. Начальник сыскной полиции ввел нас в свой личный кабинет и приказал оттуда выйти дежурным. Он прочел нам касавшийся нас рапорт. В этом рапорте упоминалось, что у маркиза в Риме мы перехватили триста тысяч лир, и это было правильно. Начальник неаполитанской сыскной полиции посмотрел на нас и сказал:
      "Отчего бы нам не устроить ima combinazione?"
      Мы не ответили, потому что сразу не поняли.
      "Вы присвоили триста тысяч лир маркиза ди Браччиано. Если я отошлю вас в Рим, он получит свои деньги, а вам будет худо. При чем здесь останусь я? Что получу я в этом случае? (Он заглянул в рапорт.) Жалкие две тысячи лир за вашу поимку - и это все! В этом я не заинтересован. Что мне за радость упрятать вас в тюрьму? Ровно никакой!"
      Он дружески протянул нам руку:
      "Почему бы нам не пойти на ima combinazione? Вы отдаете мне четыре пятых, скажем, вашей... гм... наличности. Я отпускаю вас на все четыре стороны; сегодня же вечером вы уезжаете из Неаполя, и все в порядке. Согласны? Разве я плохо придумал?"
      Наконец, мы его поняли (он был гуманней тебя, старый богоотступник, умерщвляющий мирных туристов за то, что они заблудились в темноте и попали в дамскую спальню). Но, увы, una combinazione была для нас недоступна, как горячо мы ее ни желали!
      "Синьор, - сказал один из нас, - мы бы охотно пошли на сделку с вами, даже очень охотно, но, к сожалению, мы уже напоролись на деловых людей с несравненно менее гуманными методами, чем ваши. Неаполитанские карманщики опознали нас на улице и отобрали у нас все - до последнего сольдо! Фотографии наши расклеены на всех углах, и мы не могли протестовать!"
      Жалко, что ты не слышал начальника неаполитанской сыскной полиции, старый богоотступник; это было действительно потрясающе! Неаполь поставляет миру лучших теноров, но он затмил их всех, вместе взятых, - и с какой легкостью! Какой голос! Он был слышен до самого Рима. Только обшарив нас от головы до пят, - что за рука! - в десять раз мягче и легче, чем у карманщиков,- только тогда он нам поверил. Он увял и рухнул в кресло, обводя нас черным как ночь взглядом.
      "Ага! - сказал он.- Теперь мне придется вас арестовать! Ничего не поделаешь - придется!"
      "Очень жаль, синьор", - сказал я.
      "Мне придется вас арестовать и отправить в Рим!"
      "Чрезвычайно жалко", - сказал я.
      "А все деньги, все триста тысяч, заграбастали эти мерзавцы карманщики", - сказал он.
      "Это действительно печально, но что поделаешь?"
      В эту минуту одного из нас осенила идея. В решительную минуту его всегда озаряет идея, это его специальность.
      "Синьор, - сказал он начальнику неаполитанских сыщиков, - вы еще не раздумали пойти на una combinazione?"
      Начальник сыскной полиции посмотрел на него возмущенно.
      "С человеком без денег? - сказал он.- Нет, синьор, клянусь честью, это мне не подходит!"
      "О, я не предлагаю вам ничего противоестественного, - сказал мой друг.- Мы без денег. Наши деньги у неаполитанских карманщиков. Но почему? Потому, что мы не смели протестовать. А почему мы не протестовали? Потому, что боялись неаполитанской полиции. Вы начинаете понимать, синьор?"
      Начальник сыскного бюро Неаполя глядел тусклым, непонимающим взглядом.
      "Мы боялись неаполитанской полиции и позволили себя ограбить,- сказал мой друг.- Но мы больше не боимся полиции. Теперь мы видим, что она - наш лучший друг, наш единственный друг в этом городе. Так вот, заручившись дружбой полиции, я обязуюсь в три дня вернуть все, что у нас отобрали воры. Когда мне это удастся, мы обделаем una combinazione, если вы еще не раздумали. Свободное проживание в Неаполе и благожелательный нейтралитет полиции - вот все мои условия.
      Начальник неаполитанских сыщиков с просиявшим взглядом поднялся и...
      5
      До этого места довел свой рассказ англичанин, как вдруг Башир в ярости вскочил с дивана.
      - Довольно! - закричал он.- Я не ребенок, чтоб морочить меня такими россказнями! Ни с какой стороны они не решают волнующую меня загадку.
      Я хотел его успокоить, но он угрожающе поднял веер.
      - Довольно, - сказал он, - все вы приговорены к смерти, и каждому я назначу особый род казни. Что до него, - он указал на англичанина, - он неоднократно высказывал желание съесть собственную голову, если не ответит на мой вопрос. Желание его будет исполнено, но не сразу. Смерть любит ждать, ей некуда торопиться. Пусть в ожидании проголодается, чтоб с аппетитом съесть вожделенный ужин.
      Башир рассмеялся. Кроме него, не смеялся никто. Вооруженные слуги подхватили и увели Амину, меня и англичанина, который сильно сопротивлялся.
      На дворе таяла тысяча первая ночь.
      VI
      Три попытки марабу
      1
      Утренняя молитва перекатывалась по Тозеру. В маленьких мечетях, на дорожках и тропах оазиса, на рубеже пустыни, повсюду, лежали белые фигуры, лицом к городу пророка; они то приподымали голову, то прикасались лбом к земле, чтоб, совершив троекратное величание Аллаха, с чистой совестью перейти к повседневным делам.
      Возле "Отеля финиковой пальмы" на коленях лежали три верблюда сильные, длинноногие животные с надменным профилем, насмешливо раздутыми ноздрями и поволокой на благородных глазах. Они возобновили прерванную жвачку утреннего завтрака, и аристократически оттопыренная нижняя губа их время от времени обнажала желтые зубы. Из отеля вышли трое. Верблюды подарили их презрительным косым взглядом; верблюжья самка прекратила жвачку и, разинув зев, исторгла оглушительно-неблагозвучный рев, силой звука равный львиному рыку. Чтоб заставить ее замолчать, проводник ударил ее по морде. Трое господ с самым привычным видом вскарабкались на седла. Неохотно приподнялись верблюжьи зады, потом верблюды приняли позу молящихся мусульман и наконец встали. Тап-тап-тап - переступали по песку их мягкие, как войлок, подошвы. С змеевидно изогнутыми шеями, с злобно сверкающими глазами и насмешливо раздутыми ноздрями, они потянулись большой дорогой через оазис. Из окна отеля их задумчиво провожал одинокий постоялец. Первоначально он собирался их выследить. Приготовления были сделаны. Где-то в Тозере стояли два других верблюда и ждали с тем же подернутым скукой взглядом, надменным профилем и длинными аристократическими ногами. Два дня тому назад он заказал их для себя и Лавертисса. Накануне они прождали напрасно, и он не смущался тем, что они простоят и сегодня.
      Что случилось с Лавертиссом?
      Мистер Грэхэм исчез под вечер, вот уже третий день, пропал без вести и это было странно. Правда, последние двенадцать часов перед исчезновением мистер Грэхэм вел себя довольно странно, но, очевидно, то были прямые или косвенные последствия злоупотребления пальмовой водкой. Лавертисс, однако, не обнаружил никаких симптомов душевного расстройства. Если он и уклонился от обычной линии поведения, то лишь в сторону повышенной самоуверенности. Он несколько раз повторил: я добьюсь правды о Грэхэме! А Филипп Коллен ему ответил: "Милый Лавертисс, вы забыли французскую поговорку: "Правда всегда лежит на дне колодца". Лавертисс возразил: "Я готов спуститься за правдой, куда бы она ни упала!" Да, три дня тому назад, в девять часов вечера, Лавертисс ушел на полчаса. Однако он ушел, и его нет.
      Что случилось? Может, его похитили? К этому объяснению склонялся Филипп Коллен относительно Грэхэма, но никаких предложений вернуть за выкуп Лавертисса или Грэхэма не поступало. Разбойники, похитившие Лавертисса и Грэхэма, во всяком случае, не торопились.
      С другой стороны: если их не похитили, что могло случиться еще? Могли они заблудиться? Ни под каким видом. На них напали и убили? Но зачем? Из каких побуждений? При них не было ни драгоценностей, ни денег. А если даже допустить, что одного убили грабители, предположить то же самое о другом все-таки большая натяжка! Связь между их исчезновениями допустима - но какая?
      Все было темно - нет, непостижимо. Во всяком случае, Коллен решил вместо шпионажа за франко-англо-германской тройкой посвятить утро выяснению участи друзей.
      Уходя из отеля, он заглянул в комнаты Лавертисса и Грэхэма - все ли там в сохранности? Обе комнаты ночью были заперты на ключ. Все в них казалось нетронутым, и одно было несомненно: мусульманская прислуга гостиницы по своей охоте лишний раз туда не заглядывала. Внезапное, непонятное исчезновение двух постояльцев, с их косоглазой точки зрения, объяснялось ясно и просто: тут замешаны злые духи. Филипп Коллен нашел комнаты в полном порядке и хотел уже уходить, как вдруг что-то вспомнил: "Как обстоит дело с ковриком, с собственностью Грэхэма, столь мужественно отвоеванной накануне Лавертиссом?"
      Он осмотрелся в комнате Лавертисса. Можно было сказать с уверенностью, что коврика здесь не было. Ни в платяном шкафу, ни в чемоданах, вообще нигде. Могло ли случиться, что Лавертисс, нравственно обновленный мировой войной, возымел такое почтение к чужой собственности, что не стерпел ее присутствия в своей комнате? Это было бы сверхутонченно. Коллен перешел в соседнюю, за пять шагов, комнату Грэхэма. Может, коврик там?
      Но и там его не было. Его не было ни в платяном шкафу, ни в чемоданах, вообще - нигде. Коврик исчез. Коврика просто не было.
      Филипп Коллен легонько провел рукой по лбу.
      Нет, сомнений быть не может. Коврик исчез вторично. Лавертисс захватил его, конечно, с собой, в оазис, чтоб курить на нем сигары. Прислуга избегала даже близко подходить к этим комнатам. Окна были закрыты и защищены крепкими железными брусьями. Так в чем же дело?
      Коллен снова провел рукой по лбу, на этот раз несколько раздраженно. Какое дело ему до старого, облезлого молитвенного коврика? Судьба друзей важнее, и нужно принять меры к выяснению их участи. Неохотно, без энтузиазма, по необходимости надо вновь привлечь внимание властей к личности одного из своих знакомых.
      Власти не скрыли своего интереса к этим повторным исчезновениям. Французский ли гражданин Лавертисс? Да. Какой профессии? Коммерсант, как и исчезнувший накануне мистер Грэхэм, бывший к тому же его компаньоном. А кто такой сам заявитель? Швед, но участник той же фирмы. Чем занимается фирма? Чем придется - вы знаете, теперь такое трудное время; сюда, впрочем, акционеры попали в качестве туристов; печальные происшествия случились во время летнего отдыха. Имеется ли фотография Лавертисса? Да, имеется. Власти долго рассматривали и самого Коллена. Хорошо, все возможное будет сделано. Приметы будут разосланы туземцам, а немногочисленным здесь жандармам дана будет строгая инструкция - разыскать живыми или мертвыми лиц с приметами Грэхэма и Лавертисса. Непосредственно объяснить это исчезновение власти, к сожалению, не могут. Последнее время никто не исчезал в Тозере. Правда, значительно раньше, когда еще бесчинствовали разбойничьи караваны, дело обстояло иначе. Тогда европейцы нередко рисковали жизнью. Но теперь... теперь это было в высшей степени загадочно, в высшей степени непонятно, и власти не скрывали, что вся эта мистика их несколько коробит. Из соседней альковообразной комнаты просунула голову молодая дама с крашеными рыжими волосами, сильно подведенными бровями и монмартрским акцентом; представитель власти, тучный господин в рубашке с засученными рукавами, обливавшийся потом в палящую утреннюю жару, - представитель власти, не прощаясь, исчез в помещении с альковом.
      Филипп Коллен вновь стоял один под солнцем, изливавшим беспощадно белый свет на оазис и пустыню.
      "Из отеля выслали на поиски погонщика, власти были поставлены на ноги: что еще оставалось делать?" - так думал Коллен, когда сквозь темные тропические очки увидел нечто, сообщившее мыслям его совсем иное направление.
      На самом солнцепеке, в двух шагах от него, сидел марабу из Айн-Грасефии, а перед ним, наполовину покрытый песочными кабалистическими знаками, лежал знаменитый коврик мистера Грэхэма.
      В третий раз в этот день Коллен провел рукой по лбу. Нет, сомнений не оставалось: тут лежал коврик, накануне отвоеванный Лавертиссом, коврик, так основательно пропавший из комнаты мистера Грэхэма. Это был именно он; бело-желто-красный узор сверкал на солнце; физиономия, открытая Лавертиссом на протертом тканье коврика, злорадно глумилась.
      Филипп Коллен подошел к марабу с чувством, весьма родственным тому, какое накануне испытал Лавертисс. Он хотел допытаться, каким образом ковер исчез снова из комнаты своего владельца. Он хотел проникнуть в эту тайну и, кроме того, воспылал желанием завладеть ковриком. Вначале он ковриком не интересовался. Но упорство, с каким марабу возвращал себе проданную и оплаченную вещь, и семитическая мистика, окутавшая это дело, раздражали Филиппа Коллена. От раздражения до заинтересованности - один шаг.
      - Послушай, друг-пророк, каким образом здесь очутился коврик? Я искал его все утро. Как ты умудрился его выкрасть?
      Марабу ответил неопределенным бормотанием. Только теперь Филипп Коллен изумился выражению его лица. Пьян был он, что ли? У него был огненный взгляд фанатика, глаза его покраснели, словно он накурился опиума. Он раскачивал туловище медленным вращательным движением и время от времени подсыпал на ковер песку. Он как будто не замечал Филиппа Коллена, не слышал, что тот говорит. Филипп Коллен расслышал в его бормотанье несколько отдельных повторяющихся слов, но он не понимал по-арабски; одно из слов было "серка", другое "хиле", третье звучало вроде "кедба". Отобрать, что ли, у проклятого фокусника ковер? Коллен был весьма к этому склонен; но именно так поступил накануне Лавертисс, а коврик лежал здесь как ни в чем не бывало. Выходило, что силой отнимать ковер как будто не стоит. Ха-ха! Как, помнится, говорил сам уважаемый пророк: "Коварством, а не силой, кражей, а не куплей". Формулу он знал уже почти наизусть. Отчего бы не внять голосу пророка и не добыть ковра коварством, кражей и обманом? Почему бы нет?
      Филипп Коллен оставил погруженного в пророчество марабу наедине с собственностью Грэхэма и разыскал человека, которому заказал верблюдов для себя и Лавертисса. Сегодня верблюды эти простояли напрасно, но завтра он намеревался ими воспользоваться и выследить господ с международного столика, независимо от того найдутся ли Грэхэм и Лавертисс. Хозяин верблюдов изъявил по этому поводу полное удовлетворение и с арабской вежливостью предложил Коллену не только своих верблюдов, но весь свой дом и хозяйство. Вдруг Коллен что-то сообразил:
      - Скажи мне, что значит "серка"?
      Хозяин верблюдов изумился.
      - Это слово, господин, означает воровство.
      - А "хиле": не значит ли это хитрость?
      - Ты прав, господин.
      - А что значит "кедба"?
      - "Кедба" значит ложь.
      Кто сказал тебе эти слова? Не обо мне ли тебе их сказали?
      Филипп Коллен торжественно разуверил араба. Значит, марабу вновь завел старую погудку о коварстве, краже и обмане. Он заслужил, чтоб поймать его на слове. В углу конюшни верблюжьего хозяина висел старый коврик, сильно смахивавший на покупку мистера Грэхэма. Был ли то молитвенный коврик или верблюжья попона - сказать по нему было нельзя, но, взглянув на него, Филипп Коллен составил план.
      - Сколько хочешь за коврик?
      В глазах хозяина вспыхнул корыстный огонек.
      - Двадцать франков.
      - Даю тебе пятьдесят с одним условием.
      - С каким условием, скажи, господин!
      - Здесь, в Тозере, находится марабу с смугло-коричневым лицом и странными деловыми принципами. В эту минуту как раз он сидит на углу этой улицы - назовем ее, так и быть, улицей. Послушай, чего я хочу!
      Полушепотом он объяснил свое желание.
      Хозяин верблюдов слушал его с явным изумлением. Дослушав до конца, он стал яростно отмахиваться:
      - Но он - святой человек. Очень святой человек! Он марабу!
      - Брось! Он нищий монах! Эти монахи, как говорит пословица, жрут, пока в доме не останется крошки, а в теле места для души.
      Верблюжий хозяин робко улыбнулся.
      - Он никогда не догадается,- сказал Коллен.
      - Он хватится сразу и вгонит меня проклятьями в восьмое пекло.
      - Вот тебе защита от его проклятий. Лучшей предложить не могу. Не хочешь? Тогда мне придется поискать верблюжника похрабрей.
      Хозяин верблюдов увидел стофранковую бумажку, извлеченную из кармана Филиппом Колленом. Всякую нерешительность, как волшебством, смыло с его лица. Из другого кармана клиент верблюжьего хозяина извлек бутылку коньяку. Араб повертел ее в нерешительности и вылил в ведро воды, стоявшее перед верблюдом.
      Филипп Коллен выждал, пока корабль пустыни выпил свой "коктейль", скатал купленный коврик и вышел из конюшни.
      Он пошел в переулочек, где только что видел марабу. Тот сидел все там же, в том же положении, с красными воспаленными глазами, мерно раскачивая туловищем.
      Филипп Коллен остановился в некотором отдалении, ожидая развития событий.
      Внезапно корабль пустыни вырвался из своей конюшни и понесся по улицам под управлением хозяина. Какое там - под управлением! Корабль пустыни был неуправляем: он был подобен кораблю в бурю. Если правда, что верблюды могут брести неделями, не подкрепляясь ни едой, ни питьем, то, во всяком случае, жидкость, выпитая верблюдом про запас сегодня, оказала свое действие. Четыре длинных ноги взметнулись на воздух, и подошвы их резкой неправильной дробью топтали песок дороги; скульптурно-аристократический профиль потерял обычное выражение иронической задумчивости; обычно затуманенные глаза загорелись блеском молодого оптимизма; рот с надменно отвислой губой и желтыми зубами курильщика-джентльмена раскрылся и трубным, пронзительным ревом изъявлял необузданную жизнерадостность. Корабль пустыни был перегружен товаром, который запрещается возить кораблям в некоторых океанах. Бешеным темпом корабль пустыни надвигался на сидящего марабу. Рев, напоминавший завывание сирены гибнущего судна, вывел марабу из состояния красноглазой созерцательности. Во мгновение ока прекратились его покачивания. Он высоко подскочил, спасаясь от бешеной скотины, и, кой-как увернувшись, сломя голову удрал в боковой переулочек. Коврик мистера Грэхэма был презрительно растоптан мягкой верблюжьей подошвой.
      Через две-три секунды он был подхвачен, свернут и очутился под мышкой. Еще через несколько секунд облезлый коврик верблюжьего хозяина был разостлан на месте, где только что лежала собственность Грэхэма.
      Только теперь арабу удалось справиться со своей скотиной. Он схватил ее за узду и остановил. Многосложной системой проклятий он укорял верблюда в происхождении от адского владыки и уличал в одержимости демонами. Разве виданное это дело - вырваться из конюшни и чуть не раздавить на улице святого человека, размышляющего о Коране! Безусловно, верблюда подучил князь тьмы. Марабу вылез из переулка и вернулся на излюбленное местечко. Робко озираясь на святого человека, хозяин погнал верблюда в конюшню. Корабль пустыни уже смирил свою необузданность. Голова его тяжело болталась на длинной шее, глаза посоловели и затуманились. Ему хотелось домой выспаться. Филипп Коллен тоже отправился домой. Под мышкой у него был коврик мистера Грэхэма. Если прав марабу, коврик останется за ним. Он присвоил его коварством, кражей и обманом; коварством, поскольку привлек в соучастники корабль пустыни, воровством - поскольку стащил коврик, и обманом - поскольку подменил его другим. Если прав марабу, коврик останется за Колленом.
      2
      Филипп Коллен завтракал в обществе коврика мистера Грэхэма. Он твердо решил сохранить его в поле зрения, чтоб убедиться, не исчезнет ли он самопроизвольно и в третий раз. Во время завтрака ковер вел себя прилично. После завтрака владелец коврика растянулся в полотняном кресле, положив коврик на колени. В тени галереи еще можно было дышать, но в комнатах было нестерпимо душно. Филипп Коллен встал сегодня на рассвете и чувствовал сильную потребность в отдыхе.
      Он сейчас же задремал и вскоре увидел сны, странные сны, в которых преобладали ковры и джинны. Во сне появилась мечеть, в одно из четырех окошечек минарета высунул голову муэдзин, призывающий правоверных к молитве; но вместо: "Ля-иля-иль-алла!" - он сказал: "Серка - хиле - кедба!" Вот он вывесил за окно коврик; вот ветер подхватил коврик, рванул его раз, рванул другой и унес...
      Филипп Коллен вскочил с кресла и сонными глазами поглядел кругом. Сон его был не совсем оторван от действительности. Коврик Грэхэма был на пути к исчезновению, подобно коврику сновидения. Правда, ему это не удалось, потому что инстинктивно Филипп Коллен вцепился в него обеими руками. Однако не ветер покушался похитить коврик. Хоть солнце и слепило глаза, все же Коллен разглядел удаляющуюся фигуру- в неописуемых белых лохмотьях, с длинными голыми ногами. Бородатое коричнево-пергаментное лицо оглядывалось вполоборота; желтые глаза горели досадой. Явление исчезло. Двор опустел.
      Марабу прокрался в гостиницу и сделал попытку украсть то, что считал своей собственностью. Это можно было считать установленным. Установлена была также его неудача. Почему у него сорвалось? Если бы он рванул покрепче, Филипп, вероятно, не удержал бы ковра. Почему он этого не сделал?
      Внезапно у Филиппа вспыхнула догадка. Если бы он рванул покрепче, он применил бы силу, но: "Не силой, а коварством, не куплей, а кражей, не правдой, а обманом"! "Серка - хилее - кедба"!
      Все что угодно можно было думать о марабу, но в одном ему нельзя было отказать: он вел игру по своеобразным, им же установленным правилам.
      Он соблюдал правила. И еще одно было несомненно. Филиппа он почитал законным собственником ковра. Он счел себя вынужденным средь белого дня вторгнуться в гостиницу, чтоб вернуть любимый ковер. Когда Грэхэм купил ковер или когда Лавертисс отобрал его силой, не случилось ничего похожего. Тогда марабу сидел, не сходя с места, и ждал, чтоб коврик к нему вернулся,так, по крайней мере, он говорил! Если ж ему было мало ожиданья, если он и тогда покушался на кражу (что не доказано и по многим причинам невероятно), то, во всяком случае, это не было налетом средь белого дня.