Дьявольская альтернатива

По своей форме эта часть Оружейной палаты напоминает прямоугольник; внутри здания имеется небольшой дворик, который протянулся с севера на юг и разделяет весь комплекс на два узких блока с квартирами и административными помещениями. В здании – четыре этажа, включая чердачные помещения. Посередине восточного корпуса, на третьем этаже, окна которого выходят только во двор, что полностью исключает возможность подглядывания для любопытных глаз, – так вот, здесь расположена комната, в которой по утрам в каждый четверг проходят заседания Политбюро, осуществляющего управление свыше 250 миллионами советских граждан и многими миллионами других людей, которые наивно полагают, что проживают за пределами границ Российской империи.

А это именно империя. Хотя в теории Российская республика является одной из пятнадцати республик, составляющих Советский Союз, на практике Россия царей, – неважно, старые они или современные, – управляет остальными четырнадцатью нерусскими республиками при помощи железного прута. Тремя органами, которые жизненно необходимы России, и которыми она пользуется для осуществления своей власти, являются Красная Армия, которая включает с самого своего основания также Военно-Морской Флот и Военно-Воздушные Силы; Комитет государственной безопасности, или КГБ, в котором работает 100 000 штатных сотрудников, войсковые части которого насчитывают 300 000 человек, и к услугам которого всегда готовы 600 000 осведомителей; и, наконец, Отдел партийных организаций Общего секретариата Центрального Комитета, который контролирует партийные кадры на каждом рабочем месте, следит за каждой их мыслью и поведением во время работы, учебы, отдыха, начиная с Арктического побережья и кончая горами на границе с Персией, от западной оконечности Брансуика до берегов Японского моря. И это только внутри самой империи.

Комната в Оружейной палате Кремля, в которой заседает Политбюро, имеет в длину приблизительно пятьдесят футов, в ширину – двадцать пять футов, – совсем немного для мощи, которая исходит из нее. Она украшена тяжелым орнаментом под мрамор, который предпочитают партийные боссы, в помещении доминирует длинный Т-образный стол, обитый сверху зеленым сукном.

В это утро, 10 июня 1982 года, заседание было необычным, потому что собравшиеся не получили повестки дня, а лишь приглашение. Поэтому все люди, которые расселись по своим местам возле этого стола, за версту чуяли опасность и знали, что она действительно велика, раз их собрали на столь важное заседание.

На своем обычном месте во главе стола сидел самый главный из них – Максим Рудин. Его главенство заключалось якобы в его титуле президента СССР. Но в России ничего нельзя принимать по его внешнему виду, разве что погоду. Его реальная власть заключалась в должности Генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза. Будучи им, он председательствовал на пленумах Центрального Комитета, а также на заседаниях Политбюро.

Дожив до семидесяти одного года, этот человек-скала прошел огонь и воду и отличался необыкновенным коварством, – в противном случае ему бы никогда не удалось занять кресло, в котором до него сидели Сталин (этот редко когда созывал заседания Политбюро), Маленков, Хрущев и Брежнев. Слева и справа от него вдоль вершины Т-образного стола сидели четыре секретаря из его личного секретариата – их отличала главным образом необыкновенная преданность ему лично. За его спиной, в каждом углу северной стены этой палаты, стояло по небольшому столу. За одним сидели два стенографиста – мужчина и женщина, которые от руки записывали каждое слово. В противоположном углу, для контроля, двое мужчин склонились над медленно поворачивающимися катушками магнитофона. Рядом стоял запасной магнитофон, на котором должна была производиться запись во время замены катушек на первом.

Остальные двенадцать членов Политбюро сидели по шесть с каждой стороны вдоль ножки Т-образного стола, перед ними стояли графины с водой, пепельницы, лежала бумага для записей. В дальнем конце этого стола было одно-единственное кресло. Члены Политбюро быстро оглядели друг друга, проверяя, все ли на месте. Потому что пустой стул предназначался для провинившегося, на нем сидел человек, который в последний раз появлялся в этой комнате, – человек, который обязан был лишь выслушать формальный приговор от своих бывших коллег; человек, которому предстояло бесславие, крушение всего, а затем и смерть возле Черной стены на Лубянке. Традиционно приговоренного задерживали в коридоре до тех пор, пока он, войдя, наконец, в комнату, обнаруживал, что все места заняты и свободным оставался лишь этот стул. Тогда он понимал, что с ним все кончено. Но в это утро он был пустым. И все члены Политбюро сидели на своих местах.

Рудин откинулся назад и сквозь полуприкрытые веки оглядел двенадцать остальных, куря неизбежную в таких случаях папиросу, дым от которой поднимался мимо его лица. Он по-прежнему предпочитал старомодные русские папиросы, наполовину наполненные табаком и представляющие из себя трубку из тонкого картона, которую надо было дважды смять между большим и указательным пальцами для фильтрации дыма. Его помощники были обучены передавать ему сразу же следующую, едва он успевал докурить одну, а врачам было велено помалкивать на эту тему.

Слева от него вдоль ножки стола сидел Василий Петров, сорокадевятилетний протеже самого Рудина на должность главы Отдела партийных организаций Общего секретариата Центрального Комитета, которого многие считали слишком молодым для подобной должности. Рудин мог полностью рассчитывать на Петрова при решении той проблемы, которая возникала. Рядом с Петровым расположился многолетний министр иностранных дел Дмитрий Рыков, который встанет на сторону Рудина только потому, что ему больше некуда податься. За ним сидел Юрий Иваненко, пятидесятитрехлетний, стройный, совершенно безжалостный человек, который словно бельмо на глазу выделялся своим элегантным костюмом лондонского покроя среди группы людей, которые люто ненавидели все западное. Рудин персонально выдвинул его на должность председателя КГБ, поэтому Иваненко придется встать на его сторону, да к тому же оппозиция к нему может прийти только из тех кругов, которые ненавидят самого Иваненко и желают его уничтожить.

С другой стороны стола сидел Ефрем Вишняев, также довольно молодой для своей должности, как и половина из членов Политбюро пост-брежневской эры. В свои сорок пять он был официальным теоретиком партии – худощавый аскет-фанатик, гроза диссидентов и уклонистов, охранитель чистоты марксистского учения, который был поглощен патологической ненавистью к капиталистическому Западу. Рудин знал, что оппозиция появится отсюда. Рядом с ним устроился маршал Николай Керенский, шестидесятитрехлетний министр обороны и глава Красной Армии. Он пойдет за теми, кто будет, по его мнению, выражать интересы Красной Армии.

Оставалось еще семеро, включая Комарова, который был ответственным за сельское хозяйство. Он сидел на своем месте белый как мел, потому что пока только он, Рудин и Иваненко знали, что должно было произойти. Шеф КГБ ничем не выдавал своих эмоций, остальные ни о чем не догадывались.

Момент настал, когда Рудин сделал знак одному из кремлевских охранников-преторианцев, стоявшему возле двери в дальней стороне комнаты, впустить в нее человека, который, дрожа от страха, ожидал снаружи.

– Товарищи, позвольте мне представить вам профессора Ивана Ивановича Яковлева, – ворчливым голосом произнес Рудин, когда человек боязливо подошел к краю стола и остался стоять, сжимая потными ладонями свой доклад. – Профессор является главным агрономом и специалистом по зерну в министерстве сельского хозяйства, он, кроме того, – член Академии наук. Он собирается предложить нашему вниманию некий доклад. Начинайте, профессор.

Рудин, который прочитал доклад еще несколько дней назад в тишине своего кабинета, откинулся теперь назад и уставился в какую-то точку над головой докладчика. Иваненко тщательно прикурил несколько больше обычной сигарету одной из западных фирм. Комаров вытер пот со лба и начал изучать свои ладони. Профессор прочистил горло и начал:

– Товарищи, – произнес он нерешительно. Никто не выразил ему в этом несогласия. Глубоко вздохнув, ученый посмотрел на свои бумаги и начал доклад. – В прошлом декабре и январе наши метеорологические спутники дальнего действия дали нам прогноз о необычно влажных зиме и начале весны. Как результат этого и в полном соответствии с обычной научной практикой нами в министерстве сельского хозяйства было принято решение, что яровые семена зерновых необходимо защитить профилактической оболочкой, которая смогла бы противостоять фунгоидным инфекциям, вполне возможным при избытке влажности. Мы уже много раз проделывали это ранее. С этой целью была выбрана оболочка двойного назначения: ртутно-органический состав, предназначенный для борьбы с грибковыми заболеваниями зерна на стадии проращивания, а также пестицид и одновременно средство для отпугивания птиц, которое называется «линдан». На научном комитете пришли к заключению, что СССР из-за гибели в результате заморозков озимых посевов потребуется урожай яровых культур в размере по крайней мере ста сорока миллионов тонн, то есть необходимо было посеять шесть с четвертью миллионов тонн семенного зерна.

Все взгляды теперь скрестились на нем, всякое движение стихло. Члены Политбюро могли за версту почуять опасность. Только Комаров, который нес прямую ответственность за сельское хозяйство, виновато опустив голову, не сводил глаз с поверхности стола. Некоторые искоса бросали на него взгляды, чувствуя запах крови.

Профессор сглотнул слюну и продолжил:

– При дозе в две унции ртутно-органической оболочки семян на тонну зерна нам было необходимо триста пятьдесят тонн этого материала, идущего для изготовления оболочки. В запасе у нас было всего семьдесят тонн. Был немедленно отослан заказ в Куйбышев на завод по производству подобных оболочек с требованием немедленно запустить производство, чтобы восполнить недостающие двести восемьдесят тонн.

– А что, у нас только один такой завод? – спросил Петров.

– Да, товарищ… Потребное общее количество в тоннах не оправдывает с экономической точки зрения строительства других подобных заводов. Куйбышевский завод – наше основное предприятие химической промышленности, которое выпускает многие виды инсектицидов, гербицидов, минеральных удобрений и тому подобное. На производство двухсот восьмидесяти тонн этого химиката им потребовалось бы не больше сорока часов.

– Продолжайте, – приказал Рудин.

– Из-за какого-то недоразумения завод в это время занимался ежегодным техническим обслуживанием оборудования, а у нас времени было в обрез, потому что оболочку необходимо было доставить на сто двадцать семь станций, где эта оболочка должна была наноситься на семена, – станции разбросаны по всему Союзу, – а после обработки семена необходимо было поставить тысячам колхозов и совхозов, чтобы они успели вовремя произвести сев. Поэтому из Москвы послали энергичного молодого сотрудника, члена партии, который должен был на месте ускорить решение вопроса. По всей видимости, он приказал рабочим закончить то, что они делали в этот момент, вновь ввести завод в эксплуатационное состояние и начать производство.

– Он не смог добиться выполнения этого в срок? – резко спросил маршал Керенский.

– Нет, товарищ маршал, завод вновь начал работать, хотя инженеры не успели закончить проведение технического обслуживания. И какая-то деталь вышла из строя. Бункерный клапан. Линдан – это очень сильнодействующее химическое вещество, поэтому дозировка линдана в остальном ртутно-органическом составе оболочки должна была поддерживаться в строго определенных пределах. А клапан на бункере с линданом заклинило, и хотя на панели управления было видно, что он был открыт на требуемую одну треть, на самом деле его заклинило, и он был полностью закрыт. В результате все двести восемьдесят тон были загублены.

– А куда смотрела служба контроля качества? – спросил один из членов Политбюро, который родился на ферме.

Профессор вновь сглотнул слюну, желая в этот момент лучше отправиться в ссылку в Сибирь, чем продолжать далее эту пытку.

– Произошло невероятное совпадение случайностей и ошибок, – признал он. – Главный специалист по химическому анализу и контролю качества продукции на время остановки производства поехал в отпуск в Сочи. Его вызвали обратно телеграммой. Но из-за того, что в районе Куйбышева был туман, ему пришлось отказаться от самолета и возвращаться поездом. Когда он вернулся, все уже было закончено.

– Оболочку не проверили? – думая, что он ослышался, спросил Петров.

Профессор в этот момент выглядел еще более неважно, чем до этого.

– Химик настаивал на том, чтобы провести контроль качества. Но молодой функционер из Москвы хотел, чтобы всю произведенную продукцию отгрузили немедленно. У них возник спор. В конце концов они согласились на компромисс. Химик требовал проверки каждого десятого мешка с материалом для оболочки, то есть всего двадцати восьми мешков. Функционер же не давал разрешения больше, чем на один. Здесь произошла третья ошибка. Новые мешки хранились на складе рядом с семидесятитонным запасом, который остался с прошлого года. Один из складских грузчиков, получив приказ отправить один-единственный мешок в лабораторию для проверки, выбрал один из старых мешков. Исследования показали, что качество материала было удовлетворительным, и вся партия была отгружена.

Доклад был закончен, больше можно было ничего не говорить. Конечно, он мог попытаться объяснить, что наложение трех ошибок – механической неисправности, неправильного решения, принятого двумя людьми, которые находились под грузом тяжелой ответственности в случае несвоевременного исполнения задания, наконец, небрежность складского рабочего – все эти звенья соединились в одну цепочку, которая привела к катастрофе. Но это было уже не его делом, и он совершенно не собирался лепетать что-то в защиту других людей. Тишина в комнате была совершенно убийственной.

Ее разорвал Вишняев, холодно и четко сформулировавший свой вопрос:

– Каково в точности влияние избыточной дозы «линдана» в этом ртутно-органическом соединении? – спросил он.

– Товарищ… вместо защитного действия он начинает оказывать токсическое воздействие на прорастающие семена. Если ростки вообще появляются из земли, то выглядят искривленными, больными и окрашенными в пестро-коричневый цвет. На таких стеблях практически нет зерна.

– И сколько же яровых было поражено? – холодно поинтересовался Вишняев.

– Примерно четыре пятых, товарищ. Семьдесят тонн, оставшихся из запаса, – совершенно нормальны. А двести восемьдесят тонн нового материала были все погублены из-за заклинившего клапана в бункере.

– Значит, этим токсичным материалом было обработано все семенное зерно, которое затем было высажено?

– Да, товарищ.

Две минуты спустя профессора отпустили восвояси. Вишняев повернулся к Комарову.

– Простите мне мое невежество, товарищ секретарь, но мне так кажется, что вы знали кое-что заранее об этом деле. Что случилось с тем функционером, который заварил эту… кашу? – Он использовал грубое русское выражение, которое относится к куче собачьего дерьма на мостовой.

В разговор вмешался Иваненко, заявивший:

– Он у нас в руках, также как и химик-аналитик, нарушивший свои обязанности, складской рабочий, единственной бедой которого является недостаток ума, и вся команда инженерных специалистов, занимавшихся техническим обслуживанием оборудования, – эти, правда, заявляют, что потребовали и получили письменный приказ закругляться со своей работой до того, как она была завершена.

– Этот функционер… он сказал что-нибудь? – спросил Вишняев.

Перед глазами Иваненко предстал образ совершенно сломленного человека, находившегося в подземных камерах Лубянки.

– Довольно много, – пробормотал он.

– Он что, – саботажник, фашистский агент?

– Нет, – со вздохом произнес Иваненко. – Просто идиот, амбициозный партаппаратчик, из кожи лезший вон, чтобы сделать даже больше, чем ему было приказано. В этом вы на меня можете положиться. К этому моменту нам известно все, что у этого парня творится под черепной коробкой.

– Ну и последний вопрос – просто для того, чтобы все мы полностью осознали размеры этого дела. – Вишняев быстро повернулся к невезучему Комарову. – Нам известно уже, что из ожидаемых ста миллионов тонн озимых мы получим всего пятьдесят миллионов тонн пшеницы. Сколько же мы теперь получим в текущем октябре яровой?

Комаров метнул на Рудина взгляд. Тот неприметно кивнул.

– Из ста сорока миллионов тонн яровой пшеницы и других зерновых культур, на которые мы рассчитывали, теперь сможем получить не больше пятидесяти, – тихо выговорил он.

В комнате воцарилось ошеломленное, ужасающее молчание.

– Это означает, что полный урожай составит сто миллионов тонн, – выдохнул Петров. – Для обеспечения потребностей страны недостает порядка ста сорока миллионов тонн. Мы смогли бы справиться с дефицитом в пятьдесят, даже – семьдесят миллионов тонн. Мы проделывали уже такое раньше: перебивались кое-как, были, конечно, нехватки, да прикупали сколько могли на стороне. Но это…

Рудин закрыл заседание.

– Мы столкнулись с самой серьезной проблемой, с какой нам когда-либо приходилось иметь дело, включая китайский и американский империализм. Предлагаю теперь отложить это дело, а между тем каждый пусть подготовит свои соображения. Само собой разумеется, что это сообщение не должно стать известным никому за пределами этой комнаты. Наша следующая встреча состоится ровно через неделю.

Когда тринадцать человек и четверо референтов поднялись со своих мест, Петров повернулся к невозмутимому Иваненко и негромко пробормотал:

– Это уже не нехватки, это – голод.

Члены советского Политбюро спустились к своим управляемым личными шоферами лимузинам «ЗИЛ», все еще переваривая сообщение, которое донес до них хилый профессор агрономии, – практически это была бомба с часовым механизмом, подложенная под одну из двух мировых сверхдержав.

Неделю спустя мысли Адама Монро занимали отнюдь не сельскохозяйственные проблемы, а любовные; причем они не имели ни малейшего отношения к сидевшей рядом с ним в партере Большого театра на проспекте Карла Маркса возбужденной посольской секретарше, которая так наседала на него, что он вынужден был пойти с ней на балет.

Он не был балетоманом, хотя ему нравились некоторые музыкальные номера. Однако грация entrechatsи fouettes, или, как он сам их называл, – прыжков вокруг да около, – оставляла его равнодушной. Ко второму акту «Жизели», которую давали в этот вечер, его мысли невольно вновь перенеслись в Берлин.

Это был великолепный роман – любовь на всю жизнь. Ему вот-вот должно было исполниться двадцать пять, ей же было девятнадцать, она была темноволосой и совершенно необыкновенной. Из-за ее работы им приходилось держать свою связь в секрете, встречаться украдкой по темным переулкам, чтобы он мог посадить ее в свою машину и отвезти к себе на квартиру в западной части Шарлоттенбурга, стараясь, чтобы их никто не заметил. Они занимались любовью и говорили, она готовила ему ужин, потом они снова занимались любовью.

Вначале подпольный характер их романа, словно они были женаты и старались скрыться от остального мира и своих супругов, – придавал пикантность их любовным встречам. Но летом 61-го, когда берлинские леса были переполнены листвой и цветами, когда озера бороздили прогулочные лодки, а с берегов ныряли купальщики, это стало досаждать. Тогда-то он и попросил ее выйти за него замуж, и она почти уже согласилась. Она, вполне возможно, согласилась бы и полностью, но тут возникла «Стена». Ее завершили 14 августа 1961 года, но уже за неделю до этого было очевидно, что ее возводят.

Именно тогда она приняла свое решение и они в последний раз любили друг друга. Она сказала ему, что не может бросить своих родителей, зная, что с ними произойдет: бесчестье, отец потеряет любимую работу, мать – отличную квартиру, которую она ждала столько тяжелых лет. Она не могла погубить карьеру своего младшего брата, который не получил бы хорошего образования, наконец, она не могла смириться с тем, что никогда больше не увидит своей любимой Родины.

Она ушла, а он наблюдал, стоя в тени, как она проскользнула на Восток сквозь последний незаделанный проем в стене. Она была такой печальной, такой одинокой и необыкновенно красивой.

Он никогда ее больше не видел, никогда не рассказывал о ней никому, охраняя ее память в уголке своего скрытного шотландского сердца. Он никогда не докладывал, что любил и все еще продолжает любить русскую девушку по имени Валентина, которая работала тогда секретарем-стенографисткой при советской делегации на конференции четырех держав-победительниц в Берлине. А это, и он это прекрасно знал, было грубейшим нарушением правил.

После исчезновения Валентины Берлин ему опостылел. Год спустя его перевели в отделение Рейтер в Париже, а еще через два года он вернулся в Лондон, и стал было вновь стаптывать башмаки в штаб-квартире агентства на Флит стрит, когда знакомый по Берлину, – штатский, работавший в штабе британских войск, расположенном в помещениях построенного при Гитлере Олимпийского стадиона, – предложил встретиться и возобновить знакомство. Они встретились в ресторане и во время обеда к ним присоединился еще один человек. Приятель из стадиона извинился и после кофе удалился. Новый знакомый был дружелюбен и вел ни к чему не обязывающую беседу. Но после второй рюмки бренди он наконец приступил к делу.

– Некоторые из моих коллег в фирме, – заявил он с обезоруживающей застенчивостью, – интересуются, не смогли бы вы оказать нам маленькую услугу.

Тогда впервые Монро пришлось услышать это словцо – «фирма». Позднее он привык к этой терминологии. Теми, кто работал в англо-американском альянсе разведывательных служб, – странном и сдержанном, но все же жизненно важном альянсе, – СИС всегда обозначалась как «фирма». Для ее сотрудников те, кто работал в контрразведывательном органе – МИ-5, были «коллегами». ЦРУ, чья штаб-квартира располагалась в Лэнгли, штат Вирджиния, была «компанией», а ее сотрудники – «кузенами». На противоположной стороне работал «противник», чья штаб-квартира, расположенная по адресу: Москва, площадь Дзержинского, дом номер 2, всегда называлась «центром», а территория к востоку от железного занавеса – «блоком». Площадь, на которой расположился «центр», получила свое наименование в честь Феликса Дзержинского, главы секретной полиции Ленина.

Встреча в лондонском ресторане состоялась в декабре 1964 года, а предложение, которое затем подтвердили в небольшой квартирке в Челси, заключалось в том, чтобы «сделать небольшой забег в блок». Он совершил его весной 1965-го, когда якобы занимался составлением статьи о Лейпцигской ярмарке в Восточной Германии. Он надолго запомнил эту поездку.

Монро выехал из Лейпцига в точно назначенное время и отправился на встречу в Дрезден, которая должна была состояться рядом с музеем Альбертиниум. Ему казалось, что засунутый во внутренний карман пакет оттопыривается, словно там было целых пять библий, и каждый встречный пялится на него. Офицер восточно-германской армии, которому было известно, где русские расположили в Саксонских холмах свои тактические ракеты, запоздал на полчаса, и к этому моменту он уже не сомневался, что два народных полицейских не сводят с него глаз. Обмен пакетами произошел благополучно где-то среди кустов в ближайшем парке. Затем он вернулся к своему автомобилю и поехал на юго-запад в направлении перекрестка на Геру и пограничного поста на границе с Баварией. На окраине Дрездена местный водитель врезался ему в перед, хотя Монро двигался по главной магистрали и у него был приоритет. У него даже не было времени засунуть пакет в тайник между сиденьем и задней панелью машины: он все еще оставался у него в блейзере, во внутреннем кармане.

Он провел в местном полицейском участке два часа, которые показались вечностью, каждую секунду ожидая команды: «Пожалуйста, выверните карманы, mein herr». В кармане у него было достаточно материала, чтобы заработать двадцать пять лет в исправительном лагере в Потьме. Наконец его отпустили. Тогда оказалось, что у него разрядился аккумулятор, и четырем народным полицейским пришлось подтолкнуть ему машину, чтобы запустить двигатель.

Переднее колесо неимоверно скрипело, так как при ударе внутри ступицы был поврежден роликовый подшипник; ему предложили заночевать здесь, чтобы за это время починить колесо. Он взмолился, что его виза истекает сегодня в полночь, – так и было на самом деле, – и вновь отправился в путь. Он прошел пограничный контроль на реке Сааль между Плауэном в Восточной Германии и Хофом в Западной в без десяти двенадцать ночи, проковыляв всю дорогу на скорости двадцать миль в час, разрывая тишину ночи душераздирающим скрежетом. Когда он миновал баварских пограничников на другой стороне реки, он был весь мокрый от пота.

Год спустя он уволился из Рейтер и принял предложение сдать экзамен для поступления на государственную службу в качестве позднего кандидата. Тогда ему было двадцать девять.

Вступительные экзамены неизбежны для любого, кто желает посвятить себя государственной службе. Основываясь на результатах, первыми имеют право делать выбор сотрудников люди из министерства финансов, поэтому приходится удивляться, как со столь непогрешимыми академическими дипломами этому департаменту удалось столь запутать британскую экономику. Затем право выбора имеет министерство иностранных дел и по делам содружества, а поскольку Монро получил великолепные оценки, ему не составило труда поступить на дипломатическую службу, которая всегда служила прикрытием для кадровых сотрудников фирмы.

В течение следующих шестнадцати лет он специализировался на вопросах экономической разведки в Советском Союзе, хотя до этого он никогда не бывал там. Он занимал дипломатические должности в Турции, Австрии и Мексике. В 1967 году он женился, когда ему едва исполнилось тридцать один. Но вскоре после медового месяца они оба все больше стали осознавать, что их союз был ошибкой; спустя шесть лет он тихо закончился. С тех пор у него, само собой разумеется, были любовные связи, которые все до одной становились известны фирме, но он оставался одиноким.

Была одна связь, о которой он ничего не докладывал фирме; если бы о ней и о том, что он утаил это, узнали, его бы уволили в течение нескольких секунд. Вступая на службу, он, как и все остальные, должен был написать подробную автобиографию, вслед за которой следовала проверка a viva voce со стороны старшего офицера.

Эта процедура повторяется каждые пять лет. Среди интересующих пунктов неизбежны любые связи, как эмоциональные, так и социальные, с лицами из-за железного занавеса, а также с любыми другими, кто может представлять интерес.

В первый раз, когда его спросили об этом, что-то внутри него восстало, – так, как с ним произошло в оливковой роще на Кипре. Он знал, что сохраняет полную лояльность, что его никогда не попытаются склонить к измене на основе связи с Валентиной, даже если бы противнику удалось узнать об этом, хотя он был уверен в обратном. Если бы его когда-либо попытались шантажировать, он был готов просто сознаться и выйти в отставку, но никогда не уступил бы противнику. Он просто не хотел, чтобы пальцы других людей, – не говоря уже о клерках, ведущих архивные дела, – касались самой чувствительной струны его души. Никто не владеет мною, кроме меня самого, так он подумал, и ответил «нет» на этот вопрос, нарушив таким образом правила. Попав однажды в сети лжи, ему приходилось постоянно придерживаться ее. Он повторил ее трижды на протяжении прошедших шестнадцати лет. Но в результате мир не перевернулся, также как с ним будет все в порядке и дальше. В этом он был уверен. Его связь была тайной – умершей и похороненной. Такой она и останется.

Если бы он меньше был погружен в свои раздумья, так же, как и сидевшая рядом с ним девушка, которая была очарована балетом, он, возможно, и заметил бы кое-что. Из левой ложи, высоко сверху, за ним наблюдали. Но до того как зажглись огни, возвещая entre'acte, наблюдатель успел исчезнуть.

Тринадцать человек, которые расселись на следующий день вокруг стола для заседаний Политбюро, вели себя исключительно осторожно, нюхом чувствуя, что доклад профессора агрономии может спровоцировать фракционную борьбу, какой не было со времени падения Хрущева.

Рудин, как обычно, наблюдал за ними сквозь завесу папиросного дыма. Петров из отдела партийных организаций сидел на своем обычном месте слева от него, сразу за ним расположился шеф КГБ Иваненко. Министр иностранных дел Рыков шелестел бумагами, теоретик Вишняев и глава Красной Армии Керенский хранили ледяное молчание. Рудин бросил взгляд на оставшихся семерых, мысленно определяя, на какую сторону они перейдут в случае драки.

Из этой семерки трое были нерусскими: Витаутас – прибалт из столицы Литвы Вильнюса, грузин Чавадзе из Тбилиси и Мухамед – таджик, который родился на востоке и был мусульманином. Присутствие каждого из них служило подачкой национальным меньшинствам, но на самом деле каждый из них заплатил высокую цену, чтобы присутствовать здесь. Рудин знал, что каждый из них был полностью русифицирован; да, цена была велика, гораздо выше, чем пришлось бы заплатить великороссу. Каждый из них был раньше, – а двое оставались и сейчас – первыми секретарями в своих республиках. Каждый возглавлял программы жестокого подавления своих же земляков: диссидентов, националистов, поэтов, писателей, артистов, рабочих и интеллигенции, – всех, кто хоть на йоту усомнился во власти Великой России над ними. Каждый из них не смог бы вернуться назад без защиты Москвы, и каждый встанет на сторону той фракции, которая обеспечит их выживание, то есть на сторону победителя. Рудина ничуть не привлекала перспектива фракционной борьбы, но он постоянно думал о такой возможности, после того как в первый раз прочитал доклад профессора Яковлева в тишине своего кабинета.

Оставались четверо – все русские. Среди них был Комаров, ответственный за дела в сельском хозяйстве, который все еще чувствовал себя исключительно неуютно; Степанов, глава профсоюзов; Шушкин, ответственный за связь с зарубежными коммунистическими партиями по всему миру и, наконец, Петрянов, который занимался вопросами экономики и планирования.