Безграничная любовь

Райль прибыл из просторного Орегона и не был готов к лицезрению блеска и развращенности города, двадцать тысяч жителей которого ютились в доходных домах. На узком островке Манхэттена можно было быть только либо богатым, либо бедным. Третьего не дано. Положение Райля как подмастерья фотографа — а ему еще посчастливилось, что он получил это место — автоматически превратило его в «бедного», и он жил в комнате района, где ели, работали и спали двадцать пять тысяч его обитателей, не имевших или имевших очень мало возможности для уединения. Ему постоянно приходилось наблюдать то, как они борются за свое существование. И борьба эта подчас включала грязь и преступления.

Когда ему казалось, что больше он уже не выдержит, он вытаскивал единственный портрет Джинкс, который взял с собой, и черпал силу из воспоминаний о годах, проведенных вместе с ней.

Художественный талант Райля сослужил ему хорошую службу в фотоателье, где он работал, и, хотя его жалованье и было мизерным, он все же ухитрился скопить деньги и купить себе фотоаппарат.

Новый фотоаппарат был поистине спасением для него. Как-то декабрьским днем по дороге домой он наткнулся на пожар в многоквартирном доме и сделал несколько снимков. Нелли, швея, живущая этажом ниже, подала ему мысль продать фотографии.

— О, — сказала она, — они выглядят прямо как картинки из «Харпер'з Уикли»! От них плакать хочется!

Райль не спал тогда всю ночь, продумывая развертки из фотографий.

«Грэфик», единственный иллюстрированный ежедневный журнал, взял две его фотографии. Потом «Лесли'з Уикли» купил целые серии. Но только Фулмер Кэин из «Уорлд мэгэзин» увидел истинную коммерческую ценность фотографий Райля.

— Мы больше не будем давать рисунки, — сказал Кэин, — используем настоящую вещь! Мы будем помещать твои фотографии рядом с новостями, как делал Мэтиус Брэди в гражданскую войну. Будем посылать тебя в те места, где наклевывается хороший материал. Эти твои фотографии прямо-таки берут за душу, а женщины обожают поплакать. — Он похлопал Райля по плечу. — Мы завоюем новых читателей!

Через пять месяцев пророчество Кэина оправдалось, и даже в большей степени. Фотографии Толмэна стали неотъемлемой частью журнала, удвоили его тираж и способствовали приглашению Райля на этот ужин наравне со знаменитейшими и могущественнейшими мира сего.

Его неугомонный взгляд скользнул по присутствующим и остановился. Молли Джарвис — за здоровье которой поднимали тосты на двух континентах — была, пожалуй, наиболее часто фотографируемой женщиной планеты. Она прославилась в прошлом году выступлением в главной роли в пьесе Пайнеро. Пьеса уже сошла со сцены, но Молли продолжала блистать звездой на небосклоне Нью-Йорка. Он внимательно рассмотрел ее лицо.

Она старше его — ей по меньшей мере лет тридцать, подумал он. Кожа ее была бледной и ровной, как густая сметана. Пожалуй, только кожу ее и можно было назвать красивой. Ее волосы какого-то каштанового цвета были грубыми и прямыми, как конский хвост, и выглядели неухоженными. Глаза были черными, маленькими и непослушными, как у озорного ребенка. Рот ее был слишком большим, губы слишком полными, а нос — слишком острым. Коренастое ее тело было затянуто корсетом из китового уса, что, должно быть, причиняло ей большое неудобство. Вероятно, на отдыхе эта женщина была уродливой, но в ее оживленном лице был какой-то бравший за душу вызов.

«Вот и Джинкс такая, — подумал Райль, — всегда готовая к чему-то новому — всегда пытается проникнуть взглядом за горизонт, чтобы увидеть невидимое».

Он часто рисовал ее, улавливая мириады ее настроений и всегда сознавая, что перед ним — волнующая, с богатым внутренним миром женщина, прячущаяся за приятной свежестью ребенка. Однажды он нарисовал ее в серебряном свете, с рыжими волосами, обрамляющими лицо, излучающее внутренний свет. Джинкс бросила на портрет взгляд, засмеялась и сказала:

— Если тебе нужно рисовать ангелов, то найди себе лучше другую модель.

Тогда у него не нашлось мужества — это было до той чудесной ночи в саду — сказать ей, что у него никогда не будет другой модели.

И дня не проходило, чтоб Райль не думал о ней. Иногда его воспоминания заставляли его смеяться, иногда — вздыхать, но всегда в них присутствовало чувство невозвратимой потери.

Он знал других женщин и думал, что до конца своих дней познает еще не одну, но единственной — первой и последней его любовью — была Джинкс Хэрроу.

Темные глаза Молли Джарвис смотрели на него. Человек, сидящий рядом с ней за столом, обратился к ней, и она нехотя отвела взгляд от Райля.

Глядя на Молли Джарвис, на то, как чувства преображают ее почти сатирические черты лица, он поймал себя на том, что думает, как можно было бы ее написать.

Он не прикасался к кисти почти два года и не думал, что когда-нибудь будет рисовать снова, и уж конечно, не думал, что будет рисовать женщину И все-таки перед ним была женщина, которая заставила его затосковать по запаху скипидара и масла и по ощущению кисти, лежащей в руке.

ДЖИНКС

Весна 1888 — весна 1893

Джинкс стояла на дороге и смотрела на дом своего детства. Когда она жила в нем, то никогда не думала о нем как об особняке. Для нее он был просто домом. Теперь, затуманенными слезами глазами, она смотрела на изящные башенки, вырисовывающиеся на фоне гор и чистого неба, — башенки-близнецы с длинными комнатами. На первом этаже размещались мамины врачебные кабинеты, на втором — родительские спальни и, наконец, на третьем этаже — детская, где жила она почти до шестнадцати лет. Башни и основной дом соединялись между собой на верхних этажах. В углу дома была веранда, казавшаяся несколько угловатой и все же являющаяся неотъемлемой частью архитектурного ансамбля. А под верандой был разбит сад, где так сладостно пахло созревающими персиками в ту июльскую ночь.

Джинкс приехала домой.

Она увидела Карра на другом конце главного холла. Он стоял спиной к пылающему огню, поэтому лицо его было в тени.

Он все так же носил короткую бородку и усы. Она знала, что они скрывают тонкие бескровные губы и узкий подбородок. Его невзрачные волосы были разделены на пробор. На нем были ботинки с высокими каблуками, он курил толстую, дорогую и зловонную сигару.

Холл, за исключением света, идущего от камина, был не освещен.

— Я думал, что мы с тобой договорились, — сказал он высоким от злости голосом. — Что тебе здесь надо?

— Я просто приехала домой, вот и все. Это мой дом, точно так же, как и твой. — Она с вызовом подняла подбородок, хотя в ней и не было вызова, а была только усталость.

— Магилликутти выкинул тебя?

— Тебя не касается то, почему я здесь. Мы приехали домой, чтобы жить здесь.

— Мы? — прицепился он. — Надеюсь, ты не привезла с собой свое отродье.

— Эдисон кормят на кухне.

— Ты не поселишь в моем доме орущее дитя!

— Я поселю мою дочь в моем доме. — Она на минуту прикрыла глаза от усталости. Внезапно из камина посыпался сноп искр. Ноги у Джинкс подкосились, и она плюхнулась на диван.

— Элисон не будет беспокоить тебя, — сказала она. — Она спокойный ребенок. — Голос ее прервался.

— Что с ней не в порядке? Джинкс взглянула на него, удивленная его чуткостью, плечи ее опустились.

Глаза Карра были как две желтые щели.

— Ведь с твоим щенком что-то не так, правда? Ведь поэтому Магилликутти выкинул тебя вон.

Она не ответила, и он подошел к камину и позвонил в колокольчик.

— Карр, прошу тебя.

Новый дворецкий, встретивший Джинкс два часа назад, уже стоял в дверях.

— Да, сэр?

— Приведи ребенка.

— Слушаюсь, сэр. — Он вышел. Джинкс вскочила.

— Не надо, Карр. Не впутывай Эли в это, она всего лишь ребенок.

В дверях снова появился дворецкий, за ним следовала молодая горничная, державшая Эли на руках. «Карр, очевидно, уволил всех старых слуг», — с горечью подумала Джинкс.

Он дернул выключатель в стене. Она зажмурилась, потому что яркий свет залил комнату. Свечи в огромном канделябре заменили на сотню лампочек. Их голый и грубый свет был как бы знамением судьбы.

— Отпусти ее, — приказал Карр. Горничная не замедлила повиноваться ему.

— Мама! — Элисон побрела к матери, и Джинкс подбежала, чтоб взять ее на руки, но опоздала. Малышка подвернула ножку, спрятанную за длинными юбками, и растянулась на каменном полу. Джинкс подняла Элисон и нежно прижала к себе, целуя ее глазки, из которых вот-вот грозили вылиться слезы.

— Мама поцелует бо-бо, и все пройдет, — прошептала она. — А сейчас ты пойдешь с красивой тетей и съешь пирожное, а мама через минутку придет.

Она протянула ребенка горничной, но девушка вопросительно взглянула на босса.

— Ради Бога, Карр! — взорвалась Джинкс, — можем мы поговорить наедине?

Он кивнул, и горничная с Элисон выскользнула из комнаты.

— Спасибо, Уилкокс, — сказал Карр дворецкому.

— Да, сэр.

Они снова остались одни. Теперь Джинкс стояла, глядя на него с вызовом, обрадованная тем, что длинные юбки Элис скрывали ее уродливый ботиночек. Джинкс намеревалась еще раз побороться с этим тираном, но на этот раз не с помощью кулаков, как в детстве, а с помощью разума.

Он двинулся к камину, глаза его недоброжелательно сверкали.

— Этот ребенок не от Магилликутти, — сказал он, — это толмэновское отродье. — Он засмеялся отвратительным смехом. — Так он все-таки добрался до твоего цветника.

Джинкс окаменела.

— Ты ведь была уже беременной, когда мама увезла тебя отсюда посреди ночи, не так ли, Джинкс? Ты таскалась с Толмэном и точно так же с Магилликутти.

— Что бы ты ни сказал, Карр, тебе не удастся выгнать меня отсюда, так что можешь и не пытаться. Хэрроугейт — мой дом, и я никогда снова его не оставлю.

«Ну убирайся же отсюда, — думала она устало, — дай мне передохнуть».

— Вместо того, чтоб на виду у слуг оскорблять меня, лучше подумай, как нам устроиться. Дом достаточно большой для нас обоих. Нам не придется даже видеть друг друга.

— И как же ты это себе представляешь?

— Апартаменты в башне не заняты. Я знаю это потому, что осмотрела дом до твоего приезда. Если мы с Эли поселимся в башнях, нам с тобой никогда не придется видеть друг друга. Я сделаю себе кухню в мамином врачебном кабинете. В других ее помещениях будет гостиная и все необходимое. Второй этаж будет моим, а на третьем Эли поселится в нашей старой детской.

Он скривился.

— Так ты уже все придумала.

— Я никогда не буду приходить в главное здание дома. Моим будет только башенное крыло, а весь остальной Хэрроугейт — твой.

— Что ты скрываешь, Джинкс? Что не в порядке с отродьем Толмэна?

— Что дает тебе основания думать, что она — его? — ушла Джинкс от ответа.

— Это же очевидно! — закричал он. — Ты думаешь, что можешь спрятать эти волосы и этот подбородок? Ты думаешь, что никто не заметит их?

— Так ты разрешаешь нам въехать в башенное крыло?

— Хорошо! Возьми себе башни! — Изо рта его вытекла слюна. — Но держи своего выродка подальше от моих глаз! Я не хочу видеть ни тебя, ни толмэновского выродка. Так что держитесь подальше от меня, слышишь?

Поначалу Джинкс думала, что не справится с воспоминаниями, охватившими ее в башнях Хэрроугейта. Она никогда не проводила особенно много времени в маминых кабинетах, поэтому эта часть дома не должна была бы возвращать ее к прошлому, но это оказалось не так. Каждый раз, когда она проходила через комнату, где когда-то больные ожидали приема у матери, в ушах ее звучал мамин голос: «Это называется инцест, Джинкс. От инцеста случаются ужасные вещи».

«Наверное, мне будет легче, если переделать комнаты, — думала Джинкс. — Но как справиться с этим?»

Позже, оглядываясь назад, она поняла, что не смогла бы остаться в Хэрроугейте без помощи Уилкокса, дворецкого Карра. Он был полным пожилым мужчиной, говорившим так, как будто рот у него был набит камешками, и ходившим так тихо, как ложится на землю осенний лист. Он появился в дверях в тот первый вечер с охапкой чистых простынь и одеял, пахнущих свежестью и солнечным светом.

— Послать кого-нибудь, чтоб застелили ваши постели, мадам?

— Нет, благодарю вас, Уилкокс, я сама управлюсь.

На следующее утро, после отъезда Карра, дворецкий пришел в сопровождении горничной, несущей поднос с едой — овсяной кашей и молоком для Элисон и беконом, яйцами и кофейником для Джинкс.

— Мадам будет есть в главной столовой? — вежливо поинтересовался он, как будто бы все слуги не слышали, как Карр накануне вечером орал на нее.

— Нет, Уилкокс. Я буду готовить здесь, как только… — Она поколебалась. — Надо будет внести некоторые изменения в комнаты.

— Не будет ли мадам возражать, если я приглашу необходимых рабочих?

Она взглянула на этого человека, который уставился в какую-то точку над ее головой с ничего не выражающим лицом. Джинкс попыталась было поблагодарить его, но слова застряли у нее в горле.

— Надо ли послать кое-кого из местных продавцов, чтобы мадам смогла выбрать обстановку?

— О нет, — пробормотала она, уставясь в пол. — То есть… Я не хочу никого видеть, не хочу, чтоб кто-нибудь знал, что я здесь.

— Так мадам предпочитает, чтоб я сам все устроил?

Она так и не поняла, кивнула ли она в ответ на это предложение, но вскоре появились рабочие, и Джинкс засела в детской, так как звук работающих пил и молотков загнал ее туда.

Хэрроугейт находился между озером Глэд Хэнд и озером Род. Башня со стороны дороги скоро превратилась в яркую кухню с черной четырехконфорочной плитой, ледником и шкафами из елового дерева. Пол покрыли ярким линолеумом.

Башня со стороны озера превратилась в нечто среднее между кабинетом и библиотекой. Комната, которая служила залом ожидания, стала удобной гостиной. Джинкс скоро привыкла к новой обстановке, но никогда по-настоящему не рассматривала ее. Она тосковала по Райлю, но когда бы ни взглянула на Элисон, в ней всплывало чувство вины и непрекращающийся ужас перед тем, что сделала она своей дочери и Эрику.

Но, несмотря на чувство вины, Райль всегда был с ней. И ночь за ночью лежала она в своей одинокой постели, вспоминая его руки, губы и слова любви, которые он шептал ей.

Она старалась забыться, постоянно занимаясь уборкой и чисткой комнат, но как только у нее выдавалась свободная минутка, чувство вины снова охватывало ее, и она снова вставала и принималась за дело.

Уилкокс продолжал снабжать ее всем необходимым. В леднике всегда был лед, а в шкафах — пища. В ее распоряжении всегда были чистящие порошки и мыло, которые она использовала больше с решимостью, нежели с мастерством. Методом проб и ошибок — с переменным успехом — училась она готовить. Как-то утром на кухонном столе появилась поваренная книга, но в ней ничего не говорилось о том, как варить яйца и предохранять гренки от пересушивания.

Появилось больше мебели и всякой кухонной утвари, новые простыни и занавески для детской и спальни Джинкс, игрушки для Элисон и корзина с готовой одеждой, из которой Джинкс выбрала то, что было необходимо ей с дочерью.

Как-то утром она нашла записку:

«Мадам, если вы будете оставаться в детской на весь день в течение недели, то ваши ванные комнаты будут модернизированы».

И это было сделано, так что вскоре все работы были окончены и все снова стихло.

Потом на книжных полках стали появляться книги. Некоторые она читала, некоторые — нет. За каждую из них она выписывала чек. Те, что ей нравились, Джинкс помещала в библиотеку. Те, что не нравились, Джинкс оставляла на кухонном столе, и на следующее утро они исчезали.

Она никогда никого не видела, но как-то услышала надтреснутый голос Карра и тихий, почтительный — Уилкокса.

Обычно, если что-то было ей нужно, достаточно было оставить записку на столе, и маленькие ее просьбы выполнялись. Она очень редко обращалась с просьбами, так как запросы ее были невелики, а желания — и того меньше.

Она занималась хозяйством без энтузиазма, с какой-то окоченелой апатией.

Джинкс больше не мучили воспоминания о прошлом, ее поразила какая-то бесстрастная оцепенелость, и она почти успокоилась, словно смирившись с совершенным ею грехом и наказанием за него.

Дни складывались в недели, весна сменилась летом, а лето — осенью. Когда кто-нибудь из садовников приходил в сад, а Элисон играла на крыльце, Джинкс уводила ребенка внутрь, подальше от любопытных глаз. Она не заметила, что расписание работы садовников внезапно было изменено и они больше не работали в южной стороне дома днем, но от ее внимания не укрылось то, что они часто работали в саду, когда она, уложив Элисон, сидела одна на балконе своей спальни. Она как-то не подумала о том, что это опять Уилкокс облегчил ее жизнь.

Дни становились все короче, а ночи — длиннее. Как-то утром она обнаружила на столе новые одеяла и счет. Она выписала чек.

Каждое утро стали приходить газеты. Ее не интересовал внешний мир, и она ни разу не раскрыла газету. Вскоре ей прекратили их доставлять. Никакой шум не проникал к Джинкс с первого этажа, но каждое утро она слышала, как на втором этаже убирают. Один или два раза до нее донеслись голоса и женский смех, высокий и неискренний.

Дорога проходила мимо ее окон, и Джинкс всегда знала, когда Карр был у себя, потому что его карета с помпой проезжала по ней. Обычно он приезжал ближе к вечеру с мужчиной или женщиной. Джинкс всегда в таких случаях отходила от окон. Но когда на следующее утро его экипаж выезжал из Хэрроугейта, она не могла не услышать высокий фальшивый смех и не увидеть вспышку медно-желтых волос.

Карр никогда не бывал дома днем, и в это время Джинкс и Элисон обычно гуляли.

На второй год своего пребывания здесь, когда деревья покрылись маленькими бледными листочками, трава зазеленела, а солнышко согрело ее лицо, Джинкс стала открывать калитку и отваживаться отходить довольно-таки далеко от своего крыльца. Укрытые кустами от любопытных глаз, они сидели на траве, и Элисон радостно играла рядом.

Джинкс к тому времени было уже почти двадцать лет, а ее дочери — два с половиной года.

В один прекрасный августовский день, когда воспоминания все так же мучили Джинкс, она задержалась в саду дольше, чем обычно. Элисон, разморившись на солнце и свежем воздухе, уснула, свернувшись на траве в клубочек. Джинкс засмотрелась на нее, видя не ее высокие скулы и тонкий овал лица, обещавшие, что из девочки выйдет красавица, не светлые волосы, кудряшками обрамляющие нежное лицо, а бедную ножку в уродливом ботиночке.

Она не услышала скрип ворот и шорох колес по грязной дороге и увидела экипаж Карра только тогда, когда он уже проезжал мимо нее. До нее донесся мужской голос:

— Слушайте, Хэрроу, это что — ваша сестра, о которой ходит столько слухов? Она настоящая красавица! Я ее увижу за обедом, а?

«Должно быть, они выходят из экипажа», — подумала Джинкс. Она опустила голову и не услышала, что ответил на это Карр.

— ..по крайней мере это-то вы можете сделать, — сказал мужчина.

— Моя сестра не очень хорошо чувствует себя. Я действительно боюсь… — и голос Карра затих, потому что они вошли в дом.

Она подхватила спящего ребенка и понеслась через луг, вверх по каменным ступеням. Ей не следует выходить из башни. Джинкс решила, что больше никогда не будет этого делать.

Через пять минут раздался стук в дверь гостиной.

— Это Уилкокс, мадам.

— Да, Уилкокс, что вам надо?

— Мистер Хэрроу просит вас выпить с ним бокал вина, мадам. У него важный гость — с железной дороги, который хочет познакомиться с вами.

— Скажите брату, что я нездорова.

— Мистер Хэрроу просил передать, что он не задержит вас надолго, мадам. Он дал понять, что желания этого гостя очень важны для него.

— Я нездорова, Уилкокс.

— А если мистер Хэрроу не примет этот ответ?

— Тогда скажите ему, что я уже отдыхаю. Скажите, что дверь оказалась запертой и что я ничего не отвечала. Скажите ему что угодно, только чтобы он оставил меня в покое.

Позже, когда Джинкс, купая Эдисон, оставила ее ненадолго, а сама побежала наверх за чистой рубашкой, Карр пришел в ее спальню. Желтые его глаза сверкали, а на губах блуждала ухмылка.

— Так вот почему ты прячешь ее, — тихо сказал он, — твой недоносок еще и калека. Она быстро подняла ребенка.

— Как ты сюда попал?

— Через заднюю дверь и вверх по лестнице. Ты что, думала, что если я никогда не хожу так, то и не знаю, что эта дверь всегда открыта для Уилкокса? Неужели ты думаешь, Джинкс, что я не знаю, что происходит в моем собственном доме? Или что Уилкокс мог все это делать для тебя без моего ведома? Я разрешил ему сделать так, чтобы тебе было удобно — чтоб ты не стояла на моем пути.

— Это твой дом, — сказала она, — но это — мое крыло. А теперь убирайся отсюда.

— Мама? — Лицо Элисон скривилось — было видно, что она вот-вот заплачет.

— Тише, дорогая, все хорошо. — Она схватила полотенце и быстро накинула его на ребенка, пряча его от злорадного взгляда Карра.

— Ты тут находишься, потому что я позволяю тебе это, — сказал он, повысив голос. — Я тут хозяин! — Он сунул обгрызенный палец ей в лицо.

Элисон заплакала.

— Ш-ш, ничего, все хорошо, дорогая.

— Так твой драгоценный братец одарил тебя калекой!

Губы Джинкс пересохли.

— Почему ты все говоришь, что она — Райля?

— Я знаю обо всем, что когда-либо происходило здесь. И я знаю все о матери Толмэна. Она была всего-навсего бродяжкой. Мама знала с самого начала, что Райль — отцовское отродье.

— Ты лжешь. Ты ничего об этом не знаешь.

— Нет? Тогда откуда я знаю, почему ты сбежала той ночью в Миллтаун?

— Убирайся, — прошептала Джинкс, — убирайся из моих комнат.

Он отодвинул засов и открыл дверь на балкон второго этажа, потом в последний раз повернулся к ней, и она поразилась мертвенной белизне его лица.

— Позволь мне сказать тебе кое-что, ты, шлюха, отец сказал, что ты можешь жить здесь, но не оговорил условий. Не попадайтесь мне на глаза, слышишь? Ни ты, ни твое отродье, а не то я запру вас в комнате для прислуги!

Она стояла в дверях и смотрела, как он идет по балкону.

Потом она закрыла дверь, задвинула засов и прислонилась к стене, тяжело дыша.

— Тише, тише, — сказала она хнычущему ребенку. — Тише, дорогая, тише.

КИФ

Апрель 1894

Тринадцатого марта Кифу исполнилось двадцать лет. В апреле на весенних каникулах он сел на поезд в Бостоне и поехал на Запад. Не будучи еще совершеннолетним, он пренебрег приказами Карра, но ему было наплевать на это.

Он не видел Хэрроугейт почти семь лет — и не видел Джинкс с тех пор, как мама увезла ее тайком тем летом 1886 года, восемь лет назад. Из письма тети Эйлин он понял, что Джинкс стала безнадежной отшельницей. Письмо это придало решимости Кифу поехать домой перед завершением образования. У него будет всего лишь несколько дней. Шел последний год его обучения, и ему надо было вернуться в Бостон на экзамены, но также ему необходимо было помочь Джинкс.

Он достал письмо тети Эйлин и перечитал его снова:

«Очень долго я и представления не имела о том, где она. Эрик внезапно отказался говорить о ней, знаешь, а когда я начала вытягивать из него что-либо о Джинкс, он попросту перестал приезжать домой. Я знаю, ему было очень больно. Но прошлой осенью Карр открыл телефонную компанию в Хэрроувэйле — я никак не привыкну называть Глэд Хэнд „Хэрроувэйлем“! И зачем только Карр переменил название города ? Ну, в общем, у Джинкс установили телефон. Когда она начала заказывать товары у местных продавцов, поползли слухи. Оказалось, что дворецкий Карра делает за нее эти вещи уже давно. Ты, наверное, знаешь, что Карр заменил всех слуг после катастрофы. Во всяком случае, твоя тетя Пэйшиенс услышала о женщине с ребенком, живущей в башнях, и пошла туда, чтоб увидеть своими глазами, Джинкс ли это.

Она не пошла к дворецкому Карра — он странный человек, не от мира сего, так что она пошла прямо к Карру. Она сказала мне, что он очень нагло с ней разговаривал и признал, что Джинкс со своей маленькой дочкой живут здесь уже пять лет и что он лично не видел их около пяти лет! Ты представляешь ?

Во всяком случае, когда Пэйшиенс сказала ему, что она намеревается увидеть Джинкс, он велел ей заниматься своими собственными делами и приказал убираться из его дома! Вышиб свою собственную тетушку из дома, который построил ее зять! Но ты же знаешь Пэйшиенс — у нее железный характер. Она пошла прямо к входу в башни. Около крыльца была калитка, оказавшаяся запертой. Ну, она звала и звала, но не было никаких признаков жизни, поэтому она попросту задрала свои юбки и перелезла через изгородь. Да, именно перелезла! Она постучалась в дверь и снова позвала их, но никто не ответил ей. Поэтому в конце концов она сказала:

«Джинкс, я знаю, что ты здесь. Если ты не отопрешь мне дверь, я выломаю ее Помнишь, двери веранд имеют такие маленькие стеклянные вставки? Так вот, когда она это сказала, она услышала шепот:

«Элисон, поднимись в свою комнату!»

Конечно же, она поняла, что это Джинкс, но тем не менее решила, что голос у нее очень изменился. Помнишь, как говорила Джинкс? Так быстро, как будто наступала на свои же слова, потому что очень хотела их поскорее высказать.

Ну, внутри вроде бы зашевелились и послышались еще какие-то слова, которые Пэишиенс не смогла разобрать, а потом наконец засов отодвинули и дверь приоткрыли.

Пэишиенс сказала, что она не очень-то хорошо могла все раз глядеть, но что она едва поверила своим же собственным глазам. Она плакала, рассказывая мне об этом. Джинкс выглядела ужасно, бледная, как привидение, а ты ведь помнишь, се кожа всегда имела такой золотистый оттенок? Ее прекрасные рыжие волосы были уложены сзади в пучок, а лицо было изможденным.

Джинкс сказала только: «Уходи», и «Я не хочу ни с кем разговаривать», и «Мы хотим, чтоб нас оставили в покое», и тому подобные вещи. Она даже не дала ей увидеть девочку и даже не впустила тетю в дом. Так что в конце концов Пэишиенс сдалась.

Эта бедняжка Элисон — через что же ей, должно быть, приходится проходить?!

Они живут там с тех пор, как ребенку исполнился год, так что это, вероятно, произошло сразу после приезда Эрика на Рождество. И какой же это был удар для меня! Обнаружить в конце концов, что у меня пет внучки!»

Киф не понял эту последнюю фразу, но решил, что она означает, что так как Джинкс никого не хотела видеть, то у те! и Эйлин не было возможности общаться с внучкой.

«Но все можно пережить. Так же, как и потерю мужа, с которым 30 лет…»

Тут она писала об Уилли, о том, каким хорошим мужем и отцом он был и как она тосковала по нему и ненавидела свое одиночество. В конце письма она еще раз упомянула Джинкс:

«Теперь у нее есть свой личный телефон — я так думаю, чтобы обеспечить столь ценимую ею уединенность.

Продавцы просто оставляют то, что она заказывает им, на крыльце. Но Пэишиенс говорит, что весь город знает, что детишки крадутся под окнами и бросают камни в окна.

Конечно, если Карр когда-нибудь узнает об этом, он, вероятно, позаботится о том, чтоб семьи этих мальчишек покинули Глэд — то есть Хэрроувэйль. Тут так много всего происходит, насколько я понимаю. Твой братец — жестокий человек.

Пэишиенс все же удалось мельком увидеть Элисон — высокий ребенок с копной светлых волос, сказала она».

Бедная, прекрасная, измученная Джинкс, подумал Киф. Какая может быть жизнь у нее, если она сидит взаперти с Карром? Карр поддерживал с Кифом связь только через Олли, от которого Киф получал длинные и сухие послания. Олли сообщал ему о том, насколько выросло состояние Кифа. Но хотя сейчас он стоил около 8 — 9 миллионов, его материальное содержание изменилось мало. Расходы его держались на уровне, установленном отцом, — около 5 долларов в неделю, Кифу даже пришлось занять денег, чтоб купить билет домой.

Никто не знал, что Киф приедет, если только колледж не уведомил Карра, что было вряд ли возможно. Определенно, никто в Сигма Каппа Ню не стал бы писать его брату. Киф откинулся назад, прикрыл глаза и подумал о письмах Райля. Знал ли Райль, что Джинкс заперлась в Хэрроугейте? Он знал, казалось, все о жизни Кифа, хотя они и не виделись с Рождества 1886 года.

Райль писал ему письма без обратного адреса, но крайне регулярно, и Киф поэтому думал, что пишет он ему из чувства долга, хотя послания Райля и были всегда теплыми и полными новостей и он явно очень интересовался всем тем, что делал Киф. Конечно, сами письма приходили нерегулярно. Из-за медлительности почты бывало, что письма от Райля не приходили очень подолгу. Потом приходило сразу три или четыре письма, и Киф с жадностью перечитывал их. Последнее письмо было с маркой Вирджинии.

Так трудно было вести одностороннюю переписку, Киф хотел бы спросить брата о его жизни и также много хотел рассказать о своей.

Райль, очевидно, следил за успехами Кифа, потому что он поздравил Кифа, когда тот закончил прескул первым в классе, когда его приняли в Гарвард, когда он перешел в Сигма Каппа Ню и когда он начал играть в бейсбол и выиграл одиннадцать игр за сезон.

«Ты и Чарли Николз, — написал как-то Райль. — Может быть, ты должен бросить свои мечты о том, чтоб стать врачом, как мама, и сосредоточиться на бейсболе»

Откуда узнал Райль про его медицинские устремления? Киф не знал. Откуда он столько всего знал о том, что делает Киф?

«Конечно, ты можешь заняться и политикой. Ведь тебя избрали „Самым популярным“ и „Подающим надежды“, не так ли?

Серьезно, я страшно рад, что ты решил стать врачом. Мать и отец гордились бы тобой. Знаешь, я долго боялся, что ты никогда не сможешь найти свой путь в жизни и превратишься в одного из этих никчемных сыночков, которые только и способны, что расстроить состояние, доставшееся им».