Литература мятежного века

      Как и Шолохов, Проскурин видит главное предназначение человека в его коллективном деянии, в восстановлении и укреплении родовых, семейных отношений (вспомним хотя бы связь поколений Дерюгиных), в гармонии человека и природы. Народный идеал социальной справедливости предстает у него в качестве родового человека. Отсюда высота общечеловеческого начала, выражающего подлинную сущность человеческой личности. Отсюда же изначальное стремление проскуринских героев к коллективу, к родовой жизни.
      Так обнаруживается глубинное народное родство "двух сыновей гармонии" - Шолохова и Проскурина. Но, как увидим далее, оно проявилось не только в этом.
      "- О многом сказали мне глаза гения нашего", - позже говорил Проскурин. И о том, с какой болью они следили за судьбой России, о том, как страдали, глядя на трагическую участь ее лучших сынов и дочерей и, быть может, о том с какой тоской они пережили четыре покушения на его жизнь... И о том, как едва не оборвалась его, Проскурина мальчишеская жизнь.
      Из воспоминаний писателя. "После революции пришло время других людей и других ценностей. Лука Захарович Проскурин, отец мой, был человеком весьма и весьма непростым, очевидно именно революция и пробудила в нем чрезмерное чувство честолюбия и он начал все свои невзгоды и неудачи приписывать козням врагов и своих завистников. В душе он всегда был игроком, и уж обязательно и непременно анархистом, и все перемены в жизни, начиная с революции, интересовали его прежде всего тем, как их можно было приспособить к своим интересам. И вот здесь, в Севске, года за два до начала войны и случилось несчастье, перекосившее всю жизнь не только его самого, но и его семьи, связанных с ним людей. У него случилось заражение правой руки, чуть ли не гангрена, был отнят указательный палец и рука стала сохнуть - таких в народе зовут сухорукими. Ему выдали белый билет, призыву в армию он не подлежал, и когда в Севск заняли немцы, он тотчас очутился в концлагере - он был черноволос и черноглаз и его приняли за цыгана. Его же начальник, заведующий Севским гортопом Ковалев, как партийный, тоже оказался в концлагере под Глуховым на Украине (километров семьдесят от Севска) - он был вдов, жил со старушкой-матерью и двумя сыновьями. Отец вышел из концлагеря уже сломленный, согласился сотрудничать с немцами.
      Где-то в двадцатых числах марта 1943 года, рано утром он подъехал к дому на санях-розвальнях, запряженных крупной серой лошадью. Он был даже не пьян. Коротко он приказал матери все бросить, собирать детей, взять только самое необходимое и уезжать. Разговоры о том, что немцы отступают и что в город вот-вот войдут партизаны, ходили уже несколько дней - мать ничего не стала спрашивать.
      - Я никуда не поеду, Лукьян, - не опуская, как обычно, и не отводя глаз, сказала она. - Детей не пущу... Умирать надо у себя дома, на своей земле. Тебе все равно, не послушался, когда говорила, а теперь...
      И здесь, пожалуй, впервые в жизни какая-то слепая ненависть перехватила мне горло, застлала мутью глаза; мне было нестерпимо жалко матери, именно в этот страшный момент между мной и отцом и распались окончательно еще сохранившиеся темные связи крови.
      -Уходи, - попросил я тихо, хотя хотел крикнуть изо всей силы, и он, взглянув мне в лицо, как-то сразу и сильно побледнел, стал ловко совать свой револьвер в карман шинели, не сразу попал, выругался и выбежал... (Он умер в Сиднее во второй половине 70-х годов).
      Потом, когда мы остались одни, было самое страшное.
      ...В ту зловещую мартовскую ночь, когда за нами пришел партизан с немецким автоматом, у матери даже мысли не возникло не открыть ему двери или не подчиниться. Для нее все происходящее являлось закономерным и оправданным - просто завершилось ее долгое нестерпимое ожидание, и она, даже облегченно, возможно, перекрестилась. Кстати, едва открыв дверь и взглянув на партизана, она сразу почуяла, как она потом говорила, что это пришла смертушка, и уже больше ни одного мгновения не ждала иного исхода, она не складывала вины ни с себя, ни с детей, вина была и на них, так должно было быть в мире, и она даже и на минуту не усомнилась в законности происходящего.
      Не в этом ли таится ответ и на нынешнюю русскую беду, когда ограбленный, униженный народ продолжает верить своим палачам и избирать их на высшие посты в государстве? Да, темна и непостижима русская душа... Усталость и напряжение в марте сорок третьего были предельными и мать лишь (она рассказывала мне об этом много лет спустя) молила кого-то неведомого, быть может самого Бога, скорее все закончить, и чтобы мы, дети, так и не узнали ничего до самого конца.
      Не берусь судить есть ли провидение, но конвоир привел нас прямо в домик Ковалева, под начальством которого работал отец до войны и детей-сирот которого уже давно опекала мать.
      Нас ввели в комнату, и сидевший за столом бородатый человек (стол был завален и заставлен едой, бутылками, усыпан окурками, какими-то бумагами и оружием) спросил у матери, где прячется муж; она, естественно, ответила, что не знает.
      - Все ты знаешь, сука, - повысил голос бородатый начальник и далее последовало не очень литературное выражение, частенько гремевшее у нас дома во время запоев отца. Говори, стерва, мать твою!
      - Не знаю, вот тебе крест...
      - А-а, крест! Не знаешь! Туда ее, слышь, Степка, туда, вместе со щенками! - окончательно разбушевался бородатый начальник, указывая на меня с братом. - Чтоб и следа не осталось! Туда, слышишь! Под горку, слышишь! Ну, чего ждешь, веди!
      И не успели мы сделать от дома десяток шагов, как нас опять остановили, нам навстречу попался сам Ковалев, уже успевший вернуться домой после освобождения из концлагеря и сразу же назначенный начальником временной тюрьмы.
      Ковалев вначале не узнал матери, он просто остановил партизана и поинтересовался:
      - Опять ко мне? Черт те что, поспать не дают!
      - Не-е, товарищ Ковалев, - впервые разомкнул уста наш конвойный Степка, и голос его оказался не по-мужски нежным, девичьим, почти стыдливым. - Энтих не к вам в тюрягу, отдыхайте себе на здоровье.
      - А куда?
      - Энтих под горку приказано...
      Мать, да и я, сразу узнали Ковалева, но мать отошла молча и ждала, и Ковалев, в общем-то, смертельно уставший человек, с притупленными нервами и чувствами, уже готовился шагнуть мимо; скорее всего он случайно скользнул взглядом по лицу матери, случайно и нехотя, - в таких обстоятельствах редко кто способен проявить излишнюю, ко многому обязывающую любознательность. Но здесь и этого было достаточно.
      - Паша? - спросил он не сразу. - Да не может быть!
      Не выдержав, мать заплакала и сквозь слезы стала несвязно просить, чтобы стреляли всех сразу, и чтобы дети не мучились долго.
      - Глупости ты говоришь! - заорал Ковалев бешенным, высоким криком и лицо у него задергалось... - А-ну, поворачивай все за мной... Марш! крикнул он еще громче, видя, что наш конвойный меланхолически переступает с ноги на ногу и что-то силится изречь. - Я приказываю, я отвечаю! За мной!
      Все мы опять повернули к дому Ковалева, и пока ждали в одной из комнат под присмотром все того же Степки, в другой о чем-то долго спорили и кричали, затем дверь оттуда стремительно распахнулась, из нее вышагнул Ковалев, за ним бородатый начальник. Он был красен и сверх меры возбужден.
      - Иди, - коротко сказал Ковалев матери. - Иди домой и ничего не бойся".
      Господи, что делает с нами жизнь.
      ***
      Писатель-реалист исходит из принципа необходимости художественного исследования новых сторон жизни, предполагает поиски новых форм, средств и способов отражения. Коренная задача литературы - глубоко правдивое изображение действительности во всем ее многообразии. В свое время Гоголь писал В.А. Жуковскому: "Искусство должно изобразить нам таким образом людей земли нашей, чтобы каждый из нас почувствовал, что это ж и в ы е л ю д и, созданные и взятые из того же тела, из которого и мы. Искусство должно выставить нам на вид все доблестные н а р о д н ы е наши качества и свойства, не выключая даже и тех, которые, не имея простора свободно развиться, не всеми замечены и оценены так верно, чтобы каждый почувствовал их в себе самом и загорелся бы желанием развить и взлелеять в себе самом то, что им заброшено и полузабыто. Искусство должно выставить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде всего в себе самом и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить все, омрачающее благородство природы нашей".
      Петр Проскурин является достойным наследником традиций русской классики. Он отстаивает, необходимость отражения главных качеств и интересов человека, способных подвигнуть его на самоочищение и самоусовершенствование, а равно превращение из объекта истории и субъект ее. В этом плане значительный интерес представляют его размышления о Достоевском. Начать с того, что творческие достижения писателей ХХ века не отменяют бессмертных творений великих предшественников, ибо абсолютная художественная истина так же недостижима на данном витке исторического развития, как неисчерпаема жизнь и сама природа человека. Традиция плодотворна тогда, когда она побуждает к поиску правды, новых средств выражения, заражает энергией социальной активности, а не толкает на путь слепого подражания. С давних времен замечено, что гения нельзя задвинуть за ширму истории, но можно попытаться истолковать его в свою пользу.
      Так, например, было и есть с творчеством Ф.М. Достоевского, к которому Проскурин относился с особым вниманием и уважением. Тут есть свои причины и глубокие корни. Его позднее творчество тесно соприкасается с Достоевским, сближает их творческие методы - это и "фантастический реализм", и взаимопроникновение реального и фантастического, и, наконец, мистические мотивы. Внутренние токи эпох как бы пересекаются в художественных мирах писателей. Не случайно Проскурин подчеркивал, что в художническом гении Достоевского с самого начала и на всем протяжении его жизни шло бурное крушение морали христианства, из чистой религии Бога и духа давно превратившегося в беззастенчивое средство служения правящей верхушке, еще в допетровские времена вызвавшее тяжелейший русский раскол, прошедший затем через русское православие и так или иначе отразившийся на русской литературе и на русской философии.
      Духовное состояние людей, их поиски, глубины психологических процессов, а не только показ социальных противоречий действительности - вот основные слагаемые реализма великого писателя, близкие Проскурину. "Меня зовут психологом - неправда, - писал Достоевский, - я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой". Разумеется, художник выступал против узкого взгляда на реализм, противопоставляя ему свой реализм в "высшем смысле". "Реалисты неверны, - утверждал Федор Михайлович, - ибо человек есть целое только в будущем, а вовсе не исчерпывается весь сегодняшним". Почему? Да потому, что "нас знакомо лишь одно насущное, видимо текущее и то только наглядно, а концы и начала - это все пока еще для человека фантастическое", Такой подход давал возможность прессировать временные пласты - прошлое, настоящее, будущее - устанавливать связи между современностью и всемирной историей, отдельной человеческой судьбой и многовековой цивилизацией, сближать преходящее и вечное.
      Отсюда длящаяся не стихающая душевная боль и нравственная мука личности и столетняя история как всего лишь "мгновение" в развитии человечества. Для Достоевского "вечное" есть некое изначальное свойство человеческой души, находящее свое выражение и в трагической раздвоенности, в извечной борьбе между добром и злом, и он находит выход лишь в духовном совершенствовании и прощении. Это, кроме всего прочего, сближало русских гениев. "Я никогда не видел этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что это был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек", - напишет Толстой в письме к Страхову, узнав о смерти Достоевского. Навсегда уходя из Ясной Поляны, гениальный художник оставил на столике раскрытый том романа Достоевского "Братья Карамазовы".
      Проскурин исповедует реализм и правду, пронизывающих все творчество Достоевского, равно как и его человеколюбие и поразительная нравственная чистота. Сам Достоевский не видел иного Ноева ковчега в накатывающемся на человечество и на человека потопе религиозных, социальных и биологических катастроф. Он непреходящ именно смятенным, стихийным предчувствием, говорил Проскурин, ибо в своем творчестве именно он, как никто больше в русском девятнадцатом веке, отразил конфликтное состояние самой эпохи, поднялся на ее критическую точку и через свое больное сердце пропустил космические силы будущего вулкана. "Преддверие колоссального по своим социальным последствиям извержения, предзнаменование перехода человечества (для Достоевского человечеством и была прежде всего русская душа) на иную качественную ступень нашло отражение в его творчестве с невиданной силой и освещении оборотной, темной и потаенной стороны бытия и личности, в исследовании и подробном бытописании которой Достоевский пошел до последнего предела... Он запечатлел пороки и проклял страдания, и в этом революционность и вечность п р и з в а н н о с т и гения Достоевского, его тень будет благословлять униженных и оскорбленных вечно".
      Классика не только многому учила Проскурина, но и давала обильную пищу для размышлений и обобщений. Робкие попытки писателей 70 - 90-х годов затронуть в своих сочинениях серьезные проблемы политического, общественного или нравственного характера ни к чему не приводили и кончались легкой игрою ума и лирическим пафосом. Они уже не умели ни негодовать, ни печалиться, ни смеяться и жизнь не ставила им трагических вопросов.
      Проскурин знал, что хотел сказать, ибо близко стоял к недрам народного бытия. Природа одарила его большим даром, замечательной памятью и редкой способностью постигать существо явлений и событий - и он с благодарностью пользовался ими. Добавим к этому колоссальную начитанность, глубокое знание жизни и трудоспособность, и мы поймем на каком природном фундаменте покоился его талант. Отсюда бесконечный творческий поиск, сомнения, неудовлетворенность и огромный труд в отыскивании истины и ее отстаивании. Все это толкало его к глубоким и мучительным размышлениям о сути творчества, о непостижимости природы художественного дарования.
      Вслушаемся в внутренний монолог, передающий момент воображаемой встречи художника со своими героями. "Выхожу уже ночью, почти в двенадцать, на пустынную Комсомольскую площадь. Холодно, чувствуется Амур. И навеяло какое-то почти физически тягостное ощущение своей ненужности, все исчезло в пространство города, вдруг из ничего завязалась и все яснее стала проступать и уже полузабытая жизнь, все жили молча и безлико, их было много, и только пристально присмотревшись, можно было хотя бы приблизительно узнать их. Они родились в моем воображении на этих улицах и площадях, вошли в рассказы, повести и романы, и вот теперь, пользуясь случаем и моей слабостью, минутой душевного смятения, появились из ничего, из воздуха, чтобы напомнить о себе и несколько позлорадствовать над своим творцом, - они все те же, они не изменились или, вернее, они менялись больше в сознании других, вместе с другими, а вот тот, кто вывел их из небытия, уже не тот, ах, как он изменился и постарел! И о н и спешат, спешат на запоздалое свидание с любопытством, некоторые - с жалостью, а ныне со злорадством - беззвучные, неистово кружащиеся стаи теней с мягкими, неслышными крыльями: вот-вот готов сорваться непоправимый, ненужный вопрос. Ну, глядите, хочется крикнуть им, спрашивайте! Спрашивайте! Что же молчите? Да, вот он я, вернулся в те места, где все вы родились, и чем же это я вам не угодил? Что же вы кружите безостановочно и безгласно? И что есть вы? Жизнь? Химера? Или всего лишь опять всколыхнувшаяся тишина в душе? Что, холодно, неуютно в мире?.. Ну вот ты, молодой лесоруб, едва-едва познавший первые радости жизни, первую женщину, чего тебе не хватает? Ты уже разочаровался, постарел?.. А ты, угрюмый таежник, помнишь золотой блеск самородка и затем руду, дымящуюся человечью кровь?.. Или вот ты, уставшая женщина, мать, потерявшая все, что было дорого и свято, вначале любовь, а затем и сыновей? Что же вы ждете и что я скажу вам? Не придумал ли меня самого неведомый творец и не бросил ли кружить и метаться в этом дремучем мире?"
      Тут уместно напомнить о том, что он один из тех, кто упорно размышлял о секретах художества с его глубинным потаенным и ревниво скрываемым самой природой смыслом. Да, это тайна, порог которой не дано переступать даже гению. В подтверждение своей мысли он ссылается на смерть Андрея из "Войны и мира" Толстого. Княжна Марья и Наташа, поняли в последние минуты нечто такое в князе Андрее, перед чем померкло и отступило все свое, все, что их мучило до сих пор. Толстой не сообщает и не может сообщать, что они поняли конкретно. И он стремится выразить это понимание через тень чувства, которое нельзя передать словами. "Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали... но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он (князь Андрей. - Н.Ф.) был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что-то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего".
      Здесь Толстой оставляет тайну конкретного понимания предмета где-то за границами письма, он как бы останавливается на пороге тайны, которую не дано постичь - и тем ярче, напряженнее встает вопрос, обращенный к вечному и великому в самом человеке. "Вероятно, это и есть безошибочный признак гения, - продолжает размышлять Петр Лукич. Пробудить в человеке зверя не трудно, а вот высветить в нем Бога, да еще так, чтобы стало близко миллионам, под силу только немногим художникам". Прекрасно сказано, не правда ли? Эстетические взгляды Проскурина - одна из поучительных и интереснейших страниц литературы прошлого столетия.
      Вообще, когда заходил разговор об искусстве, он светлел, преображался, увлекал собеседника искренностью, неординарностью суждений, глубокими знаниями театра, живописи, музыки и, конечно же, литературы и с большим уважением относился к собратьям по перу, внимательно следя за их творчеством, радуясь их успехам. Но и требования были высоки.
      Как-то у нас зашел разговор о литературной критике. Он долго отмалчивался, а затем резко произнес: "Вот ей теперь (на дворе стоял сентябрь 1988 года) развязали руки и что же получается? Сразу все окончательно распались на группы, тотчас выявилось, что национальная русская критика стоит перед теми же, наглухо запертыми воротами, перед которыми ее поставил еще достославный семнадцатый год и еврейская экспансия в русскую литературу и культуру. Разгромив русскую национальную интеллигенцию, революция, естественно, стала выращивать на опустевшем месте нечто свое. Русский театр пал, русская литература упорно и цепко пока держится, но оценку ее почти полностью перехватила либеральноинтернациональная критика, пользующаяся любым случаем принизить национальную русскую культуру, умалить ее значение, и выпятить в ней роль посредственных русскоязычных авторов. Что интересно, так это неимоверное оживление подобного сочинительства в моменты неурядиц, перемен, переломов в обществе. Как во время мора или войны появляется масса трупных мух, так и теперь, когда в стране шаткость и неустроенность, расплодилось множество критиков на всех направлениях жизни: все умны, все всё знают.
      - Но вот примечательная черта - в литературе появилось почему-то сонмище критикесс, злобных и тупых. И несколько критикесс Ивановых, знаю Татьяну и Наталью, но еще блистает некая Латынина, некая Лосото, и бог знает, сколько еще. Они летают по страницам газет и журналов дружной и согласной стаей, и все больше и больше заражают жизнь трупным ядом; они не могут этого не делать, это их естество, и яд в них присутствует и вырабатывается постоянно, как молоко у кормящей матери. Вот только в каких железах? Сейчас это заражение народного сознания называется "свободой, гласностью и перестройкой", или, несколько вернее, умело маскируется под перестройку, то есть, под обычную каждодневную жизнь любого человеческого общества, которое просто в силу законов природы не может ежедневно, даже ежечасно не меняться и не перестраиваться, расти, развиваться, стареть, обновляться".
      Чтобы отвлечь художника от невеселых дум и несколько смягчить его суровое, но справедливое суждение, я попытался перевести разговор в юмористическое русло, мол, ступили на забытую почву и можете угодить в самое гибельное место.
      - Как так? - усмехнулся он.
      - Можно считать, что одним из величайших завоеваний "развитого социализма" в области музыки стало явление "музыковедьм", а в сфере литературы - "дам-критикесс". Оно, это явление, можно сказать, эпохального значения. До сих пор бурное шествие по планете homo sapiens не было отмечено активным присутствием критикесс в словесности. Всякие там "сердитые" Писаревы, "неистовые" Виссарионы, "ядовитые" Добролюбовы и прочие Зоилы мужского пола свирепствовали в литературе, а женщин среди них не наблюдалось. Конечно, во всяких там салонах они давали о себе знать в словесной форме, но чтобы в журналах или в газетах - подобного не замечалось.
      - Вообще в анналах истории до сих пор ничего вразумительного не обнаружено об этом предмете. Даже в Древней Греции не выявили отчетливых следов литературных критикесс. А ведь там было все: рабство и свобода, трагедия и философия, демократия и комедия, даже поэтессы, представьте себе, фигурировали, например, Калипсо из острова Лесбос. А, критикесс, как таковых, не было. Ужас какой-то!
      Они появились тысячелетие спустя, когда эмансипация прекрасного пола достигла своего апогея и род людской начал бурно развиваться, а затем невыразимо процветать под женским знаком.
      Критикессы - явление весьма характерное для второй половины ХХ века. А каждое явление имеет свой облик, свою суть, свой пафос, как сказал бы Гегель. Обладают ими и критикессы: "Умные, острые, злые, как осенние мухи... - Татьяна Иванова, Наталья Иванова, Алла Латынина, Инна Ростовцева, Алла Марченко, Лариса Баранова - Гонченко... Они точно знают, как и подобает женщинам, что хорошо, что плохо, как надо и как не надо, чаще всего бескомпромиссно раздают восторги и оплеухи, исходя из неких, впрочем, не совсем ясных позиций, отдаленно напоминающих салонные взгляды дам начала века или пародию на них" (Лариса Васильева).
      Богато одаренные диковинным воображением и железной хваткой, эти "мимолетние виденья" с пренебрежением относятся ко всему, что не согласуется с игрой их ощущений. Сие придает их опусам особый шарм. Но главный секрет их состоит в том, что у них мужской закваски больше, чем бабьей... И не приведи Господи попасть писателю под горячую руку разгневанной критикессы. А уж если она начнет философствовать... Не стоит, однако, углубляться в проблему - литературные дамы не любят шутить на сей предмет.
      - Иронизируете. Между тем, судя по состоянию современной русской литературы, дела наши не блестящи. А откуда ждать помощи? Все опоры разрушены. Вот вы упомянули "развитой социализм". Неумные побасенки партийных бонз, не более того. К построению социализма общество только приблизилось, а они уже затараторили "развитой социализм", "развитой социализм". Вот и допрыгались.
      - Есть разные пути цивилизации. Есть цивилизация западного плана, а есть евразийского. Наша страна одно время стремилась к социализму. Это, как я понимаю, было ближе к цивилизации евразийского плана. Но у нас все это выродилось в "цивилизацию" одной партии, что, естественно, привело к деградации во всех отраслях экономики.
      Но значит ли, что социализм в целом оказался никуда не годной цивилизацией? Ведь смотрите, какой был наработан интересный статус социального общежития. Давайте вспомним про здравоохранение, образование, про доступные широким массам связь и пути сообщения.
      А что теперь, в 90-е годы? Большинство северян лишены возможности не то что съездить к родственникам в гости, потому что билет до Москвы стоит от 6 до 10 тысяч рублей. Они не могут даже позвонить друг другу. Услуги связи стоят нынче бешеных денег.
      На мой взгляд лучшие социальные наработки двадцатого столетия должны были войти в двадцать первый век. Мы же от этого отказались. А вот другие страны этот опыт, накопленный социализмом в плане доступности народу здравоохранения и образования, наоборот, взяли на вооружение. Я имею в виду Англию, Швецию и многие другие государства...
      - Какова же формула выхода? Пока не будет национально мыслящего правительства, ничего не произойдет. Мы по-прежнему каждый день будет стоять перед вопросом: "Как выжить?"
      - Мало утешительного...
      - Меня часто спрашивают: откуда в моих последних книгах так много мистики?
      Мир сейчас стоит на пороге катастрофы. Рушатся целые цивилизации. Под ударом - христианство.
      Человечество находится в броуновском движении. Может поэтому художник вынужден использовать сегодня самые разные приемы. В том числе и обращение к мистике. Кстати, один из своих рассказов я назвал "Число зверя". Это не случайно. Это число - 666, символизирующее приход Сатаны, приближение Апокалипсиса. Я, обратившись к конкретным именам, самым высоким в истории двадцатого века, начиная с Ленина, попытался понять как же так получилось, что мы вдруг оказались перед крахом".5
      Подобные признания дали повод благоденствующим "живым классикам" обвинить художника в пессимизме. Подобные утверждения происходят от того, что они смешивают художественные приемы с художественным мировоззрением.
      Так ли это? Посмотрим.
      В конце ХХ - начале ХХI веков мало кто из литераторов и ученых (да простится наша откровенность) по-настоящему задумывается над существом процессов глобального масштаба, угрожающих человечеству. Мир сорвался со своих петель и летит в пропасть, судьба его непредсказуема и темна, а пути, неисповедимы, вещают со всех щелей и углов силы зла. Посему, мол, и грядет глобализация, несущая в себе неведомую цивилизацию, основанную на иных законах бытия, на иных энергетических ипостасях и теперь остановить или что-либо изменить в этом плане нельзя - человек слишком слабосилен и ничтожен перед законами всесильной неизбежности. Ему, человеку, только кажется, что он могуществен или, по крайней мере, обладает волей и способностью влиять на сложные жизненные процессы - это заблуждение, мираж воображения, галлюцинация души.
      Смотрите же, кончается одно столетие и наступает очередное - и что же наступил социальный прогресс, изменился человек в лучшую сторону? Отнюдь. Мир стал немилосерднее и циничнее: выросла преступность и неизлечимые болезни, быстро увеличивается число нищих, обездоленных и голодных, а кучка, захватившая власть и присвоившая себе мировые богатства, стала еще алчнее и развратнее, в то время как бедные - еще беднее, униженнее и низведены до скотского состояния.
      Кроме того, посланцы князя тьмы вселили дух обреченности и страха в души целых народов... Выход один - борьба против сил зла до конца.
      Как настоящий художник и глубокий философ Проскурин мыслит категориями эпохи, на которой лежит отблеск трагизма и мистики. В рассказе "Огненный ангел" (1997 г.), подвигая Скурляева на подвиг во имя спасения отечества, Возинов напоминает ему о предельном упадки души человеческой о силе зла, о том, что Россия, как один из духовных и нравственных столпов человечества повержена, а ее народ на глазах хиреет...
      Еще несколько десятилетий - и память о нем сохранится лишь в преданиях и легендах. С Севера и с юга наползают пустыни, города во власти банд, народ вымирает, отравлена вода и земля, генофонд русских почти уничтожен и все началось с разрушения его души. На очереди - Азия, силы зла уже пробуют на прочность культуру Японии, Китая, Индии... Дальше - мрак, хаос, безмолвие. И сейчас любой, в ком тлеет искра Божия, должен бояться опоздать сказать свое слово, уверяет герой "Огненного ангела". И он недалек от ужасающей истины.
      Художник умеет точно и сильно передать атмосферу ускользающей реальности, текучести, зыбкости бытия, наполненного призрачными, фантастическими картинами и причудливыми фигурами. Это из области мистических видений, способствующих проскуринскому умению связывать в тугой узел реальное и ирреальное, общее и единичное, вечное и скоропроходящее, смешное и трагическое. Так подлинная человеческая жизнь предстает в рассказе как бы подсвечена лучами фантасмагории.
      В этом свете по-новому предстает и образ Батюшина из рассказа "В час искушения" (1997 г.), жизнь которого "проскочила в непризнании". Вот он подводит итог пройденного пути, усеянного острыми каменьями и ухабами: "...все было расплывчато и далеко, - жизнь прошла. Кому же он служил себе, Богу, сатане, людям? А что такое люди, что такое человек? Разве кто-нибудь знает? Или он служил русскому народу? А что такое - русский народ, да и вообще, что такое - народ? Еще один век кончается приходит очередное тысячелетие, а кто считал, кто положил этому глупому счету начало? От русского народа осталась лишь размытая тень, он окончательно лишен воле к борьбе и победе. Его вызывающее равнодушие к собственной участи изумляет, и его нельзя больше пробудить, он пребывает в каком-то летаргическом сне и, вероятно, так и растворится в мареве времен, не пробудившись, - так уже исчезали десятки и сотни малых и больших племен и народов. Но кто он такой сам, чтобы судить? Некий Батюнин, написавший несколько сотен никому ненужных картин? Жалкий неудачник, возомнивший себя на смех людям пророком? Человек не должен быть смешным, особенно в старости. Зачем рассуждать о запретном? Народы рождаются, расцветают и вызревают, затем уходят по своим, никому неведомым законам, и путь их темен и жесток..." Кажется, нет никакого просвета, все погибло, а вместе с ним сгинуло и все что ни было достойно в этом талантливом человеке.
      Ан, нет. Когда приходит дьявольский посланец Всемирного Аналитического Центра и сулит издание картин истосковавшегося по известности этого настоящего мастера миллионными тиражами, деньги и прочий материальный дрязг за один росчерк пера о сотрудничестве с Центром, Батюнин отказывается подписывать соглашение. "Я - гол, как сокол, у меня не осталось ни одной самой завалящей работы... Ни эскиза, ни наброска - все продано и пропито!.. Вот только каминная решетка выполненная по моей прихоти в пору расцвета соцреализма.