Любовь зла (фрагмент)

      Тут Фобо щелкнул выключателем, и весь кабачок погрузился в темноту.
      Хэл замер на месте, не зная, что предпринять. "Положись на меня",-- послышался шепот, и его ладонь стиснула чья-то рука Хэл побрел, спотыкаясь в темноте и полагаясь только на своего провожатого.
      Но, похоже, идея о черном ходе пришла в голову не только Фобо, им половина толпы ринулась туда. Хэла оторвали от очкеца, опрокинули, и он почувствовал, что на него несколько раз наступили. Сочувственник словно растворился -- как Хэл его ни звал, он слышал только отдельные возгласы:
      --Лупи его!
      --Слезь с моей спины, ты, жучий сын!
      --Великая Лярва!
      --Да где тут выход-то?!
      К шуму добавились резкие звуки выстрелов. Хэл уже задыхался от мерзкого запаха, выпущенного очкецами из своих псих-сумков, и отчаянно стал пробиваться на улицу. Через несколько секунд сумасшедшей пляски по ворочающимся телам он оказался на свободе и тут же понесся со скоростью, на какую только был способен. Ему было все равно, куда бежать. Единственное, чего он сейчас хотел,-- это как можно больше и скорее увеличить расстояние между собой и Порнсеном.
      Он летел со всех ног, налетая на углы и торопясь убраться с освещенной улицы. Наконец, он решил, что пробежал уже достаточно и, свернув в переулок, присел за большой квадратный контейнер (мусорный -- судя по запаху) и позволил себе отдышаться. Теперь, когда он мог слышать что-то еще, кроме своего шумного дыхания, он рискнул выглянуть и прислушаться: вроде никто за ним не гнался. В кармане плаща он нащупал бутылку, чудом уцелевшую в свалке. Ну что ж, Жанет получит свой ликер. И хороший рассказ впридачу. В конце концов он прошел сквозь все эти муки ради нее! И заслужил награду.
      При мысли о награде он покрылся гусиной кожей и быстро пошел вперед. Он понятия не имел, где находится, но у него в кармане была карта города, отпечатанная на корабле, с названиями улиц на трех языках: сиддо, американском и исландском. Так что оставалось только подойти к ближайшей табличке, свериться с картой и благополучно вернуться домой. А что до Порнсена... у него нет никаких прямых улик, и ему придется здорово потрудиться, чтобы их добыть. Золотой "Ламед" Хэла ставит его выше всяких подозрений. А этот Порнсен...
      12
      Порнсен! Стоило лишь помянуть его, как он тут же явился во плоти. Хэл услышал у себя за спиной стук высоких каблуков и оглянулся: на него надвигалась низкая круглая фигурка. В свете фонарей был отчетливо виден кривобокий силуэт, черные кожаные сапоги ярко блестели, и маски на нем уже не было.
      --Ярроу! -- пронзительным голосом воззвал гордый своим триумфом иоах.-- Не пытайся бежать! Я видел тебя там, в этом притоне разврата. Тебе не уйти от возмездия.
      Он подскочил к остолбеневшему, все еще не верящему своим глазам Хэлу и принюхался:
      --Ага, ты пил! Я так и знал, что ты предаешься этому мерзкому пороку!
      --Да ну? -- просипел Хэл.-- А еще что?
      --А тебе этого мало?! -- заверещал иоах.-- Хотя... неизвестно, каким еще порокам ты предаешься тайно в своей квартире. А ну, пошли! Сейчас мы обследует твое логово, и я не удивлюсь, если найду там свидетельства всех семи смертельных многоложеств!
      Хэл сжал было кулаки, но вспомнив, что Порнсен отведет его к дому Фобо, вздохнул и поплелся, подталкиваемый иоахом в спину. Они вышли на главную улицу, являя собой образец торжества закона и порядка: ангел-хранитель, конвоирующий преступника. Вот только преступник малость портил эту величественную картину, потому что был вынужден все время опираться на стенки домов, чтобы не упасть.
      --Ты, нажравшийся козл, иди быстрее,-- стонал Порнсен,-- а то у меня от тебя выворачивает желудок.
      --Я здесь такой не единственный,-- защищался Хэл,-- посмотри вон туда!
      Он указал на большого очевидно вдребезги пьяного жука, который держался на ногах только благодаря тому, что зацепился носом и одной рукой за фонарный столб. Он был похож на классического пьяницу XIX столетия: высокая шляпа, плащ и фонарный столб -полный комплект. Время от времени он издавал страдальческие стоны.
      --Думаю, надо остановиться и посмотреть, может быть, он ранен,-- предложил Хэл. На самом деле ему плевать было на пьяного очкеца, но он цеплялся за слабую надежду, что какое-то его слово или действие смогут оттянуть роковую развязку, ожидавшую их дома. И прежде чем иоах успел возразить, Хэл шагнул к очкецу, положил руку ему на плечо и спросил на сиддо:
      --Мы можем вам чем-то помочь?
      Пьяница выглядел так, словно тоже побывал в драке: его плащ с широкой прорехой на спине был весь в пятнах засохшей зеленой крови. Он отвернулся от землянина и что-то неразборчиво пробормотал.
      Порнсен подергал своего пленника за рукав.
      --Пошли, Ярроу. Обойдется без нашей помощи. Одним побитым жуком больше, одним меньше -- нам-то что за дело?
      --Шиб,-- еле слышно согласился Хэл. Его рука бессильно упала с плеча жука, и он побрел дальше. Порнсен шел за ним на расстоянии шага, поэтому когда Хэл внезапно остановился, иоах врезался в него.
      --Чего встал, Ярроу? -- голос ангела-хранителя почему-то дрожал, словно его охватило дурное предчувствие.
      И вдруг он истошно закричал, словно от мучительной боли.
      Хэл резко развернулся, чтобы увидеть, как внезапно и ужасно оправдалась его догадка, сверкнувшая в голове мгновенье назад и послужившая причиной его внезапной остановки: когда он положил ладонь на руку пьяницы, он ощутил не тепло кожи, а гладкость и холод хитина. В тот момент он сразу не сообразил, что к чему, но припомнив, о чем они с Фобо говорили по дороге в кабак и зачем Фобо носит с собой оружие, он уже собрался предостеречь Порнсена, но было поздно: иоах скорчился на земле, закрывая лицо руками, продолжая кричать от боли. Огромная фигура, прежде цеплявшаяся за фонарь, теперь направлялась прямо к Хэлу. Казалось, тело монстра разбухает с каждым шагом. На его груди раздувался издававший тихое шипение трепещущий серый шар, увеличивавшийся все больше и больше, а его воронкообразный хоботок уже нацелился Хэлу в лицо. Да, то, что он было принял за обычный этаозский нос, было хоботком, а дышало это чудовище через две щели над огромными глазами, надувая кожистый мешок на трахее. Наверное, его дыхание обычно вырывается из щелей с большим шумом, но, очевидно, монстр умел его сдерживать, чтобы не вспугнуть жертву раньше времени.
      Хэл завопил от ужаса. В одну секунду он сорвал с себя плащ и швырнул чудовищу в морду. Может, его маска и могла спасти его, но он не хотел испытывать судьбу.
      Что-то обожгло тыльную часть кисти, и он вскрикнул от боли, но отважно бросился в атаку. Прежде чем этот кошмар успел набрать новую порцию воздуха в свой мешок, чтобы выплеснуть из хоботка новый заряд кислоты, Хэл ударил его головой прямо в брюхо.
      Насекомое шумно вздохнуло и опрокинулось на спину, суча руками и ногами, пытаясь перевернуться -- ни дать ни взять огромный ядовитый жук. Впрочем., он им и был. Не давая ему оправиться от шока и подняться на ноги, Хэл изо всех сил пнул его тяжело подбитым сапогом, с хрястом пробив хитиновый панцирь. Он поспешно отдернул ногу, и из раны хлынул потом темной в газовом свете крови. Хэл ударил снова, насекомое заверещало и попыталось удрать на четвереньках. Тогда землянин высоко подпрыгнули обеими ногами обрушился ему на спину, придавив монстра к каменному тротуару, затем припечатал каблуком его тонкую шею и навалился на него всей своей тяжестью. Что-то хрустнуло, и жук перестал дергаться. Его нижняя челюсть отвисла, открывая два ряда острых как иголки зубов. Рудиментарные ручки в уголках рта дернулись в последний раз и опали.
      Грудь Хэла ходила ходуном, он тщетно пытался вдохнуть хоть чуть-чуть воздуха. Казалось, желудок подступил к самому горлу. Хэл наклонился, и его вырвало.
      И сразу почувствовал, что трезвеет. Хэл оглянулся в поисках Порнсена. Тот лежал, съежившись, в канаве и уже больше не стонал. Хэл перевернул его и содрогнулся: глаза были почти полностью выжжены, губы превратились в сплошной волдырь, и из них вываливался распухший язык с облезающей кожей. Часть яда Порнсен, похоже, проглотил.
      Хэл выпрямился и побрел прочь. Патруль очкецов обнаружит тело иоаха и передаст его землянам. Пускай иерархи сами догадываются, что здесь произошло. Порнсен мертв, и только сейчас Хэл понял, насколько он ненавидел своего иоаха и как рад его смерти. Он не нашел в себе ни капли сострадания мучениям Порнсена в последние минуты жизни. Да, его муки были ужасными -- но что с того? -- он сам мучил Хэла и издевался над ним в течение тридцати лет!
      За спиной послышался какой-то звук. Шаги?
      --Фобо -- ты? -- с надеждой обернулся Хэл.
      В ответ донесся стон и жалобное бормотание.
      --Порнсен? Этого не может быть... ты же... ты же мертв!
      Но Порнсен был жив. Он уже стоял на ногах. Потом он протянул руки вперед и, ощупывая воздух, сделал несколько неуверенных шагов.
      Хэл оцепенел от ужаса. Больше всего ему хотелось убежать отсюда как можно дальше. Но усилием воли он заставил себя остаться на месте и рассуждать трезво. Если очкецы найдут Порнсена, они доставят его на "Гавриил", где врачи вживят ему новые глаза из банка органов и введут ему регенераторы. Через две недели его язык восстановится настолько, что он сможет говорить. О, Предтеча! И что же он понарасскажет!
      Две недели? А прямо сейчас не хочешь? Писать-то Порнсен не разучился.
      Иоах корчился от физической боли, а Хэл Ярроу от душевной: у него оставался только один выход, и какой! О, Предтеча!
      Он подошел к иоаху и взял его за руку. Тот вздрогнул и что-то залопотал.
      --Это я, Хэл,-- сказал Ярроу.
      Порнсен залез свободной рукой в карман, достал оттуда ручку с блокнотом, нацарапал несколько строчек и протянул блокнот Хэлу.
      Луна светила достаточно ярко, чтобы дать возможность читать, и хотя иоах писал вслепую, его каракули все же можно было разобрать.
      "Отведи меня на "Гавриил", сын мой. Клянусь Предтечей, что не скажу никому ни единого слова об алкоголе. Я буду твоим вечным должником. Только не оставляй меня здесь на милость монстров и мучительной боли. Я люблю тебя".
      Хэл похлопал его по плечу и сказал:
      --Держись за меня, я отведу тебя куда следует.
      Но тут в конце улицы показалась шумная компания очкецов.
      Хэл тут же свернул в темный парк, таща за собой Порнсена и помогая ему не наткнуться на кусты или деревья. Пройдя с сотню ярдов, они остановились в тени большой купы кустов. Хэл заколебался -- из-за них доносилось непонятное чавканье и посвистывание.
      Обогнув кусты, он обнаружил источник этих звуков: луна ярко освещала небольшую полянку; в центре ее лежал труп очкеца -вернее, то, что от него осталось. Вокруг него и на нем копошилось множество серебряно-белых насекомых, похожих на муравьев, только длиною с фут. Они с чавканьем отрывали кусочки трупа, а свист шел от дыхательных мешков, поднимавшихся и опадавших у них на головах.
      Но внезапно они всполошились и мгновенно разбежались, спрятавшись в тени деревьев. Хэл помедлил, сообразив, что они испугались его, обнаружив как-то его присутствие. Но потом подумал, что их, очевидно, интересует падаль, и они не представляют опасности для живого человека. Но, если этот очкец был из недавно прошедшей здесь пьяной компании, то получается, что это они убили его? А может, он упал и только тогда они на него набросились? Но если они испугались Хэла, значит, ему их все же не следует бояться. И он решился выйти на полянку, таща Порнсена за собой. Потом усадил его, а сам занялся изучением трупа, так как это был редкий шанс наконец разобраться в анатомии туземцев.
      Позвоночник очкеца располагался спереди. Он поднимался дугой от бедер совершенно негуманоидной формы как зеркальное отражение человеческого позвоночника. Две полости кишечного тракта располагались по бокам и практически лежали на бедрах.
      Именно подобного внутреннего устройства и можно было ожидать от существ, чьими дальними предками были насекомые. Сотни миллионов лет назад прародителями очкецов были червеподобные пре-членистоногие. И эволюция предназначила их в предки разумных существ. Осознав ограниченные возможности рода членистоногих, она отщепила от них пращура очкецов. К тому времени, когда ракообразные, паукообразные и насекомые закончили форомирование внешнего скелета и увеличили количество ножек, пра-прадедушка Очкец... надцатый отказался следовать их примеру. Он не захотел прятать свою нежную кожу под панцирем из хитина, а вместо этого вырастил скелет внутри тела. Но его нервная система осталась в брюшном узле. Таким образом, то, что у человека находится в спине, у него оказалось в животе. Остальные части тела внешне абсолютно не были похожи на соответствующие органы млекопитающих, но, очевидно, выполняли схожие функции.
      Хэл хотел бы еще немного продолжить свои исследования, но ему нужно было торопиться. Ночь проходила, а у него осталось невыполненным кое-что еще.
      Кое-что, отчего мурашки бежали по коже.
      Порнсен тем временем снова протянул Хэлу блокнот.
      "Сын мой, меня мучает ужасная боль. Прошу, не медли, доставь меня на корабль. Я никогда не предам тебя. Разве я когда-нибудь не выполнял своих обещаний? Я люблю тебя".
      "Единственные обещания, которые ты всегда выполнял,-- это выпороть меня",-- подумал Хэл.
      Он задумчиво посмотрел на муравьев, все еще прятавшихся в тени между деревьями и отсюда похожих на грибы с белыми шляпками. Они терпеливо ждут, пока он уйдет, чтобы продолжить свой пир.
      Порнсен снова что-то залопотал и уронил голову.
      --Ну почему -- мне? Почему именно я? -- прошептал Хэл, а в голове его билось: "Нет, я не смогу. Не сумею. Мы с Жанет можем попросить убежища у очкецов. Хотя бы у Фобо, например. Они могут спрятать нас. Вот только захотят ли? Если бы только я был в этом уверен... Но ведь -- нет. Кто их знает, а вдруг они выдадут нас уззитам?"
      --Нет смысла тянуть,-- сказал он сам себе шепотом, и застонал уже в голос:
      --Ну почему я должен это делать? Почему он не сдох сразу?
      И он вытащил из-за голенища сапога длинный нож.
      В этот момент Порнсен поднял голову. Он, казалось, искал Хэла своими выжженными глазницами, руки тянулись к нему, страшная карикатура на улыбку искривила шелушащиеся губы.
      Хэл торжественно занес над ним нож и громко произнес:
      --Жанет! Я делаю это ради тебя!
      И... он не смог опустить нож, он выронил его и отступил.
      --Нет, я не могу этого сделать,-- с грустью вздохнул Хэл.-- Не могу, и все.
      Теперь ему снова придется изобретать что-то, что не позволит Порнсену рассказать обо всем на корабле, или что-то, что позволит им с Жанет поскорее удрать.
      Более того, его совесть проснулась и теперь громко требовала, чтобы он проследил за тем, чтобы Порнсену была оказана медицинская помощь. Теперь страдания иоаха заставляли самого Хэла корчиться от сочувствия. Ах, если бы хватило духу его убить -- он бы уже не мучился! Но... не получилось.
      Порнсен встал и, протягивая руки вперед, словно в поисках Хэла, сделал несколько шагов, бормоча что-то сожженными губами. Хэл молча отступил, лихорадочно соображая, что делать дальше. Сейчас у него в голове была только одна мысль: забирать Жанет и удирать куда глаза глядят! И высылать очкецов за Порнсеном, чтобы они отвели его на корабль, не следует, ничего, пусть еще чуть-чуть помучается. Хэлу сейчас необходима каждая секунда, а тратить время на то, чтобы облегчать страдания иоаха -- это просто предательство по отношению к Жанет! Да и к самому Хэлу тоже.
      Порнсен тем временем медленно продвигался вперед, волоча ноги по траве, чтобы не споткнуться, пока наконец не задел ногой останки очкеца. Он остановился и наклонился пощупать, что это такое,. Когда его руки коснулись костяка и залезли в таз, он застыл, пораженный догадкой. Несколько секунд он не двигался, затем его руки стали лихорадочно сновать по всему скелету, чтобы определить его размеры. Его пальцы суетливо обежали вокруг черепа, ощупывая по пути свисавшие остатки кожи.
      Пораженный мыслью, что существо, которое так объело жука, может быть где-то рядом, а он -- совершено беспомощен, иоах вскочил и помчался очертя голову. Он пересек полянку, и тут же до Хэла донесся душераздирающий вопль, резко оборвавшийся на высокой ноте -- Порнсен врезался в дерево и упал. Но прежде чем он успел подняться, его тело скрылось под копошащейся массой чавкающих и посвистывающих грибообразных трупоедов.
      Хэл не смог вынести этого зрелища -- не слушая доводов разума, он, издав отчаянный вопль, бросился на муравьев. И они тут же разбежались, снова укрывшись в тени деревьев.
      Хэл опустился рядом с Порнсеном на колени и осмотрел его. За несколько секунд эти твари успели разорвать всю одежду в клочки и кое-где добраться до тела.
      Яремная вена была перекушена.
      Хэл со стоном поднялся на ноги и поспешил прочь. За его спиной снова послышалось посвистывание и причмокивание -- муравьи вышли из укрытия и вернуливь к трепезе. Но Хэл ни разу не обернулся. Лишь когда он вышел на освещенную улицу, напряжение, так долго в нем копившееся, нашло наконец выход. По его щекам покалились слезы, плечи затряслись от боли, тошнота снова подступила к горлу.
      Он сам не знал, что его так крутит: горе или последний взрыв ненависти, потому что объект его ненависти больше уже не сможет ему отомстить? Возможно, было и то, и другое. Но каково бы ни было это чувство, оно действовало на его тело, словно яд: свинцовая усталость сковала его ноги, руки отяжелели, у него едва хватило сил подняться по ступенькам дома.
      И все же на сердце у него было легко, ибо рука, сжимавшая его, разжалась теперь уже навсегда.
      13
      Из-под декоративной арки у входа в дом навстречу землянину скользнула высокая тень в светло-голубом, похожем на саван одеянии. Это был Фобо, сочувственник. Он откинул капюшон, и Хэл увидел, что одна щека у него расцарапана а вокруг правого глаза расплылся огромный синяк.
      --Какой-то жуч-чара сорвал с меня маску и распахал мне всю морду,-- сказал он со смешком.-- Но было весело. Время от времени можно позволить себе немного расслабиться и отвести душу. А как ты выбрался из этой заварухи? Я боялся, что тебя может замести полиция. В моих глазах ты от этого ничего бы не потерял, но думаю, ваши с корабля посмотрели бы на это крайне неодобрительно.
      Хэл слабо улыбнулся:
      --Неодобрительно -- это слишком мягко сказано.
      И мысленно удивился тому, что Фобо предполагал реакцию иерархов на подобные событие. Так сколько же эти очкецы на самом деле знают об обитателях Земли? Может, они все-таки в курсе той игры, которую ведет с ними Гайяак, и уже готовятся к отражению атаки? Но если и так, то чем им защищаться? В развитии техники они намного отстали от Земли. Правда, они обогнали землян в изучении психики, но это объясняется тем, что церкводарство в свое время объявило: в психологии уже открыто все необходимое, и в дальнейших исследованиях поэтому нет никакой нужды. В результате все научные разработки в этом направлении были закрыты.
      Впрочем, Хэл чувствовал себя совсем разбитым, ему было не до очкецов и их наук. Все, о чем он мечтал -- это как можно скорее добраться до постели.
      --Я расскажу тебе, что со мной случилось. Но только завтра.
      --Догадываюсь,-- ответил Фобо.-- Твоя рука говорит за тебя. Пошли-ка со мной, тебе надо подлечиться. Яд ночного кайфеца слишком опасен.
      Хэл позволил увести себя, как ребенка, к Фобо домой, где тот смазал рану мазью, от которой ему сразу стало легче.
      --Шиб и еще раз шиб,-- сказал Фобо.-- Отправляйся в постель. Все разговоры завтра.
      Хэл поблагодарил его и спустился на свой этаж. Он долго рылся в карманах и, лишь помянув имя Сигмена всуе, смог отыскать ключ. Заперев за собой дверь, он позвал Жанет. Очевидно, она, услышав, как открывается входная дверь, спряталась в своем укрытии в спальне. Но вот она уже рядом с ним и обнимает его.
      --Maw num, maw num! Что случилось? Я так беспокоилась за тебя. Я уже думала, что если ты не придешь до утра, я буду кричать.
      Хэлу стало совестно, что он заставил ее так волноваться. Но к угрызениям совести примешивалась радость: ведь она так волновалась -- за него! Мэри, конечно, тоже переживала за него, но она была слишком вышколена подавлять свои эмоции из чувства долга. И все, чем бы она встретила его в такой ситуации, была бы лекция о его многоложном поведении и о том, что он сам во всем виноват.
      --Была драка,-- только и сказал он, решив пока не рассказывать Жанет об иоахе и встрече с кайфецом. Он расскажет ей позже, когда придет в себя.
      Она забрала у него плащ и маску и отнесла их в прихожую, а Хэл упал в кресло, устало прикрыв глаза.
      Но тут же их открыл, вздрогнув от звука льющейся в бокал жидкости. Жанет уже обнаружила бутылку и теперь стояла перед ним с бокалом жучьего сока в руке. Его запах и мысль о том, что эта нежная девушка сейчас будет пить эту омерзительную бурду, вызвали в его желудке очередную бурю.
      --Kuetil? -- она подняла брови.
      --Так, ничего,-- простонал он.-- Со мной все в порядке. Она поставила бокал на столик и, взяв Хэла за руку, отвела его в спальню. Там она заботливо помогла ему улечься и наклонилась, чтобы снять сапоги. Он не сопротивлялся. Она расстегнула ему рубашку и, нежно погладив по волосам, спросила:
      --Ты действительно хорошо себя чувстсвуешь?
      --Шиб. Да сейчас, если бы весь мир ополчился на меня, я справился бы с ним одной левой.
      --Хорошо.
      Скрипнула кровать. Жанет встала и вышла. Хэл начал проваливаться в сон, но, услышав шаги, снова открыл глаза и увидел у себя под носом бокал.
      --Не хочешь глоточек?
      --Великий Сигмен! Да неужели ты не поняла до сих пор, что я...-- он даже сел от возмущения.-- Почему мне плохо, как ты думаешь? Да просто не терплю я этого! Меня тошнит от алкоголя! И я не могу смотреть, как ты пьешь эту мерзость! Потому что меня затошнит от тебя! У тебя вообще есть мозги?
      Ее глаза широко открылись, кровь отхлынула от лица. Но губы оставались по-прежнему яркими -- кроваво-красная луна в белом озере. Рука задрожала так сильно, что она пролила напиток.
      --Но... но почему...-- пролепетала она.-- Ты... ты же сам сказал, что тебе хорошо. И я поверила. Я... я подумала, что ты хочешь спать со мной.
      Хэл громко застонал, закрыл глаза и откинулся на спину. Ей совершенно была чужда ирония -- они понимала все буквально. И ее уже не переделаешь. Если бы он сейчас не был так измучен, ее открытое предложение возмутило бы его. Ведь точно то же самое говорила Алая Женщина, пытаясь соблазнить Предтечу, как повествуется об этом в "Западном Талмуде".
      Но было еще нечто, поднимавшееся из тайных уголков его сознания, нашептывающее, что она в самых простых и ясных словах выразила то, что он хотел от нее услышать всем сердцем. Но нашла же время! Сигмен побери!
      Звон разбитого стекла прервал его мысли. Он подскочил. Жанет стояла с искаженным страданием лицом, и слезы медленно катились по ее щекам. В руках уже ничего не было. Большое мокрое пятно на стене, с которого еще сбегали тонкие струйки, свидетельствовало о том, что стало с бокалом.
      --Я-то думала, что ты любишь меня! -- закричала она.
      Он, не в состоянии ничего ответить, молча взирал на нее -- в голове не было ни одной мысли. Девушка круто развернулась и выбежала из комнаты. Он услышал ее громкий плач и прихожей. Не в силах этого перенести, он вскочил с кровати и побежал за ней. Хотя квартира и считалась звуконепроницаемой, мало ли, а вдруг кто-нибудь услышит ее вопли?
      Но дело было не только в этом; она затронула в нем нечто, чему он еще и сам не мог найти названия.
      Остановившись в дверях, он, глядя на ее скорбную фигуру, тщетно искал слова. Но он не знал, не умел, не представлял себе, что нужно говорить и делать, когда перед тобой плачет женщина, а не гайка.
      Наконец он решился, робко подсел к ней и тронул ее за плечо -такое мягкое и нежное.
      --Жанет...
      Она обернулась, порывисто уткнулась ему в грудь и, всхлипывая, заговорила:
      --Мне показалось что ты меня совсем не любишь. А для меня это непереносимо. Я просто умру без любви.
      --Ну, Жанет, я... Я вовсе не это хотел сказать... я не...
      Он замолчал. У него не хватало смелости, чтобы признаться ей в любви. Никогда, ни одной женщине он не говорил ничего подобного (любовь к Мэри была лишь "супружеским долгом", и признания были лишь частью предписанного ритуала). И ни одна женщина тоже не говорила ему никогда ничего подобного. И вдруг эта девушка с далекой планеты, по сути, только получеловек, отдает ему в дар всю себя -- и душу, и тело. С ума сойти можно!
      Он тихо заговорил. Слов искать уже было не надо, так как он цитировал Статью Морального Кодекса АТ-16:
      --...все существа с сердцем, расположенным справа -- братья... Мужчины и женщины -- братья и сестры. Любовь разлита во всем... но любовь должна быть возвышенной. Мужчина и женщина должны чувствовать здоровое отвращение к животному физиологическому акту, который Космическое Сознание пока еще считает объективной необходимостью для дальнейшего эволюционного развития. ...Придет время, когда дети будут зачинаться лишь мыслью о них. ...Мы, сигмениты, признаем сексуальные отношения лишь с одной целью: рождение детей, получение потомства...
      Ба-бах! Его голова дернулась, и перед глазами поплыли радужные круги.
      Это Жанет, вскочив на ноги, изо всех сил влепила ему затрещину.
      Ее глаза метали молнии, она открывала и закрывала рот, словно у нее от ярости перехватило горло. Так ничего и не сказав, она повернулась и убежала в спальню. Хэл поплелся за ней. Девушка лежала ничком на кровати, снова захлебываясь от плача.
      --Жанет, ты не понимаешь...
      --Fva tuh fe fu'!*
      *Какой же ты дурак! (искаж. франц.)
      Когда до него дошло, что она сказала, его лицо залилось краской. Ярость ударила ему в голову: он грубо схватил ее за плечи, рывком поднял, развернул лицом к себе и вдруг сказал:
      --Но я же люблю тебя, Жанет. Очень люблю.
      Эти, казалось бы, обычные слова сейчас прозвучали для него самого как-то непривычно: то, что она называла любовью, было для него абсолютно чуждым или забытым... как это лучше сказать-то? -- заржавленным, нуждающимся в полировке? Он держал в своих объятиях создание, чья природа, инстинкты, образование -- все вертелось вокруг одного ядра: любви.
      А он-то думал, что этой ночью он уже выплакал все свои слезы! Но сейчас, забыв о своем решении не рассказывать о своих приключениях, по мере того, как он шаг за шагом описывал ей все ночные события, слезы снова заструились по его щекам. Оказывается, что за тридцать лет их накопилось у него столько, что еще не скоро он сможет выплакать их все.
      Жанет тоже плакала и горько каялась в том, что рассердилась на него, и обещала, что больше никогда-никогда... А он говорил ей, что теперь все в порядке. И они целовались снова и снова, пока, как два ребенка, лишившиеся сил после бурной ссоры и не менее бурного примирения, незаметно для себя уснули.
      (окончание следует)