Любовь зла (фрагмент)

      --Да я починил бы его сам, будь у меня на это время! -- в сердцах воскликнул Хэл, но тут же замер и принюхался к белью.-- Великий Сигмен! Это сколько уже стиралка не работает!
      --Она сломалась сразу после твоего отъезда.
      --Ну и воняют же они! Словно каждые пять минут просыпаешься в холодном поту. Впрочем, ничего удивительного -- старик Овельгсен и на меня нагоняет страх похлеще Сигмена.
      --Да сколько же я могу молиться, чтобы ты не сквернословил! -закричала Мэри, покраснев от возмущения.-- Когда же ты откажешься от этой многоложной привычки?! Ты что же себе думаешь!...
      --Да, именно это я и думаю,-- злобно перебил он.-- Я знаю, что каждый раз, когда я поминаю имя Сигмена всуе, я приближаю тем самым Конец Времен. Ну и что с того?
      Мэри отшатнулась, испуганная его криком и злобной усмешкой, скорее похожей на оскал.
      --Что с того?! -- повторила она, словно не веря своим ушам,-Хэл, ты ведь хотел на самом деле сказать совсем другое?...
      --Да, конечно, я имел в виду совершенно другое,-- пошел он на попятную, делая глубокий вдох, чтобы успокоиться.-- Конечно же, я хотел сказать совсем другое. Да как бы я посмел сказать такое! У меня вырвались такие слова, потому что твои постоянные напоминания о моих грехах доводят меня до умопомрачения.
      --Но Предтеча сам говорил, что мы должны постоянно напоминать нашим братьям о том, что многоложность не дремлет.
      --Я тебе не брат. Я тебе -- муж,-- мрачно уточнил он.-- Хотя частенько, как например сейчас, я мечтал бы не быть им вовсе.
      Чопорное, осуждающее выражение лица Мэри растворилось в слезах, которые хлынули с новой силой. Ее губы и подбородок дрожали.
      --Да не плачь ты, ради Сигмена,-- устало сказал он.
      --Я... я не могу остановиться,-- воскликнула она,-- потому что мой собственный муж -- единая плоть... соединенный со мною церкводарством, осыпает меня бранью с головы до ног... Тем более, что я ничем не заслужила, чтобы со мной так обращались...
      --Ничем, кроме того, что ты при каждом удобном случае бежишь со всех ног жаловаться на меня иоаху.
      Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен и начал выдвигать из стены кровать.
      --Подозреваю, что и постельное белье насквозь провоняло Олафом и его толстухой-женой,-- проворчал он, доставая простыню. И тут же скривился, сорвал белье с кровати и швырнул на пол. В ту же кучу полетела и его ночная рубашка.
      --К Ч это все! Я буду спать одетым. Так ты называешь себя "женой"? Хозяйкой? Почему же ты не отдала белье в стирку хотя бы к соседям?
      --Ты прекрасно знаешь, почему! нет у нас денег на то, чтобы заплатить а использование их стиралки. Подобную роскошь мы сможем себе позволить, лишь когда ты наконец повысишь свой Моральный Рейтинг!
      --Да как же я его повышу, если ты из-за каждой мелочи на всех парусах несешься к иоаху!
      --Вот это уже не моя вина.-- Мэри снова встала в позу оскорбленной добродетели.-- Хорошей бы я была сигмениткой, если бы я погрязла в подобной многоложности, я бы жить не смогла! Сигмен все видит! Когда я стою перед иоахом, я чувствую невидимый взгляд Предтечи: он зрит меня насквозь, ему доступны все мои тайные мысли! Нет, я не сумею солгать! И тебе должно быть стыдно даже говорить со мной об этом.
      --Ну и пошла ты к Ч! -- он круто развернулся и скрылся в неупоминаемой.
      Там он сорвал с себя одежду и ступил под душ -- на положенные ему тридцать секунд. Потом обсох под сушилкой и принялся яростно драить зубы, словно пытаясь содрать с них все ужасные слова, вырвавшиеся у него в пылу ссоры: они словно жгли ему рот своей скверной. Он уже начал раскаиваться в своем поведении -- как обычно. Кроме того, он заранее трусил от мысли о том, что должна будет Мэри рассказать своему иоаху, и что придется говорить ему самому, и что за этим всем может последовать. А последовать может то, что его МР упадет настолько низко, что его оштрафуют, и тогда их и без того дырявый бюджет лопнет окончательно. А значит, придется залезать в новые, еще большие долги, не говоря уже о том, что никакое повышение ему светить не будет.
      Размышляя об этом, он машинально оделся и вернулся в спальню. Мэри, увидев, что он снова полностью одет, закаменела на полпути в неупоминаемую:
      --Хэл, ты же не собираешься...
      --Собираюсь,-- ответил он.-- Я не буду спать в барахле, от которого смердит Олафом.
      --Прошу тебя, Хэл,-- умоляюще сложила она руки,-- не заставляй меня выслушивать свои ужасающие вульгарности. Я не хочу больше слышать этих гадостей.
      --Приношу вам свои извинения,-- отвесил он шутовской поклон,-может, вы предпочтете, чтобы я впредь использовал в подобных случаях аналогичные выражения на исландском языке? А может, вы предпочитаете язык Новых Гебридов? Но на каком бы языке я ни говорил, смысл будет тот же: пот -- естественное физиологическое выделение человека, и он, совершенно естественно,-- воняет!
      Мэри заткнула уши и стремглав понеслась в неупоминаемую, с силой хлопнув за собой дверью.
      Хэл бросился на тощий матрас и, чтобы свет не бил в глаза, закрыл лицо руками. Через пять минут он услышал, как скрипнула дверь -- она давно уже нуждалась в смазке, но их бюджет (как, впрочем, и бюджет Олафа Маркониса), не включал в себя масло для смазки дверных петель. А если его МР упадет еще ниже, Марконисы могут подать петицию о его переводе в другую квартиру. Если только сумеют найти более неприхотливую пару (разве что из новопереведенных в высший профессиональный класс), которая согласится переехать к ним.
      "Сигмен правый! -- думал Хэл.-- Ну почему я не умею удовлетворяться жизнью, какая она есть? Почему я не умею принять верносущность полностью? Откуда во мне столько от Противотечи? Ответь мне! Просвети меня!"
      --Сколько ты будешь упорствовать в нешибе, Хэл? -- раздался голос Мэри, укладывающейся рядом с ним.
      --В каком это нешибе? -- спросил он, уже догадываясь, к чему она клонит.
      --Я говорю о том, что ты собираешься спать в верхней одежде.
      --А почему бы и нет?
      --Хэл! -- зашипела она.-- Ты прекрасно знаешь почему -- нет.
      --Не-а, понятия не имею,-- невинно ответил он. Она, как и предписано, прежде чем лечь в постель, погасила свет, и теперь он смог открыть глаза.
      Хэл лежал, глядя в надвигавшуюся на него кромешную тьму.
      Ее тело, если совлечь с него все одежды, должно светиться белизной при свете луны. Или лампы,-- думал он.-- Но я никогда не видел ее тела, никогда не видел ее хотя бы полуобнаженной. Я вообще не видел в своей жизни ни одной обнаженной женщины. Если только не считать той картинки, что подсунул мне тот парень в Берлине. И я, бросив на нее один полуголодный, полуужаснувшийся взгляд, сбежал от греха подальше. Не знаю, что с ним было потом. Поймали ли его уззиты? Получил ли он наказание, специально предназначенное для таких, как он, так омерзительно извращающих верносущность?...
      Омерзительно... И все же он видел эту картинку перед собой так же отчетливо, как если бы она все еще стояла перед глазами, ярко освещенная берлинским солнцем. И он снова видел того парня, который пытался ему всучить ее: высокий, широкоплечий, симпатичный блондин, говоривший на берлинском диалекте исландского.
      О, плоть, жемчужно-светящаяся...
      Мэри молчала, но он слышал ее дыхание.
      --Хэл,-- зашептала она,-- ты считаешь, что на сегодня ты натворил уже достаточно? Ты что, хочешь, чтобы я в своем докладе иоаху прибавила еще кое-что?
      --Ну, что я еще натворил? -- рявкнул он, хотя в глубине души чуть посмеивался над ней и просто хотел таким образом заставить ее выложить свои козыри.
      Но она не поддалась на провокацию и еле слышно прошептала:
      --Ты кое-что не сделал.
      --Ты это о чем?
      --Сам знаешь.
      --Не знаю.
      --В ту ночь, когда ты наутро собирался уезжать в этот свой заповедник, ты отговорился тем, что слишком устал. Это, конечно, не извинение, но я все же ничего не сказала иоаху, потому что ты уже выполнил свою супружескую норму за неделю. Но так как ты уже две недели в отъезде...
      --Супружеская норма! -- вслух повторил он, приподнимаясь на локте.-- Недельная норма! Так вот как ты все это воспринимаешь!
      --Но, Хэл,-- в ее голосе звучало искреннее удивление,-- как мне еще это воспринимать?
      Он со стоном откинулся на подушку и уставился в темноту.
      --К чему все это? -- сказал он наконец.--Ну почему? Почему мы обязаны?.. Мы женаты уже девять лет, но у нас нет детей, и никогда не будет. Я даже подавал прошение об расторжении брака. Так почему мы с тобой до сих пор продолжаем это бессмысленное представление, как пара роботов из трехмерки?
      Он услышал ее всхлипывания и отчетливо представил ее искаженное ужасом лицо.
      --Мы обязаны, потому что мы обязаны. А что нам еще остается делать? Ты же не хочешь предложить мне...
      --Нет, нет и нет! -- отрезал он, в то же время с ужасом представляя, что будет, если она обо всем этом донесет иоаху. Может, что-то другое ему еще могут спустить, но малейший намек на то, что он отказывается исполнить свой супружеский долг, тем самым отказываясь от воплощения в жизнь законов Сигмена... Страшно было об этом подумать. Да, он пока еще университетский преподаватель, имеющий пака с отдельным жилым помещением, имеющий шанс на повышение. Но если только...
      --Конечно же, нет,-- уже мягче продолжил он.-- Я знаю, мы должны приложить все усилия, чтобы иметь детей. Но, похоже, мы с тобой обречены на бесплодие.
      --А доктор говорил, что ни у тебя, ни у меня нет никаких физический отклонений, препятствующих оплодотворению,-повторила она в тысячный раз за последние пять лет.-- А это может означать только то, что один из нас впал в многоложество. И я точно знаю, что этот один -- не я. Со мной такого быть не может!
      --Наше темное "я" прячется за светлое "я",-- процитировал Хэл отрывок из "Западного Талмуда",-- Противотеча в нас ставит нам препятствия, и мы даже не подозреваем об этом.
      Ничто не могло так сильно завести Мэри, обожавшую цитировать Сигмена при каждом удобном случае, как то, что Хэл имеет наглость делать то же. Но она почему-то вместо того, чтобы разразиться гневной тирадой, тихо заплакала:
      --Не пугай меня, Хэл. Ты же сам знаешь, что через год заканчивается отпущенный нам срок. Нам придется идти к уззитам на новую проверку, и если мы не выдержим ее, если окажется, что хотя бы один из нас отрицает будущее для наших детей... они выведут его на чистую воду. Вот что тогда случится!
      Искусственное осеменение считалось прелюбодеянием. Клонирование Сигмен заклеймил, как противоестественную мерзость, не имеющую право на существование.
      В первый раз за весь вечер Хэл почувствовал невольную симпатию к своей жене. Ему было так же страшно, и он прекрасно понимал, откуда эта дрожь, сотрясающая ее тело так, что вибрировал матрас.
      Но он не мог дать ей почувствовать свое сострадание -- слишком уж горьким опытом далось ему это знание. Уже не раз в подобных ситуациях Мэри, почувствовав слабину, яростно разрушала хрупкий мостик, возникавший между ними. И на то, чтобы собрать его по кусочкам и склеить, обычно уходила вся ночь.
      --Не думаю, что нам так уж нужно волноваться,-- бодро сказал он.-- В конце концов, мы с тобой -- профессионалы высокого класса, которые всегда нужны. Зачем бы церководарству тратить столько денег на наше обучение, чтобы вот так, вдруг, отправить нас к Ч? Да даже если ты не забеременеешь, нам все равно дадут отсрочку. Кстати, подобные прецеденты уже бывали! Да сам Предтеча говорил, что к каждому случаю нужно подходить индивидуально, учитывая все обстоятельства, а не стричь всех под одну гребенку. А значит, мы с тобой...
      --А как часто на деле "изучают все обстоятельства"? -оборвала его Мэри,-- часто ли? Ты не хуже меня знаешь, что судьи всегда обращаются к абсолютному закону.
      --Я не разбираюсь в этих вещах,-- примирительно сказал он.-Не будь такой наивной: да, с обывателями так и поступают. Но у иерархов бывает и иначе. Я слышал о таких случаях. И я знаю, что такие вещи, как кровные связи, дружба, престиж и здоровье, а в особенности необходимость для церкводарства, являются смягчающими обстоятельствами.
      Мэри даже села.
      --Ты что, хочешь сказать мне, что уриэлитов можно подкупить?!
      --Я никому и никогда не скажу ничего подобного,-- поспешил откреститься он.-- И я готов поклясться утраченной рукой Сигмена, что сказанное мной не содержало даже намека на подобную чудовищную многоложность. Я сказал лишь то, что необходимость церкводарству иногда может смягчить судей и дать еще один шанс.
      --Да кто же будет нам помогать! -- воскликнула Мэри, и Хэл улыбнулся в темноту: хоть она и потрясена его словами, но все же достаточно практична, чтобы без промедления заняться поисками выхода из сложного положения.
      Несколько минут оба молчали. Мэри тяжело дышала, как загнанное в угол животное. Наконец он решил, что с нее довольно, и сказал:
      --Я не знаю никого влиятельнее Овельгсена. Но он тоже не в восторге от моего МР, несмотря на то, что в восторге от моей работы.
      --Вот видишь! Повсюду этот МР! Если бы ты только сделал над собой усилие, Хэл.
      --Если бы ты только не прилагала столько усилий, чтобы его понизить! -- горько продолжил он.
      --Но Хэл, что я могу поделать, если ты все время с такой легкостью соскальзываешь в многоложность! Мне самой все это не нравится. Но ведь это -- мой долг! А упрекая меня в этом, ты также делаешь очередные ложные шаги. Еще одна черная отметка...
      --Которую ты немедленно потащишь в клюве иоаху... Хватит. Ладно, нечего возвращаться к одному и тому же по тысяче раз за ночь.
      --Это ты начал разговор,-- возразила она, свято уверенная в своей правоте.
      --Похоже, это вообще единственное, о чем мы можем с тобой говорить.
      --Да, но не в таком же тоне!--она словно поперхнулась.
      --В первый год после свадьбы мы говорили об этом иначе. А вот после...
      --Но кто в этом виноват? -- закричала она.
      --Хороший вопрос. Но не думаю., что нам нужно искать на него ответ -- это может быть слишком опасно.
      --То есть?
      --Я не намерен это обсуждать. Меня это уже не интересует.
      Он сам удивился тому, что сказал. Что он имел в виду? Он и сам не знал. Это было высказывание не его интеллекта, а, скорее, всего его существа. Не Противотеча ли говорил в этот миг его устами?
      --Давай спать,-- на сей раз Хэл был уверен, что говорит от себя.-- Утро вечера верносущнее.
      --Но не раньше чем...
      --Но не раньше чем -- что? -- устало спросил он.
      --Не играй со мной в свои шибские каламбуры! Ты опять начинаешь все сначала! Ты пытаешься... пренебречь... своим долгом!
      --Мой долг! -- вздохнул Хэл.-- Шиб. Да, конечно.
      --Не говори со мной таким тоном! Я сама не хочу, чтобы ты занимался этим только из чувства долга. Я хочу, чтобы ты любил меня, чтобы это приносило удовольствие... Ну, хотя бы потому, что ты хочешь любить меня!
      --Я получаю удовольствие от любви ко всему человечеству. Я прямо изнемогаю от этой любви. Но если я вдруг попытаюсь исполнить свой долг любви с кем-нибудь, кроме моей связанной со мной узами верносущности супруги, меня же распнут!
      Мэри была шокирована настолько, что даже не нашлась, что ответить. Она просто повернулась к нему спиной. Но он, зная, что наговорил все это лишь для того, чтобы наказать себя и ее, протянул в ней руку, нашел в темноте наощупь ее плечо и...
      И дальше все пошло по ритуалу: слова, действия -- тщательное копирование предписаний из "Западного Талмуда". Кроме разве что одной детали -- Хэл так и остался в верхней одежде. Но это, как он подумал, ему простится: главное в духе, а не в букве. Да и так уж велика разница между тем, одет ты в тончайшую ночную рубашку или в выходной костюм? Мэри, даже если и усмотрела в этом грех, на сей раз ничего не сказала.
      3
      После, лежа без сна и уставившись в темноту, Хэл в который уже раз думал: да что же это с ним происходит? Опять и снова словно циркулярная пила разрезала его пополам! Сначала, да, он был очень возбужден -- да, сердце колотилось и дышать было тяжело... Да, сначала он не чувствовал ничего, что могло бы помешать ему. Но когда наступил момент, который Предтеча определяет как генерацию потенциальных возможностей и осуществление верносущности, Хэл испытал лишь физиологическую его часть. Его тело честно довело до конца все предписанные отправления, но он так и не испытал даже намека на тот экстаз, который так ярко описывал Предтеча. Между верхом и низом не было никакой связи -- циркулярная пила перерезала ее, и ничего не осталось, только странные судороги, словно все его нервы покалывали электрические иглы, одновременно возбуждая их и вызывая в них онемение.
      "Нет, что-то не так. Это неправильно",-- сказал он сам себе.-А что если?... Нет, конечно, Предтеча не мог ошибаться! Хотя, если он во всех отношениях превосходил других людей, мог ли он быть для них критерием? А что, если он был одарен талантом чувствовать все тоньше и совершеннее других и не давал себе отчета в том, что остальные представители человечества лишены его чудного дара особого мировосприятия?
      Но нет! Это невозможно! Долой все сомнения! -- Ибо Предтеча способен читать в сердцах людей. Дело только в Хэле, в уроде, единственном из всех верных подданных верносущного церкводарства.
      Вот только единственном ли? Он никогда и ни с кем не обсуждал своих ощущений от акта. Да язык бы просто не повернулся! Это было бы слишком непристойно, слишком многосложно! И хотя ему никто никогда не запрещал говорить на эти темы, он сам понимал, что это недопустимо настолько, что нет нужды это запрещать.
      Все, что должен испытывать истинно верующий, было зафиксировано в "Западном Талмуде" раз и навсегда. Так что тогда обсуждать?
      Но стоило ли воспринимать все так буквально? Когда Хэл изучал главу Талмуда, предназначенную исключительно для супружеских пар, ему подумалось, что Предтеча описывает отнюдь не физиологическую сторону акта. Его язык в этой главе слишком поэтичен (Хэл знал, что такое "поэзия" -- как лингвист, он имел доступ и литературным трудам), даже можно сказать -метафизичен. Он использовал термины, которые при ближайшем рассмотрении были слишком далеки от реальности.
      "Прости меня, Предтеча,-- взмолился он,-- что я понимаю твои слова не как научное описание электрохимических процессов, происходящих в нервной системе человека. Конечно же, их надо применять на более высоком уровне, ибо реальность имеет много планов, и иные из них необъяснимы: субреальный... реальный, псевдореальный, сюрреальный, суперреальный, ретрореальный...
      Нет, хватит заниматься теологией на сон грядущий. У меня нет ни малейшего желания опять всю ночь напролет решать неразрешимые проблемы. Может, Предтече и все понятно, но я, видимо, не способен это уразуметь".
      Все, что он знал -- это то, что он выбился из фазы и потерял всякую ориентацию и смысл жизни и может никогда уже не выбраться из этого тумана. Он идет, балансируя на самом краю пропасти и многосложность, он уже теряет равновесие, и жадные злые руки Противотечи, проклятого брата Сигмена, тянутся к нему в смертельном объятии...
      В уши ударил рев труб. Хэл сел на кровати, не в силах сообразить, где сон, а где явь.
      Ошалело озираясь, он увидел спокойно спящую Мэри -- она научилась игнорировать горны мужской побудки, так как к ней они не относились. Ее трубы вострубят через пятнадцать минут -- а до тех пор она может спокойно спать дальше. За это время ему нужно успеть умыться, побриться, одеться и смотаться. Потом наступят законные женские пятнадцать минут на туалет и одевание, а еще через десять минут в этот тесный мирок заявится Олаф Марконис с ночной смены и завалится спать, чтобы уступить свое место семейству Ярроу вечером.
      Сегодня Хэлу на все эти процедуры понадобилось даже меньше времени, так как он был уже одет. Он облегчился, умылся, втер в щетину размягчающую мазь и снял волосы с лица. Когда-нибудь, когда он достигнет титула иерарха, он сможет носить бороду, как Сигмен. Хэл бросил последний взгляд в зеркало, пригладил волосы и пулей выскочил из неупоминаемой.
      Быстро запихнув полученные вчера письма в сумку, он рванул к дверям, как вдруг, подчиняясь необъяснимому импульсу, вернулся в спальню и склонился на Мэри, чтобы поцеловать ее на прощание. Она не проснулась, и где-то в глубине души он пожалел об этом -- потому, что она уже никогда не узнает о том внезапном приливе чувств, который нахлынул из глубины его души,-- темное или светлое "я" целовало ее -- какая разница? Он сам не знал. Прошлой ночью ему казалось, что он ненавидит ее, но сейчас...
      Ее уже не переделаешь, как, впрочем и его. Хотя это, конечно, их не извиняет. Каждый несет личную ответственность за свою собственную судьбу, и что бы с ними ни случалось -- плохого или хорошего -- в этом только его вина или заслуга.
      Если развить эту мысль, то они с Мэри сами были причиной собственной нищеты. Правда, неосознанно. Их светлые "я" не хотели, чтобы их любовь потерпела крушение, но их темные "я" тянули к ней лапы, науськиваемые Противотечей.
      Уже стоя в дверях и бросив последний прощальный взгляд на Мэри, он увидел, что она проснулась и, сонно моргая, таращится на него. Но вместо того, чтобы вернуться и поцеловать ее еще раз, он дал стрекача, решив, что скандал с утра плохо действует на нервы. Тем более что вчера он так и не нашел возможности сообщить ей о своем отъезде на Таити. Ну, что ж, будем считать, что избежали еще одного выяснения отношений.
      Коридор был забит спешащими на работу людьми. Большинство из них, как и Хэл, были одеты в свободные шотландки профессионалов, но встречались и преподаватели в их ало-зеленой форме.
      Хэл мужественно шел сквозь строй ритуала здорования:
      --Славного тебе будущего, Эриксон!
      --Да озарит тебя улыбка Сигмена, Ярроу!
      --Как спалось, Чанг?
      --Шиб, Ярроу!
      --Шолом, Казимуру.
      --Да озарил тебя улыбка Сигмена, Ярроу!
      Хэл остановился у дверей лифта, дожидаясь, пока дежурный по этажу распихает толпу по иерархическим группам. Наконец оказавшись на улице, Хэл зашагал по разноскоростным дорожкам, пока не добрался до центральной, двигавшейся со скоростью экспресса. На полосе была давка, его стиснуло между другими пассажирами. Но так как все они принадлежали к высшему классу, толкались они весьма деликатно. Через десять минут он стал осторожно пробиваться с дорожки на дорожку и еще через пять минут оказался на обочине перед широкой аркой пали N 16 Университета Сигмен-сити.       Внутри ему тоже пришлось подождать, впрочем, не так уж долго, пока лифтер пригласит его в кабину. Лифт без остановки вознесся на тридцатый этаж. Обычно Хэл спешил в аудиторию для лекций на трехмерке, но сегодня он направился в другую сторону -- к кабинету декана. По дороге ему вдруг страстно захотелось курить, и зная, что Овельгсен этого не одобряет, он решил быстро сделать пару затяжек в коридоре. Он вдыхал аромат женьшеня и машинально прислушивался к шедшей за ближайшей дверью лекции его коллеги Кеони Джерамиль Рамунссена.
      --..."Пака" и "пали" заимствованы из языка аборигенов Полинезии. "Пака", означающее нору, пещеру, жилище, и "пали", означающее крутой обрыв, отвесную скалу давно вошли в лексикон англоязычных колонизаторов Гавайских островов.
      После Апокалипсической войны гавае-американцы, переселившись в Северную Америку, привнесли их в лексикон американоязычного населения этого континента. Но уже пятьдесят лет спустя они приобрели новый смысл. "Пака" стали называть (явно с ироническим оттенком) крошечные квартирки низших классов, хотя позже этот термин распространился и на высшие классы. Таким образом, если вы -- иерарх, то вы живете в апартаментах, а представители всех других классов живут в "пака".
      Слово "пали", первоначально имевшее значение "обрыв", нашло применение в обозначении небоскребов. Но, в отличие от "пака", оно до сих пор иногда применяется и в первоначальном значении.
      Хэл докурил сигарету, затушил ее в плевательнице и, собравшись с духом, отправился к декану.
      Доктор Боб Кафзиэль Овельгсен на правах хозяина поздоровался первым.
      --Алоха, Ярроу! -- он говорил с легким исландским акцентом.-А что ты здесь делаешь?
      --Шолом, абба. Приношу вам свои извинения за появление перед вами без приглашения, но мне необходимо уладить кое-что перед отъездом.
      Овельгсен, седовласый семидесятилетний мужчина в полном расцвете сил, нахмурился:
      --Перед каким таким отъездом?
      Хэл вытащил письмо и протянул его начальнику.
      --Вы можете сами ознакомиться с его содержанием, но позвольте мне не отнимать вашего драгоценного времени и сообщить вам, что это новый приказ на проведение лингвистического расследования.
      --Но ты же только что вернулся! -- возмутился Овельгсен.-- Как они могут требовать от меня, чтобы я эффективно управлял этим колледжем, во славу церкводарства, если сами без конца вставляют мне палки в колеса, охотясь за дикими словами?
      --Вы же не собираетесь критиковать уриэлитов,-- не без злорадства заметил Хэл. Он не любил своего начальника, хоть и пытался подавить в себе эти многоложные эмоции.
      --Сигмен упаси! Конечно же, нет! Я просто не способен на это! И... И я возмущен твоими инсинуациями!
      --Приношу свои извинения, абба. Но у меня и в мыслях не было намекнуть на что-то подобное.
      --Когда ты должен ехать? -- сменил тему Овельгсен.
      --Первым же кораблем. Он, кажется, отходит через час.
      --А когда вернешься?
      --Один Сигмен знает! Когда я закончу расследования, я напишу отчет.
      --Доложись мне в ту же секунду, как вернешься.
      --Снова приношу извинения, но я не смогу этого сделать. К этому времени мой МР будет достаточно запущен, и я буду вынужден потратить много часов на то, чтобы очистить его. Это вопрос первостепенной важности, и до этого я ничем больше заниматься не смогу.
      Овельгсен грозно сдвинул брови:
      --Да, кстати, о твоем МР. Последнее время, Ярроу, ты вел себя не так уж хорошо. Надеюсь, что в будущем ты приложишь все силы, чтобы добиться улучшения. В противном случае...
      Хэлу вдруг стало жарко, а колени противно задрожали.
      --Да, абба?
      Овельгсен сложил руки домиком и посмотрел поверх него на Хэла.
      --Как бы мне ни было жаль, я буду вынужден пойти на крайние меры. Я не имею права держать в своей команде человека с таким низким МР. И боюсь, что я...
      Наступила долгая пауза. Хэл почувствовал, как пот струйками течет с подмышек, и на лбу и верхней губе выступает испарина. Он понимал, что Овельгсен специально держит его в напряжении. Но он не доставит удовольствия этому седовласому gimpel*, он его ни о чем не спросит! Но, с другой стороны, отважиться придать себе абсолютно безразличный вид было чревато тем, что его начальник просто рассмеется и выгонит его.
      *Gimpel (нем.) -- здесь: дурак
      --Что, абба? -- переспросил Хэл, стараясь придать голосу дрожь волнения.
      --Я очень опасаюсь, что не смогу себе позволить проявить терпимость, понизив тебя до преподавания в начальной школе. Я должен быть милосерден, Но в твоем случае прощение будет лишь провокацией многоложества. А я не могу допустить даже возможность возникновения этого. Нет...
      Хэл мысленно проклинал себя за неспособность сдержать дрожь.
      --Слушаю вас, абба.
      --Я очень опасаюсь, что буду вынужден для рассмотрения твоего дела призвать уззитов.
      --Нет! -- вырвалось у Хэла.
      --Да.-- Весомо сказал Овельгсен.-- Да, мне это причинит боль, но не сделать этого будет полным нешибом. Я могу сохранить чистоту помыслов, только прибегнув к их помощи.
      Он развернулся в кресле так, что Хэл видел его теперь в профиль, и продолжил:
      --Однако, есть ли у меня весомые причины, чтобы предпринимать подобные шаги? В конце концов, ты и только ты в ответе за все то, что с тобой будет. И таким образом -- тебе некого винить, кроме себя самого.
      --Так говорил Предтеча. Я надеюсь, что не причиню вам боли, абба, и сделаю все, чтобы у моего иоаха не было причин понижать мой МР.
      --Ну вот и ладно,-- ответил Овельгсен так, словно не поверил ни единому его слову.-- Я не буду задерживать тебя, проверяя письмо -- я получил утренней почтой его копию -- Алоха, сын мой, и добрых снов!
      --Живите верномущностью, абба,-- ответил Хэл, повернулся и вышел.
      Перепуганный до смерти, он сейчас с трудом соображал, что ему нужно сделать. Как автомат, он отправился в порт и прошел ритуал определения рангов на поездку. Но даже когда он поднялся на корабль, его мозги отказывались мыслить ясно. Через полчаса, прибыв в Лос-Анжелес, он также автоматически отправился в билетную кассу прокомпостировать билет на Таити и пристроился в конец очереди.
      И вдруг его плеча коснулась чья-то рука. Он подпрыгнул от неожиданности и обернулся было, чтобы извиниться, но когда он увидел хозяина руки, его сердце заколотилось так, словно хотело разнести грудную клетку: над ним возвышался широкоплечий пузатый мужчина, облаченный в черную как смоль форму и коническую шляпу с узкими полями, а на его груди сверкала серебряная фигурка ангела Уззы.
      Офицер, сверяясь по бумажке, стал изучать личный номер, выбитый на ободке нагрудной эмблемы Хэла.
      --Вы -- Хэл Ярроу. Шиб,-- удовлетворенно проворчало он.-Следуйте за мной.
      Позже Хэл с удивлением вспомнил, что в эту минуту он был абсолютно спокоен. Очевидно, ему как-то удалось загнать свой страх в подсознание для того, чтобы сознание, могло спокойно, без суеты изучить создавшуюся ситуацию и попробовать найти из не выход. Если до сих пор он находился как в тумане после разговора с Овельгсеном, то теперь этот туман мгновенно испарился и мир вокруг приобрел резкость и четкость: он снова мог мыслить холодно и ясно. Тем более, что Овельгсен был далеко, и угрозы его могли и вовсе не реализоваться, а вот арест был здесь и сейчас. И он был неотвратим.
      Уззит отконвоировал его к небольшому автомобильчику, припаркованному у касс, жестом приказал садиться и набрал на панели управления код места следования. Кораблик вертикально поднялся на высоту пятисот метров и, включив сирены на полную мощность, рванул вперед. Несмотря на весь трагизм своего положения, Хэл не удержался от внутренней усмешки: копы есть копы, сколько бы тысячелетий не прошло -- они всегда стараются создать как можно больше шума вокруг себя, особенно когда рядом нет опасности.