Семья Буссардель

Она прикусила себе губу. Неужели тайна, никому не ведомая на авеню Ван-Дейка, тайна, от которой зависело положение и будущее целого семейства, была в руках этих грубых неграмотных людей? Неужели они в течение сорока лет могли рассказывать на посиделках, как деревенского мальчишку путем ловкого обмана сделали важным господином?..
      На обратном пути, лишь когда поезд проходил через Аньерский мост, Амели вышла из задумчивости и заметила, что она уже подъезжает к Парижу. И тут ей вспомнилось, что нынче в доме большой семейный обед, какие устраивались через три субботы на четвертую; тогда накрывали дополнительный стол - для молодежи, и на всем лежала печать некоторой торжественности. За гостями моложе шестнадцати лет в половине десятого приезжали кучера или лакеи, а поэтому на больших семейных обедах за стол садились ровно в семь часов вечера.
      Госпожа Буссардель достала из-за корсажа часики и увидела, что она запаздывает. Один поезд она пропустила из-за того, что, доехав на извозчике до Трианона, остановилась там и в смятении чувств целый час бродила по самым пустынным аллеям. Хорошо, что дома она еще с утра дала все распоряжения, а меню выбрала заранее; обед, конечно, приготовлен, стол накрыт; вообще в хозяйстве под ее властным управлением все шло так ровно и гладко, что нечего было бояться какого-нибудь серьезного промаха. Все же она корила себя за растерянность; обратный путь показался ей очень долгим, а Батиньольский туннель нескончаемо длинным.
      - Домой! Погоняйте лошадь! - приказала она кучеру, садясь в карету.
      Платье, выбранное ею к обеду, уже разложено было на постели, камеристка ждала ее в спальне. Амели еще успела поправить прическу, освежить лицо и плечи губкой, смоченной теплой водой: на больших субботних обедах полагалось быть в декольте. Когда она наконец очутилась на своем обычном месте, напротив свекра, в окружении родственников, за столом, блистающим переливами хрусталя, серебра, белизной камчатной скатерти, красками цветов, озаренным огнями свечей, горевших в роскошных люстрах, так как по субботам всегда обедали при свечах, даже летом, когда в семь часов вечера было еще совсем светло, - ее охватило странное чувство ошеломленности, которое, однако, было чисто внутренним и ни в чем не проявлялось вовне. Ей показалось, что она видела сон и каким-то чудом вдруг оказалась у себя дома, в своей столовой после странного, приснившегося ей путешествия.
      Окинув взглядом всех сидевших за столом, она заметила, что перед женой Луи-нотариуса, как и перед другими гостями, стоит тарелка ракового супа. Однако Лора страдала хроническим энтеритом, известно было, что у нее сейчас обострение, и Амели вспомнила, как она утром приказала приготовить для больной куриный бульон. Суровый взгляд на метрдотеля, искушенного в этих знаках оптического телеграфа. Тот понял, отдал распоряжение, и на глазах супруги Луи-нотариуса, которая снимала перчатки, ничем не выражая своего неудовольствия, тарелку с запретным супом убрали и поставили серебряную мисочку с бульоном. Этот мелкий инцидент окончательно вернул госпоже Буссардель сознание своих обязанностей. Дядя Викторена, Луи-нотариус, сидевший по левую руку от нее, сказал:
      - Так что ж, дорогая Амели, вечер по случаю розыгрыша Главного приза состоится?
      - Ну, разумеется, дядюшка.
      - Вероятно, Фердинанд намерен устроить его с большой помпой? - шутливо сказал нотариус, но в тоне его звучало уважение, ибо он почтительно относился ко всему, что делал его брат, ставший одним из самых видных в Париже людей.
      - Ну что ж, устроим раут с большой помпой, - ответила Амели, уже далеко не новичок в организации всякого рода приемов. - Да, кстати, - добавила она, - Флоранс согласна первое причастие своего младшего сына отпраздновать у нас, вместе с днем причастия моего Теодора. Надеюсь, мы будем поздравлять и вашу внучку и, стало быть, устроим один детский бал для всех троих.
      Наклонившись влево, к своей кузине мадам Жарно, сидевшей на четыре куверта дальше, она сказала, что после обеда им нужно поговорить по поводу маленькой конфирмантки.
      Она выпрямилась, - лакей обносил всех блюдом с заливной рыбой; Амели положила себе на тарелку, начала есть и вдруг растерянно замерла с вилкой в руке. Как же это она забыла поездку в Шеней, Туанон Мальфосс, открывшуюся тайну?.. Чтобы не привлекать к себе внимания, она поддела на вилку кусочек рыбы, но у нее пропал весь аппетит, она рассеянно жевала, думая о своем; "Детский бал... большой раут... А еще не известно, что до этого будет..."
      С этой минуты она не слышала разговоров, происходивших за столом. Время от времени она бросала какое-нибудь слово, будто участвуя в общей болтовне, но мысли ее были далеко. И часто, как только это было возможно, она смотрела на мужа. Викторен сидел в конце стола справа и наискось от нее. Она всматривалась в его лицо и не находила в нем того, что искала. Днем она узнавала черты Викторена в чертах фермерши Туанон Мальфосс, вечером она не видела черт Туанон Мальфосс в облике Викторена. Какое сходство могло быть между красивым сорокалетним мужчиной с прической а-ля Капуль и той деревенской старухой?.. Она все пыталась и не могла представить себе, какой была бы Туанон Мальфосс в этом зале, где преобладали светлые тона, где блестело золото и серебро. Да как же так? Уж не приснились ли ей в самом деле и эта женщина, и ее низкая комната, и три сплетницы у калитки, и вся эта поездка в Шеней? Но легкое жжение в правой руке и боль в ногах (ей вдруг стали тесны вечерние открытые туфли) свидетельствовали, что все случившееся днем было правдой: в коляске на обратном пути из Шенея косые лучи солнца нажгли ей руку сквозь рукав, а ноги немного отекли оттого, что она долго ходила по саду в Трианоне.
      Ноющая боль сдавила виски, "Только бы не разыгралась мигрень!" - думала Амели.
      За столом переменили тарелки: после рыбы подали бараньи отбивные. Амели вновь посмотрела на Викторена. Он ораторствовал. На днях он присутствовал на докладе, который господин Лессепс делал в Обществе французской науки о своем путешествии в Центральную Америку, и теперь Луи-нотариус, племянники и зятья Фердинанда Буссарделя, весьма интересовавшиеся Панамским каналом, который рождался с таким трудом и привлекал всеобщее внимание, расспрашивали Викторена и хотели знать его мнение. Давно прошло то время, когда мужа Амели слушали с пристрастной снисходительностью и приписывали ему такие мысли, каких он тогда не имел и не мог иметь. "Он никогда не выправится", - говорил в свое время господин Пэш. Глубокое заблуждение! К сорока годам Викторен наконец "выправился", по крайней мере в умственном развитии. Что касается нравственности, то он так и остался распутником - это было несомненно. Но Амели желала быть справедливой, хотя бы ради себя самой, и она думала: "А по сути дела, разве у этого хваленого Амори больше добродетели?" Что же касается самого маклера, то еще не так давно... Словом, она хорошо знала, что у Буссарделей мужья сохраняли повадки холостяков.
      Сделав над собой усилие, она попробовала прислушаться к разглагольствованию Викторена. Его зычный голос болезненно отзывался у нее где-то в темени. "Ну вот, - думала она, - голова все-таки разболелась". Решив бороться, не давать разрастись боли, она велела позвать горничную и шепотом приказала ей принести ментоловый карандаш и антимигрин.
      - Пожалуйста, не сравнивайте Панамский канал с Суэцким, - говорил в эту минуту Викторен. - В условиях прокладки нет ничего общего, ровно ничего! Тут что ни участок - совершенно разная земля!
      Амели как завороженная смотрела на него. Она знала теперь, что Викторен был чужим в семье Буссарделей, и вот сейчас он произнес их священные слова: "участки", "земля". И вдруг ей пришла мысль: "Да ведь он теперь походит на Буссарделей".
      Видя изумленное выражение ее лица, свекор решил, что она восхищена осведомленностью Викторена. Амели почувствовала, что за ней наблюдают, глаза ее встретились с глазами свекра, и ее потрясла счастливая улыбка старика.
      Она попросила Оскара, сидевшего по левую ее руку, налить ей воды и выпила весь стакан. "А голова болит все сильнее, и кажется, жар у меня, думала она. - Уйду потихоньку в зимний сад и, пока мужчины курят, посижу там четверть часа... Может быть, легче станет". Подали жареных уток в кровяном соусе. Госпожа Буссардель, снова вспомнив о своих хозяйских обязанностях, взглядом напомнила метрдотелю, что это блюдо нельзя подавать на "младший стол"; для молодежи предусмотрены были жареные цыплята. На больших семейных обедах стол для молодежи накрывали в бильярдной, между бильярдом и широким окном, и почти всегда там председательствовала бабушка Жюли Миньон - кумир юных Буссарделей. В распахнутую настежь дверь оттуда доносились веселые возгласы и взрывы звонкого смеха; Амели прислушивалась, материнскому ее слуху было так приятно различать в общем хоре любимые голоса: голос ее Теодора, ее Фердинанда, ее Эммы и даже тоненький голосок маленькой Луизы, которая теперь чувствовала себя так же хорошо, как и старшие. Все дети, которых Амели родила от Викторена, отличались цветущим здоровьем.
      И тут вернулись мысли, ставшие наваждением: "Но ведь они не Буссардели. Кто же они? Кем их признают?.. Они - мои. Мои дети! Уж этого-то, во всяком случае, не смогут оспаривать. Мне не трудно будет добиться, чтобы брак признали недействительным и детей отдали мне. А благодаря дорогой моей крестной я достаточно богата, чтобы самой содержать и себя и своих деток... Но какая участь их ждет!.."
      - Что с вами, Амели? - спросил свекор. - Лицо у вас осунулось? Вам нездоровится?
      - Просто мигрень. Не беспокойтесь... - и, заставив себя улыбнуться, добавила: - папа...
      На следующее утро ей пришлось отправиться на улицу Нотр-Дам-де-Шан подготовить тетю Лилину к вступлению нанятой сиделки в свои обязанности. Женщина эта произвела на Каролину Буссардель наилучшее впечатление, и поэтому Амели могла обрисовать ее больной старухе в самых лестных выражениях; но тетя Лилина, не видевшая племянницы со дня своих вынужденных признаний, не ответила на приветствие Амели и, не проявляя никакого интереса к предстоящей перемене, сидела в кресле вялая, унылая,
      - А кроме того, тетушка, - сказала ей Амели, - я хочу еще поговорить с вами относительно того разговора, который был у нас с вами позавчера. О Викторене... Вы, конечно, помните, тетушка. Помните?
      Старуха сидела молча, полузакрыв глаза, и как будто не слышала ее, но Амели чувствовала, что она насторожилась.
      - Так вот, тетушка. Хочу еще раз заверить вас, что вы можете быть спокойны. Я вас не выдам, никому не скажу, что это вы все сообщили мне.
      Тетя Лилина сидела, как кукла.
      - Тетушка, вы меня слышали, не правда ли?
      И, теряя терпение, госпожа Буссардель встала, собираясь уйти.
      - Вы слышали мои слова, я это прекрасно знаю, Прошу извинить меня, но мне пора домой.
      Тетя Лилина открыла глаза и захныкала!
      - Дитя мое...
      - Что, тетушка?
      - Я хочу, крыжо... крыжовенного варенья!
      - Как! Вам же только что давали после завтрака - две большие ложки с бисквитами, размоченными в молоке!
      - Еще... Еще хочу варенья!
      - Нет, нет. Вам это вредно. Желудок расстроится.
      В мутном, сонном и равнодушном взгляде параличной старухи вдруг блеснул гнев, она еще раз пробормотала: "Хочу варенья!" - и вдруг захохотала и заплакала, казалось, без всякой причины, что с ней случалось иногда после второго удара.
      - Ну хорошо, хорошо, вам дадут варенья, - помолчав, сказала госпожа Буссардель.
      В передней она велела старушке горничной постараться в этот день не противоречить больной и ничем ее не раздражать.
      Вскоре состоялся вечер в честь трех конфирмантов. Амели снова увидела собравшуюся вокруг нее семью, с которой судьба соединила ее обманным родством. Перед ее глазами было сложное сооружение, в котором все так хорошо было пригнано, так крепко соединено, что каждая отдельная его часть держалась в равновесии благодаря другим, каждая имела свое значение и способствовала прочности целого.
      Затем началась подготовка к празднеству, которое задумал устроить ее свекор. Все эти хлопоты в достаточной мере оправдывали госпожу Буссардель, которой некогда было навещать тетю Лилину. А впрочем, разве теперь у больной не было превосходной сиделки? Как-то раз Амели была в своей теплице, отмечая по толстой тетради с адресами знакомых, кого надо пригласить на предстоящий раут, - она по-прежнему любила свой зимний сад, хотя камелии и кактусы плохо в нем прижились. Вдруг ей доложили, что приехала госпожа Миньон. Амели, совсем не ожидавшая ее, тотчас вышла к ней в гостиную.
      Госпожа Миньон, по-видимому чем-то взволнованная, встала ей навстречу.
      - Пройдемте в ваш будуар, Амели. Мне надо поговорить с вами о серьезных делах. А сюда ведь может прийти кто угодно...
      Когда они поднялись в уютную комнату с лепными украшениями, изображавшими музыкальные инструменты, она потребовала:
      - Заприте дверь на ключ.
      И рухнула в кресло. Амели села на краешек стула, напряженно выпрямившись, и, сдвинув брови, смотрела на нее.
      - Я к вам прямо от сестры, - сказала госпожа Миньон и, всплеснув руками, добавила: - Ах, что она мне наговорила!
      - Что именно, тетушка?
      - Да вы же знаете. Прекрасно знаете. Ведь она вам первой сообщила... И у вас хватило мужества держать это про себя?.. Бедная моя девочка! О-ох! У меня нет вашей твердости характера! Я как услышала эти разоблачения, у меня просто руки и ноги отнялись... Я сразу же поспешила к вам...
      - Тетушка, в конце концов, в чем дело?
      - Как в чем? А Викторен? Зачем вы меня заставляете это говорить. Оказывается, Викторен, вовсе мне не племянник!.. Ах, видите!.. Ведь вам это было известно!
      Амели встала и, подойдя к окну, постояла там, повернувшись спиной к госпоже Миньон. Парком уже завладевали сумерки и тишина, аллеи обезлюдели, кормилицы и няни расходились со своими питомцами по домам. Амели подумала о трех своих младших детях, которые вскоре должны были вернуться из Булонского леса.
      Она обернулась.
      - Надеюсь, тетушка, вы не поверили такой выдумке? Я действительно слышала про это. Но больная наша совсем сдала, бедняжка. Я уже давно замечаю, что у нее мысли в голове путаются.
      - Но послушайте, Амели, сестра приводила такие потрясающие подробности, почти что доказательства!
      - Должно быть, говорила об отметинке, о родимом пятнышке, которого не оказалось. Не будем же мы по такому ничтожному признаку...
      - Ах, нет, нет! Она мне сказала, как и почему подменили ребенка и где, когда это произошло...
      - Дорогая тетушка, - решительным тоном сказала госпожа Буссардель. - В первую минуту меня тоже смутили эти откровения... Я поехала в Шеней в прошлом месяце, произвела там расследование, нашла ту самую ферму, где ребенок жил у кормилицы. Я опрашивала свидетелей...
      - И что же?
      - Тетушка!..
      Амели опустила ресницы, на мгновение прикрыла веками глаза и вдруг широко их раскрыла.
      - Ни капельки правды нет во всей этой басне!
      - Да что вы говорите! - воскликнула старуха и, запрокинув голову на спинку кресла, раскинула руки; уныния как ни бывало, на лице промелькнул отблеск прежней, порывистой и переменчивой души. - Ах, как гора с плеч! Вы только представьте, какая бы это была драма! Даже если бы удалось замять скандал - какие ужасные последствия! И не только для вас, дорогая моя детка, но и для нас также, для всей семьи! Фердинанд бесконечно привязан к старшему сыну. Ведь это могло бы убить его, правда?
      Она была так взволнована, так потрясена, что и не думала наблюдать за племянницей; ей было жарко, душно, она поспешила расстегнуть палантин и, сбросив его с плеч, отдуваясь, говорила:
      - Ах, какие минуты я пережила! Страшно вспомнить! Амели, подумайте только: сестра как будто была вполне в здравом уме. Я знала, что она способна прилгнуть, но чтобы она могла дойти до таких диких измышлений!..
      Немного успокоившись, она задумалась.
      - Вы же хорошо знаете, какой у нее склад ума, - сказала Амели.
      - Но я не думала, что у нее по-настоящему злая душа.
      Госпожа Буссардель сделала уклончивый жест.
      - Да, - сказала госпожа Миньон. - Вы правы: надо считаться с очевидными фактами. И раз вы действительно произвели расследование и действительно ездили в Шеней...
      В ее голосе еще слышались вопрошающие интонации.
      - Даю честное слово! - резко сказала Амели. - Я ездила в Шеней! Я говорила с людьми!
      - И вы вынесли убеждение, что Викторен...
      - Что он действительно Буссардель.
      - Да смилуется господь над несчастной моей сестрой! Амели, позвоните, пожалуйста! Велите принести мне рюмку муската, мне надо подкрепиться. У вас просто железные нервы! А я совсем разбита!
      Через четверть часа, едва госпожа Миньон села снова в коляску, Амели Буссардель приказала запрячь лошадь и помчалась к Карто де ла Шатру.
      - Немедленно передайте мою визитную карточку доктору, - приказала она слуге, - и скажите, что у меня к нему неотложное дело.
      Отпустив посетителя, он принял ее вне очереди. Она долго пробыла у него в кабинете.
      В тот же день, сократив прием больных, знаменитый врач направился на улицу Нотр-Дам-де-Шан, быстро осмотрел больную, от нее поехал на авеню Ван-Дейка и напросился у Буссарделей на обед. Амели успела к тому времени послать записку двум старым холостякам, друзьям дома, которых ожидали в тот день к обеду, и, извинившись перед ними, отменила приглашение. Выйдя из-за стола, Карто пожелал выкурить сигару в обществе маклера, в его курительной комнате на втором этаже. Через пять минут свекор вызвал наверх Амели, остававшуюся в столовой. А еще через пять минут из ворот особняка выехали два экипажа: один, посланный за Буссарделем-нотариусом, а другой - за госпожой Миньон. Луи Буссардель оказался дома и приехал сейчас же, а госпожу Миньон разыскали в театре, и она явилась прямо оттуда, в вечернем туалете.
      На собрании четырех родственников Карто де ла Шатр заявил, что необходимо срочно принять решение относительно мадемуазель Аделины Буссардель. Состояние больной ухудшилось, умственные способности ослабели. Она не только несет всякий вздор, как в этом могли убедиться присутствующие здесь дамы и как это он сам проверил час тому назад, но она уже стоит на грани старческого слабоумия, и если допустить дальнейшее ее содержание в почти обычных условиях, то эта бедная невменяемая женщина, не отвечающая за свои поступки, может натворить больших бед: выбросится, например, из окна или подожжет дом. Необходимо изолировать ее, хотя бы временно, но сделать это не мешкая.
      Маклер, еще не успевший освоиться с такой мыслью, и нотариус, потрясенный этой нежданной вестью, не могли не посчитаться с авторитетом знаменитости медицинского мира, а также и с тем обстоятельством, что рассудительная Амели и вслед за нею добрейшая госпожа Миньон заявили, что они согласны с мнением доктора.
      Не прошло и суток, а все формальности уже были выполнены благодаря свидетельству, выданному самим Карто де ла Шатром, и Амели перевезла старейшину семьи Буссардель в Кретейль, в лечебное заведение доктора Юбертуса - своего рода санаторий, в котором, однако, окна были закрыты решетками и из которого время от времени разносились истошные крики; здание стояло в большом саду, окруженном высоким глухим забором.
      Через неделю после этого переселения Карто де ла Шатр, неизменно преданный Буссарделям, отправился в Кретейль. Возвратившись, он заявил, что вполне удовлетворен: в лечебнице большой порядок, доктор Юбертус - весьма опытный специалист и человек, на которого можно положиться, и вполне согласен с ним относительно состояния мадемуазель Буссардель и способах ограничить сопряженные с ним опасности. Посещения больной пока не допускаются.
      Родственники, в течение стольких лет проявлявшие не" уклонную заботливость о тете Лилине и почтительность к ней, беспрекословно подчинились запрету навещать ее; впрочем, сообщение с Кретейлем было крайне неудобно. В тех кругах, где вращались Буссардели, никто и не заметил исчезновения старой девы; она жила в стороне, особенно после первого апоплексического удара, да и всегда-то ее общество мало интересовались, поэтому близким не приходилось затруднять себя объяснениями по столь щекотливому вопросу.
      Можно было ожидать беспокойства со стороны аббата Грара и господина Минотта, но о них не было ни слуху, ни духу, словно они куда-то пропали или никогда и не были знакомы с мадемуазель Буссардель.
      Единственной связью между палатой тети Лилины и внешним миром были посещения госпожи Буссардель. Ни Карто де ла Шатр, ни директор лечебницы не возражали против них, она сама упросила сделать для нее исключение.
      Регулярные поездки в Кретейль вошли у нее в привычку. Она привозила больной корзинку с фруктами, лакомствами и всякими вкусными вещами, но иной раз Амели возвращалась вечером домой с красными глазами, совсем разбитая, и ей пришлось признаться свекру, что тетя Лилина не всегда встречает ее ласково.
      - Так вы больше не навещайте ее, дорогая Амели, она уже не в состоянии ценить вашу доброту к ней, - говорил старик Буссардель. - Мы все свидетели, что вы сделали для нее гораздо больше, чем обязаны были сделать. Я совсем не хочу, чтоб вы до такой степени портили себе жизнь из-за Аделины.
      - Оставьте, папа, - отвечала Амели, покачивая головой, - это мой долг. И не такая уж это неприятность, чтобы я не могла ее вынести.
      XXVII
      Через неделю после большого и весьма удавшегося раута госпожа Буссардель, захватив с собою пятерых детей, их бонну, их нянь и свою горничную, перенесла свои пенаты в Гранси, Приехав туда, она не совершала инспекционных поездок по имению, не опрашивала слуг, не проверяла счетов, с чего обычно начиналось ее пребывание в Гранен. Целыми днями она, облокотившись на подушки, лежала на диване в гостиной, лениво вышивая по канве; часто откладывала свое рукоделие и поднимала голову только для того, чтобы взглянуть на детей, игравших перед домом на большой лужайке. Она была в Гранси пока еще в одиночестве; ее невестки собирались приехать недели через две, не раньше, а мужчины заявили, что они останутся в Париже, чтобы присутствовать на торжествах в честь 14 июля, национального праздника Франции.
      Наконец прибыл Викторен, довольный, улыбающийся, и сразу же подарил ее весьма симптоматическими знаками внимания. Она этого ждала. На авеню Ван-Дейка супруг обычно всю зиму оставлял ее в покое, но в деревне, где нарушались его парижские привычки, он больше недели не выдерживал.
      Однажды вечером он предложил ей руку, чтобы повести ее из гостиной в столовую, и столь же галантно проводил ее после обеда в гостиную, а в десять часов с подчеркнутой любезностью собственноручно поднес ей традиционную чашку отвара липового цвета; согласно его собственному упрощенному кодексу ухаживаний, действовавшему уже давно, это означало, что через час он намерен пожаловать к ней и надеется, что дверь не будет заперта...
      Поднявшись к себе в спальню, госпожа Буссардель проверила, хорошо ли заперта дверь между их сообщающимися туалетными комнатами, и от избытка осторожности даже решила не раздеваться. Уже больше шести месяцев муж не приближался к ней. Очень скоро она услышала из спальни, что кто-то ломится в туалетную. Амели пошла туда.
      - Что вам угодно, Викторен? - спросила она через дверь. В противоположность многим женам она еще продолжала на людях говорить мужу "ты", а наедине разговаривала с ним на "вы".
      - То есть как - что?.. Угодно, чтобы вы мне отперли.
      - Извините, я хочу остаться одна.
      - Нет.
      - Так что ж вы?.. Отоприте, Амели. Не можем же мы разговаривать через дверь.
      Она отперла, но только приоткрыла дверь, крепко ухватившись за скобку. У порога стоял красивый мужчина в халате, верхние пуговицы сорочки были расстегнуты, и видны были курчавые белокурые волосы, которыми грудь его заросла до самой шеи.
      - Что это значит? - спросил он. - Ты еще не разделась?
      - Нет.
      Он рванулся, хотел войти, она не сходила с места; на нее пахнуло густым запахом туалетного уксуса Бюлли, которым он, по-видимому, только что обтерся. Амели еще одно мгновение смотрела на него.
      - Викторен, я больше никогда не отопру вам дверь своей спальни.
      - Что? Что? А по какой причине, позволь спросить?
      - Потому что я не хочу больше иметь детей.
      И, прежде чем он успел ответить, попытаться успокоить ее обещанием, которое можно было предвидеть, она захлопнула дверь, задвинула засов, прошла в спальню и там тоже крепко заперлась. Утром, проснувшись, она вспомнила, что заснула сразу же, как легла в постель, и спала спокойно, без всяких кошмаров, так часто мучивших ее всю ночь.
      Викторен, уже достаточно понаторевший в правилах этикета, не решался отступить от показной учтивости в отношении жены, да еще в присутствии отца, - он злился молча и, выждав несколько дней, под каким-то предлогом возвратился в Париж.
      Мысль, что совершился наконец по ее воле тайный развод, который - она знала это - выдержать ей по силам, окончательно возвратил госпоже Буссардель душевное равновесие. Она вновь стала деятельной - в достаточной мере, для того чтобы свекор, проницательности которого она опасалась, не разгадал, что произошло с ней за последние полгода. Иной раз, сидя со стариком в гостиной или прогуливаясь под руку с ним по аллеям парка, она удивлялась тому, что они так близки и вместе с тем так чужды друг другу. Как же это? Больше двадцати лет жили под одной кровлей, перенесли вместе столько испытаний, хранили одни и те же тайны - все это как будто тесно связало их, а вот она без труда держит про себя множество таких мыслей, из которых каждая, даже самая простая, ошеломила бы его...
      Однако вскоре пришел день, когда она порадовалась тому, что старик Буссардель ни о чем не догадывался. Он простудился на охоте и заболел, плохо поправился, кое-как протянул зиму и в начале весны скончался; и когда Амели закрыла ему глаза, первой ее мыслью было, что он ушел из жизни, исполненный приятных иллюзий. Знаменитый биржевой маклер, отличавшийся таким самообладанием, так гордившийся своими успехами на финансовом поприще и своим богатством, так уверенный в судьбе своего потомства, умер, не подозревая, что некий червь подтачивает его генеалогическое древо. Госпожа Буссардель считала, что это неведение - награда ей за многие горести; теперь ей нечего было страшиться с этой стороны, и она была почти довольна, что старик свекор, которого она любила, не прожил дольше.
      Разбирая бумаги покойного (эту благочестивую обязанность никому и не пришло в голову оспаривать у нее), она нашла альбом, о котором никто из близких никогда не говорил ей, - тетрадь в синем бархатном переплете с металлическими застежками по давнишней моде. Амели перелистала его, прочла и перечла некоторые страницы и задумалась над тем листком, написанным выцветшими порыжевшими чернилами кудреватым старомодным почерком со всякими завитушками, где уже с трудом можно было прочесть: "В своем доме люди во имя семейных интересов выказывают больше энергии, доброй воли, самоотверженности и стойкого мужества, нежели отдают их стране на служение нации".
      Госпожа Буссардель спрятала альбом в свой секретер и однажды, оставшись одна с дядей Луи, расспросила его.
      - Это была своего рода летопись, семейный дневник, который вел наш отец, - ответил Луи, постаревший лет на десять после смерти своего брата-близнеца. - Бедный мой Фердинанд взял этот дневник себе и тоже делал в нем записи.
      - Ах, так? Вы, я думаю, возьмете альбом?
      - Да, да... - понурившись, сказал старик и вдруг поднял голову. Почему вы спрашиваете? У вас была другая мысль?
      - Да нет, дядюшка. Альбом и должен к вам перейти.
      Старик внимательно посмотрел на племянницу.
      - Амели, вам хочется его взять. Я догадываюсь.
      Она не ответила.
      - Вы больше всех достойны получить этот альбом. Возьмите, пожалуйста.
      Итак, Золотая книга семейства Буссарделей со вписанными в нее
      После смерти отца Викторен притих на полгода. Как и все Буссардели, он не любил менять привычек; сначала он для прикрытия своих похождений пользовался теми же приемами, как и раньше. Но вскоре стал уже меньше соблюдать приличия, придумывал для своих отлучек самые невероятные предлоги и не давал себе труда хотя бы разнообразить их; исчезал из дому сразу же после обеда или же совсем не обедал дома -, не считая нужным предупреждать жену или приносить извинения, - словом, он показал, насколько его сдерживало присутствие отца в доме и насколько то скрытое распутство, которому он предавался до сих пор, было для него лишь ожиданием своего часа.
      Госпожа Буссардель теперь смотрела на все это другими глазами, однако она тревожилась не за мужа, а боялась, что его распутство может иметь опасные последствия для семьи и для конторы. Она решила вмешаться и уже собралась это сделать, как вдруг в начале 1882 года произошел крах акционерного общества "Юнион Женераль", который вызвал глубокие потрясения на бирже и положил конец происходившей там бешеной спекуляции. Эта катастрофа совсем не походила на спорадические банкротства, на скандалы, захватывавшие ограниченные круги, какие уже бывали в девятнадцатом веке. Чтобы избежать участи Лиона, где половина всех биржевых маклеров вылетела в трубу, в Париже Компания биржевых маклеров применила принцип солидарной ответственности и выпустила заем на восемьдесят миллионов, гарантированный суммой залогов шестидесяти маклерских контор. Госпожа Буссардель почувствовала, что не время производить на авеню Ван-Дейка домашний переворот, когда над конторой у сквера Лувуа разразилась такая гроза.
      Она стушевалась и решила подождать. Но на следующий год произошло несколько неприятных случаев, уже не позволявших ей закрывать глаза на поведение мужа. Под предлогом доставки господину Буссарделю заказанных перчаток или передачи ему письма в собственные руки в особняк являлись накрашенные девицы, дерзавшие преследовать этого кутилу даже дома. Однажды, когда госпожа Буссардель была в бельевой и вместе с горничной занималась там осмотром всего столового белья, она из окна, выходившего во двор, увидела у ворот женщину, наряд которой ясно показывал, какую жизнь она ведет, и от которой привратник никак не мог отделаться. Госпожа Буссардель вышла на крыльцо, велела этой женщине подойти, сумела ее припугнуть и выгнала.