Семья Буссардель

      - Меня ни для кого больше нет сегодня,- сказал он служителю, затворявшему дверь.
      - Сударь,- проговорил Миньон, садясь в кресло, пододвинутое ему Буссарделем,- шаг, который я вынужден сделать, объяснение, к которому я сейчас приступлю, могут вас очень удивить. Какой бы прием вы ни сочли нужным ему оказать, льщу себя надеждою, что наши отношения...
      - Сударь,- прервал его маклер,- перейдем к делу.
      Миньон поднял руку, выражая этим жестом и желание ус
      покоить Буссарделя, и свое смущение.
      - Ну что же,- сказал Буссардель, несколько смягчившись, так как полагал, что остался хозяином положения.- Неужели вам так трудно сказать? Неужели я должен прийти вам на помощь? Мне казалось, я угадываю, с чем вы пришли, хотя мотивы мне еще не ясны... Подождите. Прежде чем произнести решающие слова, учтите, что здесь, в этом кабинете, мы с вами не только два отца, но и два финансиста. Я хочу сказать, что недоразумение, происшедшее между отцами, не помешает нашему согласию как финансистам, и если нам придется кое в чем взять свое слово обратно, это вовсе не обязывает нас отказываться от договоренности в других вопросах. Итак, говорите без стеснения. Вы человек, неболтливый, наши планы относительно предполагаемого брака не получили огласки, следовательно, на дочь мою не падет ни малейшей тени, да и по своему положению она выше такой опасности.
      - Сударь,- сказал Миньон, сделав долгую паузу,- честь имею просить у вас для моего сына руки вашей дочери, мадемуазель Жюли.
      Воспользовавшись молчанием изумленного отца, он принялся оправдываться, объяснять причины столь неожиданного поворота событий. Все произошло из-за того, говорил он, что хотя его сын с виду очень тихий и робкий юноша, не знает обычаев света и еще не избавился от чрезмерной застенчивости, но на деле он обладает пылкой натурой и требовательным сердцем. После поездки в Европейский квартал он вернулся домой как в лихорадке: лицо горит, глаза блестят. Весь вечер ни с кем не говорил, рано ушел к себе в комнату. Через стенку родители из своей спальни слышали, как он ворочается с боку на бок, встает с постели, ходит по комнате и, томясь жаждой, то и дело наливает себе воды, нервно звякая графином о стакан. Наконец, дождавшись утра, встревоженная мать пришла к сыну. Комната утопала в облаках табачного дыма, а юный Феликс изнемог от физической усталости и душевных мук. При первых же словах матери он выдал свою тайну: мадемуазель Жюли внушила ему великую страсть. К тому же он фаталист, как все застенчивые люди, способен на крайности и сразу отдался этой молниеносной любви; поток чувства захлестнул и понёс его, одна бессонная ночь подействовала тут больше, чем на другого подействовали бы десять лет любовного томления. Словом, он заявил, что если за него не выдадут Жюли, он бросится в Сену...
      - Ну, молодо-зелено...- заметил Буссардель, еще не решив, какую позицию ему следует занять.
      - Нет, сударь, он так и сделает, как говорит. Мать знает, какую власть имеют над ним чувства, она с ума сходит от беспокойства... От него можно ждать любых крайностей. Я ее, конечно, успокаиваю, но она и меня заразила своей тревогой, я тоже волнуюсь... Ах, вы не знаете, что значит иметь одного-единственного ребенка... Словом, жена потребовала, чтобы я взял ее с собой, она ждет меня у подъезда, в карете.
      Буссардель послал за госпожой Миньон. Ее появление было драматичным; от тяжких вздохов высоко вздымалась ее грудь, обтянутая шелковым лифом; приподнимая вуаль, она прикладывала к глазам скомканный платочек.
      Они с мужем принялись в два голоса убеждать, уговаривать и упрашивать Буссарделя; мать анализировала характер Феликса, рассказывала о вспышках гнева, которые бывали у него в детстве, приводила доказательства его чувствительности, а маклер тем временем спокойно размышлял. Он уже принял решение, а госпожа Миньон все говорила, говорила, стараясь его убедить. Наконец он остановил поток ее красноречия, и втроем они обсудили, что предпринять. Все обстоит очень просто. Ведь Буссардель до этого дня ничего не сообщал Аделине о планах, относящихся к ее замужеству, и речи, которые она вела за ужином три дня назад, со всей очевидностью доказывают, что она ничего не подозревает. Итак, все зависит от Жюли. Отцу стоит только сказать ей слово, и она поверит, что с самого начала Миньоны имели в виду именно ее. С ее стороны никаких возражений не будет. Ей уже пятнадцать с половиной лет - возраст для брака допустимый, и вовсе не следует оставаться рабами старых обычаев, требовавших выдать замуж сначала старшую, а потом уж младшую дочь. При таких правилах, да еще когда родители нисколько не считались с сердечными склонностями нареченных, зачастую супружеские пары составлялись весьма неудачно и жили плохо.
      Что касается брачного договора, то в нем могут остаться в силе все выработанные статьи. И то уж хорошо! Для Буссарделя важнее всего было, во-первых, породниться с Миньонами, а во-вторых, пристроить одну из дочерей, чтобы очистить путь сыновьям. Жюли заживет под опекой мужа, а если Аделина будет упорствовать в своем решении принести обет безбрачия, ну что же, пусть ее - на веревках в рай не тащат. По крайней мере, не придется давать ей приданое, а жить она будет в доме отца. Биржевой маклер Буссардель всегда умел найти выгодные стороны в любом положении, которое изменить невозможно. Он пожал руки супругам Миньон.
      - Ну, дорогие мои, поезжайте скорее домой, успокойте Феликса.
      - Буссардель,- сказала Рамело, когда маклер, позвав ее, сообщил ей новость.- Мне, конечно, нечего возразить, а все-таки...
      - Что - все-таки? Надо поговорить с Жюли? Это само собой разумеется. Прежде я поговорил бы с Аделиной, а теперь вот поговорю с Жюли. Да что там. Она, конечно, будет на седьмом небе; в общем это хорошая партия. Жюли тотчас даст согласие.
      - Очень возможно. Ее привлекает всякая новизна. Но я вот что думаю: не следует ли в первую очередь сообщить Аделине об этой перемене.
      - Аделине? Зачем? Она и не подозревает, что мы собирались выдать ее замуж.
      - А все же послушайтесь моего совета,- сказала Рамело, - поговорите сначала с ней, один на один. Вам неприятно? Хотите, я возьму это на себя?
      Рамело поднялась по винтовой лестнице и, нисколько не стараясь смягчить свою поступь, двинулась тяжелым мужским шагом по коридору, который вел в комнату девушек. Она направилась туда не мешкая, так как знала, что Жюли на уроке сольфеджио. В ту минуту, когда Рамело отворила дверь, Аделина кончила раскладывать на специальном столике свои принадлежности для рисунков акварелью, собираясь сесть за работу. Она обратила к Рамело свое хорошенькое личико.
      - Сейчас к отцу приезжали Миньоны - и муж и жена, - сказала Рамело.
      Девушка не ответила и ничем не выразила ни удивления, ни любопытства.
      - Ага, ты, стало быть, это знаешь. Верно, видела из окна, как они подъехали, да?
      Рамело вспомнила, что Аделина любит подглядывать и подслушивать - то прячась за гардиной и ведя наблюдение из окна, то стоя у плохо притворенной двери. При этой мысли старуха сразу потеряла терпение и без долгих разговоров пошла прямо к цели.
      - Они сватают Жюли за своего сына. Отец дал согласие.
      Аделина сидела неподвижно. На лице ее не дрогнул ни единый мускул, но на этот раз она посмотрела вестнице прямо в глаза. И под конец улыбнулась.
      - Ты, должно быть, ошибаешься, Рамело. Я была бы очень удивлена, если бы господин Миньон и его супруга посватали за своего сына нашу Жюли.
      - Однако ж так оно и есть, дитя мое. Именно Жюли сватают.
      Девичье лицо, бледное, прозрачное от природы, внезапно побелело как полотно, даже губы стали бескровными и плотно сжались, веки вдруг прикрыли глаза. На мгновение жизнь как будто покинула это красивое лицо, и Рамело испугалась, что Аделина сейчас упадет, но вот губы вновь порозовели, и даже необычный румянец окрасил щеки.
      - Желаю дорогой нашей Жюли всяческого счастья, - произнесла Аделина ровным голосом.
      И, отвернувшись, устремила взгляд на начатую акварель: вишни в хрустальной вазе. Она покрасивее расположила ягоды, служившие ей натурой, выбрала кисточку, раскрыла ящик с красками.
      Рамело подождала минутку, потом молча направилась к двери и вышла.
      Жюли попросила разрешения подумать до завтра. В первое мгновение она вскрикнула от радости, захлопав в ладоши, бросилась целовать отца, братьев и Рамело.
      - Мне сделали предложение! - крикнула она Жозефе, прибежав к ней в кухню.
      Аделины при этом не было.
      Потом вдруг Жюли спохватилась, притихла и заперлась с отцом, стала его расспрашивать. Как же так? Разве не на Аделине родители Феликса хотели его женить? И вчера еще можно было поклясться, что невеста именно Аделина. А что же выходит? Значит, она, Жюли, перебила у сестры жениха, оттеснила ее? Поступок ужасный. Ах! Ей надо хорошенько обо всем этом подумать, ответ она даст только завтра. Отцу с великим трудом удалось ее успокоить. Он приводил всевозможные доводы, убеждал, уговаривал и в конце концов почти искренне дал честное слово, что никогда серьезно не шла речь о том, чтобы выдать Аделину за Феликса Миньона. Тогда Жюли впала в глубокую задумчивость. Она беспокоилась теперь не о сестре, а о маленьких братьях - близнецы широко раскрыли глаза, когда услышали новость о ее замужестве, и ничего не сказали в ответ. В это мгновение она до самой глубины души почувствовала, как недостает ей матери. Она поделилась своими мыслями с Рамело.
      - Хочешь, сходим нынче после завтрака в церковь, помолимся за упокой ее души,- ответила старуха.
      Вот уже десять лет, как старая республиканка опять стала выполнять религиозные обряды, но понемногу, без всякого ханжества и, конечно, больше из почтения к новому своему семейному очагу и в память Лидии, чем в честь возвращения Бурбонов.
      Буссардель, всегда закусывавший перед биржей наспех и в одиночку, чтобы не нарушать правильного распорядка питания, необходимого молодежи, уже в шляпе прошел через столовую, когда Жюли и мальчики садились за стол. Жозефа что-то сказала Рамело, та заглянула к Аделине и через пять минут вернулась.
      - Аделина не выйдет к завтраку, - объявила она,- ей нездоровится, пусть полежит.
      - Это еще что такое? - недовольно спросил отец, опасаясь возможных осложнений,- Предлог? Что за этим скрывается?
      Рамело без стеснения объяснила ему причину, но, конечно, на ухо.
      - Она в самом деле нездорова. Я удостоверилась. Недомогание самое обычное - обновление крови. Только немножко раньше срока пришло из-за какой-нибудь причины. - Причины? Какой причины?
      - А-а! Кто знает нынешних барышень! Наверное, ее утомила вчерашняя прогулка. Не тревожьтесь. Можете спокойно уйти.
      Возвратившись домой, Рамело увела Жюли к себе в комнату и долго говорила с ней. Старуха была глубоко взволнована посещением церкви вместе со своей юной воспитанницей - ведь хоть она и хранила в тайниках души милый образ и часто думала об умершей, но очень редко ей случалось поговорить о Лидии: в доме, казалось, совсем позабыли о покойнице.
      - Какое несчастье, что ты была совсем еще крошкой, когда она покинула нас! У тебя не могло сохраниться никаких воспоминаний о ней.
      - Нет, я немножко помню. Чуть-чуть.
      - Ты это вообразила себе, золотко.
      - Нет, право же, нет. Вот, например, осталось в памяти, как она протягивала ко мне руки.
      И Жюли протянула руки. Рамело молчала, потом дрогнули ее губы, над которыми уже стал седеть темный пушок, и с нежной улыбкой старуха сказала:
      - Красивые были у нее, у голубушки моей, руки.
      Горше всего почувствовала Жюли отсутствие матери в день своей свадьбы, вернее, в вечер свадьбы. Все собрались в доме отца новобрачной: после венчания все приглашенные приехали из церкви на улицу Севт-Круа. Это были последние часы, которые Жюли проводила в родном гнезде, отныне она уже будет приходить сюда только в гости. Решено было, что молодая чета поселится на площади Риволи у стариков Миньонов, так как для них двоих квартира была слишком велика. Из-за этого-то Буссарделю больше всего и хотелось устроить свадебное пиршество у себя в доме. Приглашенных было так много, что пришлось накрыть столы в трех комнатах, и для этого все вынесли из спальни девушек и спальни близнецов. Комнату Рамело оставили в неприкосновенности, но туда снесли всю лишнюю мебель. В этот вечер ее музей превратили в кладовую.
      Обед был роскошный. Самый состав гостей, а главное характер их профессии, оправдывал, требовал, делал необходимым пустить пыль в глаза, раскошелиться. Буссардель не пожалел ни хлопот, ни денег: ведь по качеству камчатной скатерти, по количеству поданных трюфелей, по возрасту выдержанных вин гости могли определить, насколько процветает его контора. И маклер развернулся вовсю.
      После третьей перемены лакеи подали жареную дичь, украшенную собственными перьями, искусно уложенную на серебряных блюдах, и тогда один из гостей, финансист Альбаре, старый холостяк, часто обедавший в доме Буссарделя, воскликнул: - Ах, вот он, знаменитый фазан Священного Союза!
      Со всех сторон тотчас посыпались вопросы, словно восклицание Альбаре и предназначалось для того, чтобы их вызвать. Двери трех комнат, в которых шел ужин, были распахнуты настежь, любопытство охватило всех, а лакеи, обнося гостей фазанами, возлагали предмет этого любопытства на тарелку перед каждым, и каждый мог его лицезреть. После первых же кусков послышались новые возгласы, на этот раз выражавшие восхищение. Буссардель, польщенный сенсацией, объяснил, что это кушанье - традиционное в его семье.
      - Назвали его в честь Священного Союза лишь десять лет тому назад, а рецепт приготовления - старинный, знают его только в нескольких домах.
      Ведь давно уже не было в живых той, которая могла бы ему напомнить, что "дом Буссарделя" и не подозревал о существовании такого кушанья до того дня, когда они в 1815 году позавтракали в ресторане Вери. Посторонняя в семье женщина, старуха Рамело, совсем еще недавно по просьбе Флорана разыскала в поваренной книге этот мнимый наследственный рецепт и научила Жозефу, как готовить столь редкостное блюдо.
      - Но наш амфитрион,- опять выступил Альбаре,- не сказал вам, с какими воспоминаниями,- э-э, честное слово, можно сказать, с драматическими воспоминаниями у него связывается это гастрономическое чудо.
      Каждый хотел услышать об этом эпизоде, и Буссардель, заставив гостей немножко попросить его, сдался. Наступило молчание. Буссардель неторопливо повел рассказ; во время нарочитых пауз слышно было позвякивание вилок, подхватывавших пропитанное пряными ароматами мясо фазана, фарш из бекасов и ломтики померанцев. Рассказчик прежде всего заявил, что эпизод вовсе не был трагическим. Конечно, он мог бы стать таковым, принимая во внимание обстоятельства, но Буссардель сумел повернуть все так, что опасность миновала. Сделал он это, разумеется, только ради своей жены и, главное, ради дочерей, которые были тогда еще малютками.
      - Итак, нам подали фазана,- сказал Буссардель.
      - Значит, Вери знал рецепт? - спросил кто-то из гостей.
      - Я заранее заказал фазана и дал указания, как его приготовить. За соседним с нами столиком сидели четверо русских, четыре рослых молодца, обвешанных всякой мишурой. Победителей тогда часто можно было встретить в модных ресторанах. Они увидели, какое блюдо нам подали, подозвали лакея, расспросили его и потребовали, чтобы им точно так же зажарили фазана. А надо вам сказать, что для его приготовления требуется не менее суток и, следовательно, удовлетворить прихоть этих посетителей не представлялось возможным, разве только что отдать им фазана, поданного нам. И я уже видел, что приближается минута, когда метрдотелю, которого они вызвали, ничего не останется иного, как прибегнуть к этому средству.
      Кое-кто из гостей возмутился.
      - Ах, друзья мои,- сказал Буссардель, разводя руками,- перенеситесь мысленно во времена оккупации. Вспомните, сколько порядочных людей тогда пострадало... Мне эта сцена отнюдь не была приятна. Я так и сказал метрдотелю, напрямик сказал. Не для того я сообщил главному повару наш фамильный секрет, чтобы им воспользовались для угощения вчерашних врагов Франции.
      - Вы так и сказали метрдотелю?
      - Конечно.
      - Вслух?
      - Ну, разумеется! Я без стеснения спросил его, не желает ли он предоставить победителям исключительное право лакомиться фазаном Священного Союза.
      Послышался гул одобрительных возгласов. Гостей вторично обнесли фазаном, и он имел еще больший успех.
      - Дорогая дочка,- спросила госпожа Миньон у Жюли,- вы помните это событие?
      - Признаться, не помню,- ответила Жюли,- ведь я была тогда совсем маленькая.
      - А я помню,- сказала Аделина.- Очень хорошо помню.- И она не побоялась добавить: - Бедная маменька побледнела и все упрашивала отца не горячиться.
      Никто за столом не сомневался, что Буссардель говорит правду, тем более что он совсем не слыл хвастуном. Он никогда не рассказывал о своих воинских подвигах в рядах национальной гвардии, не уверял, что храбро сражался в Клиши и в Обервилье, а между тем это было правдой. Но он никогда не забывал сказать: "Во время оккупации я был в Париже". Он был парижским буржуа, он считал свое участие в европейском вооруженном столкновении лестным для себя и достойным упоминания только потому, что находился тогда в войске парижской буржуазии. Еще немного, и он стал бы утверждать, что в 1815 году судьба страны решалась в Париже, на площадях и в парках столицы, а не в Ватерлоо и в Сен-Клу.
      Разговор зашел о самом Священном Союзе, именем которого был назван жареный фазан. Все сидевшие за столом одинаково относились к этому вопросу. Конечно, превосходная идея - основать своего рода трибунал наций, в принципе предназначенный для надзора за континентом, но как же это люди не видят, что сама действительность разъединяет нации при любой проблеме, затрагивающей противоположные интересы?
      - Не идеи движут народами и государями, - заявил Буссардель, - а просто аппетиты.
      Мнение его получило одобрение этих людей, ибо власть денег открыла им тайны политики, а скептицизм их обострился от соприкосновения с большими состояниями, как обострилось осязание их кассиров, отсчитывающих золотые монеты. Они были либералами и признавались в том, но либералами-реалистами, а не какими-то мечтателями. Ужин тем временем подходил к концу, уже подали мороженое; беседа спустилась с высот умозрительной политики к обыденным вопросам гастрономии.
      Лишь только встали из-за стола, Аделина выступила в более деятельной роли. Она была теперь хозяйкой и выполняла свои обязанности с подобающим достоинством. Всякий раз, когда ей нужно было поддерживать честь дома, она справлялась с этим превосходно. Она открыла бал, дала распоряжение музыкантам, подобрала пары танцующих, принимала гостей, приглашенных на вечер. Она подводила их к сестре, предлагала им полюбоваться красотой ее подвенечного платья, затем вела гостей в комнату отца, где были выставлены свадебные подарки. Аделина брала в руки и показывала бриллианты, кружева, подчеркивала красоту кашемировых шалей, драпируя в Них свой стройный стан; то же самое она проделывала для новых гостей, неутомимо, даже с каким-то наслаждением. Она так старательно и, по-видимому, без всякой задней мысли держалась на втором плане, что гости многозначительно переглядывались; матери, желавшие женить своих сыновей, с невольной улыбкой спрашивали ату образцовую девицу, не находит ли она, что и ей хорошо бы последовать примеру сестры. Аделина оставалась верна своей системе: она ссылалась на младших братьев, на отца, которому трудно их воспитывать, на заботы о доме.
      - Полноте,- говорили ей,- ведь эти услуги вам еще долго может оказывать милейшая госпожа Рамело.
      - Да, да, - отвечала Аделина. - Она нам очень предана.
      И больше она не прибавляла ни слова, вероятно полагая, что такой похвалой поставила Рамело на должное место. В этот вечер при ярком свете многочисленных свечей Аделина была очень хороша. На ней было воздушное платье из небесно-голубого газа, отделанное гофрированными оборочками с голубой каемочкой более яркого тона, и эти цвета оттеняли ее удивительно нежный цвет лица. Она блистала. Успех ее был так велик, что она не могла не замечать его, но он не только не вскружил ей голову, но, казалось, еще более укрепил, углубил, утвердил ее самоотречение и доставлял ей живейшее наслаждение именно потому, что из-за ее самоотверженности успех этот останется бесплодным. Ах, как должен изумлять гостей такой спектакль: девушка, прелестная, как амур, порхает на балу, все взоры устремлены на нее, для нее играют скрипки и горят огни, ей шепчут слова восторга, а она во всеуслышание заявляет, что никогда не выйдет замуж! Аделина была в упоении, упоении холодном, в котором смешались и самоуничижение, и самодовольство, и упрямство, и тщеславие. Но, для того чтобы ее триумф не ослабевал, Аделине нужно было непрестанно выказывать заботу о Жюли, то и дело подходить к ней. Она поискала сестру и нигде не нашла. "Неужели уехала?" -подумала она, и при мысли, что молодые уехали, не простившись с ней, она вся затрепетала, взволнованная каким-то странным, сложным чувством; она уже не притворялась, это событие захватило на минуту все ее мысли, все воображение... Но что за глупости! Аделина чуть не расхохоталась: в группе молодых людей она увидела Феликса.
      - Дорогой братец, - сказала она, - куда девалась Жюли?
      - Она у своей приятельницы, у Рамело,- ответил Феликс.
      Опять заиграла музыка. Аделина пробралась между танцующими парами и, пройдя через всю квартиру, совершенно преобразившуюся в этот вечер свадебного пира, направилась в комнату Рамело; в коридоре она чуть не бегом побежала: ей хотелось поскорее напомнить сестре о ее обязанности присутствовать на балу.
      Когда она отворила дверь, Рамело, о чем-то говорившая с Жюли, замолчала и с удивлением посмотрела на незваную гостью, не выпуская из рук маленькие ручки новобрачной. На старухе было парадное красновато-лиловое муаровое платье, голову она после долгих уговоров согласилась убрать кисейным чепцом, не похожим на обычную ее "шарлотку". Жюли сидела рядышком с нею на постели больше негде было присесть в этой комнате, загроможденной лишней мебелью, которую вынесли из парадных покоев. "Музей редкостей" стал неузнаваем. То, что висело на стенах,- афиши, обрывки тканей, старые пики, еще можно было разглядеть, но появившиеся на каминной полке флаконы туалетного прибора, болванки для шляп, начатый акварельный рисунок оттеснили стакан Гракха Бабефа и "подлинные обломки" Бастилии.
      - Тебе что надо, дитя мое? - спросила Рамело.
      - Да я... я хотела сказать Жюли, что ее все требуют... И еще хотела спросить, будет ли она танцевать последнюю кадриль.
      - Через несколько минут Жюли уедет с мужем к себе домой. Больше она танцевать нынче не будет.
      Аделина почему-то растерялась и все стояла в дверях, как будто ждала, что Жюли сейчас встанет, подбежит к ней и послушно последует за старшей сестрой. Но Жюли, обычно такая проворная, сидела не шелохнувшись возле Рамело и молчала, опустив глаза. Аделине даже показалось, что младшая сестра очень раскраснелась.
      - Ну, ступай, дитя мое,- сказала Рамело,- Оставь нас одних. Слышишь? Ты же видишь, что я разговариваю с Жюли... Мы еще не кончили.
      Аделина переступила порог, затворила за собой дверь и остановилась, прижавшись к косяку.
      - Ступай к гостям, ступай! - громко сказала Рамело через дверь.
      Аделина гордо выпрямилась, задетая этим подозрением. Да и разве тут что-нибудь услышишь при таком шуме, скрипки все заглушают.
      Подавленная, с бьющимся сердцем, она направилась в бальную залу, но, чувствуя, что сейчас ей тяжко будет окунуться в эту сутолоку, ушла в гардеробную и заперлась там. В темноте, в одиночестве, отбросив свою искусственную роль, она вдруг все поняла: поняла, что среди буйного веселья, царящего в доме, Рамело, уединившись в своей неуютной комнате, взяла на себя обязанности матери и наставляла Жюли в тайнах брачной жизни... Аделина этого не предвидела, да и что можно было против этого возразить? Этого требовали обычаи, здравый смысл и полная невозможность для нее, Аделины, просветить сестру... И все же из-за этого разговора с глазу на глаз ее собственные расплывчатые представления о брачном союзе Жюли и Феликса вдруг стали четкими, определенными, из области воображения перешли в мир действительности. В душном закоулке, где застоялся спертый воздух, Аделина довольно долго предавалась размышлениям.
      Когда она наконец вышла и вернулась в парадные комнаты, где было так шумно и светло, все ее волнение уже улеглось. Она бросилась к одной из приглашенных дам, собравшейся уезжать, так как час уже был поздний.
      - Ну, милочка, поздравляю! - сказала дама.- Вечер вам удался как нельзя лучше. Кавалеры позавидуют счастливому смертному, у которого в доме будет хозяйничать такая волшебница.
      - Я твердо решила не выходить замуж,- ответила Аделина.
      Пришло время сестрам расстаться. Отец и мать Феликса, хоть и не знали правил большого света, отличались тактичностью и, чтобы не подчеркивать, что теперь они завладели новоиспеченной госпожой Миньон, уехали одни в своей карете. У подъезда ждал экипаж, который они преподнесли новобрачным в качестве свадебного подарка"
      Жюли пожелала проститься с братьями. Они давно уже спали во второй комнате Рамело. Жюли на цыпочках вошла туда. Она осыпала обоих близнецов тихими поцелуями, они не проснулись, и, подавив свое волнение, новобрачная возвратилась в переднюю, где собрались, чтобы проводить ее, отец, сестра, Рамело и Жозефа. Все стояли вокруг Феликса, который чувствовал, как важна
      Лишь эта кучка людей, стоявших в передней, осталась тут от многолюдной свадьбы. Гости, музыканты и нанятые на вечер лакеи уже ушли. Только два служителя из конторы Буссарделя наспех расставляли мебель и наводили некоторый порядок в комнатах, где недавно шли танцы: ведь тем, кто оставался в доме, нужно было с привычными удобствами провести ночь. Когда Жюли вышла к своим близким, собравшимся для прощания с нею, Рамело затворила дверь в комнаты; четверо женщин и двое мужчин были теперь одни в этой пустой, казавшейся незнакомой передней, где все еще горели лампы.
      Жюли поцеловала первой Жозефу, заранее уже плакавшую, потом поцеловала Рамело - у той задрожал подбородок, суровыми стали черты, но ни одна слезинка не выкатилась из глаз; старуха только обхватила ладонями личико своей любимицы и долго всматривалась в него, словно перед нею был последний, угасающий отблеск дорогого ей воспоминания.
      Буссардель решил ускорить это прощание, грозившее затянуться. Он поцеловал Жюли и передал ее в объятия Аделины. Сестры обнялись и вдруг разрыдались. Обе плакали, поддавшись своим тайным чувствам, но чувствам противоположным; что-то уже разделяло их, но рыдали они, крепко обнявшись. Первой успокоилась Жюли, Аделина же все не отпускала ее. Она была словно в бреду и, роняя свои гребенки, шпильки, рассыпая по плечам локоны, заливаясь слезами, бормотала что-то невнятное, бессвязное. Можно было только разобрать: "Нет... это невозможно... я не хочу..." И в этом смятении, когда Аделина наконец потеряла власть над собой, она вдруг стала очень красива какой-то новой, неожиданной, трагической красотой: вместо благовоспитанной барышни из буржуазной среды вдруг возникла белокурая дева из рода Атридов в небесно-голубом одеянии.
      - Дети,- сказал Буссардель.- Это неразумно! Только расстраиваете друг друга. Можно подумать, что вы навек расстаетесь! А ведь мы завтра все вместе будем обедать на площади Риволи!
      - Да, правда, правда... - лепетала Аделина прерывающимся голосом... Мы будем видеться... часто... каждый день.
      Рамело не пыталась прервать эту сцену. Она бесстрастно наблюдала за ней. Смотрела то на Аделину, то на Феликса. Аделина не бросила на зятя ни единого взгляда. Быть может, он не имел или уже не имел для нее никакого значения в этот момент. Может быть, теперь драма разыгрывалась в одинокой душе Аделины - на почве более неблагодарной, более сухой, чем обида за свое неразделенное чувство. Однако за четыре месяца жениховства Миньон младший очень изменился и весьма выиграл от этого: прыщавость прошла, он похудел и как будто вырос, опали пухлые щеки, исчезло угрюмое выражение лица, черты стали мужественными. Молодой Феликс мог теперь нравиться. Недаром Жюли после помолвки сразу влюбилась в своего нареченного. Но Аделина, которая с каждым днем все больше уделяла внимания собственной особе, на него уже и не глядела.
      Лишь только затворилась дверь за юной четой, уехавшей в свое гнездо, Рамело тут же на месте мигом расстегнула Аделине платье, расшнуровала корсет: на девушке лица не было.
      - Ложись скорее,- сказала старуха.- Я сейчас приду и дам тебе принять квакерских капель, а то ты ни за что не уснешь.
      X
      Кровать Жюли разобрали и вынесли на чердак. Аделина поставила теперь свою кровать посредине спальни, свободнее разместила свои вещи, заняла еще две полки в шкафу и, оставшись полной хозяйкой комнаты, устроила в углу маленькую молельню.
      С тех пор ее часто заставали за молитвой. Когда раздавался звонок к обеду и она все не появлялась, не стоило звать ее из-за двери: она не отзывалась; нужно было войти в Комнату и даже тронуть богомолку за плечо: опустившись на колени, она молилась самозабвенно и ничего не слышала. Наконец она поднимала голову и обращала к тому, кто вторгся в ее святилище, лицо, поражавшее отрешенность от всего земного и удивление.
      Последний взгляд на статуэтку, еще одна молитва, крестное знамение, и, наконец поднявшись с колен, она с сожалением направлялась в столовую.
      На братьев Аделина не обращала никакого внимания; они и сами ее сторонились, находя, что она взрослая, скучная, наставительная особа. По обычаю школьников они любили давать всем прозвища. Аделину они прозвали Проповедница-надоедница, сестра Богомолка. Расхождение между нею и близнецами усиливалось, обострялось еще и тем, что в доме уже не было Жюли, средней по возрасту между ними, а обязанности светской дамы, которые на улице Сент-Круа выполняла Аделина, окончательно поставили ее на равную ногу с женами отцовских приятелей.