Семья Буссардель

Да и вообще, вряд ли в 1815 году нашелся бы в Париже хоть один человек, ничего не слыхавший об Увраре. Вот уже двадцать лет под перекрестным огнем завистников, в облаках фимиама, воскуряемого почитателями, он занимал публику своей особой. Он то возносился на вершину славы, то попадал в немилость, бывал то банкротом, то богачом. Какое бы будущее ни ожидало Францию, но уж Уврару-то, во всяком случае, судьба уготовила много неожиданностей. Флоран долго смотрел на ступени лестницы, по которой поднимался знаменитый поставщик провианта для армии.
      - В финансовых делах началось оживление, - сказал Флоран, понизив голос. - Уж этот Уврар! Живо выскочит на самый верх. А ведь, помнится, он четыре года просидел в тюрьме.
      - Но, мой друг, после того император приблизил его к себе. Значит, надо думать...
      - Ну, что там!.. Такие господа как раз в тяжелые времена и процветают, умеют ловить рыбку в мутной воде. Обязательно появляются на сцене, когда хозяйство страны расшатано.
      - А ты как бы хотел?
      - Да хотел бы, чтобы не только им одним пенки снимать!
      Буссардель старший воспитал сына в правилах благоразумия
      и строжайшей честности. Достигнув высоких постов на службе в Таможенном управлении, отец хотел увлечь и сына на свое поприще. Но юноша обладал бойким характером, предприимчивостью и некоторым пониманием финансовых дел. Бесспорно, он проявлял в этой области изобретательность и высказывал правильные суждения. Пожалуй, он не без основания утверждал, что прекрасно усвоил дух времени. Словом, при таком незаурядном уме он мог позволить себе любые притязания, и отец согласился на то, чтобы сын пошел не по таможенной части, а поступил в фондовое управление. Новичок быстро продвинулся там. Первые и такие ранние успехи льстили ему, но отнюдь не утолили его аппетитов. В сердечных делах этот молодой буржуа с несколько чопорными манерами довольствовался спокойною привязанностью к собственной супруге, зато он горел честолюбивыми вожделениями и имел все шансы добиться успеха, так как его честолюбие обращено было на чисто материальные блага, а вовсе не на первенство в духовном мире.
      - Все-таки я поражаюсь, - сказал он жене. - Опять появился этот субъект и уже проталкивается вперед!
      - Может быть, верно говорят, что у него большие дарования.
      - Насчет этого не спорю!
      Они выбрали наконец кушанья. Глава семьи принялся за устрицы, и все его домочадцы смотрели, как он отдирает их вилочкой от раковины, подносит ко рту, глотает. Лидия не любила устриц и боялась угостить ими детей. Батистине положили на тарелочку одну устрицу, но девушка не решилась попробовать.
      Один из русских офицеров, сидевший напротив Лидии, по-прежнему вел себя дерзко. Он с многозначительным видом поднимал свой бокал и каждый глоток выпивал как будто в ее честь. Вскоре бедняжка Лидия от смущения не знала уж куда деваться. Пересесть на другое место она не решалась и не могла принудить себя отнестись, по примеру мужа, к таким выходкам равнодушно. Флоран говорил ей:
      - Не обращай внимания. Будем осторожны. Ведь если произойдет хоть малейшая неприятность, виноватыми объявят не их, а нас.
      Как раз в это время по лестнице спустился лакей, прислуживавший на втором этаже, и, подойдя к Флорану, спросил, как его фамилия, не он ли господин Буссардель.
      - Совершенно верно. А почему вы спрашиваете?
      - Да у нас там наверху, в гостиной с грифонами, компания завтракает, и один господин очень просит вас пожаловать к ним на минутку.
      И лакей подал клочок бумаги, на котором карандашом написана была фамилия, ничего, однако, не говорившая Флорану. - Это кто-нибудь из приятелей господина Уврара?
      - Так точно, сударь.
      - Боже мой! - испуганно прошептала Лидия.
      - Отлично, - сказал Флоран. - Передайте, что я сейчас приду.
      Лакей ушел.
      - Ах, друг мой, - сказала Лидия, переменившись в лице, - ты говорил так громко! Наверное, Уврару передали твои слова.
      - Полно, успокойся... Это еще не известно. А если бы даже и так откуда узнали мою фамилию? Сейчас все выяснится.
      Но сам все не вставал из-за стола. Лидия удивилась.
      - А что же, по-твоему, я так сразу и побегу, будто лакей? Не знаю, что им от меня угодно, но будет совсем неплохо, если они немножко подождут.
      Когда он наконец поднялся по лестнице и исчез в верхнем зале, Лидия на всякий случай велела Батистине сложить на соседний стул пальто всего семейства. Сама же она, вынув из ридикюля кошелек, достала оттуда монету и зажала ее в руке, приготовившись оставить деньги на столе, если придется прервать завтрак и, наспех расплатившись, уйти. Публики в ресторане прибавилось, так что малейший инцидент мог разрастись и иметь плачевные последствия. Дама, сидевшая за кассой, уже отсылала прибывавших посетителей в другой ресторан Вери, находившийся в Пале-Рояле.
      Лидия ждала, терзаясь тревогой. Она не сердилась на Флорана за его неосторожные слова - она вообще никогда на него не сердилась. Если она вдруг ловила себя на том, что держится о чем-либо иного мнения, чем муж, то бывала только изумлена этим и, главное, удивлялась самой себе. Несогласия с его взглядами никогда не доходили у нее до критического к ним отношения, ей бы и в голову не пришло за что-нибудь его упрекнуть. Небо сделало ее спутницей жизни Флорана вовсе не для того, чтобы его корить, но для того, чтобы разделять с ним все испытания. Такое она дала обязательство. К этому ее привели религиозное воспитание и семейные традиции, примеры, имевшиеся у нее перед глазами в провинциальной глуши, не знавшей ниспровержения устоев, не ведавшей распущенности нравов, несмотря на бури, бушевавшие в последние годы прошлого столетия.
      Флоран наконец возвратился. И когда он проходил между столиками, лавируя среди суетившихся с подносами лакеев, лицо его сразу успокоило Лидию. Однако, сев на свое место, он не проронил ни слова. Плотно сжав губы и полузакрыв глаза, он уставился рассеянным взглядом в одну точку - видимо погрузился в какие-то размышления.
      - Друг мой, - окликнула его Лидия. - Скажи мне только одно: что-нибудь плохое?
      Флоран не шевельнулся, не отвел затуманенного взгляда от чудесных видений, возникших перед ним, только коротко ответил:
      - Наоборот!
      Лидия вздохнула с облегчением, сунула монету обратно в ридикюль и велела лакею подать волован, который по ее требованию держали на слабом огне. Она покорно ждала, когда Флоран сам все расскажет, - может быть, он не хотел говорить при детях и няне. Он наконец вернулся к действительности.
      - Ну, давайте будем завтракать, - сказал он.
      Девочки принялись за еду, не дожидаясь его приглашения, и восторгались вкусной подливкой. Флоран поглядел вокруг и увидел русских офицеров, о которых он совсем позабыл.
      - Все-таки нельзя допустить, - сказал он, не повышая голоса, но так явственно, что соседи могли его услышать, - нельзя допустить, чтобы меня принимали за человека, не имеющего чувства собственного достоинства. Душенька, сделай милость, пересядь на место Аделины.
      Лидия несколько удивилась, но послушно поменялась местами с дочерью; теперь она сидела не по правую, а по левую руку мужа, спиною к русским офицерам. Флоран, наклонившись к ней, сказал:
      - Мне предлагают выгодное место. С блестящими перспективами.
      - Повышение?
      - Нет, ты не понимаешь. Служить буду уже не в Казначействе, а в частном предприятии.
      Лидия едва не вскрикнула от испуга. Неужели в предприятии Уврара?.. И она даже не посмела расспрашивать дальше.
      - Наверх меня пригласил некий господин Сушо. Он знал моего отца. То есть встречался с ним в Амстердаме, когда отец служил там контролером в Таможенном управлении. Сушо приходилось иметь с ним дела. А в прошлом году он несколько раз обращался к нам, в фондовое управление Казначейства. Я совсем его не помню - столько у нас бывает всякого народу! Но у финансистов великолепная память. Сегодня, проходя через ресторацию, он сразу меня узнал, а я его и не заметил. Словом, он встретил меня с распростертыми объятиями, с уважением отзывался о моем отце: "Такого добросовестного чиновника нынче не встретишь, юный друг мой", - вот его подлинные слова. Осведомился, чем я занимаюсь. Я ответил. Он спрашивает: "Что ж, вы решили всю жизнь прослужить в канцеляриях?" Я не знал, что сказать... Из армии я не освобожден, как же тут строить планы?.. "Если вы захотите перейти в частное предприятие, загляните ко мне. У меня есть кое-какие проекты, и мне нужны молодые люди, вроде вас". Любезно говорил, не правда ли? Я собрался откланяться, он на прощание познакомил меня со своими приятелями. Все люди значительные. Со всеми я обменялся рукопожатиями. И господин Уврар протянул мне руку.
      - Господин Уврар? - переспросила Лидия.
      - Ну да. Неужели я должен был отдернуть свою руку, - добавил Флоран через секунду, хотя Лидия больше ничего не сказала.
      - Нет, друг мой... ты не мог отказаться пожать ему руку... Но...
      - Что - но? Договаривай.
      - Нет, я не решаюсь об этом судить, такие вопросы выше моего разумения. Я только хотела бы знать, что ты думаешь делать, чего ты хочешь...
      - Прежде всего хочу поразмыслить... Они-то меня знают, а я их не знаю. Я со своей стороны тоже должен навести справки.
      Он подозвал лакея.
      - Скажите, любезный, что за кушанье вы подали нашим соседям? - спросил он, указывая глазами на русских офицеров.
      - Фазан, сударь, только по-особому приготовленный, - ответил лакей. Придумано лучшим парижским поваром.
      Флоран без стеснения рассматривал дичь, которую разрезал один из офицеров. Кушанье очень аппетитное и роскошное. Такое блюдо, конечно, могли позволить себе только люди со средствами.
      Подошел метрдотель и рассказал, как готовят это лакомое кушанье.
      - Сударь, это великолепный откормленный фазан - такие подают за столом его превосходительства господина Брийа-Саварена. Фазан фаршированный. Для фарша берется мясо бекасов, мозг из бычьих костей и трюфели. А гарнир к нему - последняя новинка. В него входят: пюре из протертого ливера бекасов, шкварочки, трюфели и филе анчоусов. К гарниру добавляются ломтики померанцев.
      - Хитроумное сочетание! - заметил Флоран. - И как же это кушанье называется?
      - Фазан а ля Священный Союз. Блюдо очень нравится господам иностранным офицерам.
      - Не удивительно! Ведь вот вы какое название ему дали.
      Флоран бросил на жену иронический взгляд.
      Метрдотель ответил с почтительной улыбкой, казалось напоминая о требованиях злободневной действительности. С конца сентября слова "Священный Союз" были у всех на устах. Если они проникли в поварские изобретения, то это было не столько признанием факта, сколько лестью, и даже не столько лестью, сколько необходимостью.
      Опытный парижанин не мог тут ошибиться.
      - А скажите, - спросил вдруг Флоран, - долго это кушанье готовится?
      - Нафаршированный фазан должен вылежать сутки, поэтому мы всегда их фаршируем заранее. Сейчас у меня на вертеле поджариваются три фазана. Надо только хорошенько подрумянить, выложить на блюдо и гарнировать. Через четверть часика можем подать на стол.
      - Ну что же, милейший, почему бы и нам не попробовать фазанов а ля Священный Союз, раз вы не отдаете это кушанье в исключительное пользование победителей! Примите, пожалуйста, наш заказ на фазана.
      И когда метрдотель удалился, Буссардель сказал жене:
      - Видишь, дорогая, как иной раз полезно бывает потратиться. Ты вот спрашивала, стоит ли идти к Вери, это, мол, неблагоразумно. И что ж, мне думается...
      Он не договорил. Вновь взгляд его устремился к лестнице. Меж двух колонн с лепными украшениями и позолотой открывалась взору алая ковровая дорожка, устилавшая ступени, которые вели наверх, в гостиную с грифонами, где собирались такие значительные посетители, где обсуждались финансовые комбинации, уже подготовлявшиеся там, над головами победителей.
      Наконец Буссардели встали из-за стола, несколько возбужденные праздничной трапезой, и вновь услышали гомон толпы, увидели солнце в небе и гуляющих, нахлынувших в сад. Спустившись с террасы Фельянов, они растерянно озирались вокруг. Первыми оправились девочки.
      - Папа, - спросила Аделина, - куда идут все эти люди?
      Все прохожие двигались в одном направлении, к площади Согласия.
      - Вероятно, идут на Елисейские поля. Там стоят бивуаком казаки.
      Жюли стала проситься на Елисейские поля. Старшая сестрица предпочитала отправиться в Булонский лес; в английском лагере, утверждала она, гораздо веселее: там живут солдаты в юбках.
      - В другой раз, - сказала мать. - В другой раз свезем вас посмотреть англичан, если, конечно, вы будете умницами.
      Должно быть, Лидия считала, что за день она достаточно налюбовалась на иностранные войска. Но Флоран, по-видимому, не разделял ее чувств. В воспитании, так же как и во всем другом, он объявил себя сторонником новейших идей. По его мнению, картина русского лагеря, хотя бы и расположенного на французской земле, должна была заинтересовать любознательные юные умы. Для семилетнего ребенка было бы полезно запечатлеть ее в своей памяти: на старости лет Аделина и даже Жюли могли бы рассказать обо всем этом своим внукам. И семейство Буссардель направилось вслед за толпой прохожих.
      Первые палатки казаков стояли уже у подножия мраморных коней Марли. По случаю воскресенья большинство офицеров уехало из лагеря в город: ведь некоторые роялистские салоны открыли для них свои двери. Правда, то были узкие кружки, но завсегдатаи их блистали титулами, изящными манерами, и у молодых московских офицеров, желавших познакомиться с парижским высшим светом, они имели большой успех. Благовоспитанные господа из предместья Сен-Жермен не отказывались заглянуть из вежливости на казачий бивуак с ответным визитом, но делали это только в будни: по праздникам знатные посетители предоставляли Елисейские поля шумной толпе простых смертных и офицеры уже с утра исчезали из лагеря. Поэтому перед павильонами казачьих атаманов Буссардели не увидели сборища элегантных господ, так сказать, аристократических салонов под открытым небом; с июля месяца такого рода развлечения были признаны хорошим тоном. Но если лагерь кое-что утратил в отношении светского блеска, он выиграл в живописности и в оживлении.
      Да и в сердечности тоже. Всем в столице русские были ближе, чем другие союзники, многие парижанки заявляли, что они влюблены в царя Александра, и все парижане знали, как обязаны и столица и вся Франция его заступничеству на конференциях. Его выделяли среди всех победителей. Чувства, которые страна питала к нему, французы переносили и на его войска. Поэтому на Елисейских полях царила приятная атмосфера дружеской близости, какой не было на других бивуаках. Казаки устраивали свои игры, теснившиеся вокруг любопытные охотно смотрели на них и аплодировали.
      Лидии пришлось чуть не силой оттащить своих девчурок, с восхищением взиравших на борьбу, которую вели два великана с наголо обритыми головами. Даже на расстоянии, через несколько рядов зрителей, было слышно их прерывистое дыхание, шум борьбы, глухой стук, когда эти силачи падали на землю, пронзительные крики знатоков. В кругу любопытных женщины испуганно прятали лица на груди своих кавалеров, а мужчины, наоборот, поднимались на цыпочки, боясь упустить последние минуты схватки противников.
      Флоран повел девочек смотреть ручного сурка. Маленький зверек, приехавший со своим хозяином из какого-то глухого уголка Урала, проделывал множество забавных штук, грациозных фокусов, а под конец брал в зубы деревянную чашку и, встав на задние лапки, собирал доброхотные даяния со зрителей. Они давали не скупясь - жители захваченного города не жалели своих грошей для оккупантов. И Буссардель младший, в котором финансист уже брал верх над чиновником, не преминул высказать вслух свое наблюдение: французская валюта, которой предвещали крах, сохраняла свою ценность для победителей.
      Малышка Жюли оказалась смелее своей старшей сестрицы. Присев на корточки, она стала гладить сурка - зверек охотно принимал ее ласки и не отходил от нее. Казак подошел, хотел взять сурка, девчурка и не подумала отодвинуться. Лидия и Батистина протянули было руки, Флоран остановил их. Казак тоже присел на корточки. Это был простой солдат, довольно молодой человек с каким-то странным, изможденным лицом и серыми прозрачными глазами. Он внимательно смотрел на Жюли. У нее из-под капора выбивались короткие шелковистые локончики, светло-белокурые, какие во Франции бывают только у маленьких детей. Казак смотрел на эти белокурые завитки, улыбаясь простодушной улыбкой, потом дотронулся до них пальцем, но, увидев, что девочка испугалась, накуксилась и готова уже расплакаться, отвел руку и ласково забормотал какие-то слова на своем родном языке.
      Девочка, перепугавшись, бросилась к матери и уткнулась головенкой в складки ее платья. Аделина, изображая из себя взрослую особу, объясняла ей, что у солдата, верно, осталась на родине хорошенькая маленькая дочка.
      Чтобы выбраться из толпы, Буссардели пересекли проспект и вышли к Каменной пристани. Тут оказалось тише, спокойнее, мало было гуляющих; в середине бивуака шум просто оглушал, как на ярмарке, сюда же он долетал глухо. Смотреть теперь оставалось только на лошадей, бродивших табунками в загонах или привязанных к коновязи, да на солдат, которые их чистили.
      Можно было спокойно пустить детей играть одних с Батистиной. Справа слышался звонкий и мерный стук молота о наковальню: там под брезентовым навесом расположилась походная кузница. Звуки были привычные, какие раздавались в любой парижский кузнице, но тут их сопровождали незнакомые варварские песни.
      Время шло. Короткий осенний день уже склонялся к вечеру. Флоран нашел на аллее Рейн удобную скамью, и они с женой присели отдохнуть. Лидия молчала. Она смотрела на палатки казаков, выстроившиеся у края сада, лагерь тянулся бесконечно, теряясь где-то вдали.
      - До какого же места он доходит, друг мой? - спросила Лидия. - До аллеи д'Антен?
      - Мне говорили - дальше.
      - Боже мой! Это ужасно!..
      Голос ее дрогнул. И в самом деле, лагерю как будто конца не было. В дымке наступивших сумерек даль становилась обманчивой, и казалось, что бивуак тянется вплоть до холмов Шайо, захватывает всю эту часть Парижа. Лидия молча сидела на скамье, устремив глаза вдаль и устало ссутулившись, день выдался такой хлопотливый, утомительный.
      - Ах, Флоран! - вдруг сказала она. - Ах! Все это еще не кончено!
      - О чем ты говоришь?
      - Да о наших несчастьях, об испытаниях наших. Еще не пришел конец нашим страданиям.
      Он взял ее за руки:
      - Успокойся, что ты!
      - Нет, - упрямо и жалобно повторяла она. - Я хорошо чувствую, друг мой, что это еще не конец. И чувствую и вижу. А ты? Неужели не видишь?
      И она унылым жестом указала на огромный бивуак, на этот чужестранный город, врезавшийся в Париж. Зрелище это больше всего ее поразило. Она как бы представила себе всю величину бедствия, постигшего страну. При виде казачьего лагеря на Елисейских полях ей вспомнилось, что в Амьене расположились англичане, в Ренне и Нанте - пруссаки, в Клермон-Ферране баварцы, в Лионе и Марселе - австрийцы; эти лужайки, истоптанные сапогами неприятеля, навели ее на мысль, что пятьдесят восемь департаментов Франции оккупированы. На нее больше действовали факты, чем рассуждения, явные доказательства, чем рассказы свидетелей. Такова уж была ее натура реалистичная и непосредственная. Даже ее добродетели при* мерной супруги и матери исходили из этого ее склада. Наконец она завершила свою мысль:
      - И как же среди всего этого думать о будущем своей семьи!
      - О будущем семьи?
      - Ну да, Флоран, - просто ответила она. - Этот мавзолей...
      Флоран не сразу ответил. Он внимательно посмотрел на жену, на женщину, которую считал гораздо ниже себя. А вот, однако ж, зачастую она бросала какие-нибудь отрывочные слова, и вложенные в них мысли были необычными для положительного мужского ума и повергали его в смущение.
      - Душенька, будущее нашей семьи не зависит от этого захваченного неприятелем сада - оно в нас самих.
      Вновь наступило молчание. Лидия непроизвольным движением подобрала ноги и запахнула полы бурнуса. Потом подняла меховой воротник, посмотрела на свои часики и позвала девочек.
      - Уже поздно, детки, - сказала она, вставая со скамьи. - Пора домой. Пойдем по улице Рояль. Застегните пальтишки и ступайте вперед с Батистиной.
      Она говорила уже уверенным тоном, так как чувствовала сейчас больше уважения к себе. Муж взял ее под руку, и они пошли, удаляясь от набережной и от бивуака. Оба думали о мавзолее. Лидия считала его слишком просторным и роскошным, а Флоран находил, что эта гробница вполне соответствует желаниям его отца. В голове Лидии мысль работала все в том же направлении.
      - Ты подумай только, - сказала она, не поднимая на мужа глаз, подумай... ведь у нас нет сына.
      Они молча шли все дальше, обогнули площадь Согласия, не рискуя пересечь ее с детьми, ибо по ней в беспорядке проезжали возвращавшиеся с прогулок парижане - верхом на лошади или в экипаже. Флоран размышлял над тем, что сказала жена. И вполне естественно было, что ему вспомнился отец, которого Лидия почти не знала, да и сам он не успел полюбить. Однако же в дни глубоких потрясений умерший получил над ним странную власть. Нежданно-негаданно он вошел в их жизнь через открытую дверь еще пустой гробницы.
      Лишь после смерти Буссарделя старшего стало известно о его желании приобрести для себя и для своего потомства в вечное владение участок земли на одном из новых парижских кладбищ, имеющем, следовательно, шансы на долгое существование, и построить на этом участке мавзолей. При жизни он провожал то одного, то другого из своих близких на старое кладбище Сент-Эсташ, где находился первый весьма скромный семейный склеп Буссарделей. Человек он был молчаливый, угрюмый, рано овдовел, и житейский успех не прибавил ему жизнерадостности. Почти против своей воли он сделал карьеру, какая до 1789 года была недоступна людям, не обладавшим ни знатным именем, ни богатством. Он поступил в Таможенное управление, не имея честолюбивых планов и мечтаний, но благодаря счастливому стечению обстоятельств, нехватке людей, стремительному в то время ходу событий и несомненным собственным достоинствам трудолюбивого чиновника меньше чем за десять лет достиг высоких постов; после декрета, изданного в июле 1809 года, император назначил его контролером таможни в Амстердам, который стал третьим по своему значению городом наполеоновской империи. Между двумя войнами Флоран Буссардель женился в Париже. Отец его прослужил еще немного в Амстердаме и на пятидесятом году жизни умер там от грудной болезни. Человек, здоровье которого в течение двадцати пяти лет выдерживало самые невероятные испытания, не мог перенести на чужбине холодных туманов.
      Быть может, он тосковал по парижскому небу. Такая догадка могла возникнуть при чтении его завещания, по которому он назначил крупную сумму для сооружения мавзолея на кладбище Мон-Луи. Так как покойный был честным человеком и не хотел совершать должностных злоупотреблений, то богатства он не нажил, скопить денег не успел, ибо умер рано и сыну оставил весьма скромное состояние. Сумма, назначенная отцом на вышеуказанные погребальные расходы, была непомерно велика в сравнении с наследством. Это не остановило Флорана: раз такова воля главы семьи, он должен ее выполнить. Еще не закончились формальности по вводу в наследство, кстати сказать весьма несложные, а по распоряжению сына уже был заложен первый камень мавзолея. Флоран не был богат, Лидия принесла ему приданое самое незначительное, у них были дети, будущее казалось ему ненадежным, и все же Буссардель младший рад был осуществить последнюю волю умершего. Это завещание задевало многие струны в его душе.
      И вот теперь мавзолей был достроен, а войны все еще не позволяли и думать о том, чтобы перевезти прах отца, и, таким образом, этот предусмотрительный человек обладал склепом, о котором мечтал, потомки его в мыслях уже распределяли там места, но сам завещатель все не мог туда попасть.
      - Душенька, - сказал Флоран, когда они подходили к своему кварталу, вот увидишь: будущее покажет, что отец был прав. Я единственный его сын, и на мне лежит ответственность за продолжение нашего рода, но с помощью божьей мы с тобой, душенька, не дадим фамилии нашей исчезнуть.
      И снова перед ним возникло смутное видение, тень младенца мужского пола, которого им необходимо произвести на свет. Флоран сказал, немного понизив голос:
      - Мы сегодня собирались поехать в Итальянский театр - он уже открылся. А не лучше ли нам провести вечерок дома?
      Лидия вскинула на него глаза, он улыбнулся, она густо покраснела и отвела взгляд.
      Она ничего не ответила, только склонилась к нему и крепче оперлась на его руку: ей приятно было чувствовать, какой он сильный. Они шли молча, тесно прижавшись друг к другу; перед ними была единая цель, но для каждого она принимала иной облик. Флоран мечтал о взрослых сыновьях, чьи имена в будущем вырежут внутри часовни на мраморной, сейчас еще нетронутой доске. А Лидия мечтала о младенцах, думала о родах и крестинах, о кормлении грудью, об утомительных и сладостных материнских трудах, об опасных болезнях, подстерег тающих детей.
      Пересекли кольцо бульваров и, чтобы доставить удовольствие девочкам, покорно следовали за ними до улицы Мон-Блан, на которую они по своему почину свернули, а затем все не торопясь пошли обратно. Толпа прогуливавшихся парижан здесь поредела, и группы, которые попадались навстречу, состояли из более элегантных людей. Порой чья-нибудь красивая коляска, сделав крутой поворот, въезжала в ворота особняка, и тогда вдруг становилась видна сидевшая в ней нарядная пара. То и дело по улицам проходили прусские патрули, но никто не обращал на них внимания.
      Аделина и Жюли цеплялись за нянину руку: они примолкли, по-видимому, обе устали и, возможно, уже перебирали в памяти события истекшего знаменательного дня, о котором обе потом долго говорили.
      - А знаешь, - сказал Флоран жене, - по-моему, Жюли больше не стоит укладывать в нашей спальне. Она подрастает.
      Лидия согласилась с ним.
      - Что ж, можно перевести ее в гардеробную, пусть спит там вместе с Аделиной. А Батистина может ночевать на шестом этаже, - ведь в мансарде нам отведено помещение для прислуги.
      Они проходили теперь по улице Жубера. На фоне багрового заката четко вырисовывался силуэт Бурбонского коллежа. Красновато-оранжевый отсвет падал на фасады зданий, и за оградами садов еще не опавшие желтые листья горели яркими красками. Воздух здесь был чистый. Дул легкий ветерок. Прохожих почти уже не было. Начиная от площади Согласия, их с каждой улицей становилось все меньше; на улице Жубера стояла тишина, только щебетали перед сном какие-то птички.
      Чета Буссардель, предшествуемая детьми и няней, подошла к дому в ореоле закатного света, разливавшего волшебные краски вечерней зари.
      IV
      Потолки на антресолях были очень низкие. Флоран, мужчина довольно рослый, без труда доставал рукой "до верхних жильцов", как говорила Жюли, для нее самым большим удовольствием было совершать такой же подвиг, для чего отец высоко поднимал ее на руках.
      Один угол дома, выходивший на улицу Жубера, которая тут вливалась в улицу Сент-Круа, не пересекая ее, был срезан, и поэтому получилась маленькая треугольная площадка, где самую широкую сторону занимал Бурбонский коллеж. Фасад его был украшен фронтонами, нишами, колоколенкой с башенными часами, увенчанной католическим крестом, что говорило о первоначальном назначении дома: в его стенах обитала прежде община капуцинов с Шоссе д'Антен. За несколько десятилетий назначение этого здания неоднократно менялось, и в этих переменах всегда выражался дух времени, как любил говорить Флоран: до революции в нем помещалась церковь, затем монастырь, затем госпиталь, предназначавшийся для излечения постыдных болезней, а потом оно стало коллежем Бонапарта, который теперь переименовали в Бурбонский коллеж.
      Два дома, стоявшие напротив него в виде срезанных прямоугольников, хотя и не являлись особняками отдельных семейств, были украшены кое-какими орнаментами, конечно в греко-римском стиле, так как построены были только в начале века.
      Вся эта площадка имела довольно внушительный вид, соблазнивший Буссарделя, когда он после своей помолвки с Лидией искал себе квартиру. Но в новых домах квартиры были дороги, и ему пришлось ограничиться антресолями, состоявшими из трех комнат и гардеробной. Для молодых супругов этого было достаточно. Кое-какая мебель, полученная в наследство после Буссарделя старшего (приобрести ее в большом количестве контролеру таможни мешали его постоянные разъезды), выглядела прекрасно; в этом скромном жилище с низкими потолками не заметно было отсутствие на стенах фамильных портретов. Лидия очень полюбила улицу Сент-Круа. Да и весь район ей нравился. Совсем близко находилось знаменитое в то время Шоссе д'Антен, где можно было купить все, что нужно для хозяйства, а сам квартал - тихий, спокойный, весь в садах, превосходный чистый воздух, что было весьма важно для детей. Соседи кругом приличные, в доме никакой сырости, окна обращены на юго-восток, и даже расположение комнат в квартире имело свои преимущества. Только в гардеробную надо было проходить через спальню, а двери остальных трех комнат выходили либо в переднюю, либо в коридор. Когда к ним вселили австрийцев, оказалось возможным до некоторой степени отгородиться от них. Спальня супругов была последней комнатой в срезанном углу дома, самой дальней от улицы Жубера. Как раз из нее открывался красивый вид на улицу Тиру и Большие бульвары. Сколько раз по возвращении в Париж, когда Флорана еще не освободили из национальной гвардии, Лидия, высунувшись из низкого окна, смотрела, не покажется ли он в дальнем конце улицы меж двумя рядами высоких домов. В рамке этого открытого окна появилась она и в понедельник, на другое утро после посещения кладбища. Но ее уже не томила, как прежде, тревога - в это утро молодая женщина в чепчике и капоте, перегнувшаяся через балюстраду, сияла счастьем.
      Внизу из подъезда вышел Флоран, и она долго следила за ним взглядом. Когда он скрылся из виду за углом улицы Эгу, она все еще стояла у окна. Обычно она была очень деятельной в своем доме, а тут пододвинула к оконной амбразуре стул и устало опустилась на него; после ночи, проведенной в объятиях долгожданного супруга, ею овладела какая-то истома, лень было двигаться, она словно отяжелела.