Я хочу сейчас

      – Это очень мило с вашей стороны, Билл, и я принимаю ваше приглашение, но не откажется ли она, увидев меня? Как вы могли заметить, она не очень-то меня любит.
      – Справедливо, я и об этом думал. Но уверен, что не откажется. Она так сходит с ума от мысли проявиться на экране и в моей программе, чтобы все ее друзья видели, что появилась бы с Диком Никсоном, с товарищем Косыгиным и с кем угодно. И, вероятно, думает по своей глупости, что, если дело дойдет до крайностей, сможет вас без труда уничтожить. Впрочем, у меня есть ее дублер, не тревожьтесь.
      – Кто дублер?
      – О, один из могущественных лордов, что чеканят деньгу, разрешая общественным организациям собираться в их домах, в поместьях и где угодно.
      – Понимаю. Но я-то почему?
      – Простите?
      – Хочу сказать, вам же ясно, что я постараюсь изрубить ее в котлеты. Это не сулит вам ничего хорошего с ее стороны, а она очень влиятельна, и вы могли бы это использовать. Где зарыта собака? Ваша собака?
      – Давайте скажем пока, что мне просто так хочется. После передачи я все вам расскажу. В сущности, ничего страшного, но не хочу, чтобы вы в запале выложили все это в эфир, а сегодня, насколько я могу судить, будет очень жарко. Передача выйдет хорошая. И я не сомневаюсь, – сказал Хамер, который действительно не сомневался, понимая, что Ронни знает, как находчив главный герой программы «Билл Хамер», – не сомневаюсь, что вы забудете довольно нескромный рассказ о плотских наслаждениях в «Широких Лугах».
      – В этом, конечно, можете на меня положиться. Ладно. Когда я вам нужен?
      – Думаю, что, просто чтобы установить уровень и звук, в девять сорок пять – девять пятьдесят. Передача будет что надо.
      – Это уж точно. Еще раз спасибо, Билл.
      – Не стоит, старина.
      Несколько позднее Ронни узнал, что мисс Квик нет не только в ее доме, но и в книгах всех отелей. Он поразмыслил. Без четверти восемь. Ясно, что вся банда вышла куда-то поесть. Куда? Весьма вероятно, что леди Болдок созвала кучу народа перед своим появлением на экране, и, значит, есть люди, знающие, где они. Он набрал первую цифру номера журналиста колонки сплетен в «Санди сан», но довесил трубку. Что можно сделать? Помчаться в «Каприз» или «Мирабеллу» и увезти Симон, бросив поперек седла?
      Этот образ как-то вытеснила более поздняя мысль, что Симон почти наверняка будет в студии, среди публики, с помощью которой Хамер обычно выказывает свою скромность и прочие похвальные качества. Тут, предвидел Ронни, есть опасность: он уставится на Симон и промолчит всю передачу. Надо остерегаться.
      Он перешел через улицу к «Цветку Индии» (индийская, пакистанская, китайская, малайская и английская кухня). Там его великолепно встретили, без конца твердили «мистер Апплиард», но ему было все равно. Однако собственное равнодушие встревожило Ронни. Еще немного – и он не будет знать, что сказать людям. Пережевывая пекинскую утку, потягивая немецкое пиво и ожидая цыпленка бириани, Ронни думал, что понимает случившееся с ним. Он старался быть с Симон нежным, ласковым, каким угодно, чтобы достичь своей цели, считая это просто средством. А потом, ужасающе скоро, незаметно для него, эта нежность начала радовать Ронни, стала уже целью, он попался на крючок. Потом, за виски и имбирным пивом, ему показалось, что он и впрямь разбудил Спящую Красавицу и теперь не только прикован к ней, но (что куда тревожнее!) хочет быть прикованным, хочет буквально приковаться, если уж не в силах забыть ее. Тому парню из легенды повезло. Он, может быть, тоже сперва намеревался всего лишь наскоро трахнуть и ускакать, но ему по крайней мере позволили сохранить пробужденную девушку, а не передали ее Царю Ублюдков.
      Девять тридцать. Вечер, теплый для декабря. Он поднялся на холм телецентра, ни о чем уже не думая и никого не видя, но смакуя накал адреналина в предвкушении поединка Апплиард – Болдок. Вдали он, как идиот, потерял все, но, оказавшись ДОМА, по крайней мере сможет восстановить свою честь.
      Весь в подмостках, огромный кирпичный цилиндр студии «8 А» казался почти безлюдным. Как обычно при прямом эфире, несколько техников и подручных, видимо, впали в тоску или апатию, отчаявшись запустить передачу в эфир. Осветитель уныло качал головой, когда ему предлагали новые прожектора, звуковик вытолкнул стрелу микрофона из ложбинки и ушел, должно быть, навсегда. Полдюжины рядов стульев для публики, напоминавших удобствами и стилем трибуны третьесортного стадиона, а не что-то театральное или кинематографическое, пустовали (если не считать рабочего в коричневом комбинезоне – тот дремал или это вовсе был МАНЕКЕН).
      Распорядитель повел Ронни, лавируя среди множества низких стульев, окружавших трон, который займет Хамер. Стулья были заняты подставными лицами, чтобы установить по ним камеры. Сидящий на стуле вместо Ронни встал неохотно, словно несправедливо обиженный. Ронни сел и закурил. Как всегда, он рассчитал время правильно и теперь был психологически готов встретить леди Болдок.
      Пять минут прошло в тихих разговорах, только трещали и грохотали различные аппараты. Затем появились кучкой главные персонажи: Хамер вел Василикоса и леди Болдок; режиссер что-то объяснял Спарку, газетчику-финансисту, лорд Уорд и другой директор компании шли сзади, нужные, видимо, лишь для того, чтобы впихнуть леди Болдок в ее кресло. Она, безусловно, выглядела, как никогда, королевой: плиссированное оранжевое платье, волосы перехвачены лентой с разными камнями и еще больше камней в полудюжине иных мест. И тут она увидела Ронни.
      Понадобился бы точнейший секундомер в руках мастера, чтобы отметить интервал между враждебным изумлением и милостивой улыбкой:
      – Хелло, Ронни. Подумать только, вы здесь! Хотя не знаю, почему так говорю – ведь телевидение ваш дом. Но мне никто не говорил, что вы участвуете сегодня в передаче.
      – Я и сам не знал до последней минуты, – сказал Хамер с потрясающим (несравненным по мнению Ронни) видом человека, вдруг обнаружившего, что не все гладко. – Я же вроде говорил, что оказалось трудно сразу же найти четвертого участника. Бернард все-таки не смог, другой (уверен, что Ронни не обидится, если скажу: тот мне больше по душе) улетел вчера в Лаос, и я так обалдел, что, когда наткнулся на Ронни как раз после его собственной передачи и он оказался свободен, мигом его сцапал. Теперь, Джульетта, поднимитесь, пожалуйста, сюда, боюсь, несколько минут будет страшно скучно, но потом сможем отдохнуть и…
      Оба отошли на второй план. Василикос, очевидно, прямо с Олимпа, в пурпурном вельветовом смокинге, подошел к Ронни с благожелательной миной:
      – Приятно видеть вас, дорогой мой целовек.
      – Как поживаете, мистер Василикос? – Ронни позволил ему энергично поздороваться. – Отлично выглядите, несомненно!
      – О, спасибо. Сплосные удачи. Дела идут хоросо, но, когда одни удачи, этого для зизни мало, я всегда говорил. Нузно искать чего-то больсего. Но как у вас дела? Вы, казется, немного приуныли, повесили нос, нет?
      – У меня все в порядке. Просто день был довольно тяжелый.
      – Приободритесь. Это пройдет. Сказите, у вас репутация на телевидении… потрошитель, казется. Верно?
      – Вероятно, но, надеюсь, не только.
      – Конесно, конесно. Так кого будете потросить сегодня? Меня?
      – Боже правый, зачем мне? В сущности, эта передача не такая. Скорее дискуссия на равных основаниях с…
      – Безусловно, безусловно. Я, казется, должен идти. Давайте потом выпьем.
      – С удовольствием. Желаю удачи, мистер Василикос.
      – И вам того зе.
      Только теперь Ронни позволил себе посмотреть на публику, которую служители в полицейской форме водворили на место. Он сразу же углядел лорда и леди Апшот, через секунду Сакстонов, наконец, Мэнсфилда, казавшегося толще, чем когда-либо, в синем смокинге больничного оттенка. Во всяком случае, пока нигде не было видно ни Симон, ни лорда Болдока. Может быть, они в ложе, хотя, насколько Ронни знал Мак Бина, режиссера, там долго не задержишься.
      Хамер перегнулся со своего трона вниз.
      – Ребята, нельзя ли поболтать о чем-нибудь пару минут, чтобы нам проверить уровень звука и так далее? Не сидите, как бревна. Вы беседуете, а не играете.
      – Ладно, Билл, – сказал послушно Ронни. – Э… леди Болдок, ваша дочь будет сегодня в студии?
      – Нет, боюсь, что нет. – Леди Болдок сидела справа от Хамера, по диагонали против Ронни. – Она сказала, что чувствует себя слишком усталой, но вместе с моим мужем будет смотреть по телевизору.
      – Как она?
      – Очень хорошо, спасибо.
      – Васи друзья присутствуют сегодня, мистер Спаркс? – сказал Василикос, поддерживая разговор.
      Спаркс что-то ответил, его спросили о финансовых газетах, и так эти двое продолжали, а Ронни молча репетировал, а потом решился произнести:
      – Я слышал, леди Болдок, ваша дочь выходит замуж.
      – Вы всегда хорошо информированы, мистер Апплиард. – Великолепная уксусная улыбка. – Да, во вторник перед Рождеством в церкви Святого Павла, Найтсбридж, Уилстон-плейс. Очень скромное венчание. Только родные и близкие.
      – Спасибо, ребята, – сказал Хамер. – Именно этого я и хотел. Все готово. Через девять минут эфир. Расслабьтесь пока. Насколько можете.
      Ронни выпил воды, закурил, обменялся замечаниями с Василикосом справа и Спарксом, сидевшим прямо напротив. Он никогда не нервничал на сцене, но сегодня чувствовал, что произойдет нечто неприятное. Надеялся, вспомнив происшедшее в «Старых Камнях», что предчувствие не оправдается. Прошло восемь с половиной минут из девяти. Каждый внезапно по-военному проникся чувством ответственности. Даже Мэнсфилд, чей вопрошающий рык время от времени заполнял воздух, умолк.
      – Тишина и спокойствие в студии, – сказал распорядитель.
      – Удачи вам, – сказал Хамер с чарующей улыбкой, говорящей, что он бодро несет свой огромный груз ответственности.
      Десять, девять, восемь, семь…
      Жестяной голос выкрикнул:
      – Телевидение Лондона и Средней Англии несет вам истину и смех, мудрость и юмор в программе… Билла Хамера!
      Последовали жестяные аплодисменты, более надежные, чем настоящие. Камеры беззвучно двигались под музыку. Играли начало скрипичного концерта Мендельсона, вступительное журчание струнных было вырезано. Хамер выбрал Мендельсона после тщательного отбора – эту пьесу многие узнают, но мало кто сумеет назвать (то есть она приемлема для интеллектуалов), она энергична, но чувственна (как сам Хамер), аккомпанемент явно подчинен солисту (как и все в его программе). Музыка стала затихать, и Хамер говорил:
      – …думаете об этом, Ронни? В конце концов наша цивилизация, хорошо это или плохо, возникла на том, что делались деньги, а где есть деньги, предполагаются и богачи. По-моему, они загадочный народ – богачи, и мы просто поговорим о них. Кто они, что они, как живут, какую роль играют в нашей культуре. Богачи!
      – Конечно, я согласен, Билл, – сказал Ронни. – При капиталистической системе одни должны быть намного богаче других. Но и при феодализме некоторые, очень немногие, владели всей землей, и при фашизме кое-кто…
      – Очень хорошее начало, но, прежде чем вы развернете свою панораму, хочу немного рассказать вам о Тони – он Энтони Спаркс для вас, – который, хотя с виду этого не подумаешь, редактор «Файнэншл обзервер», этой хорошо информированной, но также передовой и интересной газеты, которую все вкладчики, чьи головы свернуты направо, независимо от того – десять тысяч фунтов у них на счету или десять шиллингов…
      Когда Ронни полностью просветили насчет Спаркса, Хамер рассказал Спарксу о леди Болдок и Спарксу же о Василикосе, а Василикосу о Ронни (тут не понадобилось много деталей). Осуществлялось то, что Хамер называл своим методом скрытой камеры, где беседа пяти случайно собравшихся людей передавалась по телевидению, причем сами они знали о передаче (по крайней мере в теории) столько же, сколько семейство медведей в Скалистых горах, занятое своими делами. Длилось это гораздо дольше, чем при прежнем, безнадежно устаревшем методе, когда каждый объяснял, кто он, в десяти словах, но зато Хамер был в фокусе и говорил девять десятых времени. Он упрямо избегал титров, которые могли бы помочь, говорил, что они снизят иллюзию непосредственности – главную цель скрытой камеры (но умалчивая при этом, что с титрами зрители лучше бы запомнили, кто, кроме Хамера, участвует в шоу). Иногда его спрашивали, помогает ли иллюзии непосредственности то, что один участник сидит на три фута выше прочих. Хамер обычно отвечал (если отвечал!), что ему некогда объяснять концепцию визуально-пространственных условий.
      Когда наконец всех представили, Хамер заставил Спаркса показать цифры и диаграммы, предназначенные сообщить, как велико богатство богачей, сколько из них стало теперь богаче, чем прежде, и насколько и т. п. Кроме самого Спаркса, ни у кого не было ни малейшего интереса к этому, особенно у Хамера, который, разумеется, тем не менее часто демонстрировал внимание, то хмурясь, то кивая. Но около трех минут он не занимал собой экрана – ему иногда нравилось показывать публике такие мудреные штуки. Самый удобный способ подчеркнуть серьезность и ответственность передачи (или, как говорил Хамер среди своих, «минута математики стоит дюйма в „Гардиан“).
      Ронни сидел, повернув лицо к Спарксу, а взгляд к леди Болдок. Однажды она, раздув ноздри и дрогнув подбородком, подавила зевок, ловко убранный Мак Бином, быстро взглянувшим на монитор. В остальное время она казалась совершенно уверенной, хорошо реагировала, ее не сводило от непривычно долгой неподвижности, она медленно поворачивала голову или руку, чтобы свет падал на ее украшения. Она не знала, что ее ждет. Ронни в данный момент тоже не знал, но не сомневался, что вдохновение явится.
      Спаркс закончил свой монолог, и иллюзия непосредственности, слегка, возможно, потесненная его докладом, вернулась. Хамер сцепил свои пальцы и заговорил, как любой, чувствующий себя хозяином компании.
      – Уж очень мудреные все эти выкладки, – сказал он ухмыляясь, – боюсь, мне следует быть менее, понимаете, формальным и больше ошеломлять. Богачи… это ведь не класс, верно? Группа ли это, как э… ученые, подростки, гомосексуалисты, если вам нравятся группы? Ронни, вы парень из литературы – как там сказал по этому поводу Скотт Фицджеральд, чудесный американский писатель эпохи джаза, другому великому писателю, Эрнесту Хемингуэю, знаете, «По ком звонит колокол» и все такое? О, я, конечно, помню. Фицджеральд сказал: «Знаете, Эрнест…»
      Ронни казалось, что они дойдут удачно, во всяком случае, благополучно до первого перерыва для рекламы, но через две минуты Хамер слегка испугал его, заявив:
      – Ну, это все, что я могу сказать. А как вы, Ронни? Есть возражения? Вы не богаты, никто в нашей глупой профессии никогда не разбогатеет, но, как большинство людей, вы сталкивались с богачами, я имею в виду, что вы очень хорошо знаете леди Болдок и по крайней мере встречались с мистером Василикосом и, несомненно, со многими другими. Что скажете об этой особой породе людей?
      – Ну, Билл, я бы сказал… первое, что поражает меня, то, что богачи – такие же люди, как мы, и это никогда нельзя забывать ни при каких обстоятельствах.
      Хамер взглянул на него, как на красивую начинающую нимфоманку:
      – Могли бы вы пояснить это, Ронни?
      – С удовольствием. Я преувеличил, понимаю. У некоторых богачей хватает воли быть богатыми и оставаться людьми. Я говорю не о них. Они – богачи в том смысле, что денег у них больше, чем у нас, это богачи Хемингуэя. Я же говорю о богачах Фицджеральда. Не знаю, почему все считают, что он при сравнении проигрывает, он, как всегда, сказал об этом больше, чем Хемингуэй. Я говорю о богачах, отличающихся от нас. Они – другие, чем мы, и они хуже – не по природе, а из-за своих возможностей. Возможностей обладать властью, причем бесконтрольной. Чтобы противостоять такому искушению, нужно быть и порядочным, и твердым. Некоторые могут, как я сказал. Полно порядочных тюремщиков, унтеров, отцов маленьких детей и даже отчимов. Но, как мы знаем, полно и ужасных. То же самое с богачами. – Ронни посмотрел на часы, которые держал для него ассистент распорядителя, держал довольно картинно, сбоку от себя, как матадор, готовящий ловкий трюк. Десять секунд. «Все равно перерыв, Билл».
      – Чудно. Прежде чем вы продолжите, есть один-два пункта в диаграмме старины Тони, которые ему следует объяснить.
      Это была ложь, но она не достигла зрителей, потому что началась реклама. Рекламировался домашний инвентарь. Хамер использовал все свое влияние, чтобы реклама, перебивавшая его шоу, была как можно скучнее и зрители сознавали, как им хочется вернуться к нему.
      Прежде чем последняя дрель закончила показывать свое искусство, леди Болдок поднялась, обменялась с Хамером несколькими словами и подошла к Ронни, который учтиво встал. На ее лице застыла улыбочка.
      – Мистер Апплиард, я должна предупредить, что если вы заденете меня, я буду защищаться.
      – Естественно. Но почему вы думаете, что я намерен вас задеть?
      – Это очевидно из того, что вы сказали. Я, знаете ли, не дура.
      – В таком случае вы должны видеть, что говорил я в общем смысле.
      – Не обольщайтесь, что можете укрыться за этим.
      – Зульетта, ради Бога, целовек просто изложил свой взгляд на богацей, и все. Люди не обязаны все время думать о вас.
      Улыбка стала немного тверже.
      – Я надеюсь, вы не хотите дать меня в обиду,
      Кирилл…
      – Меня, меня, меня! Вецно о себе!
      – Тридцать секунд, – сказал распорядитель.
      Прежде чем леди Болдок успела заговорить, Ронни сказал:
      – Вам бы лучше сесть на место, Билл или кто-нибудь из техников может обратиться с чем-нибудь к вам, прежде чем мы вернемся в эфир.
      Для нее это было горше яда, но она ушла. Ронни взглянул на Василикоса, который махнул рукой – жест, выражавший сразу и безнадежность, и вызов. Последняя реклама была о чем-то, превосходившем в три с половиной раза аналогичные штуки или, возможно, их прежние варианты. Снова Мендельсон, потом Хамер:
      – …совершенно ясно. Спасибо, Тони. Интересно, что богатство богачей становится относительно меньше по мере того, как растет их число. Теперь, Ронни, вы здорово развернулись, но вас прервали. Хотите продолжить?
      – Спасибо, Билл, да, хочу. Я говорил, что у богачей больше возможностей, чем у прочих, плохо обходиться с обыкновенными смертными и, некоторые из богачей, поскольку они – люди, всегда используют это. Проявлять власть для многих людей наслаждение. Спросите любого политика.
      – Будьте точнее, Ронни, – сказал Хамер, деликатно вмешиваясь. – Плохо обходиться, проявлять власть. Что вы подразумеваете? Послать кого-то к черту, когда захочется, или что-нибудь более глубокое и… мрачное?
      – Ну, конечно, многие посылают к черту, но есть кое-что посерьезнее. Давайте начнем с власти. Должно быть, бесконечно приятно запрещать всем курить в твоей гостиной, а самому зажечь сигару или сигарету. И заставить каждого приспосабливаться к тебе. Пикник должен начаться ровно в одиннадцать, но ты заставляешь семнадцать человек ждать до половины двенадцатого, потому что не можешь найти свою трость или шляпу, или должен позвонить маклеру. Но если в одиннадцать ты готов, а кто-то, менее богатый, придет в две минуты двенадцатого, ты накричишь на него. Почему бы нет? Вот что такое «плохо обходиться». Если ты богат, можешь, когда тебе вздумается, не считаться с разумом, справедливостью и хорошими манерами. Возьмите мой пример с сигаретой. Ты не позволяешь другим курить, но сам ты – хозяин и поэтому куришь. И когда кто-нибудь зажжет сигарету, велишь ему потушить. Если он осмелится сказать: «А как же вы сами? Вы-то курите!» – ты можешь его выгнать из дому. Почему бы и нет? Если так вести себя, будучи на среднем уровне, скоро окажешься без друзей. Но богачам неуютно с небогатыми, они боятся, что те зарятся на их деньги или претендуют на внимание благодаря не богатству, а чему-то другому, скажем, своим успехам в живописи, музыке, науке, адвокатуре или…
      Леди Болдок, как и ожидалось, уже некоторое время пыталась перебить его. Хамер прилагал все свое искусство, чтобы помешать ей, делая неясные, но многозначительные гримасы, шепча что-то непонятное, тыча в ее сторону пальцем с недоверчивым удивлением. Эти жесты, чрезвычайно разнообразные и очень убедительные, в конце концов оказались бессильны. Она быстро и громко сказала:
      – Только минуту, если кому-нибудь еще дозволяется вставить слово. Билл, почему вы разрешаете ему так говорить? Я не желаю сидеть здесь и слушать, как оскорбляют моих лучших друзей.
      Мастерски изобразив лицом, что вся передача рухнет, если его не услышат сразу же (Мак Бин опоздал только на полсекунды), Хамер сумел втиснуться:
      – Конечно, замечание справедливое. У каждого есть шанс быть услышанным в этом споре. У каждого! Вы сейчас этот шанс получите. Кстати, одно из сказанного вами, пожалуй, поразило меня.
      – Поразило? Что вы имеете в виду?
      – Как я понял, Ронни описывает худший тип богачей, самых эгоистичных, самодуров и так далее. Вы хотели сказать, что все ваши лучшие друзья таковы? Трудно поверить, правда? Должно быть, это не так. Это вырвалось в манере явно не хамеровской, подумал Ронни. Леди Болдок, очевидно, думала то же. Голова с высокой прической заметалась, словно леди Болдок боялась, что подбежит распорядитель и объявит о своей ненависти.
      – Кирилл, вы намерены это терпеть? Вроде бы вы мой друг. Эти двое оскорбляют меня. Вам нечего сказать? Они и вас оскорбляют, не забудьте!
      – Зульетта, позалуйста! Никого не оскорбили. По крайней мере никого из присутствующих. Все, сто Ронни говорит о богацах, я наблюдал у оцень многих из тех, кого знаю. Он говорит оцень умно. Вы не долзны…
      – Это ВЗДОР, Кирилл, и вы это знаете. – Джульетта Болдок переходила в свой стиль, подчеркивая слова, как некогда на Малакосе. – Не будьте так чертовски РАССУДИТЕЛЬНЫ. Не видите, что они этого и ХОТЯТ?
      Спарк, казавшийся недопустимо интеллигентным англиканским священником, все ерзал на месте. Теперь он сказал:
      – Слушайте, предполагалась более или менее объективная дискуссия на безусловно интересную тему. Сожалею, что сюда, видимо, вкрались личные мотивы. Давайте, как цивилизованные люди, обсуждать то, для чего мы собрались, и подавлять свои чувства. Согласны?
      Нет. Никто не хотел согласия. Леди Болдок сказала:
      – Мистер… АППЛИАРД. Вы тут жалуетесь на ужасных богачей, которых встречали; на людей, которые были достаточно добры пригласить вас к себе в ДОМ, кормили вас и поили. Неужели вам не СТЫДНО хоть чуть-чуть за то, что злоупотребляете гостеприимством?
      – Да чушь это! – сказал Ронни, немного разгоря-чась. – Если мне покупают бутылку дорогого шампанского и, пока я не пью, говорят, что от меня воняет, что, скажем, мой сын дурак, урод и безнадежен, – по-моему, шампанское тогда не в счет. Очевидно, я вправе…
      – Некоторое время назад я пригласила вас в МОЙ дом. Не только это, я дала вам отдохнуть в…
      – Извините, но я, пожалуй, согласен с Тони, – сказал Хамер, поднимаясь. Он снова лгал, но давно понаторел в показной объективности. – Давайте постараемся изгнать отсюда личное. Давайте посмотрим, что скажут наши друзья, собравшиеся здесь. – Он стал расхаживать. – Я уверен, что мы услышим какие-нибудь полезные возражения.
      В жизни обычно частные лица не беседуют в присутствии двухсот свидетелей, сидящих рядами, но Хамер давно решил, что публика студии должна быть неотъемлемой частью шоу. Благодаря этому сам он покажется скромным и общительным. Приняв из воздуха микрофон, словно чашечку чая, он прищурился и сказал:
      – Ну вот. Обменялись резкими словами. Жаль. Я увере1, кто-нибудь здесь может…
      – Эээ… вы бы как раз… эээ… Парень, кажется, эээ… Сакстон перегнулся через ряд и положил руку на плечо Апшота, а другой поманил Хамера.
      – Не представитесь ли, сэр?
      – Конечно, меня зовут Апшот.
      – Не будь таким дураком, Табби, – сказал Сакстон, очевидно, сообразивший необычайно быстро и то, что в руках у Хамера микрофон, и то, какую роль микрофон играет в передаче. – Эдгар Джордж Сан-Дени Уиндхам Апшот, седьмой барон Апшот. Для вас – лорд Апшот.
      – Спасибо, сэр. Лорд Апшот, вы считаете себя богачом?
      – У нас скромный достаток, у моей жены и меня.
      – Абсолютная чушь, – сказал. Сакстон. – Парень живет в огромном замке в Хартфордшире и каждый день ест на серебре. Скромный достаток, разрази меня гром!
      – Похоже, ваше место в обществе определили, сэр, – сказал Хамер Апшоту. – Можно спросить, согласны ли вы со словами мистера Апплиарда? Знаете ли вы богачей, которые так ведут себя?
      – Конечно, нет! Этот человек не знает, о чем говорит.
      – Конечно, знает! Парень попал в точку. Вы-то сами неплохи, Табби, пока не надеретесь, но половина тех, кого мы знаем, именно такие. Лучший пример сама Джульетта. Давит всех вокруг. Получит свое – след простыл. Вы же это знаете не хуже меня.
      – Что он говорит, Студент? Я не слышу, – спросила леди Болдок со своего места.
      – Он говорит, Джульетта, что вы именно такая, как мы все, как сказал этот Апплиард, – прогремел Мэнсфилд с такой силой, что, казалось, стремился достичь хотя бы ближайших зрителей без помощи микрофона.
      – Он сказал… Сесиль сказал… Но это…
      Леди Болдок уже наполовину поднялась, когда Хамер, спеша, вернулся в гущу событий. Он не рассчитывал на вмешательство Сакстона и эффект от него, ускоривший действие. Ронни глянул на часы. Осталось четыре с половиной минуты до второго и последнего вторжения рекламы.
      – Сядьте же, – сказал Хамер, встал сзади леди Болдок, положил ей руки на плечи и довольно сильно нажал. Она не ожидала, что к ней могут применить физическую силу. Прошла томительная секунда, и леди Болдок подчинилась.
      Расчет Хамера оправдался.
      – Давайте перейдем к другому, я хотел бы услышать мнение каждого из вас. Покровительство наукам и искусствам всегда было традиционным…
      – Вы здесь все в заговоре против меня, – сказала леди Болдок ровным тоном, – и я хочу знать, почему. Хочу знать, что я сделала, хочу сказать что-то в свою защиту.
      – Нет, нет, Зульетта, позалуйста. Никакого заговора, – сказал Василикос, который мог бы прибавить только, цто молчаливое согласие не есть заговор. – Я зе только сто сказал, вы думаете, будто все – это вы, весь мир – это вы, все сусцествуют лись настолько, насколько это касается вас. Это не…
      – Тогда ответьте на один вопрос, Кирилл. Вы слышали, что это чудовище, этот Апплиард говорил о том, как мы ведем себя. Теперь, по-вашему, Кирилл, я такая?
      – Да, Зульетта, да. Такая. Извините меня. Вы всегда, если возмозно, дерзитесь, как тиран. У вас нет смирения. Вы не понимаете, цто вас долг перед обществом быть доброй и вести себя так, как угодно Господу. Вы не…
      – Можете не продолжать, спасибо. Я обойдусь без помощи. Я была права. – Леди Болдок посмотрела прямо в камеру и заговорила ровным голосом: – Вы, все там, дома или где бы вы ни были, слушайте меня. Вы много слышали обо мне и о том, как я будто бы веду себя, хотя почему это должно вас интересовать и какое вам до этого дело, я представить не могу. Теперь я хочу ответить, если эти люди здесь позволят мне.
      Остальные четверо молчали и не шевелились.
      – Очень хорошо. Позвольте сказать кое-что об этом мистере Ронни Апплиарде, который так распушил меня. Я была, что называется, очень добра к нему. Может быть, некрасиво упоминать об этом, но сегодня, видимо, забыты все приличия, и я скажу вам, что мистер Апплиард ел мой хлеб и пил мое вино и к тому же…
      Она сдержалась, и клевета на Ронни испарилась, не успев сформироваться.
      – Он не раз гостил в моем доме. Я помогала ему устанавливать контакты. Я… во всяком случае, вас может удивить, почему мистер Апплиард принимал мое гостеприимство, если так меня осуждает, как он заявил. Позвольте объяснить. У меня есть незамужняя дочь, которая когда-нибудь станет богатой. Я не говорю, что мистер Апплиард…
      – О, нет, говорите! – громко сказал Ронни. – Я гонюсь за ее деньгами. В действительности нет, но вам объяснять это бессмысленно. Интересно, когда вам в последний раз пришло на ум что-нибудь новое или когда вы переменили мнение о ком-нибудь? Лет сорок назад?
      – Как вы смеете, выскочка, привыкший втирать очки…
      – Я скажу вам, как я смею. Смею, потому что первый раз в жизни вы уязвимы. А что до выскочки и втирания очков – больше вам нечего сказать, вам же наплевать на людей, и вы не знаете, как их ужалить побольнее. Все, что вы можете…
      – Ронни, – мягко сказал Хамер, – мне кажется, это не всем интересно, может быть, перейдем к…
      – Мне плевать, интересно ли это всем или нет! – сказал Ронни, как и намеревался. – И, во всяком случае, черт возьми, всех интересует разговор об одной из самых отъявленных эгоисток Англии.
      – Поразительно! – сказала леди Болдок, оттянув губу. – Лекция о морали из уст циничного авантюриста, который только и думает, как наложить лапы на не заработанные им деньги.
      – Особенно поразительно слышать это от вас.
      – Я по крайней мере никого не обольщаю ради денег, что, по-моему, худшее из возможных преступлений. Втираетесь в доверие, да, притворяетесь влюбленным в чистые и простодушные создания, так как они богаты, а вам хочется разбогатеть, вовсе не думаете, что можете разбить их сердце. Вы меньше всех в мире имеете право…
      – Хватит, – сказал Ронни. Леди Болдок слишком глубоко ранила его, и он сделал то, что ни сам, ни любой из его коллег не счел бы возможным, – забыл, где он находится. – Вы ошибаетесь, вот в чем дело. Мне нужна она, а не деньги. Слушайте, я и пальцем не дотронусь до ваших проклятых денег, даже если будете умолять на коленях! Думаете, я опущусь до вашего уровня? Когда я вижу, что…
      – Короткий перерыв, – сказал Хамер.
      – …что деньги сделали из вас! – сказал Ронни и остановился.
      Никто не обращал на него внимания. Знала леди Болдок или нет, что они уже не в эфире, но она увещевала Хамера, стоя у подножия его трона. Василикос двигался к ним. Спаркс перелистывал бумаги на своих коленях. Публика в студии шумела; появился Мак Бин и поспешил к месту действия. Ронни пытался припомнить свои слова.