Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сад радостей земных

ModernLib.Net / Зарубежная проза и поэзия / Джойс Оутс / Сад радостей земных - Чтение (стр. 10)
Автор: Джойс Оутс
Жанр: Зарубежная проза и поэзия

 

 


      – Меньшая здорова?
      – Ясно, здорова. – Нэнси, видно, была тронута, что он про это спросил.
      – Сколько у тебя денег?
      – А?
      – Денег сколько?
      – Это как – вот сейчас?
      – Я тебе в пятницу давал три доллара.
      – Я… мне надо было купить еды…
      – На, держи.
      Он запустил руку поглубже в карман и вытащил грязный, туго свернутый лоскут, когда-то это был шелк. Развернул, достал несколько долларов и дал Нэнси; он не замечал, как она на него уставилась. Лицо ее побелело, напряглось, будто она ждала, что он ее ударит.
      – Это тоже подспорье, а нынче еще заработаешь.
      Вместе с ребятами получишь двенадцать монет.
      – А ты куда?
      Он сунул оставшиеся деньги в карман. Пригнулся к зеркальцу, поглядел на себя. Узел в желудке затягивался туже; кажется, вовсе не его, а чье-то чужое лицо беспомощно глядит на него из зеркала.
      – Фу, черт.
      Он потер ладонью глаза, рот. После пьяного сна все тошно, муторно. Вдруг привиделась Клара – как она рвется у него из рук, – но он встряхнулся и отогнал это видение. Придется еще многое вытряхнуть из головы, прежде чем он сможет наконец перестать думать.
      – Миленький, ты что, идешь ее искать? Карлтон?
      Он скорчил гримасу и шагнул за порог, в безмятежное, яркое, солнечное утро. Прошел будто мимо чужой, будто мимо нищенки, которая клянчит и дергает за рукав.
      – Где ты станешь ее искать? – в страхе спросила Нэнси. – Карлтон! Да куда ж ты? Она сама воротится! Не связывайся с городскими, худо будет…
      Карлтон высоко, сколько мог, поднял ноющие плечи, заправил рубашку в штаны. Сыновья терпеливо ждали за дверью. Оба посмотрели на него. Он глянул мельком, как на чужих, – у одного опущенная голова просвечивает сквозь редкие волосы розовым, у другого настороженное, застывшее лицо, а сам весь напружинился, готовый хоть сейчас пуститься наутек. Оба похожи на отца, у обоих продолговатые, узкие, худые лица… почему-то вдруг подумалось – пожалуй, они больше не вырастут, останутся почти такими, как сейчас.
      – Слушайтесь Нэнси, – сказал он.
      Она шла за ним между бараками, теребила за рукав.
      – Послушай, она ж воротится. Она ж тебя любит… воротится… Она и взяла-то с собой всего ничего, какие-то тряпки, а денег ни гроша.
      Они вышли на дорогу. Тут Карлтон, все так же не глядя, оттолкнул ее. И зашагал, странно подаваясь вперед всем телом, почти падая, будто прислушивался к далекому зову. Нэнси заплакала. Громко, навзрыд. Он шагал в сторону города, а вслед летела брань, пронзительные вопли неслись мимо ушей, ничуть не задевая.
      – Я меньшую убью! – вопила Нэнси. – Убью свиненка, паршивое отродье!
      Он слушал ее вопли, потом перестал слышать. Словно вышел из ее криков и из ее жизни, как прошел бы мимо какой-нибудь помешанной, что попалась навстречу на дороге.
      В город он пришел весь мокрый от пота. Запыленные часы на заправочной станции показывали половину пятого, но по солнцу Карлтон видел, что уже около шести. Город еще не выбрался из постели, лишь немногие двери уже открылись. Он шагал по дороге, потом набрел на какую-то тропинку, свернул на нее, поднялся по склону железнодорожной насыпи, перешел через рельсы и спустился по другую сторону. Кругом все заросло сорной травой, ржавели старые разбитые машины и всякий лом. За путями уже открылся какой-то ресторанчик. Карлтон зашел туда и спросил про Клару. У стойки сидели несколько человек – шоферы. Они испытующе присматривались к нему, словно услыхали в его голосе что-то такое, чего сам он не замечал.
      – Вроде вечером тут была похожая девочка, – сказала официантка.
      Она была молоденькая, каштановые волосы уложены в высокую прическу; когда она заговорила с Карлтоном, веснушки у нее на носу словно потемнели, и от этого стало еще заметней, что она совсем девчонка. Может, чуть постарше Клары. Карлтон ждал и слушал ее, он выпрямился, расправил плечи, хоть они и ныли. Его ничуть не удивило, что первый же человек, кого он спросил про Клару, ее видел. Официантка старательно объяснила – да, она видела пропавшую девочку, и длинные светлые волосы помнит, и голубое платье, и даже сумочку желтенькую… она явно радовалась, что так хорошо все запомнила, и глядела на Карлтона, будто ждала, что он ее похвалит за такие исчерпывающие сведения.
      – С кем она была? Кто он такой? – перебил Карлтон.
      Девушка назвала имя, которого он никогда прежде не слыхал, но, уж конечно, век не забудет. И он опять перебил ее, но только спросил терпеливо:
      – А где он живет?
      Девушка объяснила и это. Ей пришлось выйти из-за стойки; разговаривая с Карлтоном, она притворялась испуганной, то и дело косилась на шоферов. Дошла с ним до двери, даже вышла на улицу и показала, куда ему идти.
      И Карлтон пошел не торопясь. Торопиться не к чему; и не для того он шел медленно, чтобы сохранить свое достоинство. Просто он знал: надо пройти какое-то расстояние, только потом можно будет позволить тому тугому узлу в желудке взять свое.
      Нужный дом – небольшой, уютный – стоял в переулке. Во дворе перед домом – цветы на клумбах, цветов он не ждал и немного смутился. А потом дверь отворилась, немолодая женщина, растрепанная, с бледным, измученным лицом, недоуменно уставилась на Карлтона – и вот тут он нимало не растерялся.
      – Ваш сын дома? – вежливо спросил он.
      Она потуже запахнула на себе какую-то хламиду, халат, что ли. Запахло нафталином. Карлтон чувствовал – женщина собиралась с мыслями, хотела ему ответить и тут же забыла, потому что была чем-то очень расстроена. И пошла за сыном, а он стоял и ждал. Стоял на верхней ступеньке на веранде, так славно затененной большими круглыми листьями, и даже не потрудился заглянуть в дом, хотя женщина оставила дверь приоткрытой. Ничто ему сейчас не любопытно, важно одно – через разных людей добраться до Клары, а до самих этих людей ему нет дела. Когда дойдет до встречи с тем парнем, равнодушия, пожалуй, не останется, но что-то подсказывает: не так это быстро, не так легко, время еще не приспело.
      Женщина исчезла надолго. Прошло, наверно, минут десять. Потом послышались шаги. Кто-то спускался с лестницы – тяжело, нехотя. Там шептались, потом замолчали. Из темных недр дома вышел молодой человек и, моргая, поглядел на Карлтона.
      – Что вы знаете про мою дочь? – спросил Карлтон.
      На юнце мешковато сидела просторная желтая пижама. Сперва он проглотил слюну и, заикаясь, промямлил, что ничего знать не знает. Карлтон спросил еще раз. Юнец как-то с присвистом хохотнул, поднял брови, поскреб в затылке.
      – Пожалуй, я понимаю, про кого вы спрашиваете, – медленно проговорил он. – Она была с одним малым, он тут не живет… Так, изредка наезжает… кто-то говорил, что он орудует по части виски… только я…
      – А где его искать?
      – Когда он сюда приезжает, он всегда в одном месте останавливается, – сказал молодой человек. Похоже, что он, как и та официантка, не кривил душой. Он смотрел Карлтону прямо в глаза, словно они друзья и у них общая забота. – Ну да. В другом конце города, там есть такой большой грязный домина… у хозяйки десять штук ребят, вот она и сдает комнаты… такая в каждом городе найдется…
      Карлтон взмахнул рукой, он вовсе не думал грозить, но собеседник запнулся и замолчал.
      – Спасибо, – сказал Карлтон.
      Когда он добрался до того дома, пот лил с него в три ручья. На большой веранде, где краска вся облупилась и доски прогнили, он стал расспрашивать молодую женщину с изуродованным лицом. Она смотрела не на Карлтона, а куда-то вбок, поверх его плеча, как будто каждое его слово причиняло ей боль.
      – Нам деньги нужны, – плаксиво сказала она. – Мы кого хочешь пустим, а в ихние дела не мешаемся…
      – Куда он поехал?
      – Он и до этого, как приезжал, два раза эту комнату снимал, – сказала женщина. – Он сам-то ничего, беспокойства от него нет. А чем он там занимается, это его дело.
      – Куда он поехал?
      Она затеребила ворот платья. В раздумье выпятила нижнюю губу, потом словно бы успокоилась. – Можете поглядеть его комнату, – сказала она. – Я там еще не прибирала. Я слышала, он вчера уехал на машине, время было позднее… я уж легла.
      Из-за ее спины раздался крик, кричал мужчина, слов было не разобрать. Хозяйка все смотрела поверх плеча Карлтона, будто крик доносился откуда-то издалека. Потом обернулась и заорала в дверь, затянутую москитной сеткой: – Заткнись и держи язык за зубами!
      И опять повернулась к Карлтону; лицо у нее стало спокойное, она повела его по веранде. Они спустились по шатким ступеням, свернули за угол дома. В тихом утреннем свете, как всегда в этих, краях, от сырости все казалось смягченным и влажным, даже гнилое дерево сиен. За углом дома навалена была груда досок, иные стоймя прислонены к стене, словно ими играли дети. Карлтон и хозяйка вышли на подъездную дорожку, размокшую, изрытую колеями. Тут носами друг к другу поставлены были две машины. Одна, похоже, стояла так давным-давно. Карлтон подумал – будь это его машина, он бы, пожалуй, привел ее в порядок. Одно не просто – вытащить ее из этой грязищи.
      Женщина открыла перед ним дверь. Солнце залило голый пол и часть кровати, Карлтон огляделся. Пустая голая комната – это хорошо. Что-то ему подсказывало: еще рано, позже он Клару найдет.
      – А отсюда он куда уезжает?
      – Да вот, ездит в Саванну. Вроде так. Наверно, в Саванну, – сказала женщина оживленно, словно поднося Карлтону подарок. – Уж не помню, откуда я это знаю…
      – Какой он с виду? – спросил Карлтон.
      И опять медленным взглядом обвел комнату. Окно грязное, немытое. Комната до того пуста, что в ней можно затеряться – потонешь в этой загадочной тишине и уже не выберешься. Карлтон все осматривался, а хозяйка дома так же оживленно рассказывала ему, каков с виду тот человек; как перед тем официантка и молодой парень, она слегка наклонилась к нему – все они словно старались не только одарить его своим чистосердечием, но и передать ему долю своей энергии. Наконец она замолчала, и тут сознание Карлтона как-то дернулось, точно сжался мускул. Он подскочил к койке и стал срывать с нее простыни.
      – Послушайте, – беспокойно сказала хозяйка, – не надо так горячиться с утра пораньше…
      Они вышли за дверь, и ему опять полегчало. Сперва эта женщина не хотела продавать ему старую машину: в ней играют дети и, может, когда-нибудь еще вернется хозяин; она озабоченно морщила лоб, сразу видно – хочет поступать по совести. Карлтону было странно, как во сне, жутковато даже: сегодня утром все и каждый ему сочувствуют, все добрые, так с ним никогда не бывало… может, все они понимают, что его жизнь кончена? Но он достал деньги и старательно пересчитал.
      – Что ж, может, вы умеете управляться с машинами, – сказала женщина, глядя на деньги в его руках. Может, она у вас пойдет, а может, и нет.
      Карлтон промолчал. Она беззвучно засмеялась и пошла с ним к машине, то ступая на цыпочках по грязи, то прыгая через лужи.
      – Ключи там, в машине, – сказала она.
      Карлтон открыл дверцу и влез внутрь.
      Не сразу удалось вывести машину из этой грязи, но потом все пошло на лад. Карлтон подъехал к заправочной станции, старая жестянка трещала и фыркала, и служащий у бензоколонки уставился на нее, словно не понимал, что это за диковина на колесах. И так, не сводя глаз с машины, двинулся к ней со шлангом.
      – К Саванне в какую сторону ехать? – спросил Карлтон.
      Тот с трудом оторвался от машины и впервые поглядел на водителя.
      – Принесу вам карту, – несмело предложил он и скрылся в дверях. Небольшое зданьице построено было наподобие средневекового замка, жалкие, побеленные известкой башенки и зубцы казались картонными. Через минуту паренек вышел с картой в руках. – Вон, гляньте, где дорога, – вежливо сказал он, мягко растягивая слова.
      Карлтон развернул карту, и у него екнуло сердце – что за путаница линий, красок, крохотных цифр! Карта словно бросала ему вызов. Никогда в жизни он подобного не видел.
      Это было в половине седьмого. В девять он катил уже далеко по той самой дороге. Он со вчерашнего дня ничего не ел и теперь смотрел на придорожные рестораны (почти все они еще не открывались), точно и они тоже бросали ему вызов. Он проезжал какие-то городишки, вывески с названиями при въезде столько всего обещали, и в каждом – тоже вызов. В любом можно остановить машину и просто сидеть и ждать… или и вовсе бросить машину и затеряться там и обо всем позабыть. Так много всего надо обдумать. И за городом тот же соблазн: буйно разросшаяся яркая зелень, слоистая кроваво-красная глина на обочинах дороги, невысокое голубое небо, затянутое влажной дымкой, словно готовое вскоре пролиться дождем, кое-где неприхотливые, без затей дома и фермы, где люди, которых он не знает ни в лицо, ни по имени, тихо и мирно живут долгие, долгие годы… Карлтон в который уже раз помотал головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. Так повторялось опять и опять, всякий раз ему казалось, будто он очнулся от сна, и раз от разу солнце светило ярче, и на капоте старой машины, в тех местах, где не было ржавчины, все больше вспыхивало слепящих бликов, и знакомая боль в желудке тоже просыпалась и лениво, исподволь готовилась к долгому дню. Наконец пришлось остановиться в каком-то городке с незнакомым названием. Карлтон прикупил бензина. Спросил заодно, не продадут ли ему темные очки от солнца, – в этом было что-то постыдное, и он почувствовал, что стыд отразился на лице. Но человек с заправочной станции ничего не заметил и вынес пластмассовые очки в белой оправе; других у него не было. Карлтон купил их, надел, и его жуть взяла, так все кругом стало странно – будто он смотрел на город чьими-то чужими глазами. Кругозор стеснили темно-зеленые стекла, а за широкой белой оправой, заслоняющей глаза с боков, и вовсе ничего не было видно. Ужас перехватил ему горло.
      – Славно припекает нынче, – сказал заправщик, потрогал пальцами капот и отдернул руку, будто обжегся.
      Карлтон ему позавидовал – знай посиживай в своем гаражике, ничего не надо делать, ни о чем не надо думать. Но тотчас ощутил презрение и одолел зависть. И возненавидел этого человека, как ненавидел всех на свете, кроме самого себя.
      В десять он все еще вел машину, и в половине одиннадцатого тоже, но больше не давал себе труда угадывать время. Угадать несложно, этому поневоле научишься, если целыми днями напролет собираешь поспевшие овощи и плоды и солнце с утра до ночи с тобой, важно только замечать, куда оно передвинулось по небу. А вот сейчас над ним словно движется не то всегдашнее, привычное солнце. То солнце всходило и заходило над полями, а это – ярко-белое, раскаленное – молотом бьет по нему, по старой машине, будто в лад с тяжелым биением в желудке. Две колотящиеся боли пробиваются друг к другу, чтоб слиться в одну.
      Странно вести машину, ощущать под руками баранку руля. Обычно в автобусе он сидел где-нибудь позади, смотрел в окно и ничего не видел, а вот сейчас правит сам. Надо следить за дорогой, а он поймал себя на том, что вдруг уставится на какое-нибудь далекое пятнышко и гадает, что это такое, пока не подъедет ближе и не разглядит: там ветхая ветряная мельница, тут мост, а вон кляча тянет повозку, а в повозке двое детишек. Что-то дрогнуло в нем, когда он обогнал этих мальчишек, бог весть почему захотелось остановиться, поговорить с ними. Сказать бы им что-нибудь, спросить, где они живут… Еще через несколько миль к почтовому ящику подошла женщина – хорошо бы и с нею поговорить. Она смотрела ему навстречу, потом медленно повернулась и проводила его взглядом, словно ей не часто случалось видеть кого-нибудь на этой дороге. Даже удивительно, как все в нем встрепенулось при виде этой женщины… Хорошо бы остановить машину, выйти, поговорить с кем-нибудь – не объяснять, куда и зачем он едет, а потолковать с кем-то, кто ничего про это не знает, вот это был бы отдых… Под темными очками глаза его начали слезиться.
      Наконец Карлтон остановился в небольшом городишке возле какой-то забегаловки; он понятия не имел, который час. В висках стучало. Он вылез из машины и поразился – на улице тоже дышать нечем. Духотища, настоящее пекло. Его словно обволакивает душный кокон. Он вошел. Лениво гудели мухи. Посетителей – ни души, за стойкой тоже никого. Что ж, он посидит, подождет. В соседней комнате кто-то смеялся, слышался стук молотка. Немного погодя Карлтон поднялся, подошел к двери, ухватился руками за косяки и заглянул туда. В кухне теснота, беспорядок, но, похоже, ее как раз прибирают. У стола сидит толстяк без рубахи и что-то приколачивает. Вот он ударил по столу, и у Карлтона в глазу что-то болезненно дернулось.
      – Есть! – сказал толстяк.
      Девушка в белом перепачканном халате стояла, прислонясь к плите, и хихикала. Толстяк опять стукнул молотком по столу – и она захихикала громче. Тут Карлтон увидел: толстяк расплющил на столе множество мух, в мягком дереве виднелись десятки вмятин.
      Карлтон выпил бутылку газировки, пожевал сандвич и пошел к своей машине. На этот раз она не желала трогаться с места. В дверях забегаловки стоял толстяк и смотрел; он был добрый человек; молоток он оставил на кухне.
      – Пожалуй, надо налить воды, – сказал он.
      Карлтон кивнул. Опять безуспешно попытался включить зажигание и махнул рукой. Толстяк вынес ему воды в красной пластмассовой лейке. Карлтон улыбнулся, поблагодарил. В желудке все шире разливалась жаркая боль, надо было как-то ее обмануть.
      Он не знал, что уже едет по окраине Саванны, пока не увидал вывеску с названием города. Солнце заметно передвинулось в небе и теперь било в лицо под другим углом. Но, увидав вывеску, он сказал вслух:
      – А теперь что? – И поехал дальше. Ладони вспотели, баранка стала скользкая. – Что теперь?
      Он подавил внезапный страх. Здесь столько машин, надо ехать помедленней, поосторожней. Надо глядеть в оба. Замечтаешься – будет худо… Казалось, в других машинах сидят враги, они сразу видят, что ему тут не место, он чужак, он несет в себе ярость, точно прячет за пазухой хорька: такое надолго не спрячешь. И он вел машину все дальше. Глаза стало ломить. Замаячили темные полосы, он пытался разглядеть их получше, но они расплылись. Газировка и съеденная половина сандвича подступали к горлу, приходилось тратить все силы, чтоб их удержать. С омерзением он ощущал собственный запах – застарелый едкий запах пота и страха. Он вел машину все медленней, она уже еле ползла, прижимаясь к обочине шоссе. Потом ему полегчало, и он опять включил скорость, словно знал, куда едет, и боялся опоздать.
      В какой-то витрине мелькнули часы, они показывали два. Цифры отпечатались в мозгу, Карлтон не дал себе труда понять, что они означают. Зубы стиснуты были так, что ныла челюсть. Поговорить бы с кем-то, хоть с самим собой. Поговорить бы про Клару, с Кларой, обдумать заранее, что ей сказать. Но страшно раскрыть рот – вдруг вырвется безумное, непоправимое. Эта боль в желудке хочет обратить его в животное, надо непременно ее одолеть.
      Он ехал еще некоторое время. Словно бы оглядывал прохожих – вдруг встретится Клара… Сворачивал в какие-то улицы, в переулки. Проезжал через негритянские кварталы – и даже здесь глазел на встречных, хоть сразу видно было, что это не белые, – все искал дочь. Он совсем не думал о человеке, который ее увез. Невозможно верить, что он найдет ее с мужчиной. Она не посмеет показаться с тем человеком на улице, при свете дня… И вдруг Карлтону вспомнилась Перл, какой она была в Кларины годы. Может, он ищет вовсе не Клару, а Перл? Эти светлые-светлые волосы, детское лицо, легкий ласковый смех… Конечно же, вот что он ищет! Несправедливо, невозможно, чтобы он их не нашел, ведь он – Карлтон, Карлтон Уолпол, как же ему не добиться всего, чего он только пожелает. Он еще молодой. У него крепкие, сильные руки, и плечи, и ноги; он умеет драться; он красивый, женщины поглядывают на него тем особенным взглядом, который так будоражит и веселит; и родные ждут его домой. Они его ждут. Перед глазами задрожали черные полосы и расплылись, и взамен всплыли еле видные, призрачные лица – эти люди даже не зовут, не манят, просто терпеливо ждут и верят, что он вернется. Кто они? Чуть различимые, неясные, точно на старой фотографии, и среди них Перл… Карлтон ехал все медленней, и наконец машина остановилась. Он очутился в каком-то проулке. Неподалеку – склад, церковь, заправочная станция. Несколько старых домов, высоких, но тощих, будто обглоданных, лепятся так тесно друг к другу, что между ними едва пробежит ребенок. Карлтон взял карту, расправил трясущимися пальцами и попытался отыскать Кентукки. Где же оно, это слово «Кентукки»? Узнать бы, далеко ли еще ехать до дому. Тут его пронзила острая боль, и он уперся взглядом в ветровое стекло, дожидаясь, пока она отпустит.
      Он вылез из машины. Земля зыбилась под ногами. Может, пойти на заправочную станцию и спросить, не видали ли там Клару? Он подошел поближе – часы на станции показывали только два двадцать! Он ужаснулся. Наверняка прошло больше двадцати минут. По меньшей мере час прошел с тех пор, как на глаза ему попались те, другие часы. Он часто задышал, воздуха не хватало. Пошел дальше. Кругом было жарко и полно детворы; в этом квартале жили счастливые люди. Детишки – белые. Когда они пробегали мимо или проходила женщина с детской коляской, Карлтон приостанавливался. Почему-то хотелось коснуться этих людей. А его никто не замечал. На углу, на мусорном ящике, сидел старик в лохмотьях – и Карлтон через силу расправил плечи в знак презрительного превосходства; никогда он не будет таким, как этот жалкий старый хрыч. Просто он отчаянно вымотался и ел не то, что надо, – в этом вся беда.
      Так он шел еще некоторое время. Казалось, язык во рту распух. Клару он больше не искал, он уже не мог в мыслях ее увидеть, отличить от всех, кого знал. Про себя он повторил это слово – «Клара», но в ответ лишь слабо дрогнул внутри какой-то мускул. Казалось, он давным-давно что-то или кого-то ищет – и ведь вот свинство, пожалуй, теперь если и найдет наконец, так не узнает. Вот до чего они его довели, все эти мерзавцы, те, кто всем заправляет, кто подыскивает тебе работу и требует за это комиссионные, и еще мерзавцы, у кого свои фермы, кто нанимает людей, чтоб работали как негры, выбивались из последних сил, гнули спину так, что вовек не разогнуться. Но и ненависть к ним ко всем едва отозвалась в теле – только чуть сжались кулаки и тотчас же разжались, уж очень он ослаб.
      Солнце в этом городе жжет вовсю. Оно яростно пялится на Карлтона, будто выделило его из всех, уготовало ему какую-то особенную участь. Глазам непривычно в солнечных очках, но лучше очки не снимать, в них его труднее узнать, они защищают… Словно бы держась начеку (это шло не изнутри, а от привычной незабытой повадки), он быстро оглядывал встречных, будто хотел остановить кого-нибудь и заговорить или ждал, что кто-то из них его остановит. В желудке опять боль – все та же, знакомая; утихая на время и сызнова просыпаясь, она докучает ему уже многие месяцы, так давно, что и вспоминать неохота, и все внутренности переворачиваются, черт бы их подрал, но он не желает ничего этого замечать. Опасно одно: как бы эта боль не прорвалась сквозь сомкнутые губы наружу, тогда она, пожалуй, одолеет его, и он все на свете позабудет. Надо молчать. Если он кого-нибудь остановит, чтоб спросить про Клару… да про что угодно… вместо этого вдруг воплем прорвется боль, и тогда он пропал. И он все шел и шел, изумляясь – откуда такая жара и откуда берутся силы у людей, что проходят мимо, не замечая его; а ноги то и дело подкашивались, ныли спина и плечи, ведь он не привык держаться так прямо. Он старался держаться прямо, не упасть, и все переставлял ноги – пусть несут вперед. И все сдерживал какой-то возглас, крик боли, какое-то открытие, в котором еще не мог, не смел признаться…
      В витрине магазина часы под зеленоватым стеклянным колпаком показывали два тридцать. У Карлтона от страха застучало в висках. Он подошел вплотную к витрине и уставился на часы. Два тридцать одна. Он стоял и в упор смотрел на часы.
      Потом он повернулся и пошел через улицу. Машины замедляли ход перед светофором, и он пробирался между ними – не глядя, только выставив полураскрытую ладонь, будто заклинал их некими чарами, чтоб дали ему пройти. На другой стороне улицы он хотел перевести дух, но сразу же закружилась голова, перед глазами заплясали черные полосы… нет, останавливаться глупо. Сперва надо добраться до безопасного места. Потому что творится непонятное, чудовищное. Время замедляет ход. Никогда еще время не медлило, а теперь оно замедляет ход, оно тянется и тянется, и, стало быть, теперь вся жизнь, все, что ему еще осталось, будет зиять перед ним, как нескончаемая раскаленная дорога, что привела вот в этот город, чье название он уже позабыл, в штат, где он работал долгие годы и который исколесил вдоль и поперек, но чье название тоже успел позабыть; он забыл даже, что у этих мест может быть название, что кто-то для чего-то мог дать имя мерцающему вокруг на много миль смутному полю видений и звуков. И он все шел и шел, наперекор боли, и не поднимал глаз, не желая видеть ничего такого, что могло бы сказать ему о времени. Никогда больше он не посмотрит на часы. Он дошел до церкви. На это понадобилось пять минут, а может быть, и два часа. Краем глаза он заметил ведущие куда-то ступени, поглядел – и увидел церковь. Смутно вспомнилось: Клара пошла в церковь… а дома, на родине, он и сам туда ходил. И он поднялся по ступеням, потянул дверь и вошел.
      Странное это было место, высокий потолок терялся в тени. В сумраке стояли недвижные фигуры, не вдруг он понял: не люди, а статуи. Испарина, что покрывала все его тело, стала ледяной. Почти ощупью он миновал ближайшие ряды скамей, потом устало опустился на одну из них. Никакого облегчения, ни на волос. Он огляделся – стены сложены из камня; там, дома, в детстве, церковь была не такая. Здесь камень словно заморожен и, однако, вот-вот сдвинется с места. Какая-то непостижимая сила влечет все, что здесь есть, вверх, притягивает как магнитом к высокому, неразличимому в сумраке потолку. И окна с цветными стеклами, как будто такие надежные, основательные, тоже чуть шевелятся. Ломило глаза, Карлтон потер их ладонями. Медленный ужас оледенил его, он понял: в этой церкви нет ничего неподвижного, все лишь казалось неподвижным, когда он вошел. А на самом деле все движется. Он один остается на месте. В окнах яркие алые, синие, желтые пятна то разгораются, то меркнут, съеживаются и вновь набухают, словно за ними бьется сердце, и повсюду – теперь он ясно это видит – вздымаются ввысь линии, выступы, высоко по стенам выгибаются арки, и все это трепещет, готовое ожить. А окутанный тенями потолок, быть может, вовсе и не потолок, но вход в некий иной круг, призрачный, трепетно живой, словно там бьют крыльями невидимые птицы. Карлтон закрыл глаза и увидел голое, пустынное шоссе, оно тянется вдаль, а по обе стороны растет зелень, на которую он ни разу не потрудился толком поглядеть, буйная путаница кустов, деревьев, сорных трав – они безмолвно копошатся и упрямо, наперекор неведомой силе, что пытается их сдержать, рвутся на дорогу, хотят ее захлестнуть. Что-то рвалось из горла, из сомкнутых губ наружу – громкий стон.
      Раз застонав, он уже не мог перестать. Он обо всем забыл. Прижал руку к животу – там ожила боль, ожила и забилась, как зверь, который прежде едва ворочался во сне, а сейчас очнулся и рвется в бой. Карлтон снова застонал, крепко зажмурился, по лицу его катился пот. Пока боль не одолела его, он хотел подумать… уяснить себе… хотел понять, что ищет свою дочь, единственную, кого он в жизни любил… он еще не нашел ее, но ведь он уже приехал в город, где ее найдет, проехал ради этого сотни миль! Теперь он ее найдет и вернет… И еще он хотел вспомнить, как его зовут, его фамилия Уолпол, Уолпол – это важно, это значит не кто-нибудь другой, а только один человек – он сам, он молодой, сильный, у него нет долгов, и он никогда не отказывался от борьбы… Но все это терялось, ускользало. Уходили мысли, воспоминания, в которых следовало разобраться еще много лет назад, чтобы, когда настанет срок, можно было собрать их воедино. Ужасно умирать, ведь это значит, что все сгинет без следа… кто же еще соберет все события и воспоминания, кто придаст им смысл, если не он? Все на свете… вещи, люди, целый мир – все это соединилось в нем одном. В Карлтоне Уолполе. Он – сердцевина мира, стержень вселенной, без него все рассыплется. Он это чувствует. Ужасно, что люди, и разные края, и памятные дни – все разлетится в пыль, будто истает в сумраке под сводами церкви, станет ничьим, потеряет всякий смысл… Кто еще, кроме него, может знать, что означает та фотография его с Перл? Кто припомнит лицо его отца? Кто вспомнит, как он тогда зря раздразнил Рейфа и кончилось тем, что Рейф умер, а чего ради?.. И кто еще припомнит мерзавцев, которые подло обобрали его родных, припомнит, как славно жила когда-то его семья, кто вспомнит погоду – все дожди, и грязь, и солнце, – и его детей… у Шарлин где-то там своя жизнь, Майк сам по себе, и Клара сбежала с кем-то, кого он даже не видал, и там, в поселке, у него есть маленькая, еще в пеленках… Больше обо всем этом помнить некому. Он умрет – и все пропало; они живут только в нем, в нем одном. Если б можно было еще жить, он бы все переменил. Все продумал бы, разобрал по порядку, распутал бы дикую неразбериху, в какую обратилась его жизнь за сорок с лишним лет.
      Ему предстояло жить еще два месяца; он будет лежать в незнакомой постели, и порой боль станет отпускать – в иные минуты и даже часы он ее почти не почувствует. Но в эти часы разум будет пуст, словно выжженный дотла, да ему больше и не о чем будет думать.

Часть вторая ЛАУРИ

1

 
      Ехали долго-долго, Клара уж и не надеялась, что они когда-нибудь куда-нибудь приедут. Сперва она смотрела, как восходит солнце, и лихорадочно, яростно думала: «Теперь никому меня не поймать. Ему меня не поймать». Смотрела вперед, на дорогу, по которой Лаури, спокойный, беззаботный, ровно и уверенно вел машину, и старалась представить себе, что дорога сама убегает из-под колес назад и обращается в прошлое… вон какую даль и сколько времени придется одолеть отцу, чтобы ее догнать! А как он ее колотил! Опять и опять ей виделась его занесенная рука… обрушивается удар, и опять он заносит руку…

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32