Дух любви

– Значит, ты меня обманывала, да? Ты бывала у Филиппа, ты гуляла с Филиппом.

– О, Джо, дорогой, клянусь тебе, я не имела в виду ничего дурного. Он был так добр, что я…

– Ты меня обманывала. Разве этого мало?

– Джо, прости меня. Да, я тебя обманывала, но поговорим в другое время. Ах! Кейт, милая, мне так плохо… так плохо… беги за доктором.

– Значит, ты меня не любишь, а, Энни? Никогда не любила… он так и сказал… ну же, это правда?

– О, Джо, оставь меня. Сейчас я не могу обо всем рассказать тебе, прости меня… я поступила неправильно, но я была слаба… Джо, прошу тебя.

– Обманывала меня, ты… обманывала меня… Клянусь богом, я заставлю тебя жестоко страдать за это.

Энни, шатаясь, поднялась с кровати и прижалась к стене, закрываясь от него руками.

– Так давай же… давай, – крикнула она, – убей меня и своего невинного ребенка. Я не стану тебя останавливать. Но прежде чем умереть, я вот что скажу тебе… я тебя ненавижу… да, ненавижу и прокляну за все, что ты со мной сделал. После этого ты не будешь знать мира и покоя… станешь еще более одиноким, чем прежде. Люди будут еще больше сторониться тебя. В Плине тебя будут бояться и ненавидеть. Когда-то за один твой взгляд я готова была жизнь отдать, но твое холодное, гордое сердце я никогда не любила.

Джозеф покачнулся и уронил свечу на пол.

– Джанет! – крикнул он. – Джанет! – Дом звенел от его криков. – Джанет, – звал он, – Джанет, приди ко мне.

Он выбежал из дома и поднялся на скалы к развалинам Замка.

Джозеф упал на колени на жесткую, промерзлую землю и согнулся под тяжестью горя. Вдруг он почувствовал, что его головы касается чья-то рука, и ощутил присутствие рядом с собой живого существа. Он поднял страдальческие глаза и увидел рядом свою любимую, но не такую, какой он ее знал, а молодую и стройную, почти девушку. Шепча слова любви, она привлекла его к себе. И он понял, что она принадлежит прошлому, тому времени, когда он еще не родился, но сразу узнал в ней ту, что принадлежала ему, и только ему.

– Успокойся, любовь моя, успокойся, отбрось свои страхи. Я всегда рядом с тобой, всегда, и никто тебя не обидит.

– Почему ты не приходила раньше? – прошептал он, крепче прижимая ее к себе. – Они пытались отнять меня у тебя, весь мир черен и полон демонов. Дорогая, любимая, нет правды, нет для меня дороги, которую я мог бы выбрать. Ты поможешь мне, ведь, правда, поможешь?

– Мы будем страдать и любить вместе, – сказала она. – Каждая радость, каждая боль твоей души и твоего тела будут и моими. Дорога сама скоро тебе откроется, и тогда мрак покинет твою душу.

– Я часто слышал твой шепот и внимал благословенным словам утешения. Ведь мы разговаривали друг с другом, одни в тиши моря, на палубе корабля, который есть часть тебя. Почему ты раньше никогда не приходила, чтобы вот так же меня обнять и прижать мою голову к своему сердцу?

– Я не понимаю, – сказала она, – не знаю, откуда мы явились, не знаю, как спала с моих глаз пелена и я пришла к тебе. Но я услышала, как ты зовешь меня, и ничто не смогло меня удержать.

– С тех пор как ты меня покинула, потянулись долгие трудные дни, я не следовал твоим советам и не оправдал твоей веры в меня, – сказал он.

Посмотри, какой я старый, мои волосы и борода поседели, ты же молода, моложе, чем я тебя помню, у тебя чистое девичье лицо и нежные, мягкие руки.

– Я не имею представления ни о том, что было, ни о том, что будет, но твердо знаю, что время непрерывно и здесь, в нашем мире, и в любом другом. Для нас нет разлуки, для нас нет ни начала, ни конца: мы неразлучны, ты и я, как звезды неразлучны с небом.

Тогда он произнес:

– Любимая моя, все шепчутся, будто я безумен, будто рассудок покинул меня и в глазах моих горит опасный огонь. Я чувствую, как ко мне подкрадывается тьма, и, когда она окончательно наступит, я не смогу ни видеть, ни чувствовать тебя, тогда здесь останутся только пустота и отчаяние.

В эту минуту туча закрыла луну; он задрожал, и ему показалось, что он лежит на ее руках, как ребенок, ищущий утешения.

– Когда мрак начнет подступать к тебе, не бойся его, в эти часы я буду держать тебя так же, как держу сейчас, – утешила она его. – Когда, борясь с самим собой, ты утратишь способность видеть, слышать, я буду рядом, я буду бороться за тебя.

Джозеф закинул голову и увидел, как, вся белая, с улыбкой на устах, она стоит на фоне неба.

– Этой ночью ты ангел, – сказал он, – ангел, который стоит у Небесных врат, ожидая рождения Христа. Сегодня Рождество, и в Лэнокской церкви поют гимны.

– Пятьдесят лет или тысяча, какая разница, – сказала Джанет. – И то, что мы оба пришли сюда, тому доказательство.

– Значит, ты больше никогда меня не покинешь? – спросил он.

– Никогда, никогда не покину.

Джозеф опустился на колени и поцеловал ее запорошенные снегом ноги.

– Скажи мне, Бог есть?

Он заглянул ей в глаза и прочел в них истину.

С минуту они стояли рядом и, глядя друг на друга, видели себя такими, какими уже никогда не увидят на земле. Она видела перед собой мужчину, согбенного, измотанного жизнью, с буйными растрепанными волосами и страдальческими глазами; он же видел девушку, молодую и бесстрашную, с залитым лунным светом лицом.

– Доброй ночи, матушка, красавица моя, любовь моя.

– Доброй ночи, любимый, дитя мое, сын мой. И вновь разлился туман и скрыл их друг от друга.

Теперь Джозеф не знал, не помнил о том, что случилось до этой встречи: его память угасла, рассудок помутился. Он спокойно спустился с холма, бесшумно вошел в Дом под Плющом, молча прокрался в свою старую комнату, в которой жил мальчиком и которая пустовала после отъезда Кристофера. Потом разделся, лег на кровать и заснул. Он не слышал ни тихих стонов Энни, ни приглушенного плача Кэтрин; его не потревожили даже приход врача и движение в доме.

Он проспал до самого утра первого дня Рождества. Проснувшись, он встал, оделся и спустился в кухню. Нашел что-то поесть и сел перед пустым камином. Какие-то люди нарушили его мирные размышления, и он попросил их оставить его в покое и дать ему посидеть в тишине. Her, он никуда не пойдет, не выйдет из дома. Не будут ли они настолько любезны, чтобы дать ему отдохнуть в одиночестве? Он никому и ничему не принесет вреда.

В дверях, вытирая фартуком глаза, плакала какая-то девушка. Он предложил ей немного своего хлеба, ему было очень жаль видеть ее в слезах. Затем ее лицо сморщилось, и она ушла. Интересно, кто это, подумал он, и почему в доме такая суета, то приходят, то уходят.

Подошел какой-то человек и сказал, что он врач. Но врач ему не нужен. Никто не болен. Кто-то взял его за руку и сказал, что его жена и новорожденный ребенок умерли.

Он покачал головой и улыбнулся.

– Я не женат, и у меня нет ребенка… вы ошиблись.

Потом он повернулся к ним спиной и протянул руки к холодному камину.

– Может быть, кто-нибудь разведет огонь? – предложил он. – В это время года по утрам холодно.

Но они ушли и оставили его одного. Должно быть, забыли. Возможно, все это ему только приснилось. Впрочем, неважно, он и сам разведет огонь. Когда в камине начали потрескивать дрова, и занялось веселое пламя, он потер руки и рассмеялся. Затем, вспоминая обрывки старых мелодий, стал тихо напевать себе под нос.

В гостиной он нашел кресло-качалку и принес его в кухню. Теперь можно было раскачиваться: назад-вперед, назад-вперед. Он мог смотреть на яркий огонь, слушать часы, слушать собственный голос, выводивший незатейливые мелодии. Это было очень славно, очень приятно. Кто-то сказал, что сегодня Рождество? Надо же, кто бы мог подумать?

Назад… вперед-назад… вперед. Кто-то заглянул в дверь.

Джозеф помахал рукой.

– Веселого Рождества, – крикнул он. – Веселого Рождества.

Не было дней, не было ночей…

Филипп Кумбе сидел за письменным столом в своей конторе; на его голове и запястье были повязки. Он читал вслух почтовую открытку.

«Дорогой мистер Кумбе.К сожалению, я не могу приехать в Плин раньше одиннадцати утра. Я бы просил Вас иметь кого-нибудь наготове с двуколкой, чтобы мы могли сразу отправиться в путь и как можно скорее добраться до Садмина.

Всегда готовый Вам служить, P. Тамлин.

P. S. Вы выяснили, есть ли в лечебнице свободные места? Если нет, то срочно пошлите туда телеграмму».

– Тамлин – это санитар, который будет сопровождающим, – сказал Филипп, кладя открытку на стол.

Сэмюэль и Герберт Кумбе кивнули; у них были мрачные лица и грустные глаза.

– Джозефа действительно необходимо увезти? – начал Герберт.

– Неужели вы сами не видите? – От нетерпения Филипп повысил голос. – Разве он не убил свою жену, своего несчастного ребенка, не говоря уже о его обдуманном и злонамеренном нападении на меня? Говорю вам, этот человек буйно помешанный, он опасен. Забудьте свою дурацкую сентиментальность, братья. Сегодня Джо поедет в Садмин. Я телеграфировал в лечебницу, там его ждут. Последнее слово за мной.

Они забрали свои шляпы и ушли.

В полдень у двери Дома под Плющом ждала двуколка. На дороге кучками стояли соседи. При появлении Филиппа Кумбе люди разошлись, встревоженные его суровым лицом и властными манерами. С ним был крепкого сложения человек, которого в Плине никто не знал. Они вместе вошли в дом. На безоблачном небе сияло солнце, в гавани искрилась синяя вода, на ветке дерева пел снегирь. С берега под причалом доносились детские голоса.

Буксир, дымя, тянул за собой шхуну. Солнце окрашивало розовым цветом ее паруса, пока их не свернули на реях. С палубы шхуны слышались крики и треск фала: убирали грот. Затем раздался грохот якорной цепи. На носу корабля ярко белела устремленная вперед деревянная фигура. «Джанет Кумбе» вернулась в Плин.

Несколько минут спустя Филипп Кумбе и санитар вышли из Дома под Плющом, между ними шел Джозеф. Его пальто было застегнуто на все пуговицы; он не пытался ни вырваться, ни убежать и спокойно позволил посадить себя в двуколку. Дыша на руки, чтобы их согреть, он с явным удовольствием улыбнулся норовистой лошади. Затем застыл на сиденье: большой, сгорбленный, немой и ни на что не реагирующий, безразличный ко всему, что его окружает. Филипп вполголоса разговаривал со смотрителем; Кэтрин плакала в дверях дома.

Джозеф взглянул через плечо на раскинувшуюся внизу гавань. Смотритель и Филипп сели в двуколку, кучер забрался на козлы. Двуколка с седоками спустилась с холма и покатила по улице города.

Когда они проезжали мимо причала, посреди гавани Джозеф увидел бросившую якорь шхуну. Она стояла на солнце. На какое-то мгновение свет вспыхнул в его глазах, засиял, как признание в любви. Затем Джозеф задрожал, и огонь погас, оставив вместо себя тяжелую, холодную дымку. Дома скрыли гавань от глаз, и двуколка понеслась по дороге, ведущей в Садмин.

Глава четырнадцатая

Пять лет Джозеф провел в Садминской лечебнице для душевнобольных. Он пробыл бы там и дольше, если бы не усилия его сестры Элизабет и ее сына Фреда, благодаря которым он обрел свободу.

В октябре тысяча восемьсот девяносто пятого года Фред Стивене, проезжая через Бодмин, неожиданно решил зайти в лечебницу и потребовать свидания со своим дядей. К удивлению Фреда, его приняли и на вопрос о здоровье Джозефа ответили, что пациент чувствует себя очень хорошо и что его могли бы отпустить года три назад, если бы семья не предпочла держать его под присмотром cooтветствующих специалистов и щедро не платила за этo.

Фред знал, что «семья» – это Филипп. Его проводили наверх в палату Джозефа, где тот сидел у открытого окна.

Племянника потрясла разительная перемена во внешности дяди. Хотя ему было всего шестьдесят, его волосы и борода были белыми, а весь абрис лица до неузнаваемости изменился. Щеки ввалились, карие глаза потускнели.

Фред подошел к нему и взял его за руку.

– Дядя Джозеф, – ласково сказал он, – вы не забыли своего племянника Фреда?

Джозеф пошевелился в кресле и, прищурясь, посмотрел на молодого человека.

– А, Фред, – сказал Джозеф своим прежним, сильным голосом. – Какая приятная неожиданность. Очень рад тебя видеть. Почему ты не приходил раньше? Я, знаешь ли, здесь уже давненько. Все очень добры, ничего не могу сказать, но мне бы хотелось вернуться домой. Ты у них спросишь, можно ли мне идти домой? – Он улыбнулся застенчивой улыбкой заблудившегося ребенка.

– Конечно, дядя. Не беспокойтесь. Я узнаю, что надо сделать, чтобы вы снова оказались дома. Вы хотите вернуться в Плин?

– Да, племянник, ты уж постарайся. Здесь все очень добры, но дома лучше. Да, дома лучше.

Вскоре Фред расстался с Джозефом и попросил, чтобы его проводили к начальнику лечебницы. Для освобождения дяди было необходимо уладить многочисленные формальности, но он твердо решил преодолеть все трудности. Несмотря на возражения Филиппа, не было никаких веских причин и дальше держать Джозефа взаперти.

Семью оповестили о его близком освобождении, и Дом под Плющом снова ожил. Кэтрин не возражала против того, чтобы вернуться и ухаживать за отцом, ведь теперь у них было документальное свидетельство, подтверждающее, что он безобиден и кроток, как ребенок.

Итак, одним ясным августовским утром Джозефа забрали из Садминской лечебницы для душевнобольных и привезли домой, в Дом под Плющом, где Кэтрин с нетерпением ждала его, стоя у двери.

Он был рад возвращению и чувствовал себя довольным и счастливым. Из своей прошлой жизни он ничего не помнил, не помнил первых страшных лет, проведенных в лечебнице, и знал лишь одно: это его дом, и здесь его ждет покой.

Он не хотел никуда ходить, вполне довольствуясь собственным домом. Иногда, опираясь на руку дочери, он мог подняться на скалы к развалинам Замка и, добравшись до вершины, вздыхал и подолгу стоял с фуражкой в руке, позволяя легкому ветру развевать свои седые волосы и бороду.

Особенно любил он стоять там летними вечерами, когда солнце, клонясь к западу, садилось за маяком и в воде отражались малиновые блики. Царивший вокруг покой изредка нарушало блеяние овец и мычание коров в дальних полях. Из труб серых домов поднимался дым, он смешивался с вечерним туманом, и склоны холма затягивались тонкой, полупрозрачной пеленой. На причале играли дети. В гавань входило вернувшееся со свежим уловом рыболовное судно, за которым бесконечной оранжевой лентой летели чайки.

Мир и покой Плина. Джозеф вздыхал и брал дочь за руку.

– Знаешь, Кейт, девочка, я избороздил моря вдоль и поперек; я видел пышные берега Африки с ее сверкающими бурунами и развесистыми пальмами; я пережидал штиль в ленивых водах тропиков; я познал стужу арктических ночей и диковинное сияние, которое повергает человека в немоту и изумление; я смотрел на покрытые снежными шапками горы севера, громадные, Кейт, одинокие и таинственные. Но, странная вещь, и это действительно так: где бы я ни бывал, что бы ни повидал, ничто не сравнится со спокойной красотой Плинской гавани, когда садится солнце, густеют тени и белые чайки наполняют воздух своим радостным кличем. Это мой дом, Кейт, я так понимаю.

В мае тысяча девятисотого года Джозеф совсем ослаб, и Кэтрин поняла, что жить ему осталось недолго. Его мысли путались, он не мог сосредоточиться и едва понимал, что делает. Ей приходилось одевать его, во всем помогать ему, как маленькому ребенку. Альберт был в море, Чарльз в своем полку, Фред готовился к близкой свадьбе.

Кэтрин чувствовала, что ей не к кому обратиться за помощью, поскольку с Филиппом Кумбе она не разговаривала.

И вдруг пришло письмо с лондонским штемпелем. Узнав почерк брата Кристофера, она дрожащими от нетерпения руками вскрыла конверт. Он с явной тоской писал, что соскучился и мечтает вновь увидеть дорогие лица всех своих близких, особенно отца. Спрашивал, сможет ли отец хоть когда-нибудь его простить. Он столько раз им писал, но ни разу не получил ответа и почти не надеется, что это письмо дойдет по назначению.

Бедный Кристофер. Значит, ему ничего не известно о горе, которое они пережили, о мучительных годах, проведенных отцом в лечебнице. Кэтрин внимательно перечитала письмо и, хорошенько все обдумав, решила сама написать брату, никому не говоря об этом. Она напишет ему и попросит немедленно приехать домой, потому что отец очень сдал, и она опасается самого худшего. Итак, Кэтрин заперлась в своей комнате и сочинила длинное письмо Кристоферу, в котором описала все, что случилось в их доме за годы его отсутствия, затем надела шляпу и выскользнула из дома, чтобы отнести его на почту.

Через два дня Кэтрин получила телеграмму. К счастью, Джозеф сидел в гостиной и не видел, как принесший ее мальчик идет по садовой тропинке; телеграмма была от Кристофера, и в ней сообщалось, что в субботу он сядет на поезд и скоро будет с ними.

Вечером двадцать восьмого мая, в пятницу, Кэтрин оставила отца сидеть в саду Дома под Плющом и спустилась в город сказать тетушкам Мэри и Марте, что завтра приедет Кристофер.

Закатное солнце освещало крыши домов Плина и высокие холмы, протянув по морю широкую оранжевую тропу, терявшуюся за горизонтом. Джозеф беспокойно пошевелился в кресле и откинул плед. Он больше не хотел сидеть, он весь продрог и окоченел.

Он повернулся лицом к заходящему солнцу и почувствовал на своих затуманенных глазах нежное тепло его лучей. Он слышал крики чаек и глухой плеск воды в гавани. За ней было море, безмолвное, однотонно-серое, если не считать оранжевой ленты – прощального привета покидающего небо солнца.

И Джозефу вдруг нестерпимо захотелось снова увидеть море, коснуться руками воды, унестись на волнах к той далекой обители успокоения, где вечно бушуют ветры и грохочут белые буруны. Он жаждал ощутить вкус соли на губах, услышать глухой рокот волн; идя по солнечной дорожке, он доберется до корабля, который его ждет. Где-то там, за границей земли, за чертой, где море сливается с небом, «Джанет Кумбе» поднимает лицо к небесам… одна в безмолвии океана, она, радостная и свободная, покачивается на волнах, устремив к звездам две свои мачты.

Джозеф поднялся с кресла и отшвырнул его в сторону. Он вышел из сада и, повернувшись спиной к дому, оставил его стоять пустым и одиноким с окнами, залитыми золотым сиянием.

Глаза помочь ему не могли, но чувства безошибочно привели его на верфь, до следующего утра тихую и безлюдную. В нижней части дока у сходней стояла лодка. По заведенному обычаю она стояла там каждую ночь вот уже тридцать, сорок, пятьдесят лет. Джозеф это знал, и сейчас, подобно лучу света в скрытых лабиринтах сознания, память его проснулась. Он медленно, с трудом спустился в лодку и едва гнущимися, отвыкшими от работы пальцами отвязал фалинь. Затем схватил весла и направил лодку к выходу из гавани. Ободок солнца, нависший над дальним холмом, вспыхнул, простился и угас. Тропа дрогнула в тающем свете, мерцающие красные блики затуманились и растаяли в сгустившихся сумерках.

Джозеф вновь был ребенком, который впервые в жизни сидит в лодке, вцепившись в тяжелое весло, а мать направляет его непослушные руки.

Джозеф был мальчишкой, смеющимся, отчаянным мальчишкой, который гребет быстрыми, нетерпеливыми гребками и улыбается, глядя в глаза сидящей на корме Джанет.

Джозеф был молодым человеком, исполненным радостью и изумлением перед чудом бытия, жаждущим приключений, презирающим опасность, опьяненным могуществом ветра и моря.

Джозеф был капитаном корабля, стремящимся как можно скорее вновь оказаться на его палубе и забыть пустые и скучные дни на берегу; ему нужно только одно: скрип вантов да свист ветра в зарифленных парусах.

Джозеф был мужем, который показывает свое мастерство Сьюзен, а та с младенцем на руках следит за ним, раскрыв рот.

Джозеф был отцом, и Кристофер с испуганными карими глазами и сверкающими на солнце волосами дергал его за штанину, показывая на яростные волны перед носом судна.

Джозеф был любовником, наслаждающимся красотой Энни, которая стыдливо прикрывала от света глаза руками.

Джозеф был стариком, уставшим от жизни, зовущим смерть, ищущим спасения в пустынных водах, где его ждала любимая.

Джозеф не был ни тем, ни другим, ни третьим… он был духом, сбросившим цепи и победившим материю, он был душой, поднявшейся из бездн тьмы и отчаяния в прекрасную высь.

Над океаном опустилась ночь, ветер и море слились в едином порыве. Штормовые тучи сражались во тьме. В подернутом полосами дождя небе сверкали молнии, ревели волны.

И волна, более высокая, более грозная, чем ее подруги, поднявшись над поверхностью моря, обрушилась на лодку.

Когда вторая волна подбросила доски разбитой лодки высоко в небо, Джозеф поднял голову и рассмеялся.

Он раскинул руки, и воды поглотили его.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Кристофер Кумбе

1888-1912

Не опасаясь встретить порицанья,

Я вновь вернусь к дороге первой той,

Где, ища богатств и многознанья,

Живет душа несбыточной мечтой,

Где отблески былой геройской славы

Не застят чувств наивных и простых,

Где места нет для мудрости лукавой

И для туманных истин прописных,

Пусть лучший поводырь – сама природа

Меня беспечно поведет туда,

Где ветер с гор, где солнце с небосвода,

И где овец счастливые стада.

Эмили Бронте

Глава первая

В тот августовский день тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года Кристофер Кумбе уходил в свое первое плавание с твердой решимостью преуспеть в новом деле. Он будет водить «Джанет Кумбе» но морям, как до него водил этот корабль его отец, а сейчас водит кузен Дик. Ведь если молодой человек смел, имеет голову на плечах и не лишен способностей, то учеба не займет много времени.

Так размышлял Кристофер, двадцатидвухлетний сын Джозефа, когда пыхтящий буксир выводил судно из Плинской гавани и немного позднее, когда, выйдя в открытое море, оно направилось через суровую Атлантику к далекому Сент-Джонсу.

Кристофер оказался в довольно странной компании. Кроме него самого и кока в носовом кубрике разместилось еще четверо матросов, тогда как каюты капитана и помощника находились, конечно, в кормовой части.

Команда маленькой шхуны не идет ни в какое сравнение с толпой на борту большого клиппера, где человек, при желании, может чувствовать себя относительно спокойно, конечно, если он справляется со своей работой. В тесном пространстве торгового судна, перевозящего рыбу или фрукты, негде уединиться, да и времени на отдых почти нет; то и дело раздается команда «Все наверх!», и ты поднимаешься на палубу сражаться с надутыми ветром парусами… ногти изломаны, глаза слепнут от дождя, а в награду за все старания и пинок в спину не редкость, если сделал что-то не так. Мокрый до нитки, с пустым желудком, с ноющей болью во всех членах, страдая от морской болезни, несчастный Кристофер вместе с остальными, шатаясь, поднимался из кубрика в черную как вороново крыло ночь, под бешеные порывы неистово завывающего ветра, чтобы заменить сорванный парус. Ему казалось, что это и есть настоящий шторм; корабль проваливался в морскую пучину, у Кристофера подкашивались ноги, и он с грохотом ударялся о борт, едва не раскалывая голову пополам. Но, оказьвзается, то был самый что ни на есть прекрасный попутный ветер, и все надеялись, что он продержится на всем пути через Атлантику.

Обессилевший, едва держась на ногах от тошноты и головокружения, молодой человек стоял, вцепившись в ближайшие ванты, пока кто-нибудь не кричал ему в ухо, чтобы он поднимался на реи.

Чего от него ждут, если все канаты кажутся одинаково жесткими, мокрыми и перекрученными? Как могут его онемевшие пальцы со сломанными ногтями справиться с этими тугими, пропитанными влагой узлами? Как бы то ни было, он полз вверх по узким, скользким выбленкам, зная, что достаточно одного неверного движения, и он сорвется в черное, вспененное море. В конце концов, он с трудом доходил до конца рея с нелепой идеей помочь двум матросам, которые оказались там раньше него и, крича что есть мочи, давали ему указания, которые никак не удерживались в его затуманенной голове. Если это попутный ветер, то, боже мой, что же такое шторм?

Бедный Кристофер, вскоре ему довелось это узнать, поскольку не прошло и пяти дней, как они прошли мимо мыса Лизард, когда погода переменилась, и большую часть пути до Сент-Джонса (а это двадцать пять дней) им пришлось идти при встречном ветре и даже взять немного к северу, чтобы не испытать на себе всю его силу. Один из членов команды сказал новому матросу, что это скверный переход и хорошо, что хоть мачты и такелаж не обледенели, в зимние месяцы это случается нередко. А ведь был еще только сентябрь. Эти злосчастные тридцать дней отнюдь не помогли сыну Джозефа полюбить море. От плохой пищи и недостатка сна он заметно похудел, а его кожа, открытая ветру, морю и дождю, с непривычки доставляла ему истинные мучения.

Слишком гордый, чтобы признаваться в своих страданиях, молодой человек написал домой короткое письмо, в котором скупо описал плавание, ничего не говоря о своих впечатлениях; разумеется, после такого изнурительного плавания, он чувствовал себя лучше, чем можно было бы ожидать.

В Сент-Джонсе «Джанет Кумбе» простояла недолго и, приняв на борт груз рыбы, взяла курс на Средиземное море. Два следующие месяца были очень тяжелыми и горькими для молодого моряка. Разгрузившись в Опорто, они направились не прямо к Сен-Мишелю за грузом фруктов, как ожидалось, а снова взяли курс на Атлантику и Ньюфаундленд. На этот раз корабль шел с балластом, и, хотя ветер был попутным, если не считать двухдневного шторма в Бискайском заливе, его сильно качало из-за отсутствия в трюме достаточного груза; Кристофер, как ни старался, не мог справиться со своим слабым желудком. На сочувствие соседей по носовому кубрику рассчитывать не приходилось, а у кузена Дика было слишком много дел поважнее недомоганий и переживаний зеленого юнца.

Кристофер начал приходить в отчаяние. Какое-то время он кое-как продержится, продержится ради отца, да и просто из самолюбия, но, если дело не пойдет на лад, придется что-то менять. Последние несколько дней плохой погоды его окончательно доконали. Неделю он почти не спал, один приказ следовал за другим – то подняться на мачту и исправить очередное повреждение, то поставить парус, то убрать парус, то заменить сорванное ветром полотнище новым… противоречивые приказы доводили его до безумия, от усталости и боли он едва держался на ногах.

За два дня до прибытия в Лондон в трюме обнаружили течь, ничего серьезного, но работы с помпами хватило на всех, пока корабль благополучно не стал на якорь в реке. Страшное, изнурительное, требующее напряжения всех сил сражение со штормом в Бискайском заливе подняло в душе молодого моряка волну ненависти и возмущения.

Дольше он не мог этого выносить; уж лучше броситься за борт и положить конец страданиям, чем снова выходить в море. К такому решению пришел Кристофер, когда «Джанет Кумбе» сигналами затребовала лоцмана и буксир и они медленно шли вверх по окутанной туманом реке к лондонским докам.

Так вот он, город славы и удачи, где бедные юноши становятся лорд-мэрами, а нищие оборванцы – миллионерами. Правда, при таком освещении его не разглядеть, ползущий с реки серый туман все закрывает своими липкими щупальцами.

Сквозь туман и сгущающиеся сумерки неясно вырисовывались очертания множества башен и зданий, темных и мрачных, высоких труб, извергающих клубы дыма; долетал шум судов, идущих вверх и вниз по реке, виднелись кишащие людьми пристани раздавались гудки больших пароходов, рядом с которыми «Джанет Кумбе» казалась не больше маленькой прогулочной шлюпки.

В доках длинные клипперы с высокими мачтами стояли бок о бок с разной мелкотой; баркентинами и шхунами вроде их собственного судна. Сам город, подумал Кристофер, лежит за всем этим, там, где мерцают тусклые огни, откуда доносится гул жизни, который ни с чем не спутаешь.

Сам не зная почему, Кристофер вздохнул и вернулся к своей работе на палубе. Утром «Джанет Кумбе» удалось благополучно пришвартоваться у причала, и началась разгрузка.

Через три дня трюм судна освободится от груза фруктов, оно поднимет якорь и с балластом вернется в Плин, где, если повезет, пробудет дней десять, после чего вновь уйдет в чужие воды с грузом глины. Об этом Кристофер узнал из разговоров в кубрике и нескольких слов, брошенных его кузеном-шкипером.

Нет, оставаться матросом на борту «Джанет Кумбе» он не может. Он любит и уважает отца, но этот путь не для его сына, такова истина. Он должен идти своим путем. На море и корабле мир клином не сошелся; ничто не мешает ему сделать имя в чем-нибудь другом. Дядя Филипп рассказывал ему о Лондоне и о той дороге, которая может привести к известности любого человека, если только он не лишен честолюбия. Что ж, Кристофер Кумбе честолюбив, он докажет своей семье и всему Плину, что он не из тех, кто терпит поражение. Придет день, когда они поймут, что он был прав, бросив море; они с уважением и гордостью будут смотреть на человека, который вернулся в родной дом, обладая солидным положением и высокой репутацией.

Итак, накануне того дня, когда «Джанет Кумбе» готовилась сняться с якоря, Кристофер где-то за полдень тайком покинул отцовский корабль и, не оглядываясь ни на него, ни на белое носовое украшение, слился с толпой.

Кристофер оказался в Лондоне с пятью фунтами в кармане, и только эта сумма отделяла его от голода.

Прежде всего надо было найти ночлег. Он твердо решил избегать соседних с доками кварталов, где все отдавало моряками и морем, и, сев на первый попавшийся омнибус, оказался в центре Уэст-Энда среди магазинов и кебов. Он так увлекся новым для себя окружением, что только в половине шестого вечера, когда уже стемнело, понял, как быстро пролетело время.

Не оставалось ничего другого, как спросить у полисмена адрес каких-нибудь дешевых, но приличных меблированных комнат, хоть при этом он и чувствовал себя полным невеждой, что было очень неприятно. Однако бобби[17] оказался славным малым и даже не поленился достать записную книжку и записать несколько имен на клочке бумаги.