Южный ветер

      -- Да, но мы вообще чрезвычайно ценим прилежание, -возразил епископ.
      -- А вы разве не замечали, что все, навязываемое человеку силой, сколь бы фантастическим оно ни казалось, в конце концов обращается им в божество? Потому вы и обожествляете прилежание. Вы не смеете махнуть на него рукой. Я нисколько не сомневаюсь в том, что эскимос обожествляет ворвань, без нее он попросту бы не выжил. И все же, получи он возможность жить лучше, он и минуту не остался бы эскимосом. Вы желаете относиться к жизни серьезно? Ничего не имею против. Но давайте относиться серьезно прежде всего к вещам существенным.
      -- К существенным, граф! Но неужели стремление мужчины создать для своей жены и детей наилучшие из возможных условий не является похвальным?
      -- Несомненно. Однако людям, духовно избранным, следует заниматься этим в таких местах, где те же самые результаты можно получить с меньшей затратой жизненных сил. Мы обладаем ограниченным запасом энергии. Так подобает ли до последней капли тратить ее на борьбу с жестокой природой? Человек создан для лучшего. И все, что не способно возвысить его душу, отнюдь не является для него полезным. Объясните мне, сэр, каким образом может возвыситься душа, если тело изнурено погоней за материальными благами? Рассудите сами, в каких тягостных условиях вынуждена жить семья северянина. Подумайте о трудах, потраченных на становящуюся день ото дня все более ожесточенной битву с силами природы -- о дополнительной одежде, обуви, шарфах и шубах, об одеялах и коврах, о дорогой и обильной пище, необходимой для поддержания тела в здоровом, пригодном для работы состоянии, о водопроводе, газе, деревянных домах, которые приходится постоянно красить и перекрашивать, о тоннах топлива, о зимнем освещении, об изобретательности, потребной, чтобы защититься от дождя и мороза, о нескончаемых починках жилища, о необходимости каждодневно чистить что-то, скрести, вытирать пыль, о тысяче других мелочей, составляющих угрозу для духовной жизни! Половины из них на наших широтах не существует, стало быть половину жизненной энергии, которая на них расходуется, можно использовать для достижения иных целей. Ваш северянин на исходе дня испытывает довольство собой. Он выжил, более того, он преуспел. У его семьи есть хороший дом и приличная одежда. Тем, кто разделяет его воззрения, он представляется "достойным", как он это называет, человеком. Он воображает, будто уяснил цель и смысл бытия. Борьба ослепляет его настолько, что он даже не способен понять, до какой степени несообразны его усилия. Что он, собственно, сделал? Он возложил себя на алтарь ложного идеала. К разумной жизни он даже близко не подошел. Да, он исполнил определенный общественный и политический долг, но о долге перед самим собой он и понятия не имеет. Я говорю о людях, от которых можно было бы ожидать чего-то лучшего. Что до большинства, до толпы, до стада -- так его попросту не существует, ни здесь, ни где бы то ни было. Оно оставляет в последующих поколениях чисто физиологический след, поддерживая существование вида и оберегая свое потомство. То же самое делают лисы. Для нас этого мало. Живи эти люди в здешних краях, у них был бы досуг, который позволил бы им развить лучшие стороны их натур. Для них открылись бы устремления более чистые и радости более достойные. Они насладились бы счастьем, доступным мудрому. А какое иное счастье заслуживает этого имени? Надежда человечества, мистер Херд, сокрыта здесь, в Средиземноморьи.
      Епископ погрузился в размышления. В голову ему приходили разнообразные возражения на эту довольно причудливую аргументацию. Однако он ничего не сказал. Он от природы был скуп на слова -- куда интереснее слушать других, чем говорить самому! А в эту пору его жизни он был восприимчив более обычного и более склонен к размышлениям.
      Счастье -- честное, не нуждающееся в оправданиях счастье -- как его обрести? Никак иначе, привычно полагал он, но лишь через двойственное посредничество христианства и цивилизации. Он уверовал в них еще с университетских времен. Но за прошедшие годы что-то неуловимо менялось в его взглядах. Что-то сдвигалось внутри, накапливались знания, обогащая его свежими воззрениями. Прежняя уверенность в правоте своих мыслей покинула епископа. Здание его разума утратило былую устойчивость, казалось, будто элементы, которых его образовывали, плавают в каком-то растворе, готовые в любую минуту вступить в новые сочетания. Китай показал ему, что люди могут быть счастливы и беспорочны, не только не обладая первой из двух благодетельных составных частей, но даже презрительно отвергая ее. Потом пришел черед Африки, обитатели которой еще сильнее пошатнули его представления, ибо относились с издевкой и к Христианству, и к цивилизации и при все том оставались такими славными, здоровыми животными! Человек душевно честный, он не мешал ни логике своей, ни прирожденной проницательности свободно распоряжаться воспоминаниями о первых переживаниях, испытанных им среди лондонской бедноты. Теперь эти переживания наполнились новым смыслом. Те важные верования, которые он проповедовал в ту пору, -- такой ли уж истинной панацеей от всех горестей рода людского были они? Его не покидали мысли об изможденных телах и изголодавшихся душах, о белых лицах этих людей -- и какая грязь, какая мерзость запустения! Так это и есть христианство с цивилизацией?
      Граф, мысли которого текли по иному пути, разразился речью, похожей на песнь Дельфийского оракула, подавшегося в рапсоды:
      -- О, глупость людская! Ум народа нашего притупился, обычаи его и привычки стали достойны скотов, климат с ландшафтом -- и те уничтожены. Живой гений греков скован варварской, свинцово-серой религией, плодородные равнины Малой Азии и Испании обратились в пустыни! Мы, наконец, начинаем понимать, в какую беду мы попали, мы знаем, кто виноват, мы на пути к выздоровлению. Под мягкой оболочкой творческого воображения у homo mediterranius(12) скрыто ядро твердого разума. Мы добрались до этого ядра. Твердость северянина поверхностна, его сердцевина, его внутреннее существо вечно содрогается, пребывая в состоянии неустойчивой безответственности. И все же разумные люди существуют повсюду: люди, не желающие расходовать свои способности в унизительных усилиях, направленных на то, чтобы ограбить ближнего, люди, уставшие от раздоров и давки. Что бы вы, сэр, могли назвать главным явлением современности? В чем состоит основная особенность современной жизни? В банкротстве, в обнаружившей себя бессмысленности всего того, что именуется Западной цивилизацией. Мне кажется, люди проникаются пониманием как низменности меркантильных и милитаристских идеалов, так и величия идеалов древности. Они еще соединятся, избранные всех наций, в благословенных богами землях, лежащих по берегам Внутреннего моря, и заживут здесь в безмятежном покое. А тем, кто явится к ним, проповедуя неблагопристойные принципы жизненного устройства, они ответят: "К чему клонятся ваши нелепые и дикие речи насчет усердия и прилежания? И кто вы такие, чтобы указывать нам, чему посвящать наши дни? Прочь! Ступайте в свои гиперборейские норы, чтобы там трепетать и бороться. Топчитесь в туманных, измокших под дождями полях, выкалывая друг другу допотопными штыками глаза. Или на ваших нелепых судах носитесь взад-вперед по морским просторам, опустошая карманы тех, кто вас по всем статьям превосходит. Таков данный вам способ самовыражения. Нам он не подходит." И первыми встанут на этот путь народы Средиземноморья. Они более прочих настрадались от тупоумия королей, священников, солдат и политиканов. Они-то и положат конец неврастеническому шатанию и приобретательству. Собрав воедино все свои силы, они вернут себе утраченное достоинство. Индивидуализм древних вновь утвердится в правах. Человек опять станет личностью...
      Так он пророчествовал еще какое-то время, а епископ в одобрительном молчании слушал его, хотя ему и захотелось в какой-то момент вставить словечко насчет Марафона и Термопил. У него тоже имелось что сказать о пороках северного индустриализма -- о том, как он иссушает тело и сковывает разум.
      "Какой очаровательный мечтатель!" -- думал епископ.
      Именно в эти дни граф был более чем не прочь сойти за мечтателя.
      На самом-то деле он был господином донельзя практичным.
      ГЛАВА XI
      -- Санидин? -- довольно вяло поинтересовался Денис, поднимая с земли камень.
      Ответ Мартена его почти не интересовал. Всего несколько дней назад он думал, что неплохо бы стать геологом, -- Мартен сумел увлечь его своей наукой. Но и этот приступ прошел.
      Как быстро улетучился его интерес к геологии! Как быстро в последнее время улетучивается любое его увлечение.
      С Денисом творилось неладное. Сегодня рано утром он, впервые за долгое время, вновь попытался писать стихи. Четыре слова -- вот все, чем одарило его вдохновение.
      Или лозой увитая Тосканья...
      Симпатичный зачин, в манере раннего Китса. Строка приятно гляделась на белом листе бумаги. "Или лозой увитая Тосканья." Этой фразой он был доволен. Но где, спрашивается, остаток строфы?
      С какой легкостью год-другой назад он сочинял не одну строфу, а целое стихотворение. Как легко все давалось ему в ту пору. Стать поэтом: то была веха, постоянно маячившая на его горизонтах. Из-под пера Дениса уже вышло множество живых лирических стихотворений, не говоря уж о трех не предназначенных для сцены пьесах. У друзей по университету он пользовался необычайным успехом, все любили его, он мог говорить и делать все, что придет ему в голову. Разве он не был идолом кружка избранных, преклонявшихся не только друг перед другом, но и перед сатанизмом Бодлера, жреческими непристойностями Бердслея, заплесневелыми мудрецами Персии и новейшими рифмоплетами Америки? Веселая безответственность переполняла его. С того дня, когда он, вернувшись к себе после какой-то занудливой лекции, объявил друзьям, что потерял зонт, но сохранил, благодарение Богу, честь, все в один голос предрекали ему блестящее будущее. О нем же -- по иным, но не менее убедительным причинам -- постоянно твердила Денису слепо обожавшая его и склонная к заблуждениям мать.
      Он разочаровал их всех. Бойкие остроты стали даваться ему все реже и реже, все реже слетали с губ мертворожденные афоризмы. Он утратил веселость, стал безрадостным, раздражительным, скованным. Он вдруг осознал, что за стенами университета лежит огромный мир, и размышляя о нем, ощущал себя оранжерейным цветком, выставленным под буйный мартовский ветер. Жизнь уже не представлялась ему подобием барьера в скачках с препятствиями, который следует брать с наскока; она обратилась в клубок безобразных фактов, которые отовсюду лезут тебе в глаза, не желая убраться с дороги. Год за годом он во время каникул сталкивался с людьми для него новыми; с людьми, которые снисходительно усмехались при упоминании обо всем, что он почитал священным -- об искусстве, древностях, литературе; с людьми, явно пребывающими в здравом уме и однако же избравшими для себя какие-то дикие профессии -- избравшими их с ясным пониманием того, что они делают, с неподдельным пылом -- и подлинным образом преуспевшими в них на грубый мирской манер.
      Поначалу он сторонился таких людей, утешая себя тем, что поскольку они все равно остаются хамами, то и не важно, преуспевают они или нет. Но надолго ему этого утешения не хватило. Да они и не были хамами -- далеко не все. Многие не только обедали у них, но и приглашали их на свои обеды. Вполне достойные оказались люди, если правду сказать. И ничего дурного в них не было, не считая, конечно, того, что они придерживались взглядов, не схожих со взглядами Дениса.
      Это было крушением иллюзий. Каждый миг он натыкался на что-то новое. Он обнаружил, что существует масса вещей, которые человек обязан знать и однако ж не знает. Они оказались слишком многочисленными, чтобы их можно было усвоить, не поступаясь собственными удобствами. Они навалились на него все разом, приведя его сознание в беспорядок. Он пытался сохранять бравый вид, но внутренне мучился, -- он больше не был уверен в себе. Он стал переменчив, легко поддавался любому влиянию. Всегдашняя легкость, с какой он писал стихи, покинула его. Мечты обманули. Ему не дано потрясти мир поэзией либо чем-то иным. Скорее всего, он попросту неудачник. Открыв в себе эту слабую сторону, он занялся поисками сильных людей. Теперь его пленяло все крепкое, яркое, ясно очерченное. Он честно старался привить себе эти качества, стать таким же, но двигаться ему приходилось ощупью. Вот почему он привязался в Эдгару Мартену, бывшему полной его противоположностью -- человеку умному, но догматичному, маленькому, неряшливому плебею, обладавшему однако же определенностью и ясностью взглядов.
      -- Санидин? -- повторил Денис.
      -- Ну-ка, посмотрим, -- снисходительно произнес Мартен, -хотя должен сказать, душа у меня нынче к геологии не лежит. Похоже, южный ветер каким-то образом разъедает человеку мозги. Дайте сюда. Санидин, чтоб я сдох! Это железная слюдка. Интересно было бы узнать, почему вы выбрали именно санидин? А?
      Впрочем, он тоже не стал дожидаться ответа. Он вновь перевел взгляд на крутой горный склон, по которому они вскарабкались сюда, решив исследовать интересный выход скальной породы. Мартен намеревался использовать его в качестве наглядного пособия для лекции. Добравшись доверху, оба присели и, словно по уговору, сразу забыли о геологии. Со стороны могло показаться, будто они любуются красотами природы. Туман, принесенный сирокко, поднимался, собираясь над их головами в плотные облака, волнами прокатываясь по долинам. Порой дуновение ветра нарушало плавность его течения, заставляя туман уплывать по небу серебристыми длинными языками, прорывая его кисею, и тогда в прорехах, возникало далеко внизу мерцание залитых солнцем олив или окруженное павлиньим ореолом пятнышко морской синевы. Камни и траву покрывала липкая, теплая влага.
      -- Странная штука, -- после долгой паузы сказал Мартен. -Я это часто замечал. Если я не занят как следует делом, в голову обязательно лезут женщины. Хотелось бы мне получше говорить на латыни, или даже на итальянском. Не то чтобы я тогда ухлестывал за ними с утра до вечера. Мне и без этого дел хватает. Взять хотя бы мой каталог минералов, я только-только до середины дошел. Но по правде сказать, их здесь раза в два меньше, чем я ожидал, то есть заслуживающих внимания.
      -- Минералов?
      -- Женщин. Оказалось, что иностранки меня как-то не очень волнуют. Правда, есть тут одна...
      -- Продолжайте.
      -- Странный вы малый, Фиппс. Вам вообще-то на баб случалось заглядываться? По-моему, у вас задатки святого. Надо с этим бороться. Без пороков и жизнь не в жизнь. Вы посмотрите на себя со стороны, денег у вас куча, а вы забились в комнатушку на задах второсортного отеля и поднимаетесь каждое утро в пять часов, потому что имеете склонность допоздна залеживаться в постели. Это вы таким способом плоть умерщвляете, что ли? У вас и душа наверное есть, а? Избавьтесь от нее поскорее. Душа! С сотворения мира каждый, у кого в голове шаром покати, цепляется за это несчастное слово. Вы совсем как один малый, которого я знавал в Ньюкастле. Вы не представляете, какой это был осел. Съехал на евгенике и только и знал, что талдычить о Граде Прекрасных, в котором все будут жить обновленной духовной жизнью, что твои призовые овцы. Кругом чистота, душевность и сплошь чистые мужчины и женщины. Этакий был безмозглый теоретик, пока за него не взялась одна дамочка, -- совсем, знаете ли, из другого теста особа -- и уж она-то снабдила его пищей для практических размышлений. Вот и с вами то же самое будет, Фиппс. Я просто вижу, как к этому дело идет.
      -- Я в последнее время занимался самоанализом. И нашел в себе излишек романтичности.
      -- Что вы называете романтичностью?
      Денис некоторое время размышлял, потом ответил:
      -- Это когда человек видит в обыкновенных людях, в заурядных событиях и предметах поразительные качества, которыми они вообще-то не обладают. Когда он смотрит на девушку и невольно думает, что подобной ей на земле больше нет.
      -- Слишком умственно для меня. Но последняя фраза меня порадовала. То есть порадовало, что вы ее произнесли. Она показывает, что у вас, возможно, имеется кое-что получше души.
      -- Что именно?
      -- Тело. Послушайте, Фиппс, вы не поверите, но я тоже иногда впадаю в романтическое настроение. Я могу быть таким романтиком, что только держись. Но не наедине с собой.
      -- Хотел бы я посмотреть на вас в таком состоянии, -сказал Денис. И, рассмеявшись, добавил: -- И говорите вы тогда, разумеется, на латыни?
      -- Да уж наверное хотели бы, -- ответил ученый. -- Хотя, если учесть, при каких обстоятельствах я становлюсь романтичным, вам это навряд ли удастся. С другой стороны, как знать? Чем черт не шутит!
      Денис подобрал еще один камень. Он внимательно осмотрел его, но затем принялся рассеянно вертеть в ладонях. Наконец он заметил:
      -- Как-то не дается нам нынче минералогия, правда? А что вы думаете о целомудрии, Мартен?
      -- Целомудрие, чтоб я сдох. Хранить целомудрие значит вести нечистую жизнь и вообще представлять угрозу для общества. Пока вы не научились всем сердцем ненавидеть его, вас нельзя назвать порядочным гражданином. Целомудрие оскорбляет Творца, оно отвратительно и в человеке, и в скоте.
      -- А может быть, вы просто не дали ему возможности как следует себя проявить? -- предположил Денис.
      -- А может быть я просто недостаточно глуп для этого? Если вы желаете убедиться в том, что грязь -- это грязь, вовсе не нужно вываливаться в ней с головы до пят. Когда мне говорят, что мертвый осел смердит, я вполне готов поверить этому, не тыкаясь в него носом. Целомудрие это и есть мертвый осел. Его уже никакими побоями не поднимешь. А кто его убил? Опыт каждого здорового мужчины и каждой здоровой женщины, сколько их существует на свете. Оно разлагается и его следует закопать. Вы хотите, чтобы я дал ему возможность себя проявить? Может, и дам, когда дозрею до его нынешнего сочного состояния. Всему свое время. Зачем нам спорить с естественным ходом вещей? Вот перестанем практиковать, тогда и начнем проповедовать. И подумать только, человек вашего телосложения! Да еще с такой приятной наружностью. Кто знает, сколько золотых возможностей вы упустили? Попытайтесь наверстать упущенное, Фиппс. И если вам дорого ваше здоровье, освободитесь от традиционных воззрений.
      -- Непременно, едва лишь удостоверюсь, что они неверны. А что вы думаете о женщинах -- я хочу сказать, о женщинах вообще?
      Мартен ответил без всякой заминки:
      -- Я, слава Богу, еврей. Вам следует это учитывать. И я считаю, что самый важный шаг в решении женского вопроса, если таковой вообще существует, сделали мормоны. Идеология мормонов представляет собой протест против единобрачия. И заметьте, протест со стороны не одних только мужчин. Со стороны женщин тоже. Никогда не забывайте об этом. В сущности говоря, я не верю, что какая-либо женщина, если бы ей предоставили возможность поступать по-своему, согласилась бы связать свою жизнь с одним-единственным дураком-мужчиной. Она бы вообще замуж не пошла. В наше время замужество перестало быть необходимым. И очень скоро женщины замуж выходить перестанут. Для мужчины, вступающего в брак, еще можно найти какие-то оправдания, хотя брак по любви, как правило, несчастен, а брак по расчету всегда ошибочен. Герои, святые и мудрецы -- все они противостоят миру в одиночку. Женатый мужчина -- мужчина только наполовину.
      -- Гм-гм!
      Мартен умолк.
      -- Я не хотел вас прерывать, -- сказал Денис. -- Хотя как-то очень гладко у вас все получается!
      -- Вопрос-то уж больно простой, мой мальчик. Его усложняют и усложняют искусственно разные там преобразователи общества и романисты. Им нужно продавать свою гнусную писанину, им нужно заставить нас позабыть о том, что единственно важная и интересная часть отношений между полами -- это именно та, о которой никто не говорит и не пишет. К чему вообще все сводится? Мужчина творит интеллектуально или физически. Классифицирует минералы или пробивает тоннели в горах. А женщина творит физиологически, ее дело -- поставлять необходимый сырой материал, самое лучшее, что она создает, это ребенок. У меня с женщинами отношения лучше некуда, потому что и мне, и им совершенно ясна глупость того пустословия, которым окружается секс. У нас нет иллюзий насчет друг друга. Мы точно знаем, что нам требуется. И точно знаем, как требуемое получить. Уверяю вас, Фиппс, сторонницы женского равноправия скоро покончат с ханжескими речами и идеальными представлениями. Они попросту начнут лупить идиотов мужского пола по головам. И как только женщина вступит в игру на равных правах, ничего от вашего преклонения перед целомудрием не останется. Она с ним мириться не станет.
      -- Отвратительно, -- сказал Денис. -- Продолжайте.
      -- Я кончил. Что, опять санидин?
      Денис по-прежнему держал в руке камень. Однако думал он о своем. Ему нравилось набираться свежих идей, проникать в мысли других людей -- он знал, сколь многому должен еще научиться. Но при этом он предпочитал, чтобы разум его формировался без насилия, на артистический манер. Мартен же словно кувалдой орудовал да еще и промахивался постоянно. И Кит то же самое. Почему каждый так неистов в своих убеждениях, так склонен к крайностям?
      Мартен повторил:
      -- Санидин?
      -- Где-то же должен быть санидин, -- откликнулся Денис. -Я кое-что знаю о кристаллах, Мартен. Я читал "Этику пыли" Рескина.
      -- Рескин. Господи-боже! Это же не человек, а рвотное средство. Но вы так и не ответили на мой первый вопрос. Вы все время повторяете -- "санидин, санидин". Почему?
      -- Да я и не знаю. Довольно приятное имя, вы не находите? Могло бы принадлежать человеку. Женские имена так удручающе заурядны. Вечно какая-нибудь Марджери попадается. Если бы у меня была дочь, я бы назвал ее "Санидин".
      -- При ваших темпах такая возможность представится вам нескоро. Вот если бы у меня была дочь, я бы дал ей другое имя, и я совершенно точно знаю, какое.
      -- Какое же?
      -- Анджелина.
      -- Вот как? -- медленно осведомился Денис. -- А почему?
      -- Ну, довольно приятное имя, вы не находите?
      -- Имя, если вдуматься, совсем не плохое. Но звучит по-иностранному. Мне казалось, вы иностранцев не жалуете.
      -- Не жалую. Правда, есть тут одна...
      -- Продолжайте, -- сказал Денис.
      Мистер Мартен подмигнул.
      Туман уже снесло с верхушек холмов, скалы, виноградники, море под их ногами -- все нежилось в сиянии солнца. Молодые люди встали, словно охваченные единым порывом, и двинулись к дому. Урок минералогии кончился.
      -- Собираетесь нынче к Киту? -- с хорошо разыгранным безразличием осведомился Мартен.
      -- Не знаю.
      -- Я бы на вашем месте пошел. Говорят, у него здорово все поставлено. Жуткая толпа соберется -- настоящая давка. Он только раз в году закатывает такой праздник. Танцы, китайские фонарики и шампанское рекой. Неужто не пойдете?
      -- Быть может, попозже вечером.
      Дениса охватило смятение. Он чуял в этом грубияне соперника, хоть ему и казалось невозможным, чтобы Анджелина удостоила подобного человека вниманием. В настоящую же минуту он, после такого количества пошлых излияний, нуждался в успокоительной беседе с кем-либо из воспитанных людей. Может быть, с библиографом? Эймз нравился Денису, которого особенно привлекало его ученое бесстрастие. Как знать, возможно, и сам он кончит тем, что станет комментировать какой-нибудь шедевр. Быть библиографом -- какая спокойная, полная прилежных трудов жизнь!
      -- Я, пожалуй, загляну к Эймзу, -- обронил он.
      -- Правда? Бесцветное существо этот ваш Эймз. Сухой, как палка, типичный университетский дон. Я ему, кстати, обещал минералогическую карту. Скажите, что я про нее не забыл, ладно? Интересно, что вы в нем нашли?
      -- Он мне нравится, -- сказал Денис. -- Этот человек знает чего он хочет.
      -- Этого мало, мой юный друг! -- словно вынося окончательный приговор, откликнулся Мартен. -- Нужно еще хотеть чего-то реального.
      -- Что вы называете реальным?
      -- Санидин и тому подобные вещи. Вещи с приятными именами. А, Фиппс?
      Денис промолчал.
      А его жизнерадостный друг продолжал тараторить:
      -- Что-то меня в таверну потянуло. Зайду к Луизелле, выпью. А то от Клуба меня уже тошнит. И вообще, я, пожалуй, неравнодушен к младшей сестре. К самой младшей, той, у которой курчавые волосы -- ну, вы понимаете. Эх, знать бы мне получше латынь!
      Пещерная таверна Луизеллы давно стала местом, в котором все назначали друг другу свидания. Сюда можно было зайти в любой час и найти себе компанию по душе. В значительной мере честь ее открытия принадлежала дону Франческо; во всяком случае, именно он открыл самую старшую из четырех хозяйничавших в таверне осиротелых сестер. Со временем, убедившись, что все четверо хоть и грешницы, но склонны к раскаянию, и будучи по натуре человеком щедрым, он пришел к мысли, что соблазнительные качества таверны заслуживают не только его внимания. Время от времени он приводил в нее своих друзей-иностранцев и ни один не ушел разочарованным. Вино здесь подавали превосходное. Русские, не допущенные в Клуб суровым мистером Паркером, зачастили сюда в значительных количествах. Здесь к ним относились хорошо. Несколько дней назад один из последователей Учителя, молодой крепыш по имени Петр Красножабкин, -- протеже, как уверяли, госпожи Стейнлин -- отличился, выпив за один присест шестнадцать бутылок. Он, правда, сломал после этого несколько стульев и еще кое-что, но так мило извинялся наутро, что сестры и слышать ничего не захотели о возмещении убытков.
      -- Дело семейное, -- сказали они. -- Приходи и ломай что хочешь!
      Вот так велись в таверне дела -- по меньшей мере в том, что касается выпивки. Впрочем, и качество закусок не оставляло желать лучшего. Что же до самих сестер, то имя поклонникам их было легион. Любая из них могла выйти замуж за кого бы ни пожелала, но интересы дела, не говоря уж о собственных их наклонностях, требовали, чтобы они ограничивали свои потребности только любовниками.
      Мартен скрылся за гостеприимной дверью таверны, а Денису пришло вдруг в голову, что Эймз -- убежденный затворник и вряд ли обрадуется, если его потревожат утром.
      И вообще, он сейчас, скорее всего, работает.
      Денис поразмыслил о том, не навестить ли ему епископа. В самом этом звании присутствовало обаяние. Быть епископом! Мать временами заговаривала о карьере церковного деятеля или хотя бы политика, если поэзия его подведет. Однако одежда да и мнения именно этого епископа казались такими прозаичными и незатейливыми. Промотавшийся брачный агент, как назвал его дон Франческо. Мистер Херд не отвечал представлениям Дениса о духовном пастыре, да он и епископом был всего-навсего колониальным. Серый такой человечек -- ни пышности, ни блеска, ни изящества. К тому же нельзя сказать, чтобы Денис произвел на него какое-то особое впечатление.
      И вообще, он знаком с ним недостаточно близко, чтобы лезть с визитом в такую рань.
      Одно можно точно сказать. Нынче же вечером он отправится в пещеру Меркурия. Кит был прав. Он должен попытаться "найти себя". Нужно побыть одному, как следует все обдумать. Или не нужно? Как-то не хотелось ему оставаться наедине со своими мыслями. Уж больно они были гнетущими. Он нуждался в чьем-либо обществе.
      И вообще, Кит сказал "в полнолуние". А луна пока не совсем полная.
      Нет!
      Он заглянет к Герцогине, посмотрит, чем та занята и, возможно, останется завтракать. Эймз подождет. Как и епископ. И пещера. А к Герцогине он искренне привязался.
      И вообще, у нее такой оригинальный дом -- этот суровый старинный монастырь, построенный Добрым Герцогом Альфредом.
      ГЛАВА XII
      -- Вот почему я так не люблю обедать с мужчинами. На следующее утро приходится оставаться по-прежнему обходительным. Но ведь нам с вами, Эймз, нет нужды церемонничать? Мне очень хочется, чтобы вы появились у меня нынче вечером. Неужели вы и вправду никак не можете прийти? Я хочу, чтобы вы познакомились с Малипиццо и сказали ему несколько приятных слов. Вы слишком холодны с ним. Самое главное -- поддерживать добрые отношения с законом.
      -- То есть?
      -- То есть с Судьей, -- сказал Кит. -- Нет ничего проще, чем проявлять вежливость по отношению к людям, а иногда -- и ничего разумнее. Вам хотелось бы провести пару недель в тюрьме? Рано или поздно он вас туда упечет, если, конечно, вы не сумеете внушить ему чувство признательности. Он представляет здесь правосудие. Я знаю, вы его не выносите. Но так ли уж трудно обменяться с ним дружеским рукопожатием?
      -- Он не посмеет меня тронуть. Моя совесть чиста.
      -- Совесть, дорогой мой друг, хороший слуга, но плохой хозяин. Это все английские сантименты. В стране, где личные отношения все еще кое-что значат, от них проку мало.
      -- Личные отношения, которые сводятся к фаворитизму и продажности? -- спросил Эймз. -- Хорошенькие порядки!
      -- Философ может спокойно жить только при продажном правительстве.
      -- Совершенно с вами не согласен.
      -- А вы никогда со мной не соглашаетесь, -- откликнулся Кит. -- И всегда оказываетесь неправы. Вспомните, как я вас предостерегал насчет того увлечения. И вспомните, каким ослом вы себя в итоге выставили.
      -- Какого увлечения? -- с ноткой безнадежности в голосе спросил Эймз.
      Его собеседник молчал. В определенных случаях мистер Кит умел проявлять тактичность. Он сделал вид, будто поглощен отрезанием кончика у сигары.
      -- Так какого же увлечения? -- настаивал библиограф, страшась того, что должно было последовать.
      Оно и последовало.
      -- Ну, той истории с аэростатом...
      Было бы неправдой сказать про мистера Эймза, будто он жил на Непенте, потому что лондонская полиция разыскивала его в связи с некоторыми происшествиями в Ричмонд-парке; будто настоящая его фамилия вовсе не Эймз, а Даниэлс -- ну, знаете, печально известный Ходжсон Даниэлс, тот, что был замешан в скандал вокруг Клуба "Лотос"; будто он являлся