Южный ветер

      Все это епископ видел глазами, но не разумом. Разум его витал в иных сферах. Он пытался "открыть себя" -- честно и без снисхождения. Что если его человеческие ценности и вправду ошибочны?
      Фома, сомневающийся апостол...
      Африка заставила его думать, превратила в человека более молчаливого и склонного к размышлениям, чем прежде. А теперь это внезапное, странное воздействие Непенте, побуждающее его мысли двигаться все дальше, в сторону от привычной для них колеи.
      Вот Кит, человек совершенно иного склада, приходящий к заключениям, на которые сам бы он не осмелился. Так насколько же они применимы в современных условиях, эти древние иудейские предписания? Остаются ли они по-прежнему пригодными в качестве руководящих принципов жизненного поведения?
      -- Вы человек откровенный, Кит, и я, как мне кажется, тоже. Во всяком случае, честно стараюсь таким быть. Меня интересует ваше мнение. Вам, похоже, не по душе Моисей с его заповедями, которые мы привычно считаем основами этики. Я не хочу с вами спорить. Я хочу услышать мнение человека, во многом отличного от меня; вы как раз такой человек. И я думаю, что способен вынести почти все, -- со смехом добавил он, -- под этим, как вы выразились, ясным языческим светом.
      -- Я интересовался такими вещами, когда был мальчишкой. Полагаю, все приличные мальчики интересуются ими, а я уважал приличия даже в том нежном возрасте. Ныне я еще могу подобрать для себя восточный ковер, но в восточных богах проку не вижу.
      -- Чем же они вас не устраивают?
      Прежде чем ответить, мистер Кит немного помолчал. Потом сказал:
      -- Недостаток восточных богов в том, что их создали пролетарии, и создали для аристократов. Соответственно эти боги и действуют -- дистиллируя мораль своих создателей, эманацию, на мой взгляд, нездоровую. Боги классического периода были иными. Их придумали интеллектуалы, ощущавшие в себе способность поддерживать со своими божествами какое-то подобие дружеских отношений. Люди и боги общались практически на равных. Они шли по земле рука об руку. Это были, так сказать, горизонтальные или нижние боги.
      -- А те, другие?
      -- А те боги верхние, вертикальные. Они обитают где-то над нами. Почему над нами? Опять-таки потому что их создали пролетарии. Пролетарий же склонен к самоуничижению. По этой причине он изготовил бога, которому нравятся подхалимы, который смотрит на пролетариев сверху вниз. Пролетарии сделали свое божество пуще всякой меры добродетельным и далеким от человека, тем самым принизив себя. Я же подхалимства не одобряю. А значит, не одобряю и вертикальных богов.
      -- Вертикальных богов...
      -- Если вы постучитесь в мою дверь в качестве почтенного гостя, я с радостью покажу вам мое жилище. Вы можете также прокрасться через сад, забраться ко мне в кладовку и выяснить, если это вам интересно, все подробности моей частной жизни. Но когда вы снимете угол где-нибудь на чердаке, с которого просматриваются мои комнаты, и станете целыми днями торчать у окна, следя за моими передвижениями и записывая все, что я делаю, то я, черт побери, назову ваше поведение вульгарным. Вертикальные боги чересчур любопытны. Я не люблю, чтобы за мной подсматривали. Мне не нравится, когда на меня заводят досье. Мой парк предназначен для наших с вами прогулок, а не для того, чтобы на него таращился кто-то чужой. Кстати, это напомнило мне, что вы давно уже у меня не бывали. Приходите посмотреть на мои японские вьюнки, они того стоят! Как раз сейчас они в полном цвету. Когда вас ждать?
      Похоже, мистер Кит уже устал и от этого разговора. Честно говоря, он почти что скучал -- настолько, насколько вообще позволял себе испытывать скуку. Но собеседник не позволил ему увести разговор в сторону. Он хотел во всем разобраться.
      -- Вертикальные и горизонтальные боги... Подумать только. Звучит немного святотатственно.
      -- Давно не слышал этого слова.
      -- Так вам не кажется необходимым какое-то высшее существо, управляющее человеческими делами?
      -- До настоящего времени не казалось. Я могу отыскать в моем Космосе место для божества, но лишь как для побочного продукта человеческой слабости, экскрементов воображения. Дайте мне самого шикарного бога, когда-либо восседавшего на облаке или завтракавшего с деревенским дурачком, и клянусь вам, я не буду знать, что мне с ним делать. Сам я старинных безделушек не собираю, а Британский музей и без того уже переполнен. Возможно, Герцогиня могла бы найти ему применение, если, конечно, он разбирается в кружевных облачениях и хоровых мессах. Кстати, я слышал, она собирается на следующей неделе вступить в лоно Католической церкви, после церемонии состоится завтрак. Вы будете?
      -- Вертикальные и горизонтальные боги... Никогда не слышал о такой классификации.
      -- Между ними огромная разница, дорогой мой Херд. С нижними богами человечество общается напрямую. Что сильно упрощает дело. А специфическое расположение тех, других -прямо над головой да еще на огромном расстоянии -- заставляет использовать для выражения взаимных пожеланий запутанный словесный код, обыкновенным людям непонятный. Без такого громоздкого приспособления, служащего для преодоления расстояния и установления связи, вам при наличии богов этого рода не обойтись. Оно называется теологией. И оно в значительной степени осложняет жизнь. Да, -- продолжал он, -система вертикальных богов не только вульгарна, она запутана и требует больших затрат. Вспомните об убытках, о мириадах людей, которых пришлось принести в жертву из-за того, что они неверно поняли одно из составляющих код загадочных слов. Почему вы так цепляетесь за эти головоломки?
      -- Ну, отчасти хотя бы потому, что они влекут за собой важные практические выводы. Вы слышали о ван Коппене, американском миллионере, и о скандале, связанном с его эксцентрическими привычками? Я как раз вчера задумался...
      Тут в разговор снова встрял надоедливый старый лодочник.
      -- Видите тот высокий обрыв, джентльмены? С ним был смешной случай, очень смешной. Тут один чертов дурак иностранец цветочки собирал. Все время собирал на нехороших скалах, иногда обвязывался веревкой, боялся упасть; веревкой, ха-ха-ха! Дрянь человек. И бедный. Нет денег совсем. Всегда говорит: "Все итальянцы лжецы, а куда идут лжецы? В Ад, конечно. Вот куда идут лжецы. Вот куда пойдут итальянцы". Это богатый человек, он говорит лжец бедняку. А бедняку лучше не говорить лжец богатому. Это так, джентльмены. Однажды он говорит лжец доброму старому итальянцу. Добрый старик думает: "Ну погоди, вонючее отродье незаконнорожденной свиньи, погоди". У доброго старика был над тем обрывом большой виноградник. Однажды он пошел посмотреть, как растет виноград. Посмотрел на край обрыва, а там веревка висит. Очень странно, думает он. Тогда он посмотрел на конец веревки и видит, висит дрянной человек. Это так, джентльмены. Дрянной человек висит в воздухе. Не может выбраться. "Вытяни меня", говорит он. Добрый старик, он засмеялся -- ха-ха-ха! Так смеялся, что живот заболел. Потом вынул нож и стал резать веревку. "Видишь нож?" -- крикнул он вниз. "Сколько за то, что вытяну?" Пятьсот долларов! "Сколько?" Пять тысяч! "Сколько?" Пятьдесят тысяч. А добрый старик говорит тихо-тихо: "Нет у тебя никаких пятидесяти тысяч, ты лжец. А куда идут лжецы? В Ад, конечно. Вот куда идут лжецы. И ты туда пойдешь, мистер. В Ад." И он перерезал веревку. Тот полетел вниз, бабах! вертится в воздухе, как колесо с фейерверком, первая скала -- трах! вторая скала -- трах! третья скала -трах! четвертая скала -- та-ра-рах! Шестьсот футов. А потом, как лепешка, в воду. Это так, джентльмены. Куда он потом подевался? Уплыл в Филадельфию? Не думаю! Утоп, конечно. Ха-ха-ха! Добрый старик, когда вернулся утром домой, он смеялся. Он смеялся. Просто смеялся. Сначала тихо, потом громко. Все время смеялся, скоро и семья вся тоже. Десять дней смеялся, чуть не умер. После поправился и прожил еще много добрых лет. Теперь он в Раю, Господь да упокоит его душу! И никто не узнал, никогда. На Непенте хороший судья. Здесь всегда хорошие судьи. Все знает и ничего не знает. Понимаете? Здесь все люди хорошие. Это так, джентльмены.
      Эту историю он рассказал с сатанинским пылом, покачиваясь взад-вперед, как если бы его сотрясала потаенная радость. Затем, смачно сплюнув, снова взялся за весла, которые выронил, жестикулируя.
      Епископ задумался. Что-то в этом рассказе было не так -что-то в корне неправильно. Он повернулся к Киту:
      -- Должно быть, и этот человек тоже лжец. Если, как он говорит, никто ничего не узнал, он-то откуда же знает?
      -- Тише, мой добрый друг. Он думает, будто мне ничего не известно, но он ошибается. Все это приключение случилось с его отцом.
      ГЛАВА XXV
      -- Хорошенькое приключение! -- сказал мистер Херд.
      -- Разумеется, приключение. Не собираетесь же вы делать из него трагедию? Если вам не по силам увидеть в этой истории смешную сторону, значит на вас трудно угодить. Я, когда впервые услышал ее, чуть не умер от смеха.
      -- А что бы вы сделали?
      -- На месте ботаника? Я бы не стал ссориться с местными жителями. И кроме того, постарался бы не запутаться в веревке.
      -- Вы думаете, он должен был сам перерезать ее?
      -- А что еще бедняге оставалось делать? Я поражаюсь вам, Херд, вы придаете человеческой жизни непомерно большое значение.
      -- Тут довольно сложный вопрос, -- вздохнул епископ.
      -- А вот это уже совсем интересно!
      -- Интересно?
      -- Почему вам он представляется сложным, когда я нахожу его очень простым? Наши жизни не имеют никакого значения, разве не так? Мы знаем это совершенно точно. Но нам такое знание не по душе. Нам не нравится, что нас так легко сбросить со счетов. Нам хочется, чтобы существовало нечто, делающее нас более ценными, чем мы есть. Поэтому мы создаем фикцию, посредством которой пытаемся отделаться от собственной ничтожности, -фиктивное существо, восседающее где-то там, над нами и вечно занятое присмотром за каждым из нас, усердно заботящееся о нашем благополучии. Будь это так, мы бы утратили нашу ничтожность и, пожалуй, постарались бы сделать ему приятное, по малой мере не истребляя друг друга. К сожалению, этого не происходит. Избавьтесь от фикции, тогда и от вашего ощущения того, как все это сложно, ничего не останется. Насколько я понимаю, вас обуяла потребность в самоанализе. Размышляете над каким-нибудь пасторским посланием?
      -- Размышляю над моими, как бы выражаетесь, ценностями. До последнего времени, Кит, у меня не было времени подумать -приходилось действовать, приходилось то и дело хвататься за что-то безотлагательное. Теперь у меня впервые появился настоящий досуг и передо мной вдруг встали кое-какие проблемы -- видимо, здешняя обстановка способствует этому. Проблемы, конечно, мелкие, поскольку сознание неколебимости оснований, на которых зиждется достойная человеческая жизнь, все же непреложны. Ощущение правого и неправого заложено в нас изначально и заложено твердо. Нравственные законы, как бы ни были они порою трудны для понимания, явлены нам в письменах, и никогда не меняются.
      -- Никогда не меняются? С таким же успехом вы можете заявить, что никогда не меняются вон те утесы. Доказательство изменчивости законов достойного поведения состоит хотя бы в том, что если бы вас воспитали так же, как вашего прадеда, вы очень скоро попались бы закону в лапы за то, что заклеймили раба или всадили в кого-нибудь пулю на дуэли. Я готов признать, что мораль изменяется медленно. Она меняется медленно потому, что медленно меняются пролетарии, которые ее производят. Полагаю, между толпой древнего Вавилона и толпой нынешнего Шордича разница невелика, вследствие чего и специфические эманации обеих более или менее схожи. Собственно, по этой причине мораль и проигрывает в сравнении с интеллектуализмом, который является продуктом высших слоев общества и что ни минута, то вспыхивает новыми красками. Однако даже мораль меняется. Спартанцы, люди высокоморальные, полагали, что воровство -- дело решительно недостойное. Такой современный порок, как лживость, почитался за добродетель одним из величайших народов античности. А такая современная добродетель, как прощение врагов своих, считалась пороком, достойным только раба. Пьянство же, одинаково осуждаемое и древним, и современным миром, в переходные периоды становилось отличительным признаком джентльмена.
      -- Я понимаю, к чему вы клоните. Вы хотите внушить мне мысль, что эта, как вы ее называете фиктивная ценность, этот ореол святости, которым мы ныне окружаем человеческую жизнь, может испариться в любую минуту. Возможно, вы правы. Мы, англичане, быть может, преувеличиваем ее значение. В той части Африки, где я работал, она не так уж и ценится.
      -- И кроме того, я не согласен со сказанным вами о трудности понимания нравственных законов. Любое дитя способно без труда усвоить мораль своего времени. Но почему я-то должен возиться с тем, что доступно даже дитяти? Мне попросту трудно удерживать мой разум на таком низком уровне. Да и чего ради я должен обременять себя такими трудами? Когда взрослый человек проявляет к подобным вопросам неподдельный интерес, я прихожу к выводу, что передо мной случай задержки в развитии. Любая мораль представляет собой обобщение, а обобщения все до единого скучны. Зачем же я стану досаждать себе тем, что вызывает у меня скуку? Строго говоря, меня занимает вопрос не о том, достойна ли нравственность разговоров о ней, -- я хотел бы понять, достойна ли она осмеяния? Порой мне кажется, что достойна. Она напоминает мне одну из тех шуточек в старинных пантомимах, которые поначалу нагоняют на человека тоску своей душераздирающей пошлостью, шуточку, смысл которой человеку надо старательно вдалбливать, пока он не поймет, до чего она смешна. И клянусь Юпитером, эту шуточку нам вдалбливали очень старательно, не так ли? Вам бы поговорить на эти темы с доном Франческо. У него на сей счет понятия твердые, хоть он и не зашел в своих выводах так далеко, как я. Или с графом Каловеглиа. Этот старик -- истинный латинянин. Почему бы вам как-нибудь не заехать к нему, не посмотреть на "Локрийского фавна". Стрит из Южного Кенсингтона очень высокого мнения об этой статуэтке.
      -- Сейчас я предпочел бы послушать вас. Я слушаю и размышляю. Пожалуйста, продолжайте. Я вам как-нибудь тоже прочту одну из моих проповедей.
      -- Да? Интересно будет услышать! Я не уверен, Херд, что вы до конца ваших дней напишите еще хотя бы одну проповедь. Не думаю также, что вы вернетесь в Африку и вообще будете подвизаться по епископальной части. Я думаю, что вы достигли поворотного пункта.
      Епископ на миг задумался. Последние слова попали в цель. Затем он весело сказал:
      -- А вы сейчас в лучшем расположении духа, чем были совсем недавно.
      -- Это история насчет ботаника меня приободрила. Он неплохо ее рассказывает, правда? Приятно жить в мире, где еще могут случаться подобные вещи. Возникает ощущение, что жить все-таки стоит. Появляется даже желание поспорить о чем-нибудь. Что вы такое собирались сказать насчет американского миллионера?
      -- Ах да, -- ответил мистер Херд. -- Я задумался о том, в какой мере мы с вами могли бы, -- если предположить, что рассказы о его женщинах справедливы, -- простить ему этот порок?
      -- Порок! Епископ, голубчик! Под такими-то небесами. Да вы вглядитесь в них как следует, давайте, вглядитесь.
      Мистер Херд, едва сознавая, что делает, исполнил совет. Подняв руку, он оттянул немного в сторону шелковый навес и взглянул в небо, в полуденный зенит, в безмерный океан синевы. Эта лазурная влага была бесконечной. Пока он глядел, разум его проникался сознанием того, что небеса бывают разные. Эти мало чем походили на привычную епископу с детства небесную твердь. Здесь отсутствовал даже намек на лежащее над головой гладенькое пространство, далекое, но все же доступное восприятию, -пространство, в котором могло восседать на троне некое божество, держа в руке блокнот и занося в оный людские пороки, добродетели и все что ему будет угодно. В здешнем небе для сидячего божества явно не отыскалось бы места.
      Вместо того, чтобы прокомментировать это незамысловатое наблюдение, епископ заметил:
      -- Я другое имел в виду -- вправе ли мы публично одобрить существование этих дам, если они действительно существуют?
      -- Да с какой стати я должен одобрять его или не одобрять? Старик ван Коппен занят своим, в мои дела он не лезет. У него, как у всякого разумного человека, есть свое хобби. Ну, развлекается человек. Зачем я стану ему мешать? Объясните мне, почему я должен относиться к чему бы то ни было с неодобрением?
      -- Но послушайте, Кит! Разве не вы совсем недавно с неодобрением отзывались о вертикальных богах?
      -- Это другое дело. Они лезут в мои дела.
      -- А разве странные хобби их приверженцев вам не противны?
      -- Ничуть. Их хобби моим никак не мешают. Ощущение собственной праведности или греховности это вполне невинная форма самопотворства...
      -- Невинное самопотворство? Подумать только! Похоже, вы для разнообразия решили взять за горло мораль. В этом и состоит ваше представление о грехе? Но каким же образом Моисей дошел бы до мысли описать в своем Законе определенные виды неподобающих деяний, если бы не было доказано, что они вредны для общества в целом?
      Прежде, чем дать ответ, друг его немного помолчал. Он вытащил новую сигару, откусил ее кончик, закурил. Отпустил в полет над морем несколько ароматных клубов дыма. И наконец сказал:
      -- Моисей! У меня имеется ясный мысленный портрет Моисея, ясный и лестный. Я представляю его кротким, мудрым и терпимым. Вообразите себе подобного человека. Вот он набрасывает предварительный перечень заслуживающих того, чтобы о них говорить, неправомерных поступков, намереваясь представить его Богу на одобрение и затем включить в Десять Заповедей. Сами понимаете, ему трудно решить, какие грехи внести в этот список, а какие оставить. Однако то прегрешение, в котором обвиняют нашего миллионера, он пока даже не рассматривает.
      -- Это почему же? -- поинтересовался епископ.
      -- Кочевые обычаи. И кроме того, не забывайте -- Моисей доброжелательный старик, ему нравится, когда люди получают удовольствие настолько безвредное, насколько это вообще возможно, он вовсе не склонен во всем выискивать зло. Однако Аарон или кто-то еще из старых друзей его семьи думает иначе. Это тип человека, всем нам знакомый -- пуританин с кислой физиономией, утративший силу, которой люди справедливо или несправедливо наделяют ван Коппена. Он забыл, чем он сам занимался в молодые годы; он является к Моисею с уверениями, что такие поступки повергают его в ужас. "Молодежь, -- говорит он, -- что она себе позволяет! Это грех, вот что это такое. А за тебя, Моисей, мне стыдно. Подобное поведение необходимо запретить. Ты обязан открыто осудить его в этих твоих благословенных Скрижалях". "Грех? -- говорит кроткий Моисей. -Ты удивляешь меня, Аарон. Признаюсь, я эти вещи никогда под таким углом не рассматривал. Впрочем я тебя кажется понимаю. У нас сегодня ночью заседание на Святой Горе; может быть мне удастся провести предложенную тобой статью..." "Сделай одолжение, проведи" -- отвечает гость. "Но не слишком ли ты строг к молодым людям? -- спрашивает Моисей. -- Ты не поверишь, но я и сам был юношей, и если б в ту пору существовал подобный закон, мне пришлось бы очень не сладко. Более того (тут в глазах его загорается вдохновенный, пророческий огонь), я кажется предвижу явление в далеком будущем особы царственного рода и притом же возлюбленной Господом -- некоего Давида, которого, если твое предложение примет силу закона, хочешь не хочешь придется счесть отъявленным грешником". "Да пропади он пропадом, твой Давид! Слушай, старина, я же у тебя не денег взаймы прошу. Просто присмотри, чтобы этот мой Новый Грех занесли на Скрижали. Черт побери! Что тебе стоит, с твоим-то влиянием наверху? Ты и представить не можешь, до чего мне противно видеть, как весь этот молодняк... этот молодняк... да что тебе, непременно нужны подробности?" "Нет, не нужны. Не такой уж я и дурак, -- говорит кроткий Моисей. -- Ладно, постараюсь тебе угодить, хотя бы в память о твоей замечательной матушке".
      Под конец повествования епископ против воли своей улыбался.
      -- Вот так, -- продолжал Кит, -- фарисеи и склонили Моисея на свою сторону. Так появились на свет и были разложены по полочкам грехи. Из этой бессмысленной иудейской систематики доброго и дурного они перескочили прямиком в английский уголовный кодекс. И уж в нем-то засели накрепко, -- добавил он.
      -- Так вот отчего вам не по вкусу то, что вы называете системой верхних богов?
      -- Именно! Меня не волнует присущая ей нездоровая тенденция к умножению грехов. Меня волнует, что эта система лезет в мои дела -- и именно тем, что преобразует грехи в преступления. Понравится вам, если вы попадете под суд за какой-нибудь смехотворный пустяк, ставший преступлением лишь потому, что прежде он был грехом, а грехом ставший из-за того, что страдающее диспепсией или бессилием древнее ископаемое позавидовало удовольствиям ближнего? От наших уложений за милю несет покрывшими себя позором этическими теориями; отовсюду торчит копыто теолога, реакционера.
      -- Я эти вещи никогда под таким углом не рассматривал, -сказал мистер Херд.
      -- Нет? А наше благоговение перед вдохновенными идиотами, оно никогда вас не поражало? Неужели вы не видите, что мы застряли на уровне этого enfant terrible(44) от христианства, Павла из Тарса с его на диво подвешенным языком? На уровне наших русских с их прогнившим Мессией? Кстати, как они вам?
      -- По-моему, очень милы, особенно когда купаются все вместе. Вид не вполне пристойный. Но решительно апостолический. Вы знаете, меня в подобных делах шокировать нелегко. Живя в Африке, среди м'тезо, и не такого насмотришься! Замечательные ребята. Уверяю вас, они бы любого на этом острове заткнули за пояс. Да и ваши друзья буланга тоже! Представьте, я как-то за один день окрестил около трехсот из них. А они прямо на следующей неделе съели миссис Ричардсон, лучшую нашу проповедницу. Бедняжка! Помню, мы похоронили ее сапоги для верховой езды. Больше хоронить было нечего... Жарковато становится, вам не кажется? Так и клонит ко сну.
      -- Ко сну? Совершенно с вами не согласен. У этой русской секты было на родине от двух до трех миллионов сторонников, Херд. Но, боюсь, наш маленький контингент долго на острове не задержится. Судья говорил мне, что намерен разделаться с ними при первом удобном случае. Если там и вправду созывают Милицию, я не удивлюсь, услышав, что Мессия опять что-то отколол.
      -- Правда? Хм. Милиция... Мне что-то вдруг стало так жарко.
      На сегодня мистер Херд услышал достаточно. Теперь он откинулся назад и замер.
      Однако у Кита сна не было ни в одном глазу.
      -- Ну что вы за человек, мистер Херд, одни огорчения с вами. Сначала вы втягиваете меня в религиозную дискуссию, а стоит мне разойтись, как вы засыпаете.
      -- Я не хотел спорить с вами, дорогой мой друг. Слишком жарко для споров. Я хотел услышать ваше мнение.
      -- Мое мнение? Послушайте, Херд. Человечество отдано на милость кучке невротиков. Невротиков с их дурацкими лозунгами. Такими как "долг", "милосердие", "целомудрие", "трезвость". Трезвость! Ради того, чтобы какая-нибудь мисс Уилберфорс не являлась домой пьяной -- послушайте же, Херд! -- всех остальных невменяемых, вроде нас с вами, лишают удовольствия выпить после десяти часов вечера кружку пива. До чего же мы любим мучить самих себя! Нет, вы послушайте, Херд. Я скажу вам к чему дело идет. Мы созрели для нового Мессии, совсем как эти русские. Мы не европейцы. Мы индийские факиры, самоистязатели. Шайка мазохистов. Вот во что превратили нас верхние боги. Да послушайте же, Херд!
      Но смысл его тирад уже не давался епископу. Их звук доносился до него подобием далекого эха. Он задремал, сам того не заметив.
      -- Факиры. Я все понимаю...
      Казалось, лодка движется медленнее, чем прежде. Возможно, гребцы устали или перегрелись. Жар проникал даже сквозь полог. Устроившийся на подушках мистер Херд ощущал, как лоб его покрывает испарина. На него словно пало заклятие -- заклятие южного полдня. Оно убаюкало его чувства. Сковало мысли.
      Наступило долгое молчание, нарушаемое лишь плеском весел и ровно текущей беседой двух греческих гениев, видимо, невосприимчивых к полдневным лучам и целиком ушедших друг в друга. Они разговаривали и посмеивались, не повышая из учтивости голосов. Время от времени мистер Херд приподымал тяжелые веки, чтобы полюбоваться веселой игрой их черт, дремотно гадая, о чем можно вести столь бесконечные, учтивые разговоры.
      ГЛАВА XXVI
      Как старый лодочник, так и мистер Кит были правы в своих догадках. На рыночной площади происходили беспорядки и беспорядки серьезные: настолько серьезные, что впервые за пять лет -- со времени того самого скандала, который учинила здесь ирландская леди со своим пуделем, -- пришлось созывать Милицию. Вина же за происшедшее целиком лежала на Священных шестидесяти трех.
      Самого Мессию укорить было не за что. В последнее время бедный старик сильно сдал, ослаб и телом, и духом. Художник-француз, специально приехавший из Парижа, чтобы зарисовать его для предприимчивого журнала "L'Illustration(45)", после нескольких сеансов позирования отозвался о нем без всякого снисхождения: "comletement ga-ga(46)". Роскошь непентинской природы, обильная пища, преклонение учеников, алкогольные и плотские излишества подточили его крепкое мужицкое здоровье, помутили разум и не оставили камня на камне от энергии и коварства, позволявших ему некогда править Императорским Двором. Тело заплыло жиром. Сознание распадалось. Даже от присущей ему когда-то чистоплотности остались одни воспоминания. Одутловатый и бледный, он восседал в темной комнате, приобретая все большее сходство с каким-то выросшим в тени непотребным овощем.
      Редкие движения давались ему все с большим трудом; он и рот теперь если и раскрывал, то главным образом, чтобы поесть, ибо аппетит у него, благодаря определенного рода усилиям городского врача, сохранялся вполне удовлетворительный. Когда же он пытался говорить, то изо рта его вылетали разрозненные слоги, из каковых даже самым преданным ученикам не удавалось слепить фразу, связную настолько, чтобы ее можно было вставить в "Златую Книгу". Широкой известности все эти обстоятельства еще не приобрели, но посвященные взирали на них в смятении. Для них не было тайной, что последние из вошедших в Книгу, приписываемых ему изречений числом в двадцать одно никогда не слетали с его уст. Их состряпала клика молодых экстремистов, ставших ныне хозяевами положения. Эти фанатики подредактировали "Златую Книгу", а старика держали в полном подчинении, оттерев его прежних, более умеренных приспешников.
      Вот их-то непродуманные действия и стали причиной катастрофы, которая затмила озарявшее Непенте сияние святости и привела апостолов к столкновению со всемогущим мирским законом. Обеспокоенные затянувшимся бездействием Учителя, они воспылали, как это водится у учеников, желанием усовершенствовать учение и решились на смелый шаг. Они решили, что настало время явить миру новое Откровение.
      Стоит напомнить, что последнее из несомненно принадлежавших Мессии откровений, сводилось к тому, что "плоть и кровь теплокровных скотов суть мерзость для Белых Коровок". Слово "теплокровные" попало в это наитие потому, что такой продукт питания, как например рыба, пользовался у Мессии особой любовью, отчего он и не чувствовал себя вправе лишить истинно верующих этого дара Божия.
      Упомянутые фанатики, проявляя неуместное рвение и не задумываясь о том, что оно может стоить многим из них жизни и свободы, обнародовали новое Откровение, имевшее следующий вид: "все, исходящее от мертвых скотов, суть мерзость для Белых Коровок". Слово "мертвые" попало в это наитие потому, что такой сельскохозяйственный продукт, как например овечья шерсть (а вернее -- изготовленная из нее одежда), пользовался у них особой любовью, отчего они и не чувствовали себя вправе лишить истинно верующих этого дара Божия.
      Но даже и в таком виде новая Заповедь требовала, чтобы Священные шестьдесят три поступились массой удобств. Кожаной обувью, живописными поясами, костяными ручками ножей, гребешками, сальными свечками... Впрочем, они были готовы следовать букве этого предписания, поскольку оно давало им нечто такое, чего жаждут все религиозные люди, а именно -средство помучить самих себя. Так все и шло до настоящего утра, в которое на рыночной площади появилась, неспешно фланируя, совсем недавно прибывшая из дикой Московии, еще горящая пылом самоотречения и ничего не ведающая о местных обычаях и законах компания крепышей в только что купленных пеньковых сандалиях.
      Один из них вдруг вспомнил, что у него вышли сигареты, благо табак не происходил от теплокровных животных, ни даже от мертвых. Не зная ни слова по-итальянски, он зашел в табачную лавочку и жестом изобразил процесс курения -- так умело, что владелец лавочки сразу все понял и вручил ему пачку. Тут крепышу пришло в голову, что ему не помешают и спички. Это потребовало жеста более сложного, столь сложного, что пожалуй никто, кроме непентинца, одаренного, как и все представители его народа, живой интуицией, не смог бы и отдаленно понять, что именно требуется апостолу. Табачник оказался на высоте положения. С улыбкой добродушного понимания он выложил на прилавок крошечный коробок восковых спичек ценою в два су.
      На том все бы и закончилось, если бы не новое Откровение, побудившее здоровяка-иноземца исследовать состав предлагаемого товара. Он вытащил одну спичку и внимательно ее оглядел. Затем, пальцами растерев ее в порошок, поднес к носу и неодобрительно принюхался. Результат исследования показался ему в высшей степени подозрительным. Пчелиным воском тут и не пахло, спичку явно изготовили из сала мертвых животных, каковые есть мерзость и нечистота. Будучи человеком благочестивым и по-юношески пылким, он поступил в точности так, как поступил бы, столкнувшись с подобной провокацией, у себя в России. Последовал третий жест, жест отвращения и неодолимого гнева, -крепыш швырнул коробок табачнику в лицо.
      Опять-таки и на этом все могло бы закончиться, окажись торговец русским. Русские люди ценят прямые поступки.
      Но торговец был местным уроженцем.
      Для того, чтобы как следует разобраться в последующих событиях, необходимо иметь в виду, что здешние табачники занимают особое положение.