Южный ветер

      Так называемый "Старый источник", слабокислотный и купоросный, железистый и катапластический, славился способностью выводить пятна с домашнего белья. Его вода, принимаемая в малых дозах и под наблюдением врача, приносила облегчение страдальцам, пораженным такими болезнями, как волчанка, noli me tangere(30), несварение, вавилонская чесотка, глобулярная пемфлегема, фантастические видения, колики, астма, а также разнообразными томлениями сердца. Кроме того, она "укрепляла желудок, утешала кишечник и обращала желчные камни в песок, песок в тину, а тину в воду, -- каковая выводилась из тела по обычным протокам".
      "Ключ Святого Вулкана", антиблефаритический и амигдалоидальный, извергал воды, богатые столь могущественными минералами, что одна чайная ложка их вызывала понос, наблюдать который было тягостнее, чем холеру. Тем не менее, при наружном употреблении они чудесно излечивали разлитие желчи, зубную боль и открытые раны.
      Воды ключа "Холощеного", седативные и цинготные, предписывались при ревматических болях любых разновидностей, не исключая также растяжений, водобоязни, волкобоязни, почернения желчи, задержки стула и вялотекущего несварения.
      К водам источника, известного под именем "Spina Santa(31)", прибегали все, кто страдал расстройствами пищеварительного тракта, такими как дизентерия, волчья зуда, фоликулярный гепатит и трабеальная гиперемия разветвленного прохода.
      Воды "Ключа Святого Недоноска", будучи поднесенным к носу некоей Анны да Пласто, когда она лежала в гробу, одним своим целительным запахом заставили ее восстать из мертвых.
      Источник, называемый в народе "La Pisciarella(32)", странным образом излечивал лишь болезни, коим подвержено детство и отрочество, каковы: бледная немочь, пляска Святого Вита, запор, стригущий лишай, воспаление длинного уха и иные перимингеальные нарушения, крапивная лихорадка, лунная сыпь, золотуха и недержание мочи.
      И наконец, источник Святого Илии, сернистый и мыльный, славился своим успокоительным воздействием на тех, кто страдал от злоупотребления любострастием и винопийством, а также от вросших ногтей на ногах.
      Чем перечень и завершается.
      "Отсюда нам с уверенностью вывести надлежит, -- говорит монсиньор Перрелли, завершая эту главу, -- что спасительные воды острова нашего суть ниспосланные Небом дары, равных коим ни в единой из частей света более не обретается. И буде кто-либо спросит, отчего некоторые из источников сих в последнее время приметно оскудевают, то мы ответим лишь, с простотою и правдивостью, что потребность в благотворных качествах их ныне не столь уже велика, нежели прежде. Ибо разве не является истинным то обстоятельство, что болезни, подобные проказе и plica polonica, ныне на Непенте почти не известны? И следственно воды, предназначенные для исцеления этих хвороб, исполнили предначертанное им, во всяком случае в том, что касается нашего острова. Они, вне всяких сомнений, перетекают ныне по тайным земным протокам куда-то еще, перенося здравопопечительные достоинства свои в новые области земные, дабы там во славу Создателя их спасать жизни человеческие."
      И на этом мы покамест простимся с ученым и остромысленным монсиньором Перрелли...
      Само собой разумеется, что эта замечательная глава не избегла внимания библиографа, который, как мы уже отмечали, последнюю четверть столетия был погружен в толкование текста старинного историка, обогащая его примечаниями, которые позволили бы современным ученым понять этот текст сколь возможно лучше. За три с половиной столетия природа Непенте претерпела немалые изменения; помимо прочего иссякли все распространявшие некогда тлетворный смрад двенадцать источников -- все, кроме одного, источника Святого Илии; самое местонахождение их оказалось забытым, хотя традиции, связанные с их существованием, еще бытовали среди населения.
      Отыскивая в архивах что-либо связанное с древней историей этих родников, мистер Эймз накопил обильный материал для примечаний геологического, гидрографического и бальнеотерапевтического характера. Более того, предпринятые им на острове изыскательские работы позволили точно установить места, в которых били по меньшей мере четыре древних источника, и доказать, что если некоторые из них ныне сокрыты под оползнями, то большинство исчезло в процессе общего пересыхания данной геологической провинции.
      Последнее и самое важное -- как раз в ходе этих исследований мистер Эймз и натолкнулся на уже упомянутую рукопись доминиканского монаха отца Капоччио, рукопись, благодаря которой ему удалось сделать любопытнейшее, хоть и немало ему досадившее литературное открытие, касающееся именно этих источников. Автор рукописи, современник монсиньора Перрелли и ненавистник Непенте, священнослужитель, обладавший нравом распутным и сладострастным, сохранил в своей хронике то, что он именует "славной шуткой", -- некое речение относительно Непенте с его дурно пахнущими водами, имевшее как он уверяет, "хождение по всей стране". То была одна из ученых, громоздких и однако же непоправимо откровенных острот позднего Возрождения, о которой монсиньор Перрелли не упоминает как из патриотизма, так и из соображений приличия, -- короче говоря, некий пошлый каламбур, построенный на имени святого покровителя Непенте, представлявшего собой, как настаивает отец Капоччио, попросту христианизированного местного божка.
      Когда орлиный взор библиографа впервые пал на этот пассаж, библиограф испытал потрясение. Поразмыслив, он понял, что попал в пренеприятнейшее положение -- естественная человеческая благопристойность пришла в нем в столкновение с не менее естественной и законной гордостью историка, с потребностью в том, чтобы плоды трудов его не были утрачены.
      -- Таковы, -- говаривал он, -- дилеммы, которые возникают перед добросовестным комментатором.
      Как ему следовало поступить? Вообще не приводить несчастную шутку в своем расширенном и откомментированном издании Перрелли? Он не почитал себя вправе избрать такую линию поведения. Какой-нибудь будущий исследователь наверняка откопает ее и присвоит все заслуги себе. Может быть, попробовать пересказать остроту в выражениях, не оскорбляющих вкуса утонченного читателя, разжижив ее изначальную едкость без ущерба для общего смысла? Он склонялся к подобной мере, но к несчастью все попытки словесной подтасовки потерпели крах. Каким ни был мистер Эймз хорошим филологом, шутка оказалась закоренелой в неподатливости, не желающей идти ни на какие компромиссы, -- сколько он ни возился с ней, все было впустую, сколько ни потел, она сохраняла свою наготу и бесстыдство и ни лестью, ни запугиваньем склонить ее на сторону приличий не удавалось. Нет, решил мистер Эймз, ее не надуешь. Быть может, воспроизвести ее in extenso(33)? По зрелому рассуждению и не без определенных опасений нравственного характера он решил, что в этом и состоит его долг перед потомством. И шутка, прикрытая темной завесой ученых словес, была исподтишка внедрена в сообщество тысячи целомудренных примечаний, способных обойтись без такого прикрытия.
      Немало узнал библиограф и о дальнейшей истории источника Святого Илии, который один только и продолжал еще бить, -- о том как в семнадцатом и восемнадцатом столетиях слава его разрасталась, привлекая болящих из самых далеких мест и сделав необходимым возведение роскошного зала для пущего удобства приезжих посетителей; и о том, как впоследствии воды его непостижимым образом вновь впали у публики в немилость. И это несмотря на то, что в 1872 году прославленный член Тайного совета доктор Каппонаро, директор Дома Неисцелимых в Монтеситорио написал, вняв отчаянным просьбам городских властей Непенте (встревоженных оскудеванием доходов, образованных платой за прием целебных ванн), брошюру, за которую, уместно сказать, эти самые власти выложили, ввиду вполне заслуженной автором славы неподкупного ученого, кучу денег, -- брошюру, восхвалявшую достоинства источника, доказывавшую посредством сложных химических анализов, что ингредиенты целебной воды не только не изменились со времен монсиньора Перрелли, но стали в действительности даже лучше, чем были; и завершавшуюся прочувствованными уверениями, что воды эти по-прежнему как нельзя лучше пригодны для исцеления от болезней, которым по непонятной причине подвержено население острова, -- а именно, от последствий злоупотребления любострастием и винопийством, а также от вросших ногтей на ногах.
      Местный депутат, дон Джустино Морена, много раз обещал своим непентинским избирателям разобраться в этом вопросе и посмотреть, что тут можно сделать. Но он был занятым человеком. До настоящего времени он, судя по всему, не ударил и пальцем о палец.
      И вот теперь этот последний из двенадцати целебных источников нежданно-негаданно иссяк...
      ГЛАВА XX
      Дурные вести распространяются подобно степному пожару. Эта же -- по причинам, о которых мы сейчас сообщим, -- была воспринята как зловещее предзнаменование самого грозного свойства. Священнослужители сошлись на тайное совещание, неофициальное, но весьма представительное, дабы обсудить, какую позицию в отношении прискорбного явления следует им занять и какие принять меры для ослабления обуявших население острова опасений.
      Кое-какие толки на эту тему возникли и в Клубе. Большинство его членов придерживались принципа laissez faire(34), а то и относились к людям рационалистического склада, -- один из них, тихий индус, которого подозревали в ношении корсета, зашел в своем безразличии так далеко, что заявил, будто иссякновение источника приведет лишь к тому, что "на Непенте станет одной вонью меньше". Однако, небольшое, но сплоченное меньшинство думало иначе. Обуреваемое неясными ему самому предчувствиями, оно нашло обстоятельного и красноречивого выразителя своих страхов в лице Консула, -- последний с еще побагровевшей против обычного физиономией озабоченно прохаживался по клубным залам, то и дело выдергивая изо рта видавшую виды вересковую трубку, прикладываясь к виски со всяким, кто изъявлял желание за него заплатить, и объявляя всем и каждому, что надо что-то делать. Это была его панацея -неизменная формула на случай любой кризисной ситуации, скандальной или какой-либо иной. Надо что-то делать, со всей откровенностью заявлял он. Этим словам вторило сочувственное эхо, долетавшее от карточного стола, -- голоса мистера Мулена и синьора Малипиццо; оба не дали бы за источник и ломанного гроша, но никогда не упускали случая выразить на публике свое одобрение словам и поступкам мистера Паркера.
      Что-то надо было делать и побыстрее, ибо прошло лишь несколько кратких часов, а над солнечным островом уже начала сгущаться атмосфера подавленности, ощущения неотвратимой беды. Местные жители с испугом припомнили, что на памяти их предков источник лишь однажды повел себя подобным манером. Случилось это перед колоссальным извержением расположенного на материке вулкана, засыпавшего остров ужасным пеплом, который уничтожил весь урожай и довел население до такой нищеты, что оно целых три месяца кряду едва-едва могло позволить себе самые насущные из радостей жизни. Они высказывали не лишенное определенной основательности мнение, что воды источника, повинуясь древним и темным узам взаимной приязни, решили покинуть свой прежний дом и укатили -- под лигами и лигами сверкающего моря -- к свирепому сердцу вулкана, дабы, претерпев там процессы алхимического преображения, своего рода испытание огнем, и исполнив некий пламенный брачный обряд, породить на погибель рода людского огнедышащее чудовище.
      Выходящую к морю террасу заполнила людская толпа, обратившая взгляды к далекой огненной горе. Однако вулкан никогда еще не казался столь мирным, безобидным и привлекательным; его опрятные склоны тонули в алом вечернем свете, из жерла, уподобляясь гирлянде, неторопливыми непрестанными витками спирали возносился лиловатый дымок. Как бы резвясь и играя, завитки его один за другим уходили в зенит, словно вулкан желал привлечь всеобщее внимание к своим приятным манерам, и разорванные в высоте неотвязчивым южным ветром, улетали прочь. В толпе то там то сям, начали во множестве появляться священники. Настроение у них было -- лучше некуда, казалось, они более обычного склонны принять участие в любом, пусть даже затеянном без них разговоре. На неофициальном сборище было решено, что на данной, предварительной стадии наилучшим средством для ослабления охвативших верующих предчувствий являются такого рода снисходительные демонстрации. Самое важное это соблюсти внешние приличия -- к такому они пришли заключению, и надо сказать, не впервые. И вот именно тогда плотно окруженный благочестивыми прихожанами простодушный "парроко" указал на вылетавшие из кратера игривые облачка и произнес фразу, которую сам он счел не только уместной и остроумной, но также пригодной для успокоения тех, кто ее услышит. Он сказал, что ни один розовощекий школьник, когда-либо выкуривавший первую свою сигарету, не выглядел столь невинно. Зловещие, роковые слова! Впрочем, "парроко", отличавшийся воистину святой простотой, так и не смог постичь всего их значения. Смысл неудачной метафоры дошел до "парроко" лишь после того, как дон Франческо шепотом поведал ему, что внешность бывает порой обманчива, и сославшись на собственный опыт, приобретенный им в нежном возрасте шести лет, объяснил, что при всей внешней безвредности первой сигареты за ней обыкновенно следует нечто, сильно напоминающее катаклизм.
      Однако худшее оставалось впереди. Ибо солнце еще медлило над горизонтом, а уже одно за другим стали поступать известия о новых ужасных знамениях. Безо всяких на то причин лишилось листвы принадлежащее почтенному сельскому жителю сливовое дерево. Появилась взволнованная Герцогиня, уверяющая, что ее сделанная из черепахового панциря лорнетка испускает трескливые звуки. Она потребовала, чтобы дон Франческо объяснил это удивительное явление, -- трещит совершенно явственно, уверяла она. Невдалеке от бухточки, в которой еще вчера бил источник Святого Илии, рыбак изловил одноглазую миногу -- а репутация этой твари и без того оставляла желать лучшего. Библиограф, прогуливаясь с Денисом, вдруг вспомнил, что его фокстерьера нынче утром сильно рвало. Похоже, он придавал этому большое значение; как хотите, говорил он, а это довольно странно; с собаками такое случается редко; конечно, если бы это был Кит... Малец городского бакалейщика ухитрился сползти по лестнице в нижний этаж и там проглотить восемь мраморных шариков, принадлежавших старшему брату, который по халатности оставил их на полу, -- и не причинить себе тем никакого, насколько то было известно, вреда. Русских апостолов начала косить загадочная болезнь, называемая чесоткой. В тот же день пришла яхта американского миллионера ван Коппена -- ничего удивительного, ван Коппен год за годом навещал остров примерно в это время, -но почему, бросая якорь, яхта столкнулась сразу с двумя рыбачьими лодками?
      Между тем из Старого города принесли новость о курице, внезапно всем на удивление обзаведшейся петушиным хвостом. До сей поры эта курица славилась умеренностью и нормальными повадками и была даже лично известна тамошнему приходскому священнику, каковой вследствие ее преображения в оперенного монстра преисполнился ужаса и, вспомнив о папской булле "ne nimis noceant nobis(35)", вменяющей христианам в обязанность истреблять всякую противную естеству тварь, каким бы способом та ни появилась на свет, тотчас приказал курицу извести. Однако уничтожение андрогина оказалось задачей не из легких. Сообщалось, что означенная тварь билась за жизнь с неистовством демона, громко кукарекала и при самой своей кончине снесла яйцо -- сфероидальной формы, синеватое и явно уже сваренное вкрутую -- яйцо, которое Главный санитарный врач без особого труда опознал как яйцо василиска.
      Нет ничего удивительного, что вследствие этих и подобных этим злополучных событий наиболее суеверной части населения стало как-то не по себе. Даже люди скептические и те пришли к выводу, что Провидение или нечто иное, в чьем ведении находятся подобные вещи, допустило досадную неосмотрительность, лишив души людские покоя как раз в этот, самый важный в году двухнедельный период, в аккурат между празднествами в честь Святого Додекануса и Святой Евлалии -- в пору, когда остров наполняют приезжие.
      А поздно ночью последовал новый сюрприз. Мистер Паркер вынужден был в спешке покинуть Клуб, получив известие о том, что его хозяйке вдруг стало совсем худо. За несколько дней до того ее тяпнул в губу комар; особого внимания на происшествие не обратили, хотя зловредный южный ветер и спровоцировал небольшое недомогание вкупе с повышением температуры. Однако нынешним вечером ее лицо внезапно стало приобретать странный оттенок и удивительным образом пухнуть. Оно уже увеличилось вдвое против привычных размеров, так что на вилле -- по словам вызванного туда врача -- "было на что посмотреть".
      Посмотреть-то там всегда было на что. Так, во всяком случае, уверяли те немногие, кто удостоился лицезреть эту даму. В крови ее имелась некая тропическая примесь, восходящая к одному из цветущих островов Карибского моря, -- присадка, не желавшая гармонически сочетаться с тем, что досталось даме от белых предков. Женщина эта не отличалась ни красотою, ни привлекательностью и то обстоятельство, что некоторый порок в развитии нижних конечностей вынуждал ее безвылазно сидеть у себя в будуаре, недоступном для каких бы то ни было гостей за вычетом немногих -- только что прибывших на остров, ни в чем еще не толком разобравшихся и не ведающих о своеобразных чертах ее характера, -- это обстоятельство по праву почиталось проявлением благого промысла Божия. Что до своеобразных черт характера, то они вследствие вынужденного бездействия ног находили выражение в фантастической предприимчивости языка. Поскольку увечье не оставляло ей возможности самой выяснять, что творится вокруг, она, едва только виллы достигали какие-либо отрывочные сведения, спускала с цепи свое буйное воображение, а уж воображение, вскормленное недостатком физических усилий, порождало сплетни свойства настолько постыдного, что они граничили с патологией, а порой и пересекали ее границы. Эта особа источала скандал каждой порой своего существа, причем в таких обильных количествах, что даже улыбчивый и добродушный дон Франческо назвал ее однажды "змеей в Раю". Возможно, впрочем, что он сказал так лишь потому, что госпожа Паркер не питала к нему особой приязни -- ее другом и исповедником был соперничавший с доном Франческо "парроко".
      Вследствие всего сказанного, весть о ее возможной кончине всеми была воспринята с безразличием, а то и с некоторым облегчением -- всеми, помимо значительного числа рьяно молившихся за ее выздоровление лавочников, у которых эта дама, пользуясь своими родственными связями с официальным представителем дружественной республики Никарагуа, ухитрилась назанимать немалые суммы денег. Хорошо зная Консула, эти несчастные опасались, что в случае ее смерти вернуть одолженное им уже не удастся. Вот они и молились за ее скорейшее выздоровление.
      Но как же будет обходиться без нее названный джентльмен? Ибо единственной его подкупающей чертой была привязанность (возможно, впрочем, и напускная) к этой гнусной старой карге -единственному, опять-таки, на земле существу, питавшему веру (возможно, впрочем, и напускную) в чистоту его побуждений. Вообще-то можно предположить, что эти двое видели друг дружку насквозь; по крайней мере она вполне могла указать его истинную цену. Она должна была знать, что он дурак и к тому же бесчестный. Тем не менее принцип взаимной преданности стоял нерушимо. Она была умнее сводного брата и знала, что дом, разделенный в себе, погибнет, а потому одобряла -- поневоле, если не по убеждениям, -- каждое его слово и дело. Что шло ему на пользу. Правда, ее одобрение выпестовало в нем ложную самооценку. Что шло ему скорее во вред, поскольку таковая самооценка, сообщая ему чувство собственной значительности и уместности в этом мире, делала его куда более невыносимым для ближних, чем ему того хотелось.
      Впрочем, пока она еще держалась, как сообщил горсточке любопытных врач, вернувшийся поздней ночью домой после третьего своего визита на виллу. Моралисты из числа собравшихся увидели перст Божий в том, что рот, посредством которого она причинила столько вреда сильным мужчинам и слабым женщинам, ныне запечатан самым ледащим из созданий Его. Доктор в ответ на такие речи лишь пожимал плечами. Он не принадлежал к моралистам, он был истинным южанином, эстетом -- одним из тех, кто способен и в кожной болезни отыскать изысканную красоту. Он произнес на эту тему целую речь, сказав, что лицо больной напомнило ему радугу с картины одного местного гения, заявив, что в жизни врача порой наступают мгновения, искупающие все ее тяготы, и что ныне он пережил одно из таких мгновений.
      Его восторженный спич произвел на собравшихся сногсшибательное впечатление. Даже в самых суровых святошах затрепетала артистическая жилка. О моральных уроках они немедля забыли. Все бросились наперебой поздравлять достойного эскулапа с выбором медицинской карьеры и с удачей, позволившей ему увидеть столь редкостную картину, -- особенно когда он добавил, что просто поразительно, каким это образом мелкое насекомое, обыкновеннейший комар, сподобился породить вздутие подобных размеров да сверх того оживить последнее красками, узрев которые, Тициан с Питером Паулем Рубенсом полопались бы от зависти.
      ГЛАВА XXI
      Нет, решительно "что-то происходило", как выразился бы мистер Херд.
      Странно сказать, но сам этот джентльмен был, вероятно, единственным на Непенте человеком, сохранявшим полное неведение относительно описанных нами противоестественных событий. Рано утром, полюбовавшись осененным безоблачным небом морским простором и еще раз от всей души поблагодарив Герцогиню за столь восхитительное жилище, он спустился к морю ради утреннего купания. Так он поступал каждодневно. Купание шло ему на пользу, оживляло его.
      Потом он позавтракал и весь остаток утра старательно отвечал на накопившиеся письма. Он написал нескольким английским друзьям, еще одно письмо, длинное -- третье со дня приезда сюда -- предназначалось матери, в него вошло все, что могло показаться ей интересным: хорошее, многословное письмо, полное сведений о предлагаемых Непенте увеселениях, об услужливости местных жителей, о русской колонии, о неотвязном сирокко, о его, епископа, домашней жизни, о том, как поправляется его здоровье. Как ни нравится ему это место и люди, писал он, через неделю-другую он собирается отсюда уехать. На последних двух страницах описывался визит к кузине. Ему показалось, что она то ли не совсем здорова, то ли у нее душа не на месте; он постарается спустя недолгое время повидаться с ней еще раз.
      Тут ему пришло в голову, что неплохо бы написать и самой миссис Мидоуз. Он так и сделал -- осведомился о здоровьи, поинтересовался, не может ли он быть чем-то полезен и пообещал вскоре снова к ней заглянуть. "Вышло немного официально", -перечитав письмо, подумал мистер Херд. Однако устранить эту суховатую ноту он был не в силах: он всегда говорил и писал как чувствовал, иначе не получалось, да и кузина, в конце концов была с ним холодна, думала все о своем и понять ее было трудно. "Отправлю как есть, -- решил он. -- Сказать по чести, она меня не так чтобы очень ободрила. Какие-то странные вопросы задает. Что, например, означает эта ее загадка насчет незаконнорожденных детей, хотел бы я знать?"
      Тут подоспел второй завтрак, а после него епископ спал, пока не пришло время вечернего чая. В пору, когда дул знойный сирокко, все здесь отводили эти часы для сна. Что еще оставалось делать? Он тоже уже приобрел эту привычку и с удовольствием предвкушал мирный час послеполуденной дремоты. Есть же у человека обязательства перед самим собой: n'est-ce pas? -- как сказал некогда мистер Мулен.
      Проснувшись, он поразмыслил о том, принять ему или не принять присланное госпожой Стейнлин приглашение к чаю. Он с удовольствием послушал бы ее музицирование, ее поучительные и полные сочувственного понимания рассказы о Непенте и его обитателях. Но с другой стороны, он боялся, что встретит там русских. Госпожа Стейнлин, похоже, специализировалась по московитам, такой у нее был период, а мистеру Херду в этот день русские приходились как-то не под настроение. И он решил воздержаться на сегодня от светской жизни, взять, как он это называл, "отгул".
      Сунув в карман бинокль, он неторопливо побрел вверх по уже знакомым тропинкам, мимо укрывшихся в буйную зелень белых крестьянских домов, и так достиг мест более голых. Виноградники встречались здесь все реже и реже, а вскоре всякие следы трудов человеческих и вовсе исчезли. Он оказался на маленьком плато, образованном вулканическим шлаком и глыбами лавы. Кое-где пробивавшиеся среди словно покрытых копотью каменных масс цветы и травы уже утрачивали под иссушающим зноем свой яркий эмалевый блеск; странный запах, едковатый, но освежающий, исходил от пересохшей земли. Здесь он остановился, чтобы немного передохнуть. Он обозрел сквозь бинокль расстилавшийся перед ним ландшафт -- отливавшее темно-красным море у ног, испещренное бесчисленными парусами лодчонок, и прямо за ним вулкан, легкомысленные фокусы которого уже успели привлечь внимание собравшейся на "пьяцца" толпы. Глаза епископа прошлись по иззубренным очертаниям материка, по волнообразной линии берега, по далеким вершинам, колеблемым жарким солнечным маревом, задерживаясь на деревеньках, выглядевших искорками кораллового света, столь далеких, что они казались принадлежавшими какому-то иному миру. Как хорошо дышалось на этих воздушных высотах, окруженных морем и небом; как весело было видеть мир таким, каким, наверное, видит его птица. Словно плывешь по воздуху...
      Мистер Херд присел, закурил и задумался. Он пытался увидеть себя со стороны, в истинном свете. "Я должен разобраться в себе", -- думал он. Конечно, Непенте место спокойное, изобилующее хорошими людьми, с каждым днем он привязывается к острову все сильнее. Но спокойствие это лежит вовне, а где же издавна присущее ему, мистеру Херду, внутреннее спокойствие, ощущение ясности цели и ясности средств ее достижения, осязаемого нравственного служения? Куда они все подевались? Он явно поддался какому-то чуждому влиянию. Что-то новое проникло в его кровь, некий демон сомнения и тревоги, угрожающий разрушить его давно уже принявшие окончательную форму воззрения. В чем тут причина? В изменившемся окружении -новые знакомства, новая пища, новые привычки? В непривычном досуге, впервые за долгое время давшем ему возможность поразмышлять о том, что не имеет отношения к его работе? В южном ветре, влияющем на его еще не окрепшее тело? Во всем сразу? Или дело попросту в том, что завершается еще одна эпоха в его развитии, один из тех ясно определенных периодов жизни, в который все достойные этого названия люди проходят через очистительный процесс сбрасывания изношенной духовной оболочки, избавления от сорной поросли, заглушающей мысли и чувства?
      Чем бы оно ни было, мистер Херд уже не чувствовал, как прежде, что он сам себе хозяин. Судьба подталкивала его в сторону чего-то нового -- чего-то внушающего тревогу. Он словно бы медлил на краю некой пучины. Или вернее будет сказать, что прежнее его сознание, до сей поры резво, будто парусная лодка, летевшее по ветру, неожиданно прибилось к тихому берегу -абсолютно и угрожающе тихому, к зачарованному месту -- и обратилось в игрушку обстоятельств, человеку неподвластных. Парус повис в застоявшемся воздухе. С какой стороны света задует живительный ветерок? И куда он его понесет?
      Тут взгляд его упал на недавно пришедшее кокетливо стройное судно, стоявшее под обрывом в залитой солнце гавани. Он узнал его по описаниям. То была "Попрыгунья", яхта ван Коппена. Мистер Херд стал припоминать все, когда-либо слышанное о миллионере, и попытался представить себе облик и привычки ван Коппена, взяв за основу достигшие его ушей разрозненные слухи.
      Пожалуй, это человек, обладающий далеко не рядовым умом, решил мистер Херд. Человек, с которым стоит свести знакомство. Америка повсеместно прославлена как страна, в которой рано созревают молодые люди. Но отнюдь не каждый американец, достигнув четырнадцатилетнего возраста, погружается в незрелые отроческие размышления о тысячах поражающих род людской болезней и, проникнувшись жгучим желанием как-то поправить дело, открывает мальтузианскую методу, которой в дальнейшем суждено до основания потрясти промышленность и общественную жизнь целого континента. Не каждый похож на юного Коппена -частицу "ван" он присоединил к своему имени, когда заработал семьдесят пятый свой миллион, -- который, имея в ту пору на все про все от силы три доллара и не имея даже тени усов, обладал однако ж умом, достаточным, чтобы осознать гигиеническое значение определенного рода товаров, и неуступчивостью, позволявшей ему -- в интересах общественного здоровья -настаивать на таком снижении их цены, чтобы они (забегая вперед и цитируя рекламу) "оказались доступными семье с самым скромным достатком". Не каждый, о нет, далеко не каждый американец, произведя революционные изменения в технологии и сокрушив парижскую монополию, нашел бы в себе достаточно смелости, чтобы рекламировать по всем городам и весям страны усовершенствованный продукт, силком навязывая его строптивому рынку вопреки распространенным предрассудкам и козням конкурентов. Ван Коппен все это сделал. И сделал, как было не раз отмечено, ни на миг не теряя из виду двойной цели -меркантильной и благотворительной, ибо будучи филантропом по складу натуры, он стал -- как говорится, "под давлением обстоятельств" -- фабрикантом и весьма неплохим. Ему, в отличие от большинства людей, которые лишь себе самим обязаны успехом и которые так и влачат натершее шею ярмо (продолжая, как они это называют, "пахать") -- хватило ума удалиться от дел в расцвете лет, сохранив за собой относительно скромный доход, составляющий пятнадцать миллионов долларов в год. Теперь он расходовал свое время на удовлетворение личных прихотей, предоставив подбирать оставшиеся в деле миллионы любому, кому припадет такая охота. Явно редкостная разновидность миллионера -- человек, полвека наживавший себе постыдную репутацию, а ныне восхваляемый, причем людьми хорошо осведомленными, как благодетель своего отечества.
      Но и это еще не все. Ван Коппена описывали как живого, сердечного, разговорчивого старикана, несколько полноватого, со свежей кожей, крепкими зубами, клочковатой седой бородкой, неуловимо гнусавым выговором, едва достаточным для установления его заокеанского происхождения, и пищеварением боа-констриктора.