Южный ветер

      Епископ заметил:
      -- Те проявления местного католицизма, которые я наблюдал, показались мне похожими на пантомиму. Хотя в этом, вне всякого сомнения, повинно мое воспитание.
      -- О, я говорил не о внешних проявлениях! С внешней стороны Церковь, разумеется представляет собой чистейшее рококо...
      В этой дружественной обстановке горизонты мистера Херда расширялись прямо-таки на глазах, он чувствовал, как вступает в соприкосновение с вечными сущностями. Он смотрел на продолжающего говорить графа. Как чарующе выглядит этот среброголовый старый аристократ! Богатство и утонченность его личности, его неторопливая беседа -- как гармонично они сочетаются со всем, что их окружает! Он внушал -- на свой лад -- мысль о юности, обо всем блаженном, незамутненном, вечном; он был отражением, запоздалым цветком классического великолепия, руины которого лежали вокруг. Такой человек, думал епископ, заслуживает счастья и преуспеяния. Какую радость должна была доставить человеку его темперамента негаданная находка "Локрийского фавна"!
      Снаружи, во дворике царил великий покой. Тени переместились. Солнечные пятна образовали на старом кирпичном настиле новый узор. Овальный столб света, мерцая в листве, падал на пьедестал "Фавна", украдкой всползая по его полированной поверхности вверх. Епископ взглянул на скульптуру. Она все еще дремала в тени. Но еле приметное изменение охватило фигурку -- или, подумал епископ, что-то переменилось в его сознании вследствие сказанного графом? Теперь по напряженным мышцам "Фавна" струилась энергия. Епископ чувствовал, что при малейшем прикосновении заклятие будет снято и тусклый металл оживет.
      Мистер ван Коппен немного обиделся.
      -- А не слишком ли вы строги к пуританам? -- спросил он. -- Что бы с нами стало, не будь их в Америке?
      -- И в конце концов, -- добавил епископ, -- именно они покончили с множеством злоупотреблений. Вот уж кто был воздержан! Я даже склонен думать, что в некоторых вопросах воздержанность их была чрезмерной, они далеко не всегда снисходили к человеческим слабостям. Впрочем, это у них от Библии.
      Граф медленно покачал головой.
      -- Библия, -- сказал он, -- самая невоздержанная книга, какую я когда-либо читал.
      -- Подумать только!
      Мистер ван Коппен, человек тактичный, издали учуял опасность. Он заметил:
      -- Не знал, что итальянцы читают Библию. Где это вы с ней познакомились?
      -- В Нью-Йорке. Я там нередко развлекался тем, что прогуливался по еврейским кварталам, изучая их обитателей. Чудесные типы, чудесные позы! Но разобраться в них человеку моей расы трудно. Однажды я сказал себе: надо почитать написанное ими, это может помочь. Я прочитал Талмуд и Библию, они действительно помогли мне понять этот народ и его воззрения.
      -- И каковы же их воззрения?
      -- Их Бог это верховный надзиратель. Вот в чем, на мой взгляд, главная тема Библии. И она объясняет, почему у греко-латинских народов, так и оставшихся в глубине души язычниками, Библия всегда считалась экзотической книгой. Наш Бог не надзиратель, он соучастник. Что касается остального, тенденция Библии в целом, ее наставительный тон кажутся нам противостоящими идеалам невозмутимости и умеренности, которые, как бы ими ни пренебрегали на практике, всегда считались теоретически желательными в этих краях. Говоря короче, южанам недостает того, чем обладаете вы: избирательной сродненности с этой книгой. Можно только гадать, почему моральные принципы смуглых семитов пришлись так впору чужой для них белокожей расе, срослись с ней так цепко, что смогли повлиять на все ваше национальное развитие. Хотя мне кажется, -- добавил он, -- что я наконец нашел решение этой загадки, меня, во всяком случае, удовлетворяющее.
      Епископ, засмеявшись, прервал его:
      -- Должен сказать вам, граф, что я сегодня не ощущаю себя епископом. Ни в малой степени. За всю мою жизнь я не чувствовал себя епископом в меньшей мере. И кстати сказать, в последнее время сильнее всего пошатнули авторитет Библии именно наши английские духовные лица, предложившие современное ее толкование. Прошу вас, продолжайте!
      -- По моим представлениям, все дело в различии расовых темпераментов.
      -- Гот и римлянин?
      -- Прибегать к подобным терминам не всегда предпочтительно, слишком легко скрыть за ними убогость мысли или запутать вопрос. Но с определенностью можно сказать, что солнце, окрасившее нашу кожу и правящее нашими повседневными привычками, повлияло также на наш облик и взгляды. Почти истерические смены света и мрака, зимы и лета, так сильно отразившиеся в литературе Севера, нам незнакомы. Северные народы -- по климатическими или иным причинам -- привержены крайностям, так же как их мифы и саги. Библия же это по существу книга крайностей. Документ насилия. Гот или англо-сакс благоволит этой книге, потому что она всегда отвечает его целям. А целям его она отвечает по той причине, что как бы резко ни менялись его настроения, он всегда находит в ней именно то, что ищет -- авторитетное одобрение любой разновидности эмоционального поведения, от варварской мстительности до презренного самоуничижения. Единственное, чего он никогда бы в ней не нашел, даже если бы захотел, это призывов к разумной жизни, к поискам интеллектуальной честности и самоуважения, к стремлению держать разум открытым для логики всех пяти чувств. Вот почему в неспокойные Средние века, когда колебания национальной и личной жизни были еще более резкими, и стало быть классическая воздержанность была более чем когда-либо сброшена со счетов, Библия так сильно владела вашими умами. Остальное довершил ваш консерватизм, ваше уважение к существующим установлениям. Нет! Я не могу припомнить ни одного места в Библии, рекомендующего вести воздержанное философское существование, хотя было бы странно, если бы в столь объемистом альманахе не содержалось нескольких здравых суждений. Воздержанность, -- заключил он, словно обращаясь к себе самому, -- воздержанность! Все прочее -- лишь прикрасы.
      Мистер Херд призадумался. Американец заметил:
      -- Мне такие соображения в голову не приходили. А как же притчи Соломоновы?
      -- Максимы утомления, дорогой мой друг. Я легко мирюсь с проповедями. Я человек старый. При наличии определенного терпения я могу читать Соломона. Но для наших детей нам требуется нечто не губительное и отрицающее, но живящее, указывающее верный путь, нечто, позволяющее им высоко держать голову. Друг, старший брат, только не педагог. Я бы никогда не порекомендовал юноше изучать это произведение. Оно унизит его дух, лишит самоуважения. Как всякий исправившийся распутник, Соломон действует на юношество угнетающе.
      -- Вы хорошо знаете Англию? -- спросил мистер Херд.
      -- Едва-едва. Мне приходилось проводить по нескольку дней то в Ливерпуле, то в Лондоне во время моих периодических поездок в Штаты. Друзья снабжают меня английскими книгами и газетами -- восхитительный сэр Герберт Стрит посылает мне больше того, что я способен переварить! Признаюсь, пока я не изучил Библию, многое из того, что я читал, оставалось для меня загадкой. Ее наставления словно бы льются, теплые и текучие, по венам вашей национальной жизни. Затем, постепенно, эта влага застывает и затвердевает, заключая все тело в своего рода кристалл. Для вашей этики стереотипом служит английский готический шрифт. Это мораль горгульи.
      -- Англо-саксу безусловно трудно объективно оценить Библию, -- сказал мистер ван Коппен. -- Его сознание с детства насыщается ею в такой степени, что оценка неизбежно получается смещенной.
      -- Как и у древних с их "Илиадой". Существовал ли на свете поэт выше Гомера? И однако же преклонение перед ним положительно стало отравой для независимой творческой мысли. Сколько интересного можно написать об иссушающем воздействии Гомера на интеллектуальную жизнь Рима!
      Епископ спросил:
      -- Вы считаете, что Библия то же самое сделала с нами?
      -- Я считаю, что она отвечает за некоторые византийские черты в вашем национальном характере, за бесформенность и неустойчивость, которую я, как мне во всяком случае кажется, наблюдаю в повадках многих англо-саксов. Они сознают, что полученное ими традиционное воспитание в чем-то не сходится с истиной. И это внушает им чувство неуверенности. Делает их застенчивыми и неловкими. Устойчивость! Вот что им требуется и чего они никогда не найдут в этой восточной книге.
      -- Иссушающее влияние Гомера это ведь дурной знак, не так ли? -- спросил американец.
      -- Как и влияние Библии? -- добавил мистер Херд.
      -- Может ли растение выжить, если оно не засыхает время от времени? Если бы древние не изнурили себя Гомером, для нашего Возрождения могло не найтись подходящей почвы. Дурной знак? Кто вправе сказать? Добрый, дурной -- я не уверен, что этими словами вообще следует пользоваться.
      -- Вам достаточно, как вы уже говорили, установить факт?
      -- Более чем достаточно. Остальное я оставляю ученым. И единственный факт, который мы, похоже, установили, сводится к тому, что ваши представления о морали схожи с моими представлениями о красоте только в одном: и те, и другие несовременны. Вам угодно, чтобы я любовался паровозом. Почему? Потому что он представляет собой идеально отлаженный механизм, в совершенстве приспособленный к современным нуждам. Хорошо. Я изменю мою концепцию внешней красоты. Я склонюсь перед паровозом, осовременив тем самым мой идеал прекрасного. Но готовы ли вы изменить вашу концепцию благовидного поведения? Готовы ли склониться перед чем-то, более приспособленным к современным нуждам, чем эти иудейские доктрины, перед каким-то более тонко отлаженным механизмом? Нищенствующий монах, этот цвет восточной этики -- что в нем современного? Он похож на любого семита. Он не уважает себя. Он извиняется за то, что еще жив. Разве это красиво -- извиняться за то, что ты жив?
      Американец заметил:
      -- Должен сказать, что даже самые ярые наши изуверы воспринимают ныне эти старинные доктрины не так серьезно, как вы, по-видимому, думаете.
      -- Не сомневаюсь. Но они яро осуждают себя за это. Что делает их еще более жалкими. Ибо они усугубляют скудоумие искренностью.
      Светлая улыбка играла на лице графа, когда он произносил эти слова. Очевидно было, что мысли его уже витают в какой-то иной дали. Проследив его взгляд, епископ увидел, что тот покоится на "Фавне", голова и плечи которого купались теперь в теплом потоке света. Под их мягкими прикосновениями древнее изваяние, казалось, пробудилась от дремоты. В венах его начала пульсировать кровь. Статуэтка пришла в движение, она, выразительным олицетворением радости, властвовала над всем, что ее окружало.
      Мистер Херд, чьи глаза не могли от нее оторваться, только теперь осознал все значение того, что он сегодня услышал. Скоро его осенило, что перед ним выражение не одной только радости. Иное качество, неуловимое и неодолимое таилось в нежной грации этой фигурки: элемент тайны. Перед ним, скрытое в бронзе, маячило благосклонное прорицание.
      Но как ни ломал он голову, прорицание не облекалось в слова.
      Что это было?
      Послание, обращенное сразу ко всем, "любовное и загадочное", как отозвался о нем старик. Да, конечно! Приветствие от неизвестного друга из неизвестной страны; что-то знакомое по смутному прошлому или далекому будущему, глаголящее о благоденствии -- отчетливо зримое, но невыразимое, как замирающая улыбка детства.
      ГЛАВА XXXVIII
      Под вечер мистер ван Коппен отвез епископа вниз в коляске, которую нанимал обычно на все время своего пребывания на Непенте. Дорогой они, вдосталь наговорившиеся с графом, все больше молчали. Американец, казалось, о чем-то размышлял. Взгляд мистера Херда с некоторым беспокойством блуждал по окрестностям.
      -- Не нравится мне это новое облако над вулканом, -заметил он.
      -- Похоже на пепел. И похоже, что его может снести в нашу сторону, не так ли? -- если ветру хватит силы его сдвинуть. Вы часто видитесь с графом? -- поинтересовался американец.
      -- Совсем не так часто, как хотелось бы. Какие великолепные телячьи котлеты мы ели сегодня! Такие белые, нежные. Ничего общего с телятиной, которой нас потчуют в Англии. И это ароматное вино замечательно к ним подходит. Из его собственного винограда, я полагаю.
      -- Весьма вероятно. С маленького виноградника, который доставляет ему так много прекрасных вещей, -- американец негромко хмыкнул. -- Что касается английской телятины, мне еще ни разу не довелось отведать достойной употребления. Если не забивать теленка, пока он не обратится в корову, -- что же, ничего кроме говядины и не получишь.
      -- Говорят, англичане не умеют готовить, несмотря на превосходное качество их продуктов.
      -- Боюсь, беда именно в продуктах. Англичане все приносят в жертву размерам. Варварство какое-то. Одни жирные саутдаунские бараны чего стоят. То же и с птицей -- крупной, но безвкусной, ничем не похожей на малюток, которых вам подают здесь. Скажем, гусь -- замечательно вкусная птица. Но если растить его только ради веса, гибнет и качество мяса, и его вкус, и получается не птица, а комок резины.
      -- А яблочный соус?
      -- Я не люблю яблоки ни в каком виде. По-моему, это просто кислый картофель. В Америке поедают огромное количество яблок. От этого наши женщины становятся плоскими, как доска -- что спереди, что сзади -- особенно в восточных штатах. Все из-за яблок. За употребление яблок следует взимать налог. Они губят женскую фигуру. Не уверен также, что от них не скисает характер.
      -- А как вам наши английские овощи?
      -- Не могу сказать, чтобы я был от них в восторге, мистер Херд. Брюссельская капуста, скажем, я очень неравнодушен к брюссельской капусте. Но то, что вам подносят в Англии, напоминает размером банную губку да и вкусом, признаться, тоже. А морковка! Морковке положено быть маленькой, круглой и желтой, она должна таять во рту, как слива. А ваши морковки и не морковки вовсе. Их можно брать с собой на прогулку вместо трости. И еще горох. Вот что мне совсем не по душе -английский горох. Для меня он слишком велик и прыгуч.
      -- Прыгуч?
      -- Именно. Прыгуч. Никогда не забуду первого знакомства с ним, -- засмеявшись, продолжал он. -- На блюде лежало две-три горошины, всего две или три, для четвертой места уже не осталось. Вылитые пушечные ядра. Что по их мнению я должен делать с этими штуками? -- удивился я. Лакея спрашивать не хотелось. Кому приятно показаться невежественным иностранцем? Хорошо, я перегрузил одну к себе на тарелку, решив выяснить, нет ли чего-нибудь съедобного под ее скорлупой, и тут эта чертова штука вывернулась у меня из-под ножа и грохнулась об пол. Гром пошел такой, будто я мраморный шар уронил. Я потребовал щипцы для орехов: "Принесите самые большие, какие найдутся", -- сказал я. Вообще никаких не нашлось. Однако я не из тех людей, мистер Херд, которые пасуют перед овощем, если это конечно был овощ, потому что он, понимаете ли, вел себя скорее на манер какого-нибудь окаянного минерала. Я послал за метрдотелем и доверился ему во всем. Я старался говорить с ним по-английски, вот как с вами сейчас говорю. "Как у вас называются эти штуки?" -- спросил я. -- "Мозговой сорт, сэр". -- "Ага, я так и думал, что это не горошек. У вас там в меню написано petits pois(59), так вы бы лучше исправили. А теперь объясните, как их едят?" -- "Просто кусают, сэр" -- "То есть?" -- "Просто кусают!" -- Разумеется, я ему не поверил. Я решил, что это такой английский юмор, тем более, что второй лакей все время смотрел в сторону. И все же я, как дурак, сказал себе: "Попытка не пытка". Видите ли, для человека моих лет у меня довольно острые зубы. Только благодаря этому мне удалось добиться того, что не всякому юноше окажется по силам. Я сумел вонзить их в самый мягкий из этих мозговых предметов. Да, но как вытащить их обратно? Метрдотель, естественно, испарился. А второй лакей стоял у окна спиной ко мне. Видимо, разглядывал улицу, пытаясь понять, скоро ли пойдет дождь.
      Этим небольшим взрывом эмоций миллионер, похоже, исчерпал то, что имел сказать.
      Он размышлял... Корнелиусу ван Коппену нравились талантливые вруны. Он кое-что смыслил в тонком искусстве лганья. Это искусство, любил повторять он, к занятию которым не следует допускать дураков. В нем и так подвизается слишком много любителей. Бездари только вредят профессии. Они и себе добра не приносят, и людей приучают никому не доверять, губят нежный цвет легковерия. Мелкое жульничество, мелкое мошенничество, мелкие кражи приводили в ярость его пуританскую совестливость. Вот почему он презирал Финансового консула республики Никарагуа, человека во всех иных отношениях превосходного, но не способного даже в припадке самой буйной отваги украсть больше нескольких сотен долларов. Ван Коппен уважал людей, умеющих, подобно ему, действовать с размахом. Сыграть на доверчивости целого континента, вот это наполеоновский поступок, все равно что украсть королевство -такое уже и кражей не назовешь. Подобного ранга игру затеял, как подозревал проницательный мистер ван Коппен, и его добрый друг граф Каловеглиа. Восхитительный старик тоже действовал с размахом.
      В бронзе, старинной и современной, мистер ван Коппен понимал столько же, сколько в китайской грамоте. Он не смог бы сказать, чем искусство Клодиона отличается от искусства Мирона, -- собственно говоря, он и не слышал ни разу имен этих достойных людей и не очень стремился услышать, для дел подобного рода у него имелся сэр Герберт Стрит. Однако, долгое время занимаясь филантропией, он приобрел обширные познания. Старик Коппен не был дураком. Он был человеком разумным, а разум, как отметил граф, вполне совместим с прогрессом. Помножить два на два миллионер умел не хуже большинства людей, однако и среди своих быстро соображающих соотечественников он славился сверхъестественной способностью обойти человека, даже не вылезая из кресла. Он называл это здравым смыслом.
      Сколько уже раз он слышал гладкие рассуждения графа Каловеглиа относительно "Локрийского фавна". И в конце концов, руководствуясь личным опытом, пришел к заключению, что никто не станет предлагать столь исчерпывающих объяснений и вообще высказываться с таким энтузиазмом, не имея задней мысли. Все это аккуратнейшим образом укладывалось в рамки гипотезы, понемногу созревавшей в его уме, а именно, что он имеет дело с мошенничеством, с настоящим благородным мошенничеством, как раз по его вкусу, с мошенничеством, заслуживающим всемерной поддержки со стороны любого благоразумного мужчины, а равно и женщины.
      Взять хоть этот его напичканный древностями виноградник. Многие из добрых друзей ван Коппена по Соединенным Штатам сколотили состояния на выдуманных золотых рудниках. Так почему же не выдумать и виноградник? О да, все сходится замечательно. Удаленность виноградника... городок, вроде Локри, место определенно небезопасное, слишком оживленное для столь важных находок. Добросовестный сэр Герберт наверняка пожелал бы навести справки на месте -- справки, которые доказали бы, что никакого "Фавна" там не находили. Тем самым погубив всю затею. По этой причине, статуэтка и была еще во времена древности "привезена" на виноградник неким "молодым и пылким поклонником прекрасного". Привезена, ха-ха-ха! Знание человеческой природы заставляло ван Коппена усомниться в том, что "Локрийский фавн" за всю свою жизнь совершил путешествие более далекое, чем переезд из таинственного пыльного сарайчика, расположенного на задах графского дома, во двор. Или та же "Деметра". Эта "сильно пострадавшая голова" была пробным камнем, репетицией. Разумеется, обе работы "вышли из одной мастерской". Великолепно! Сарайчик и был этой мастерской, местом, где появились на свет две древности, а граф -- их эллинским творцом.
      Андреа, разумеется, посвящен в тайну.
      А эти эксперты-искусствоведы! Стрит, один из лучших среди них, человек, в своей профессии прославленный, с важным видом объявляет подделку подлинником -- в полной и невинной уверенности, что перед ним действительно подлинник. Сущий младенец! По его простоватой светской физиономии сразу видно, что он даже не сговорился с графом о комиссионных, которые причитались бы ему в случае совершения сделки. Ему достаточно жалованья. Что же они за олухи, эти эксперты? Особенно честные.
      При всем том, мнение сэра Герберта очень его обрадовало. Именно это ему и требовалось. Ибо мистер ван Коппен стремился помочь графу, который несомненно не принял бы от него даже цента ни под каким предлогом, -- кроме покупки "Фавна". Он любил старика Каловеглиа. В старике присутствовало что-то чистое, целеустремленное. Миллионер сознавал, что дружба с таким человеком восполняет нечто, недостающее ему как гражданину мира. Кроме того, граф трудился -- то есть врал -ради достойной цели: ради приданого дочери. По одной только этой причине он заслуживал какой угодно поддержки.
      Мистер ван Коппен не был женат. Зная жизнь, как он ее знал, с изнаночной, корыстной стороны, он так и не смог заставить себя принять одно из нескольких сот предложений о браке, которые делались ему -- вернее, его миллионам -- с разной степенью завуалированности. Он любил женщин вообще, но не доверял ни одной из них в отдельности. Он полагал, что знает, к чему они стремятся. К жемчужным ожерельям и прочему в этом роде. Он был достойным американцем, с большим удовольствием дарившим жемчужные ожерелья. Но предпочитал дарить их по собственному усмотрению, желая оставаться единственным хозяином и над самим собой и над непросто доставшимися ему миллионами. Все это не только не уничтожило, но в значительно мере вспоило благоговейное уважение, питаемое этим странным холостяком к супружеству и его результатам. Отвага и успех, какие бы обличия они ни принимали, привлекали ван Коппена -- это в особенности относилось к самозабвенной опрометчивости человека, рискующего всем в столь головокружительной лотерее и порою действительно выигрывающего в ней главный приз. Таким оказался удел графа Каловеглиа. Граф женился по любви и сомневаться в успешности его брака не приходилось; результатом супружества стала дочь, которой мог бы гордиться любой отец. Мистер ван Коппен прекрасно понимал, в каком положении находится граф. Итальянцам необходимо, чтобы у невесты было приданое. Ну, так она его получит! Трата невелика -- какой-нибудь оперной прелестнице достанется одним жемчужным ожерельем меньше. Есть о чем говорить! Ни одного из многих своих благодеяний он не обдумывал с более легким сердцем и с более искренним наслаждением. Подобные вещи позволяли ему радоваться своим миллионам.
      Все детали обговорены. Через день-другой "Попрыгунья" снимется с якоря. Верный Андреа под покровом ночи доставит реликвию на борт и возвратится к графу с чеком в кармане. Сумма была значительной, настолько значительной, что граф выказал немалые колебания, прежде чем принять ее. Но миллионер настоял на том, что обеим сторонам следует руководствоваться мнением сэра Герберта. Зачем же еще, спросил он, нанимать специалиста? Сэр Герберт Стрит утверждает, что эта бронза бесценна -уникальная вещь. Поэтому его наниматель считает необходимым заплатить то, что сэр Герберт назвал "равноценной суммой, если ценность подобного произведения искусства вообще допускает выражение в денежных знаках". Что тут еще можно сказать? Граф с присущим ему изяществом вынужден был против воли своей уступить. Для шедевра подготовили поддельную родословную (в ней доказывалось, что он происходит из Малой Азии), позволявшую обмануть бдительность итальянского правительства и свободно показывать "Локрийского фавна" американской публике, ибо сэр Герберт Стрит был скорее всего прав, предсказывая, что "Фавн" станет главной достопримечательностью основанного миллионером музея -- художники и любители древностей будут стекаться со всех концов света, чтобы посмотреть на него.
      И вот теперь, дорогою к яхте, мистер ван Коппен размышлял об этом чеке, переводя доллары во франки. Цифра получалась какой-то неуклюжей. Он решил округлить ее, хотя бы для благообразия -- еще одна причина, чтобы отправить чек в последний момент, вместе с тщательно составленным письмом, которое успокоит щекотливые принципы графа. Иначе старик может в приступе совестливости возвратить разницу. Подобно миллионеру, граф Каловеглиа был, как то и следует, человеком отчаянно скрупулезным -- в мелочах.
      Да, в положении миллионера есть своя прелесть. Собственно говоря, и в положении скульптора тоже! Ведь очевидно же, что вещица вроде "Локрийского фавна" потребовала кое-каких трудов. Кое-каких трудов она безусловно потребовала. И она их стоила -вот что самое главное. Человек, сумевший облапошить сэра Герберта Стрита, такой человек заслуживает, чтобы его поддержали. А что случится, если правда все же выйдет наружу? Но разве он действовал не из лучших побуждений, разве он не основывался на письменной рекомендации эксперта? Ни малейшего беспокойства мистер ван Коппен не испытывал, напротив, он улыбался, думая о том, что его миллионы вкупе с мнением обладающего международной репутацией знатока позволили ему сыграть еще один трюк с великой Республикой, бездонное легковерие которой никто пока не сумел направить на дело, более достойное, чем только что совершенное им...
      ГЛАВА XXXIX
      Мистер Эймз, как и было условлено, поджидал епископа.
      -- Так что насчет миссис Мидоуз? -- сразу начал он.
      -- Оказалось невидимой, ушла. Я прождал почти два часа, а потом завтракал у графа Каловеглиа. Кстати, вы не видели в последнее время Дениса?
      -- Нет. А что?
      -- Старик, похоже, тревожится за него. Он попросил меня выяснить, что с ним такое. Ван Коппен считает, что он влип в неприятности с какой-то девушкой. Но мне это кажется маловероятным. Может быть, он немного тоскует по дому, чувствует себя одиноко, так далеко уехав от матери.
      Библиограф сказал:
      -- Мистер ван Коппен, насколько я понимаю, большой авторитет по части девушек. Что касается Дениса, я в последний раз видел его -- когда же это было? Да, совсем недавно. Как раз в тот день, когда случились все эти странности, знамения. Мы с ним прогуливались вот по этой самой террасе. Может быть, он покинул остров, как этот несчастный минералог, который обещал мне -- впрочем, не важно! Мне он показался тогда вполне нормальным. Возможно, немного подавленным. Да, если как следует вдуматься, немного подавленным. Но графу совершенно не о чем беспокоиться. На этом острове то и дело возникают всякие страхи и слухи.
      Мистера Херда сказанное не удовлетворило.
      -- Как вы считаете, может Непенте довести северянина до того, что тот перестанет отвечать за свои поступки? Кит думает именно так. И как насчет сирокко? Способен ли он до такой степени истрепать человеку нервы?
      -- Мои, во всяком случае, нет. Мне приходилось слышать о людях, которые вели себя как последние дураки, а после во всем винили Создателя. Очень часто! И разумеется, если человек начинает жаловаться на пустяки вроде погоды, можно с уверенностью сказать, что он рано или поздно спятит. Погода совсем не для того создана. Если подумать, много ли существует дней, о которых человек может честно сказать, что они его вполне устраивают? Человеку почти всегда либо слишком жарко, либо слишком холодно, либо слишком влажно, либо слишком сухо, либо слишком ветрено. Я никакого внимания на сирокко не обращаю. Почему же Денис должен обращать? Он, в отличие от многих, на дурака совсем не похож. И на вашем месте я бы не стал слушать Кита. Кит слишком склонен к преувеличениям.
      Мистер Херд почувствовал некоторое облегчение. Какой все-таки разумный человек, уравновешенный, твердо стоящий на земле. Идеальный ученый. Сирокко для него не существует. Он держится в стороне от человеческих слабостей и страстей.
      Было совершенно ясно, что епископ ничего не слышал об истории с baloon captif.
      -- О себе могу сказать только, что мне ваш южный ветер начинает досаждать, -- сказал он. -- Я давно уже не чувствовал себя хуже, чем сегодня. Ффу! Душно! Дышать нечем. Рубашка липнет к спине. Давайте присядем.
      Они нашли скамью с видом на море и на вулкан. Население острова успокоительно прогуливалось перед ними туда-сюда.
      -- Здесь всегда такая погода? -- осведомился мистер Херд.
      -- Эта весна немного теплее обычной. Или может быть следует сказать, что лето началось несколько раньше. Сирокко год за годом один и тот же, хотя между живущими здесь иностранцами существует что-то вроде договоренности, в силу которой они каждый сезон утверждают, что так худо здесь еще не было. Каждый год повторяют одно и тоже.
      -- А что на этот счет говорит ваш Перрелли?
      Мистер Эймз недоверчиво взглянул на епископа.
      -- Подсмеиваетесь надо мной, -- сказал он. -- И по заслугам, нечего было утром столько болтать. Боюсь, я вам страшно наскучил.
      Но епископа и вправду интересовал ответ на этот вопрос.
      -- Ну что же, тогда могу вам сказать, что монсиньор Перрелли едва упоминает о южном ветре. Он перечисляет другие ветра, называет некоторые из основных якорных стоянок острова, отвечающих разным ветрам и временам года. Он также извлек из старых хроник записи о больших штормах 1136-го, 1342-го, 1373-го, 1460-го годов и так далее, нигде, впрочем, не говоря, что они приходили с юга. Он сообщает, что воздух здесь приятен, ибо смягчен мягким морским бризом. Само слово сирокко встречается на его страницах только один раз и то в связи с жалобой по поводу преобладания этого ветра на материке.
      -- Старый пустозвон!
      По телу мистера Эймза прошла легкая дрожь. Но он снова заговорил несколько более увещевательным тоном:
      -- Он был историком своего времени, покладистым господином, рассказывающим таким же людям, как он, то, что должно было их заинтересовать. Именно это и делает его труд привлекательным для меня: в нем видна личность автора. Факты, которые он записывает, будучи сведенными воедино с теми, которые он замалчивает или скрывает, позволяют так глубоко проникнуть в изменчивую человеческую натуру! Реконструировать характер человека и его время можно ведь не только по тому, что он делает или говорит, но и по тому, что ему не удается сказать или сделать.
      -- Современные историки не таковы, -- сказал мистер Херд. -- Они из всех сил стараются дать вам истинную картину. И читать их иногда довольно скучно. Я бы с удовольствием позаимствовал у вас Перрелли на день, на два, если бы вы не возражали.