Колесо Фортуны

- И он положил перед Толей развернутую книгу. - Это изображение герба Ганык. А вот и описание... "В щите, имеющем серебряное поле, изображено красное сердце, пронзенное двумя саблями. Щит увенчан дворянским шлемом с дворянскою на нем короною. Намёт на щите серебряный, подложенный красным". Намётом называется вот это обрамление по бокам и сверху щита из таких условных как бы листьев... Он образует, так-скать, шатер над щитом... Да, собственно, намёт - это и есть по-польски шатер...
      - А что это значит, - спросил Толя, - сердце, пронзенное саблями?
      - Вот уж тут, знаете, - развел руками Аверьян Гаврилович, - не умею вам объяснить. Думаю, просто перенято с какого-нибудь другого герба. Это довольно распространенный в геральдике мотив - сердце, пронзенное мечом, кинжалом... А может, и был какой-нибудь Ганыка, переживший трагическое разочарование? Или измену?
      Мотивы, так-скать, вечные. Ведь и до сих пор, - прижмурился Аверьян Гаврилович, - молодые люди вырезают на скамейках и на деревьях сердца, пронзенные стрелами...
      - Да, бывает, - согласился Толя и почему-то покраснел, хотя сам никогда таких сердец не вырезал. - А можно, - сказал он, чтобы перевести разговор, - вы не позволите мне перерисовать этот герб? Я бы хотел показать его своим товарищам в Ганышах, - добавил он и покраснел еще больше.
      - Пожалуйста! Вы хорошо рисуете? Может, лучше скопировать: на папиросной бумаге, я имею в виду? Вот вам листочек бумаги, карандаш... Только, пожалуйста, сильно не нажимайте...
      Толя перерисовал герб, записал, как он раскрашен, и, несмотря на полную готовность Аверьяна Гавриловича продолжить столь интересно начатую беседу, поблагодарил и распрощался. Он был очень доволен собой. Не потому, что многое узнал, а потому, что его осенила мысль сделать Юке сюрприз. Он представил, как удивленно и восхищенно Юка взмахнет своими мохнатыми ресницами, и заранее сдержанно и скромно улыбался.
      Внезапно эта воображаемая картина исчезла вместе с улыбкой. Толя припустил бегом к дому. Он схватил портативный магнитофон, проверил, на месте ли бобина, и побежал обратно. За высоким дощатым забором выла собака. Может быть, она потеряла хозяина и теперь изливала свою тоску о нем, а может, это просто был уже большой, но еще глупый щенок, которого оставили одного, ему стало невыносимо неуютно и скучно в одиночестве, и он жалобным воем выражал свою обиду на судьбу и хозяев.
      Толя подвесил микрофон к нагрудному карману, приоткрыл крышку магнитофона и включил. Бедный пес начинал с короткого повизгивания, его сменял скулеж, становящийся все громче и протяжнее, и завершал все необычайно тягучий, с какими-то даже фиоритурами, невыносимо тоскливый вой. Толя записал несколько таких рулад и, очень довольный, выключил магнитофон.
      В этот день ему решительно везло. Неподалеку от своего дома он нагнал женщину, катившую коляску, в которой куксился и хныкал маленький ребенок. Толя включил запись. Ребенок плакал все громче, пока не зашелся в отчаянном "уа-уа". Мать вынула его из коляски, начала тетешкать на руках и тут заметила Толю.
      - Что тебе нужно, мальчик? - сердито сказала она. - Не видишь, ребенок плачет, а ты тут крутишься со своим ящиком.
      - Извините, пожалуйста, - сказал Толя и ушел.
      Фонотека всегда была у них в идеальном порядке, и Толя тотчас нашел серенаду Мефистофеля из оперы Гуно.
      Правда, Шаляпин пел ее по-французски, но это не имело значения - слова Толе не были нужны. Однако прослушав Шаляпина, Толя поставил серенаду в исполнении Пирогова и - остановился на ней: запись была свежее, голос звучал грубее, резче... Толя свел записи на одну пленку, потом, меняя их местами, вслушивался, регулировал тембр, громкость, а кое-где даже менял скорость, и звук растягивался, плыл, становился странным и каким-то диким...
      Настал вечер, который в Чугунове очень быстро переходит в ночь. Толя покончил с записями и сел к столу у открытого окна, чтобы изготовить свой сюрприз. Он отодрал от блокнота обложку из плотного картона, перенес на нее рисунок герба и густо раскрасил акварельными красками. Потом он вырезал герб, обтянул целлофановым листком; а при помощи клея и полоски материи прикрепил английскую булавку к обратной стороне герба. Получилась вполне приличная брошка.
      Он подошел к зеркалу, приложил герб к нагрудному карману, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть, и едва не уронил свое изделие - за окном раздался утробный вопль... Толя бросился к магнитофону, включил его и поставил микрофон на подоконник. За первым воплем последовал второй тягучий, душераздирающий. Орали коты. Они были где-то совсем близко - в палисаднике или за штакетником на улице. Толя оглянулся на магнитофон бобины бесшумно вращались, успокоительно горел зеленый глазок индикатора и погасил настольную лампу, чтобы она не помешала подзаборным солистам.
      Но им уже ничто не могло помешать. Они входили все в больший раж и выли, орали все исступленнее. Раньше Толя не обращал никакого внимания на кошачьи крики, но теперь с удивлением подумал, как эти ласково мяукающие, нежно мурлыкающие маленькие животные могут испускать такие громкие и гнусные вопли? Можно было подумать, что кричат не обыкновенные домашние мурки и васьки, а какие-то ягуары или пантеры. В этих воплях было все - и бесконечное страдание, и дикая угроза, и кровожадное предвкушение расправы, и смертельный ужас добиваемой жертвы. Коты заводили то поодиночке, то оба сразу, на мгновение смолкали и снова завывали невыносимо мерзкими голосами, от которых мороз шел по коже, хотелось зажать уши, захлопнуть окно... Но Толя наслаждался. Он с упоением вслушивался в эти кошмарные рулады и боялся только одного: что разбуженный сосед или случайный прохожий камнем или палкой оборвет кошачий концерт.
      В Чугунове глубокой ночью не бывает случайных прохожих и никто не просыпается из-за кошачьих криков.
      Они оборвались сами. Довольный сверх всякой меры, Толя снова сделал перезапись, уложил магнитофон в рюкзак, чтобы никто не видел, что он везет, в авоську сложил покупки, сделанные по маминому заданию, и, боясь проспать первый автобус, поставил заведенный будильник возле кровати.
      Дальнейшее сложилось наилучшим образом. Толя сошел на остановке возле лесничества, где, как они заранее условились, Антон уже ожидал его. Сопровождаемый Боем, Федор Михайлович вместе с лесничим уехал на какой-то дальний кордон, принарядившийся дед Харлампий первым автобусом отправился в Чугуново на суд, а тетка Катря, не поднимая головы, копалась на огороде за своей хатой. Поэтому никто не видел, как Антон спрятал под рядном рюкзак с магнитофоном.
      Дома Толя очень непринужденно объяснил, что, увидев вернувшегося Антона - родители уже знали, кто такой Антон и всю предшествующую историю, сошел с автобуса, чтобы с ним поговорить, ехать уже было не на чем, а тащить и магнитофон, и авоську с продуктами тяжело. Поэтому он решил, что важно в первую очередь принести продукты, которые мама поручила купить, а магнитофон он принесет вечером или завтра.
      Эта маленькая ложь помогла Толе добиться послабления домашнего режима, которое было совершенно необходимо для выполнения плана.
      Толя спросил, не будут ли мама и папа возражать, если он переберется спать под навес. Ночи очень теплые, в хате душно даже при открытом окне, а если вынести раскладушку под навес...
      Мама, конечно, сказала "нет!". Что бы ни говорили или предлагали другие, она первым долгом обязательно говорила "нет". Просто у нее такой рефлекс на любые просьбы и предложения. Почему нет? Мало ли что... Могут украсть...
      - Меня украсть? - улыбнулся Толя. - Простыни или одеяла? В селе воров нет. Митька Казенный сидит, а другие...
      - Тебя там загрызут комары!
      - Ну, - сказал папа, - это все-таки комары, а не аллигаторы. Я думаю, до смерти не загрызут, а мальчику полезно быть больше на свежем воздухе. Насидится в комнатах зимой.
      Вмешательство папы, а главное, аккуратность, с которой Толя выполнил ее поручения и тем растрогал материнское сердце, принесли победу. Чтобы закрепить ее, Толя тут же перетащил раскладушку под навес и расстелил постель.
      - Да, и еще, мамочка, я хотел тебя попросить: дай мне, пожалуйста, какую-нибудь темную рубашку. Для города эта хороша, а здесь я пойду с ребятами в лес, на речку и могу испачкать. Просто жалко.
      На такую благоразумную просьбу даже мама не смогла ответить отказом.
      Толя переоделся, позавтракал и, не застав Юки дома, пошел на их условленное место сбора - к гречишному полю. Ребята были уже там.
      Все произошло точно так, как он и предвидел. Достав картонную коробочку из-под каких-то маминых пилюль, он протянул ее Юке.
      - Ты хотела видеть герб Ганыки? Вот, пожалуйста.
      - Ой, какая прелесть!.. Где, ты взял?
      - Директор музея, - скромно сказал Толя, - показал мне рисунок герба, я по рисунку и сделал.
      - Ну, ты такой молодец, я просто даже не знаю! - сказала Юка.
      Конечно, специалист по геральдике или даже заурядный фалерист пренебрежительно отмахнулись бы от Толиного рукоделия. Антон и Сашко отнеслись к нему без всякого интереса, но Юка тут же приколола герб к своему синему платьицу и побежала к крохотной за-води, неподвижное зеркало которой тотчас подтвердило, как прекрасно идет ей эта первая в жизни подаренная брошка.
      Ей даже показалось, что она сама стала от этого хоть и самую чуточку, а все-таки какой-то другой.
      - Давайте к делу, - сказал Толя, когда Юка, налюбовавшись собой и подарком, вернулась к ним. - Я уже устроил так, что буду спать во дворе и могу уйти когда нужно. Важно знать, когда село засыпает.
      - Да в десять все спят, как куры, - сказал Сашко. - Даже дачники.
      - Тогда давайте к десяти соберемся здесь. Возле развалин нельзя, могут увидеть. И вообще лучше к развалинам подходить отсюда, а не от села. Все ясно?
      - Не, - сказал Сашко, - я не могу. Я в хате сплю.
      А отпрашиваться... Батько у меня такой, что его не обманешь. Сразу догадается, что шо-то не так...
      - Ну что ж, придется нам вдвоем, с Антоном.
      - Ты, наверно, сошел с ума? - сказала Юка. - Как это вам вдвоем? А я?
      - Но ведь, понимаешь... - замялся Толя. - Все-таки есть некоторый риск. Неизвестно, чем это кончится...
      - И по-твоему, я боюсь риска? - металлическим голосом спросила Юка, и в глазах ее не осталось даже следов восхищения и благодарности, сиявших три минуты назад. Теперь они источали оскорбленную гордость и презрение. Скажите, какой благородный рыцарь! Весь риск он берет на себя... И не убьют же в конце концов! - сказала Юка. - Пусть еще попробуют поймать...
      Таким образом ссора угасла, не разгоревшись. Ребята всласть накупались, и когда, проголодавшись, вернулись в Ганыши, село гудело от свежей сенсации: из Чугунова только что вернулись мать маленького Хомы и причитающая в голос Чеботариха - суд дал Митьке Казенному три года исправительно-трудовых. Иван Опанасович вернулся тоже и был мрачен: суд все-таки вынес особое определение насчет того, что он доверил огнестрельное оружие такому рецидивисту. Довольна была только мать Хомки и с удовольствием рассказывала каждому, кто хотел слушать, как все было на суде, как она выложила всю правду, не смолчала и про то, как она за своего Хомку приварила тому босяку и бандюге коромыслом, так что все долго смеялись, и как прокурор требовал пять лет, а дали три, а если Чеботариха плачет - пускай плачет:
      надо было раньше думать, с малолетства не давать волю тому хулигану...
      Юка кое-как поглотала обед и побежала в свое убежище возле плетня. Ей не терпелось увидеть Лукьяниху, посмотреть, как она отнеслась к тому, что все заклинания ее оказались ерундой. Была у нее и тайная надежда на то, что придет Чеботариха и устроит скандал незадачливой колдунье, вроде как в кино, когда сеанс срывается и зрители требуют деньги обратно. Она просидела у плетня до позднего вечера, но Чеботариха не пришла, а Лукьяниха не показалась. Юка спросила наконец хозяйку, и та сказала, что Лукьяниха со своими черепками уехала в Чугуново.
      Толя хорошо знал свою маму и лег в постель заранее.
      Мама несколько раз приходила и спрашивала, не холодно ли ему и не дать ли теплое одеяло, не кусают ли его комары. Толя заверил, что ему жарко, одеяло не нужно, а на последний вопрос не ответил - притворился спящим. Наконец в комнате погас свет. Для страховки Толя полежал еще немного, потом - на всякий случай - сунул под одеяло ворох сена, придав ему форму лежащего тела, и вышел со двора.
      Ганыши уже спали. Мерцающие в отдалении огвньки гасли один за другим. Луна еще только всходила, и село было окутано тем призрачным полусветом, который не позволяет ярко и отчетливо видеть предметы, но помогает быстро и уверенно идти. Толя предусмотрительно надел кеды, и его бесшумные шаги в тени плетней и вишняков не тревожили даже собак.
      Антон и Юка были уже на месте. Большую часть дороги они прошли по шоссе, но за полкилометра до развалин свернули в лес.
      - А что ты сказал Федору Михайловичу? - спросил Толя.
      - Я рано ушел, его еще не было, - ответил Антон. - Оставил записку, чтобы он не волновался, - я вроде понес тебе твой рюкзак. Так и деду Харлампию сказал.
      Толя одобрительно кивнул.
      Они подошли к опушке леса. Метрах в тридцати гнетущей черной громадой высились развалины. В Ганышах по ту сторону Сокола было темно, только над входом в сельмаг возле шоссе покачивалась под легким ветерком тусклая лампочка фонаря.
      - Эх, - сказал Антон, - одному надо было там спрятаться - там же каждого видно, кто пройдет.
      - Не следует считать противника глупее себя, - шепотом ответил Толя. Они так же, как и мы, могут зайти совсем с другой стороны. Поэтому ложиться и молчать.
      Толя не заважничал, просто он осуществлял задуманную им серьезную и небезопасную операцию, и потому говорил очень деловито. Прикрывшись полой куртки, он осветил фонариком циферблат недавно подаренных папой часов стрелки показывали без четверти одиннадцать. Потом они лежали и ждали, и это было самым трудным. Сколько ни всматривались они - никто не появлялся на освещенном пятачке перед сельмагом, никакие тени не скользили по мосту или пригорку, на котором стояли руины. Луна поднялась выше, тени стали гуще и чернее. И ко всему - стояла гнетущая тишина.
      Словно сговорившись, молчали даже лягушки в петляющем здесь Соколе. Ветерок, который дул вдоль поросшей кустарником поймы, сюда не достигал грабовый массив слева преграждал ему путь, и верхушки соснового подроста стояли бесшумно и недвижимо, как незажженные свечи. Юка несколько раз толкала Толю и показывала на его наручные часы, но Толя лишь отрицательно покачивал головой: стрелки были неразличимы, а зажигать фонарик он опасался.
      И вдруг все трое затаили дыхание. Нет, им не показалось. Вслед за легким глухим ударом послышался отчетливый звяк - металл чиркнул по камню. Еще и еще... Потом звяканье прекратилось и слышались лишь глухие удары отбрасываемой земли. Сердца ребят заколотились, будто они побежали во весь дух. Они посмотрели друг на друга, но увидели не глаза, а лишь черные провалы глазниц. Толя притянул к себе головы друзей и еле слышно прошептал:
      - Юка остается здесь. Антон, пошли. И смотри - обратно не бежать! Там запас пустой ленты на несколько минут.
      Он достал магнитофон. Темно-серый, он был еле различим в темноте. К счастью, у него не было светового индикатора, а все хромированные детали Толя еще дома предусмотрительно облепил черной бумагой.
      Пригнувшись, стараясь не наступать на сухие ветки, ребята выбрались из густого соснового подроста. Толя все рассчитал. При дневном осмотре он нашел подходящее место и теперь уверенно направился к нему. Толстая стена старинной части постройки в одном месте понижалась почти до человеческого роста. Подойдя к нему, Антон пригнулся, а когда Толя взобрался ему на плечи, медленно выпрямился. Поставить магнитофон в углубление и нажать на клавиш было делом нескольких секунд.
      Антон снова пригнулся, Толя мягко сполз с него. Снизу магнитофон совершенно не был заметен. Соблюдая те же предосторожности, они вернулись в подрост и легли.
      Гнетущая тишина висела над развалинами, только в дальнем конце их глухо падали отбрасываемые комья земли. Ребята лежали и ждали; ждали и ждали, и все так же глухо падали комья земли, и больше ни звука не доносилось от развалин. Юку начала трясти нервная дрожь, и она шепнула Толе в ухо:
      - Сломался?
      И в это время захныкал ребенок. Они знали, где стоит магнитофон, откуда должен идти звук, но он шел к ним не с какой-то определенной стороны, а отовсюду, даже снизу, словно из-под земли. Ребенок хныкал все громче, хныканье превратилось в плач, отчаянный, безнадежный плач горластого грудника, и вдруг совершенно непонятным образом перешел в звериный вой. Начавшись с низких нот, вой повышался, менял тональность, нарастал и звучал такой безысходной тоской, что Юка невольно прижала кулаки к щекам и сжалась.
      Вой оборвался. Звяканье лопат и шум падающей земли тоже прекратились. Ребята переглянулись. Все трое подумали одно и то же: те, неизвестные копальщики, идут теперь и ищут, откуда доносились плач и вой. Они найдут магнитофон, а тогда... Сердце у Толи оборвалось - он только теперь понял, что может произойти, если магнитофон найдут...
      Замерев, они вслушивались в тишину, боясь услышать в ней крадущиеся или решительные, смелые шаги.
      И вместо них снова услышали плач.
      "Уа-уа!" - отчетливо и ясно заливался детский голос, и внезапно победный, злорадно-утробный вопль прорезал воздух. Это кричал Зверь. Зверь, которого никогда не знали окрестные леса. Огромное свирепое чудовище увидело свою жертву - дитя человеческое - и издало вопль радости: жертве не уйти. Ребенок жалобно плакал, а Зверь, предвкушая вкус крови и хруст костей беззащитного человечьего детеныша, исходил мерзким криком. Он орал все громче и упоеннее. Лишь изредка в гнусные вопли прорывалось безнадежное детское "уа-уа", а потом вместе с ними, откуда-то из них зародился леденящий душу вой... Все смешалось - плач, стоны, вой и чудовищные, невыносимые вопли Зверя...
      Юка не могла больше выдержать, зажала уши, опустила голову, но в это время Толя подтолкнул ее. В призрачный полусвет от черной громады развалин оторвались две человеческие тени и сломя голову помчались вниз по косогору. А над ними вместо ужасающих диких воплей каким-то невероятно-оглушительным, глубочайшим басом загремел издевательский хохот дьявола:
      - Ах-ха-ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!..
      Он не вмещался в развалинах, метался меж стен, вырывался в проломы дверей и окон, падал сверху, настигал из-под земли, лесное эхо множило, удесятеряло его, и он гвоздил, гвоздил панически бегущие тени.
      - Ах-ха-ха-ха-ха-ха!..
      Тени перебежали через мост, и вдруг вторая из них упала. Дьявольский хохот оборвался, ребята слышали только, как громко стучат их сердца. Бежавший первым остановился, потом вернулся и наклонился над лежащим.
      - Ой, - шепнула Юка, - неужели умер?
      Второй человек помог упавшему встать, но тот, повидимому, стоять не мог и снова осунулся на землю. Тогда первый поднял его, взмостил себе на закорки, и оба скрылись в тени вишняков.
      - Ну-ну! - сказал Антон и покрутил головой.
      - Да, Толя, - сказала Юка. - И как только ты такую гадость сумел сделать? Ведь это, если не знать, это же ужас! Это прямо с ума сойти можно!..
      Толя был очень доволен результатами своих трудов, и его уязвило такое отношение товарищей, особенно Юки.
      - Самые радикальные лекарства, - басовито сказал он, сильнодействующие!
      - За такое лекарство... - сказал Антон.
      - Ладно, пошли, - оборвал Толя.
      Они сняли магнитофон, уложили в рюкзак, и Антон снова надел его на плечи. Возвращались той же кружной дорогой. Немного не дойдя до лесничества, Юка и Толя свернули к Соколу, Антон направился к дому Харлампия.
      Если переходить через Сокол посуху, то есть там, где когда-то был порог, а теперь просто торчали сухие камни, Дом туриста нельзя было миновать. Они издали заглянули во двор. Под деревом стояла переносная койка, и лежащий на ней человек громко храпел. В тени, отброшенной деревом, прохаживался человек с ружьем на плече - это был Бабиченко.
      То ли сказалось нервное напряжение и усталость, то ли в души их закрались наконец запоздалые сомнения насчет разумности и последствий сделанного, но Юка и Толя почти не разговаривали. Юка только спросила:
      - Отчего он упал, тот человек? Неужели сломал ногу?
      - На ровном месте? - фыркнул Толя.
      - Ломают и на ровном...
      Угрызения совести появились в конце концов и у Толи, хотя, в сущности, оснований для них не было, были ведь только предположения. Поэтому едва Юка легла рядом с Галкой, которая даже не шелохнулась, а- Толя очистил свою постель от сенной трухи и тоже лег, угрызения совести не помешали обоим мгновенно уснуть.
      6
      Антону не повезло - он попался, а вернее, сам себя поймал. На ночь они вынимали оконную раму, так как форточки в ней не было. Чтобы никого не будить, не отвечать на вопросы и въедливую воркотню тетки Катри, Антон заранее решил, что стучать в дверь не станет, а попросту влезет через окно. Федор Михайлович может и не услышать.
      Антон просунул голову и руку в темный проем окна и осторожно положил рюкзак на пол. В то же мгновение совершенно бесшумно возле окна очутился Бой и лизнул его лицо во всю ширину своего языка. Л так как радость встречи Бой обязательно выражал двумя, так сказать, оконечностями тела, то одновременно ударом хвоста он разбудил Федора Михайловича. Антон этого не видел.
      Вслед за головой и правой рукой он втиснул правое плечо и попытался просунуть левое, оно не лезло - оконный проем был слишком узок. Антон вытащил правое плечо и руку и попробовал протиснуться левой стороной, получилось еще хуже - он застрял в окне и не мог двинуться ни взад, ни вперед. Антон взмок и как-то сразу обессилел.
      В этот момент в глаза ему ударил свет фонарика и зазвучал невозмутимый голос Федора Михайловича, будто он вовсе не спал, никто его не будил и ничего особенного не происходит.
      - Очень интересно! - сказал Федор Михайлович.
      Никогда не думал, что увижу живую иллюстрацию к евангельской притче о верблюде, пролезающем через игольное ушко... - Федор Михайлович отложил фонарик в сторону. - Почему же ты остановился? Продолжай, продолжай, а мы с Боем посмотрим это чрезвычайно назидательное зрелище...
      - Окно маленькое, - пристыженно сказал Антон. - Я думал, оно больше.
      - Вот-вот! - сочувственно сказал Федор Михайлович - Наверно, у верблюда тоже была наивная надежда, что игольное ушко несколько шире... Впрочем, там вовсе не было сказано, что верблюду удалось это мероприятие...
      Да-да, там сказано, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем кому-то там войти в царство небесное... Итак, этим путем тебе явно не удалось войти, однако оставаться в таком положении вряд ли следует. Ты заткнул собой окно, а свежий воздух нужен не только твоему тылу, но и нам тоже. Поэтому давай задний ход и иди к двери... Нет, Бой, лежать! Торжественной встречи с фанфарами и литаврами не будет... Час ночи, сказал Федор Михайлович. - Я обещал блюсти твое физическое и нравственное здоровье. Что я теперь скажу твоей тете?
      Похоже, что вместе с обетом я взвалил на себя тяжкий крест... Ложись и спи, а завтра мы попытаемся выяснить размеры этого креста, иными словами, ты мне расскажешь, в каких оргиях участвовал...
      - Итак, - сказал Федор Михайлович после завтрака, - что содержит эта таинственная котомка и откуда она взялась? Ага, магнитофон... Не возражаешь? - спросил он, собираясь включить.
      - Только не здесь! - испуганно сказал Антон.
      - Ага! Ко всему еще - ужасный секрет... А если не здесь, то где?
      - Ну, в лесу, что ли... Чтобы людей не было.
      Они вышли из дома, и Бой, мотая черным факелом хвоста, уверенно направился знакомой дорогой в лес, к гречишному полю. Антон и Федор Михайлович пошли следом и увидели издали, как черное пятно и внезапно появившееся темно-голубое бросились друг к другу и покатились по земле, услышали, как забухал Бой...
      Бесконечно счастливая Юка, стоя на коленях, пыталась поймать Боя за шею, тот увертывался, но ухитрялся лизнуть ее в лицо, отпрыгивал, бухал и снова подбегал, чтобы лизнуть и снова отпрянуть. Рядом стоял Толя и снисходительно наблюдал эти обоюдные восторги. Он первый заметил подходивших и сказал Юке, та вскочила.
      - Ой, дядя Федя, здравствуйте! - закричала она. - Как я рада вас...
      Она увидела магнитофон в руках Федора Михайловича, осеклась и растерянно посмотрела на Толю, потом на Антона. Толины уши начали наливаться краской, Антона же почему-то необыкновенно заинтересовало гречишное поле, и он не сводил с него глаз.
      - Ну, а при них можно? - спросил Федор Михайлович. Антон кивнул. - Так вот, граждане, - сказал Федор Михайлович, садясь, - сегодня Антон явился поздно ночью, почему-то вообразил себя бесплотным духом и пытался пройти в дедову хату сквозь стену. Точнее, через окно, но оно таких размеров, что имеет характер чисто символический. А утром он почему-то боялся познакомить меня на людях с музыкой, под которую ночью веселился...
      Судя по вашим растерянным физиономиям, вы тоже участвовали в ночной оргии... И он тоже? Привет, Сашко! - помахал он рукой Сашку, который подошел к ним с застенчиво-радостной улыбкой.
      - Сашка не было, - сказал Антон.
      - Ну так как - вы посвятите меня в тайну или она умрет вместе с вами?
      - Я - "за"! - сказала Юка. - Ну, в самом деле, ребята... Дядя Федя же все понимает!..
      - Вот спасибо! - сказал Федор Михайлович. - Если бы так всегда думало мое начальство...
      - В конце концов... - сказал Толя, слегка пожимая плечами. - Разрешите, я сам прокручу.
      Он перемотал ленту и включил воспроизведение. Услышав вой и душераздирающие утробные вопли, Бой приподнялся, шерсть на его загривке вздыбилась. Федор Михайлович успокоительно похлопал его по холке, и тот снова лег. Отгремел приглушенный хохот Мефистофеля, и Толя выключил магнитофон.
      - Н-да, - сказал Федор Михайлович. - Довольно впечатляюще... И что означает эта мерзопакостная дьяволиада? Новый номер художественной самодеятельности под названием "Шабаш ведьм в Семигорском лесу"?
      У вас разбегутся все слушатели!
      - Еще как бежали! - фыркнул Антон.
      - Там? - впился в него глазами Сашко.
      - Ну да!
      - А никто не падал?
      - Упал один... - сказала Юка. - А откуда?..
      - Тогда я знаю, кто копал, - уже спокойно и деловито сказал Сашко. - То Яшка Яремчук с верхнего кутка.
      От них раненько до Голованихи прибегали, ну, до медсестры, колхозного головы жинки...
      - Неужели ногу сломал? - ужаснулась Юка.
      - Вроде не, сказала Голованиха. Растяжение. Или связки порватые.
      - Что все это значит, граждане? - сказал Федор Михайлович. - Что вы натворили? А ну, выкладывайте!
      И Юка выложила все. О приезде американца, болезни переводчика, о непонятных слухах, и как начал кто-то копать в развалинах, и как они решили вышибить клин клином, раз навсегда отпугнуть искателей кладов от опасных руин... Федор Михайлович схватился за голову и сказал трагическим голосом:
      - Боже мой! Боже мой! Что вы делаете со мною?
      И что вы делаете с собой?! - Он опустил руки и уже своим обычным голосом сказал: - Ну ладно! Я не стану объяснять вам, кто вы такие...
      - Дураки, да? - спросила Юка.
      - Если бы! Тогда какой с вас спрос? Тогда все в порядке вещей и других поступков от вас нечего ждать...
      Нет! Назвать вас дураками, это значило бы сильно польстить вам, а лесть не в моих привычках... Клин клином!
      Подобное подобным! Есть суеверы? Сплотим и удесятерим их ряды! Так выходит, а? Ударим мракобесием по темноте и невежеству?
      Краска от ушей разлилась по Толиным щекам, и теперь уже он старательно гипнотизировал гречишное поле.
      - Но ведь мы хотели как лучше, - сказала Юка.
      - Вы хотели! Довольно давно известно, что дорога в ад вымощена добрыми намерениями... Но я не допущу, чтобы и вы внесли свой вклад в это дорожное строительство... Кто об этом знает? - показал он на магнитофон.
      - Мы. Только мы, - сказал Толя.
      - Немедленно стереть. И откусить собственные языки, чтобы никто не узнал. Люди почему-то не любят, когда подобными способами их спасают от суеверий, и вместе с магнитофоном могут запросто переломать вам ребра...
      - Точно! - сказал Сашко.
      Толя перемотал ленту и включил стирание записи.
      - С лентой просто, - сказал Федор Михайлович. - А что делать с вашими мозгами, которые от этих тайн и происшествий съехали набекрень?.. Самые мудрые мысли - простые мысли, но вы еще слишком молоды, чтобы это понимать. И вам, конечно, не пришло в голову, что прямой путь - наилучший путь к истине. Если все началось с приезда американца, то и объяснения надо было искать у него.
      - Так что мы могли, когда переводчика нет? - сказала Юка.
      - Если вы не смогли, может, мне удастся зацепить конец ниточки, чтобы размотать весь нелепый клубок?..
      Как лучше идти в этот местный рай для отпускников, Дом туриста?
      - До американца? - сказал Сашко. - Вон он сам идет.
      Из-за кустов справа показался мистер Ган. Широко размахнувшись, он забросил блесну почти под левый берег и начал сматывать леску. Крючок был пуст. Мистер Ган прошел несколько метров, поравнялся с ребятами, сидевшими под ветлой, увидел их и осклабился.
      - Oh, boys! Hello! - воскликнул он. - How are you? [Ребята! Привет! Как поживаете? (англ.)]
      - How d'you do? [Здравствуйте! (англ.)] - вставая, ответил Федор Михайлович.
      Мистер Ган на мгновение осекся, потом раздвинул улыбку до крайних пределов возможного, отбросил спиннинг и закричал:
      - Do you speak English? [Вы говорите по-английски? (англ.)] - Yes, I do, but I don't know very much English [Да, но я мало знаю английский (англ.)].
      - It's really fine! - закричал мистер Ган. - After this peace of news I just feel wonderful [Очень хорошо. Это известие меня так обрадовало - для меня это просто замечательно (англ.)].
      Вскинув руку приветственным жестом и вместе с тем протягивая ее для рукопожатия, мистер Ган зашагал к Федору Михайловичу.
      - I'm glad, I'm awfully glad [Я рад. Очень рад (англ.)], - осклабясь и нещадно тряся руку Федора Михайловича, повторял мистер Ган.