Колесо Фортуны

      - Как сказать... Доказательств никаких нет, одни догадки и предположения. Да и те основаны лишь на том, что эти люди - единственные здесь, кто может знать о таких вещах и интересоваться ими. Однако согласитесь, дико подозревать людей только потому, что они интеллигенты и знают то, чего не знают другие... Это просто чудовищно!.. А вместе с тем...
      - Короче, товарищ директор, кто?
      - Были у меня двое приезжих. Из Киева. Один - архитектор по охране памятников из Госстроя. Второй - кинорежиссер. Такой, знаете, представительный: в темных очках, ужасно бородатый и зачем-то с палкой, хотя очень молод и вполне здоров.
      - Так, - сказал Кологойда, - приехали на серой "Волге", остановились в Доме колхозника, питаются в чайной. Водки не пьют, пьют коньяк и пьют здорово, но пьют безо всякого безобразия.
      - Что ж вы хотите - столичные жители!
      - Там всякие бывают... Так что они?
      - Архитектор приехал проверить состояние коробки ганыкинского дома на предмет возможного использования. А кинорежиссер привез его на своей "Волге". Это, так-скать, услуга приятелю и надежда, как он выразился, наткнуться на сюжет... Кроме того, он коллекционер - собирает всякого рода старинные предметы, особенно иконы. Это, знаете, очень модно сейчас. Ну, в Чугунове какая старина? Церковь да то, что в музее. Они побывали и там и там. Раскритиковали мою экспозицию - бедна, мол, примитивно-дидактична... Ради, мол, плакатов и фотографий не стоило открывать музей... Я тогда им свои запасники показал, чтобы видели - бедны не от бедности, бедны от глупости... Ахнули. Особенно этот режиссер.
      Он как увидел Георгия Победоносца из Семигорского монастыря, из рук не хотел выпускать. Даже пытался уговорить продать ему - все равно-де здесь выставить не позволят...
      - И за сколько сторговались? - прищурился Кологойда.
      - Вы что, смеетесь? - вспыхнул Аверьян Гаврилович.
      - Вот уже и пошутить нельзя... А до этого барахла...
      я извиняюсь - до гемымы... он тоже приценивался?
      - Нет. Посмотрел, но не очень внимательно. В общем, никакого интереса не проявил.
      - И это все?
      - Почти. Он еще расспрашивал, не знаю ли я какихнибудь стариков, у которых могут оказаться древние иконы и вообще старинные предметы... Тут я взял грех на душу - сказал, не знаю таких. С какой стати я буду содействовать тому, чтобы ценности, которые, так-скать, являются достоянием района, попали в руки какого-то частного коллекционера, а не в музей?
      Кологойда отмахнулся. Его не интересовали предположения об экспонатах, которых еще не было.
      - Если он искал всяких стариков, может, и нашу бабку надыбал?
      - Вот об этом я как раз и подумал. Он мог увидеть ее в церкви, на базаре, да мало ли где...
      - Ладно, сейчас и про то спросим у бабки... - сказал Кологойда, увидев вышедшего из калитки Семена Версту. - Ну, где твоя Лукьяниха?
      - Нема, - сказал Семен.
      - Как нема? Куда она девалась?
      - А что случилось, гражданин начальник?
      Следом за Семеном из калитки колобочком выкатилась старушка с лицом тихой злыдни. В обхождении такие старушки неизменно кротки, всегда сладенько улыбаются, но тонкогубые рты их остаются при этом закрытыми, а глубоко запавшие глазки цепкими и настороженно внимательными. Всю жизнь их точит зависть. Они завидуют всем, считают себя обойденными, а всех остальных счастливчиками, не по заслугам оделенными судьбой и богом.
      Неизбывная зависть эта тщательно скрыта и лишь изредка прорывается в двух-трех ехидных словечках, произнесенных со сладкой улыбочкой, и тут же прячется снова.
      Они жадно слушают пересуды о других, но помалкивают о себе, так как никому не доверяют и убеждены, что чем меньше другие о тебе знают, тем лучше - не смогут навредить.
      Сидорчук сразу заподозрила неладное, когда вдруг появился долговязый недотепа, как про себя называла она Семена. После базара тот приносил пустые корзины, пошатавшись по городу часа два, забирал их снова и уезжал домой, никогда не оставаясь на ночь в Чугунове.
      Вчера он за корзинами не пришел и вот, оказалось, домой не поехал, а теперь ни свет ни заря явился за Лукьянихой.
      А та как раз, против обыкновения, ночевать не осталась.
      Что-то с ней вечером стряслось... Сидорчук попыталась выспросить Семена, но тот, глядя в сторону, тупо повторял то, что ему сказал Кологойда: проспал автобус, спал в сквере на скамейке, а сейчас вместе со старухой хотел ехать домой. Подозрения ее возросли еще больше, когда Семен пошел со двора, но корзин опять не взял. Сидорчук пошла следом, выглянула в приоткрытую калитку, и сердце у нее упало: Семена Версту поджидал милиционер.
      - То и есть хозяйка? - спросил Кологойда у Семена.
      - Ага.
      - Здрасьте! - козырнул Кологойда. - Так куда вы девали свою подружку?
      - Кака така подружка? Поночевщица, и все, - поджимая губы, сказала Сидорчук. - А что она такое исделала, что ее милиция разыскивает?
      - Ничего не сделала, и милиции ее искать незачем - она при своем месте. Родственники у нее обнаружились, вот они и разыскивают. Племяши или что-то вроде Володи... Как говорится, нашему забору двоюродный плетень...
      Кологойда врал без зазрения совести, так как с первого взгляда определил про себя Сидорчук как "стерву", которую совершенно незачем информировать.
      - Ага, ага, - согласно покивала Сидорчук. - Это хорошо! Вот уж как хорошо... - Она не поверила ни одному слову уполномоченного, зная, что Лукьяниха одинока как перст, все ее родственные связи оборвал отъезд в Петербург. А если и осталась какая-то родня в непонятно далекой бывшей Олонецкой губернии, кто и зачем стал бы морочить себе голову, разыскивая почти девяностолетнюю старуху? И почему здесь, кроме милиционера, находится полуодетый директор музея?
      - Может, на наследство надеются - вдруг она богатая, Лукьяниха? пошутил Кологойда.
      - Уж куда богаче! - поддержала шутку Сидорчук.
      - Пускай сами разбираются. Наше дело - известить.
      Я вот увидал этого парня из Ганышей, решил бюрократизма не разводить, передать через него, а он говорит, Лукьяниха здесь, у вас ночует...
      - А не ночевала! Не ночевала, - подхватила Сидорчук. - Еще ввечеру ушла.
      - Куда? Домой, что ли? - небрежно спросил Кологойда и тут же чертыхнулся про себя, поняв, что спрашивать не следовало.
      Сидорчук только этого вопроса и не хватало. Он подтвердил, что разговор о родственниках Лукьянихи - чистое вранье, случилось что-то с ней самой, но что бы ни случилось, следовало накрепко отгородиться и от происшедшего, и от Лукьянихи. Для этого была надежная позиция: ничего не видала, ничего не слыхала, ничего не говорила...
      - А я не знаю, гражданин начальник, - умильно улыбнулась она. - Должно, домой. Куда ей иначе ехать?
      Только мне она не докладывала, а я не спрашивала. Мое дело какое? Приехала - хорошо, уехала - того лучше...
      А что, куда да зачем - не знаю и знать не хочу. Я в чужие дела не впутываюсь.
      - Вот и правильно. Бывайте здоровы, - сказал Кологойда, поворачиваясь к ней спиной, и нарочито громко, чтобы она услышала, добавил: - Пойдем, хлопче, в отделение, я напишу старухе извещение - пускай сама отвечает своим родственникам, чтобы мне из-за этого в Ганыши не мотать.
      На углу Кологойда остановился.
      - Вот чертова баба! - сказал Кологойда, перейдя на другую сторону улицы. Он досадливо сдвинул фуражку с затылка на нос и сплюнул.
      Досада относилась не столько к Сидорчук, сколько к самому себе. Не потому, что врал. Иногда не грех и соврать. Только врать надо так, чтобы было похоже на правду. А у него не получилось, и стерва эта враз смикитила. Ну, какой уважающий себя уполномоченный побежит ни свет ни заря разыскивать никчемную старуху?
      Он или извещение пошлет, или к себе вызовет. А тут еще этот директор в тапочках. Он-то тут при чем?
      - Вы говорите о Сидорчук? - спросил АверьяН Гаврилович. - Нормальная женщина, по-моему.
      - Да не оглядывайтесь вы, за ради бога, товарищ директор! Она же за нами подглядывает. Теперь ее целый день от дырки в заборе не оторвешь... Нормальная... То вы людей только с лица видите, а нам приходится и в изнанку заглядывать. И вообще, - с некоторой даже досадой сказал Кологойда, - шли бы вы домой, товарищ директор. Или хотя бы оделись, что ли...
      - Да, да, конечно... - Аверьян Гаврилович переконфузился. - Белый день настал, а я в таком виде... Убегаю, только, если не секрет, что вы намерены предпринять?
      - Не секрет, товарищ директор: спать пойду.
      - То есть как?
      - А вот так. Ночь-то мы с вами прокукали из-за этого сопливого взломщика. Не знаю, как у вас, у меня башка - во... А за дурною, говорят, головою и ногам нема покою. Так что давайте пожалеем наши ноги... Бывайте здоровы!
      Несмотря на твердое обещание идти домой спать, Кологойда свернул за угол и зашагал в отделение. Через некоторое время он услышал за спиной странные звуки и оглянулся. Волоча ноги, дергая носом и всхлипывая, за ним, как на казнь, плелся Семен Верста.
      - Ты чего?
      - Вы ж меня в милицию ведете, - прогугнявил Семен.
      - Тю! Да на черта ты там сдался? Езжай до своих коров. Только смотри: бабке скажешь, как я сказал.
      И больше никому чтобы слова не пискнул. Понятно?
      Семен всхлипнул еще горестнее.
      - Ну?
      - Батько бить будут, шо до стада опоздал...
      - Ну, брат, я свою задницу вместо твоей не подставлю... Ничего, она у тебя тренированная - выдержит.
      А ты лучше запомнишь, что воровать - дело невыгодное.
      Возле отделения милиции стоял мотоцикл инспектора ГАИ. Старший лейтенант Онищенко доставал из стола какие-то бумаги, просматривал и засовывал их в планшетку. Развесив толстые губы и громко сопя, Щербатюк спал над своими конспектами.
      - Дорожному богу - привет! - сказал Кологойда. - Чего так рано?
      - В область еду, майор вызывает, - не поднимая головы, ответил Онищенко.
      - Эх, не повезло! Я думал, ты мне поможешь одно дельце провернуть...
      Онищенко оторвался от бумаг и посмотрел на Колого иду.
      - Да тут приехали двое из Киева. На частной "Волге". Остановились в Доме колхозника.
      - Ну?
      - У меня к ним ничего конкретного. Просто надо бы кое-что выяснить. Не в лоб, а так, с подходом... А они вроде собираются уезжать. Я задержать их не могу, нет оснований. Так я подумал, может, ты задержишь денька на два. Им промфинплан не выполнять, день туда, день сюда роли не играет. А у вашего брата всегда найдется законное основание.
      - Уже, - сказал Онищенко. - Еще вчера.
      - Ну да? - восхитился Кологойда. - Вот здорово!
      За что ж ты их?
      - Пускай не будет такой умный! Бараночник...
      Онищенко вложил в это слово все презрение, которое испытывал к автолюбителям, если они не смыслили в машине, сами ничего исправить или починить не могли, а умели только "жать на железку" да "крутить баранку".
      - Я, понимаешь, проезжаю мимо, вижу незнакомая машина, остановился. Кто, что, сколько прошла. По-человечески. Смотрю - машина новенькая, можно сказать, еще теплая, а газует, как старый трактор. "У вас, говорю, карбюратор переливает или зажигание позднее. Отрегулировать надо". А бородатый так это, через губу, понимаешь: "У вас советов не спрашивают, машину в столице признали исправной, как-нибудь она и в районе пройдет"... Ах, ты так? Ваши права! Мы в столицах не живем.
      Может, там все машины газуют, а у нас не положено.
      Номера я у вас снимаю. Будьте любезны исправить и предъявить в исправленном виде. Тогда и получите свои номера. Ну, он тут, понимаешь, в крик, бородой размахивает, книжечку тычет...
      - Навряд! - сказал Кологойда и с деланным простодушием пояснил: Мабуть, наоборот, поскольку бородой размахивать трудно...
      Онищенко был мужчина серьезный, шуток не понимал и замечание Колокойды пустил мимо ушей.
      - Подумаешь - он там какой-то член! Сейчас все - члены. Плевал я на его книжечку и на его бороду...
      - Не надо! - серьезно сказал Кологойда. - Вот на бороду не надо. Некультурно. И кроме того - оскорбление личности. Статья такая-то УК УССР.
      Онищенко игнорировал и это замечание.
      - Я хотел по-хорошему, в конце концов, сам бы помог, исправил, - сказал он, застегивая планшет. - Не хочешь, загорай теперь. Вот они лежат, показал он на две номерные жестянки на столе, - и будут лежать, пока не исправят, как положено.
      - Благодару вам-вас, - сказал Кологойда. Он очень любил Аркадия Райкина и часто повторял словечки его персонажей. - Теперь я попробую прийти на помощь людям, терпящим бедствие, и скрозь это завоевать среди них авторитет.
      - Ты только, смотри, мой авторитет не-подрывай!
      А то я тебя, трепло, знаю...
      - Миша! - с чувством сказал Кологойда и, растопырив пальцы, прижал руку к груди. - Да нехай меня святая мольния убьет!
      Онищенко недоверчиво хмыкнул и ушел.
      6
      Перед тем как идти в Дом колхозника, Кологойда снова заглянул в отделение. Оказалось, бородатый режиссер приходил к Егорченке жаловаться на самодурство автоинспектора, но сочувствия не нашел.
      - Вы словами не кидайтесь, гражданин. То не самодурство, а порядок. Дымит у вас машина? Дымит. Значит, правильно старший лейтенант указал на дефект.
      - Да, но...
      Режиссер начал доказывать, что он должен срочно возвращаться, его ждет съемочная группа. Там каждый день простоя несет убытки в десятки тысяч рублей, а он здесь теряет время...
      - А вы не теряйте, - сказал Егорченко. - Исправьте дефект и езжайте. Не можете сами - остановите любого шофера, он вам сделает.
      Светло-серая "Волга" стояла в кружевной тени белой акации, разинув пасть капота. Казалось, какой-то невиданный альбинос на округлых коротких лапах исходит немотным криком, взывая о помощи. Никто не обращал внимания на этот немой призыв. Окрашенные грязнозеленой краской, пропыленные колхозные "ЗИЛы" и трехтонки были как бы совсем другой породы. Им не было дела до шикарных альбиносов, гремя и побрякивая, они проносились мимо. Заслышав гром и бряк, режиссер выбегал на дорогу, махал руками, даже пританцовывал от нетерпения. Идущие порожняком изредка останавливались, но, выслушав бородача, водители с сомнением поглядывали на "Волгу", отрицательно качали головой и трогали с места.
      Откинувшись на спинку скамейки, под той же акацией сидел архитектор и вприщурку наблюдал за беготней своего товарища. Подходя, Кологойда явственно услышал, как тот сказал: "Вот еще один на вашу голову. Смотрите, Олег, не лезьте снова в бутылку, хуже будет". Режиссер бросил на Кологойду ненавидящий взгляд и побежал к дороге, по которой дребезжал очередной грузовик.
      Кологойда сделал вид, будто ничего не слышал, не заметил и, подойдя, козырнул архитектору.
      - Здравия желаю! В какую сторону собираетесь?
      - Чинить собираемся.
      - Такая новенькая и уже чинить?
      Грузовик проехал мимо, бородач вернулся. Ноздри его раздувались от бешенства.
      - Проверять пришли? - с ненавистью выпалил он Кологойде.
      - А зачем вас проверять? Я думал, если по пути, может, меня прихватите?
      - Никуда я вас не повезу! Скажите спасибо автоинспектору - он снял номера. Из-за дурацкой придирки...
      - Олег, - сказал архитектор, - помните о бутылке!
      - Да, да, Игорь Васильевич! Из-за дурацкой придирки мы должны торчать в этой проклятой дыре... И ни одна сволочь, - он с ненавистью посмотрел на проехавший грузовик, - ни одна сволочь не хочет помочь...
      - Да чего там не хочет... - миролюбиво сказал Кологойда, хотя, по правде сказать, ему очень хотелось дать подзатыльник этому типу. - Кто откажется от поллитра? Не умеют они. Грузовиком кое-как управляют, а на "Волге" не ездили. Вот и сомневаются. А вы сразу сволочить... А в чем, собственно, дело? Ну-ка, заведите...
      - А вы... разбираетесь? - с недоверием и надеждой спросил режиссер.
      - Трошки. В армии довелось мараковать.
      Стартер зарычал раз, второй, наконец заработал и мотор. Громко урча, глушитель поплевывал струйкой черного дыма, время от времени резкий хлопок выталкивал целый клуб.
      - Угу, - сказал Кологойда, - факт налицо - газует, как трактор на солярке. Где ваши причиндалы? Ну, инструменты, - пояснил он, встретив недоумевающий взгляд режиссера.
      - Должно быть, там. - Режиссер повел рукой в сторону багажника.
      "Да ты, оказывается, вовсе тютя", - подумал Кологойда и полез в багажник. Пропыленность сумки и девственная чистота инструментов подтвердили его заключение.
      Он снял воздухоочиститель, крышку карбюратора, слегка отогнул опорный язычок поплавка и поставил крышку на место.
      - Заводите снова!
      - Вы же забыли эту штуку! - с ужасом и торжеством сказал режиссер, показывая на воздухоочиститель.
      Он как завороженный провожал взглядом каждое движение Кологойды, не слишком поверив в умение и знания какого-то милиционера, и хотя сам не знал ничего, был уверен, что, если тот начнет портачить, он обязательно заметит и не допустит. И вот опасения его сразу же подтвердились.
      - На стоянке эта штука может полежать. Галка в карбюратор не полезет, мух нема, и песок с неба не падает.
      Режиссер пожал толстыми плечиками и полез за баранку. Хлопков больше не было, глушитель урчал тише, струйка черного дыма осталась, но стала немного жиже.
      Кологойда отпустил стопор трамблера, повернул его вправо, влево, нашел положение, при котором мотор работал устойчивей и тише, поставил воздухоочиститель на место. Дыма больше не было, глушитель, пришепетывая, еле слышно что-то бормотал.
      - Вот и всего делов, - сказал Кологойда. - Окончательно отрегулировать надо трамблером на ходу. Тряпка у вас есть?
      - Тряпки? - удивился режиссер. - Ах, руки... Я вам пасту дам. У меня есть замечательная паста. Заграничная... Вот. - Он выдавил из тюбика на ладонь Кологойды колбаску прозрачного желе.
      - Вроде духами пахнет, - сказал Кологойда.
      - Да, да! - радостно подтвердил режиссер. - Вы трите, трите! Как будто моете руки. Понимаете? Без воды, без мыла... Удивительная паста!.. Вот видите?
      Видите?.. - в полном восторге восклицал он, наблюдая, как прозрачное желе превращается на руках Кологойды в черные окатыши грязи, а руки становятся чистыми. - Может, еще дать? Вы не стесняйтесь, у меня много...
      Я вам целый тюбик подарю...
      Кологойда сгонял черные окатыши и наблюдал за режиссером. Это же пацан! Бородатый пацан...
      Их немало развелось, таких великовозрастных пацанов. Привыкнут в детсадике ходить гуськом, держась за подол переднего, так потом и идут всю жизнь, держась за ручку слишком заботливых пап и мам, родственников и знакомых... Их оберегают от забот, за них исправляют, за ними прибирают. Кончают они учение, начинают жизнь взрослых, но остаются детьми - держатся за незримый, но непременный подол...
      Им с детства долдонят, что для каждого открыты все пути - выбирай любой. Они часто выбирают какую-либо отрасль творчества: им кажется, что это кратчайший и легчайший путь к славе и деньгам, то есть, по их мнению, к удовольствиям, а в своем праве на удовольствия они не сомневаются. Они слышали и даже сами повторяют, что творчество - это талант и труд, но, не имея никакого таланта, не понимают, что это такое, и убеждены, что творчеству можно научить и научиться - для этого достаточно закончить соответствующий вуз. Заканчивают.
      В каких-то простейших правилах и навыках их натаскивают, дают дипломы, и они начинают будто бы творить - писать будто научные труды, будто стихи и романы, будто картины... Все это получается более или менее наукообразным, литературообразным, картинообразиым...
      Они слышали о том, что у художника должно быть свое лицо, но их творческие лица неразличимы, как пятки.
      Создать что-то оригинальное они не могут, так как воображения у них нет - они обходятся хорошей памятью на чужое и из обрывков чужого комбинируют как бы свое. "Как бы" потому, что похоже-то оно на чужое похоже, но сказать с уверенностью, что украдено, - нельзя.
      Убеждения им с успехом заменяют трескучие фразы, а все чувства подчинены необъятному самомнению. Ни думать, ни чувствовать они не научились, поэтому управляют ими не разум и страсть, а импульсы - от любого пустяка, если он близко их касается, они приходят в ярость или отчаяние и столь же легко впадают в восторг.
      Нечто вроде восторга испытывал сейчас и режиссер, но ему мало было своей радости, непременно нужно было, чтобы эту радость разделили и другие.
      - Видите, видите, какие руки? Почти стерильные.
      Замечательная паста!.. - и тут же его занесло в другую сторону. Выходит, я прав: неисправность ерундовская, и это была дурацкая придирка! Просто автоинспектору захотелось показать себя большим начальником...
      - Нет, - сказал Кологойда. - Онищенко ничего не показывал, он про вас думал.
      - Как же, - хмыкнул режиссер. - Может, ему еще спасибо сказать?
      - Обязательно! Что получается, когда зажигание позднее да еще карбюратор переливает? Ну, на больших оборотах мотор тянет, но заводится плохо, а на малых оборотах, чуть что - глохнет. Бывало такое?
      - Бывало, - после паузы подтвердил архитектор.
      Бородач молчал.
      - Значит, в сложной ситуации, скажем, на перекрестке, переезде - в самый неподходящий момент - он может заглохнуть. Вы заводить, а он не заводится... а тут поезд или машина наперерез. Ну и что из вас будет?
      Блин!
      - Веселая перспектива, - сказал архитектор.
      - Вот так, товарищ водитель, - сказал Кологойда и закрыл капот.
      - В общем, по Маяковскому - "Моя милиция меня бережет", - сказал архитектор.
      - Угу. Вас. И других от вас.
      - Не знаю, не знаю, может, вы и правы, - смущенно пробормотал режиссер, - во всяком случае - большое вам спасибо! И пожалуйста... вот!..
      - Олег! - предостерегающе окликнул архитектор.
      Но Кологойда уже увидел, что режиссер протягивает ему зеленую бумажку, зажатую между указательным и средним пальцами. С каким бы наслаждением он треснул сейчас этого бородатого шкета, чтобы он раз навсегда запомнил... К сожалению, треснуть было нельзя.
      - Шо то такое?
      - За работу. Вы же сами назначили цену.
      - То - шоферская цена, милиция стоит дороже, - мрачно пошутил Кологойда.
      - Так, пожалуйста, скажите... Я с удовольствием...
      - Грошей у вас не хватит, чтобы милицию покупать!
      Уши режиссера пылали, как факелы.
      - Но я вовсе не думал, не хотел... Труд есть труд, - лопотал он. - Вы же не обязаны...
      - Вот именно. К вам по-хорошему, а вы трешку суете. Вы все в рубли переводите? Или милиционера не считаете человеком? Может, еще стопку поднесете - на, мол, подавись, и иди к чертовой матери?..
      Кологойда притворялся ужасно оскорбленным и гвоздил словами залившегося краской бородача, чтобы он стал "помягче", податливее... Режиссер взмок и порывался что-то сказать.
      - Вы не обижайтесь, товарищ лейтенант, - поспешил на выручку архитектор. - Ну, ляпнул, не подумавши...
      - В таком возрасте пора думать! - жестко подвел черту Кологойда и уже примирительно сказал: - Ладно.
      Я плату с вас натурой возьму.
      - По-пожалуйста!.. - прерывисто вздохнув, будто всхлипнув, сказал режиссер.
      - Вообще-то я мог бы просто мобилизовать вашу машину, временно, конечно, поскольку правилами это допускается в целях преследования преступника...
      - Как? Ради бога! Что ж вы сразу не сказали?..
      Бородач был счастлив, что щепетильный разговор оборвался, неприятности остались позади и открылась даже возможность как-то их загладить. Но тут же его осенила необычайно оригинальная, по его мнению, мысль, и энтузиазм вспузырился в нем, как шумная пена в стакане газированной воды.
      - Серьезное преступление?.. Так это ж здорово!.. То есть, я хотел сказать, хорошо, что я тут оказался...
      Скажите, никак нельзя отложить на день? А? Он не уйдет? Не скроется? Я бы сейчас связался с Киевом, договорился о высылке съемочной группы. Ну, лихтваген вряд ли дадут, а группа завтра будет тут. И мы с ходу сделаем документальный фильм о поимке преступника...
      Нет, не беспокойтесь, мы вам не помешаем, мы скрытой камерой будем работать... Мы с вами такую конфетку сделаем! Представляете? "Грозовая ночь" или "Гроза после полуночи"... А?
      Перед его мысленным взором стремительно неслась сечка кинокадров: машина мчится по шоссе, бешено вращающееся колесо, фары полосуют мрак, наклонившиеся вперед силуэты сидящих в машине людей, а над ними рвущий душу вой сирены, впереди где-то в лесу мельтешит на поворотах преследуемый "Москвичек", нет, "Запорожец", останавливается на краю оврага, кувыркаясь, все быстрее летит в овраг, взрывается бензобак, машину охватывает пламя, черная тень бросается в чащу леса, овчарки рвутся с поводков, и тут слепящий удар молнии, обвальный грохот грома, ураганный ветер...
      Режисс.ер с надеждой взглянул на небо, но оно было совершенно ясно, безоблачно и не предвещало никаких атмосферных катаклизмов. Ничего, грозу можно доснять в студии - там и ветродуй, и всякое такое... Он отступил на несколько шагов и, сделав из ладоней рамку, прикинул, как этот лейтенант вписывается в кадр. Лейтенант вписывался прекрасно. Ну конечно, фуражку придется поправить, чтобы сидела как положено, а не сдвинутая козырьком на нос.
      Кологойда вприщурку наблюдал за его манипуляциями и простодушно спросил:
      - А зачем ночью? Ночью спать полагается.
      - Но это же эффектнее! В смысле освещения и вообще... Фары, огни, молния. Как вы не понимаете?.. Ну, согласны? Вы сами должны быть заинтересованы - это же популяризация работы милиции!..
      Кологойда представил лицо Егорченки и что тот скажет, когда узнает о намерении снимать Кологойду для кино... Он засмеялся и махнул рукой.
      - Какое там кино! У нас преступники не те. Гангстеров нема, банк никто не грабит - и кто бы это позволил? Какие у нас преступления: сел пьяный за баранку, перепились дружки, надавали друг другу по мордам, ну, продавщицу поймали - недовешивала, обсчитывала...
      Лицо режиссера вытянулось, насколько позволяла его округлость.
      - Вы же сказали - кого-то надо преследовать.
      - Да я в шутку. Мне просто надо проехать на свой участок, побеседовать с одной бабкой...
      - Самогонщица? Сектантка? - с остатками надежды спросил режиссер.
      - Шо вам обязательно нарушения мерещатся? Нормальная старушка. Богомолка. Лепит глиняные мисочки.
      К нам запрос поступил - разыскивают люди родственницу. Вот и надо проверить, может, это она и есть.
      Последние пузырьки энтузиазма и надежд лопнули, на лице режиссера отпечаталось полное равнодушие.
      - Вообще-то мы собирались домой.
      - Вот по дороге и подбросьте меня в Ганыши.
      И теперь лицо режиссера не дрогнуло.
      - А номера? Как же без номеров ехать?
      - Подъедем к отделению, может, утрясем как-нибудь.
      Егорченко выслушал, покрутил головой, но "под личную ответственность" Кологойды разрешил взять номера.
      Преодолев изрытый, раздолбанный выезд, "Волга" распласталась в шуршащем полете над асфальтом.
      - Что ж вы мало у нас гостевали? - спросил Кологойда, усаживаясь так, чтобы видеть в зеркальце лицо режиссера. - Или Чугуново не понравилось?
      - А что в нем хорошего? - сказал режиссер. - Захолустная дыра!
      - Нормальный райцентр, по-моему, - сухо и внушительно сказал архитектор и повернулся к Кологойде: - Я, собственно, свои дела закончил - побывал у вашего начальства, Степана Степановича... Насчет обгорелой коробки в Ганышах.
      - Помещичьего дома? А что с той коробкой?
      - Утилизировать надо бы. Художественной ценности она не имеет, поэтому Госстрой не может взять ее под охрану. А я проверил - фундамент прекрасный, стены нигде не осели, не растрескались. Пока еще вполне можно восстановить и устроить колхозный дом отдыха, например. Место здоровое, красивое - река, лес...
      - Место хорошее... И что Степан Степанович?
      - Сказал "подумаем, посоветуемся"... В общем, ничего не сказал. А жаль. Добротная коробка - это ведь наполовину готовый дом. И зря пропадает.
      - Да... - покивал головой Кологойда и повернулся к режиссеру: - А вы ничего интересного не нашли в нашем Чугунове?
      - Что в нем может быть интересного? - Лицо режиссера выражало одно презрение. - Базар, козы?
      - Ну козы как козы... А в музее вы были? Не в каждом райцентре есть музей.
      Лицо режиссера не дрогнуло.
      - Музей! Это же красный уголок, а не музей. Плакаты, фотографии...
      - Да, - повернулся к Кологойде архитектор. - Экспозиция, то есть выставленные экспонаты, действительно не представляют интереса, хотя в запаснике кое-что любопытное есть. Ну, это общая беда многих музеев...
      А знаете, какой самый привлекательный там экспонат?
      Директор.
      - Что в нем особенного? - сказал режиссер. - Обыкновенный фанат.
      - Вы неправы, Олег! - сказал архитектор. - Это очень знающий, интересный человек.
      - Точно, - подтвердил Кологойда, откидываясь на спинку сиденья, голова - что надо!
      Нет, или они сверхловко притворяются, или никак в эту историю не замешаны. Директор, конечно, голова, но тут он маху дал - видно, киевлянам то кольцо - до лампочки...
      - Вообще-то я, - небрежно сказал режиссер, - надеялся натолкнуться на какой-нибудь любопытный сюжет, поэтому и набился в извозчики Игорю Васильевичу. Чтобы заснять хотя бы одночастевку. Ну, какое-нибудь происшествие или рассказ о выдающемся человеке.
      - И что, нема? - Режиссер только хмыкнул в ответ - Я там не знаю, может, особо выдающихся и нет...
      А все-таки живут же люди.
      - Я вас прошу... Какие там люди?..
      Вася Кологойда не страдал уездным патриотизмом и про себя не так уж высоко ценил Чугуново, понимал, что есть города и получше, но критику его считал прерогативой жителей и не любил, когда всякие заезжие свистуны, ничего и никого не зная, пренебрежительно через губу говорят о нем.
      - Всякие люди, - сказал Кологойда. - Взять хотя бы того же директора музея.
      - Что это был бы за фильм? Директор с одним экспонатом, директор с другим экспонатом? Это же статика! А кинематограф - весь движение, развитие действия...
      - А какие картины вы снимали? Может, и я видал...