Хроноагент (№1) - Хроноагент

Вернувшись на аэродром, первым делом захожу в штабную землянку.

— Ну, как с ним? — с тревогой в голосе спрашивает Лосев.

— Довезли живого. Сейчас его Ольга Колышкина оперирует. Сказала, как Гучкин освободится, тоже им займется.

— Как думаешь, спасут? — с надеждой спрашивает Жучков.

— Не знаю, — качаю я головой. — Я понял, что он слишком плох. Ольга даже испугалась, когда его увидела. А уж она-то насмотрелась всякого.

— Будем надеяться на лучшее и уповать на искусство хирургов. А ты принимай эскадрилью. Вот тебе первая, как комэску, задача. Взлет в двенадцать. В квадрате 6Г, на четырех тысячах, примешь полк “Пе-2” и отведешь их в квадрат 8Д. Станция Горки. Зенитные батареи: здесь, здесь, здесь и здесь. “Мессеры” могут появиться вот с этого и с этого аэродромов. Соответственно пятнадцать и двадцать минут лета. На высоте могут ходить “Нибелунги”. “Медведи” видели их в этом районе на пяти-шести тысячах. И давай, чтобы по-волковски, без потерь!

— Есть по-волковски!

— Вы теперь не просто “сохатые”, вы теперь — “сохатые волки”!

— Ничего себе помесь!

— Чем страшней, тем лучше!

Я иду в нашу землянку. При моем появлении все замолкают и смотрят на меня. Ждут вести: хорошей или плохой. Мне нечем их порадовать. Коротко рассказываю, как сдал комэска Ольге, и ставлю задачу на боевой вылет. Сергей присаживается ко мне.

— Ты заметил номер этого “Нибелунга”?

— Заметил, двадцать второй.

— Я тоже заметил, — с нехорошей улыбкой говорит Сергей. — По-моему, эта тварь здесь еще не раз появится. Как бы его подловить?

— Волков пытался его подловить, да, видишь, сам попался.

— Тут подумать надо.

— Давай подумаем. Этот “Нибелунг” не из простых.

Через полчаса я поднимаю эскадрилью в воздух. Задание выполняем без помех, если не считать того, что дважды пришлось отбить наскоки “Нибелунгов”. Правда, обошлось без потерь как с той, так и с другой стороны.

Перед посадкой Сергей с ведомым делают несколько кругов над аэродромом на разных высотах.

— Есть кой-какая мыслишка, — говорит он мне, приземлившись.

После разбора полетов он идет в штаб и берет у Жучкова карту окрестностей аэродрома с более крупным масштабом. Устроившись в землянке, он долго ее изучает, меряет расстояние, что-то считает.

Закончив свои операции, Сергей закуривает и долго в задумчивости сидит над картой.

— Андрей! — зовет он меня наконец. — Подсядь сюда.

Он показывает мне две глубокие извилистые балки, начинающиеся неподалеку от нашего аэродрома. Одна тянется на юго-восток, другая — на запад.

— Ну и что? — спрашиваю я.

— А то, что незаметно подойти к аэродрому можно только по этим балкам, на бреющем.

Я прикидываю размеры этих балок, их длину, оцениваю их извилистость и недоверчиво качаю головой:

— Сомнительно. Они же не могут сидеть в этих балках и ждать нас, к тому же из них ни черта не увидишь. Значит, они должны засечь нас заходящими на посадку вот с этой или этой точек, потом нырнуть в балки и идти по ним к аэродрому, чтобы выскочить именно в тот момент, когда будет садиться последняя пара. Ты представляешь, какой точный здесь нужен расчет?

— Не только представляю, но и сделал его. Вот, смотри.

Сергей протягивает мне листок, исписанный цифрами.

Вглядываюсь, вникаю в расчеты, и меня охватывает еще большее недоверие к этой идее.

— С такой скоростью пройти на бреющем по этим балкам! Это слишком опасно и слишком трудно.

— Трудно, но можно! Другого варианта просто нет. Я исключаю такую возможность, что Волков, опытнейший в полку ас, прошляпил пару “мессеров”. Да и не один он был. Мараджабов тоже их не заметил. А в балках они их и не высматривали. Им это и в голову не приходило.

Я задумываюсь. Каким искусным надо быть пилотом и бесстрашным бойцом, чтобы осуществить такой маневр! Расчет с точностью до секунды, полет буквально брюхом по траве между откосами извилистой балки на скорости не менее 420—450 километров в час.

— На такое способен только самый опытный ас. Ас с большой буквы.

— А кто тебе сказал, что этот двадцать второй слабак? Видал, как он сделал комэска? Одним заходом на перпендикулярных курсах, короткая очередь: шмяк, и готово! Да и ведомый у него тоже не подарок. Можешь у Мараджабова поинтересоваться.

Я еще раз смотрю на карту, на расчеты, еще раз все оцениваю.

— И как же их подловить в таком случае?

— Есть у меня кой-какие соображения и по этому поводу…

Нас прерывает голос старшины Шмелева, нашего оружейника:

— Вот землянка второй эскадрильи, заходите, они все должны быть здесь.

На пороге землянки появляется согнутая, как знак интеграла, длинная фигура Гучкина.

— Здорово, “сохатые”!

Не дожидаясь ответа, он проходит и садится к столу. За ним входит Ольга, кивает нам с Сергеем и присаживается рядом с Гучкиным. На лице ее — ни тени улыбки. В землянке воцаряется напряженная тишина, которую нарушает Гучкин:

— Андрей, у вас полеты сегодня еще будут?

— Нет, — отвечаю я, настороженно вглядываясь в каменное лицо военврача.

— Тогда, Сережа, организуй простецкую закуску.

— Это можно, только по какому поводу пить-то будем?

— Поминать будем, — отвечает Гучкин, выкладывая на стол две фляжки со спиртом.

— Волков? — встает Сергей в страшной догадке.

Гучкин молча кивает. На Ольгу жалко смотреть: она вот-вот расплачется.

— Эх! — машет рукой Сергей и выбегает из землянки. Мы молчим. Никак не укладывается в голове, что Володи Волкова больше нет. Почему-то все считали его бессмертным. По моей ноге, цепляясь коготками, взбирается на колени пушистый комочек.

“Вот ты и осиротел второй раз”, — думаю я, машинально поглаживая котенка. А тот тычется лбом в ладонь и тихонько урчит.

В землянку входят Лосев, Федоров и Жучков.

— Николаев сказал нам, что Волков скончался. Это правда? — спрашивает Лосев.

— К сожалению, правда. Горькая, но правда, — отвечает Гучкин.

Снова воцаряется молчание, командиры снимают пилотки и стоят, опустив головы. Гучкин нарушает молчание:

— Простите нас, если сможете. Мы не сумели спасти его. Я не оправдываюсь, но должен сказать: мы с Ольгой Ивановной сделали все, что было в наших силах. Бывают такие ранения, которые уже не вылечить. То, что он сумел посадить самолет и прожил еще полтора часа, говорит только о том, какой необычайно сильный и жизнеспособный был у него организм. Многим хватило бы и половины того, что получил он.

Мы снова молчим, начинаем осмысливать тот факт, что никогда уже комэск не поднимет в небо свой “Як” и не поведет за собой эскадрилью. В землянку заходят Сергей и Крошкин. Они выкладывают на стол хлеб, вареную картошку, соленые огурцы, лук, селедку и сало. Крошкин по-хозяйски быстро режет все на куски. Сергей разливает спирт по кружкам. Одну он ставит отдельно, накрыв куском хлеба.

Лосев берет кружку.

— Вот, “сохатые”, и нет вашего комэска, нет лучшего аса нашей дивизии. Подло, не по-солдатски ударили его, ударили тогда, когда у пилота и голова, и руки заняты одним: последними метрами перед землей. Они не смогли одолеть его в открытом бою и никогда бы не одолели. Мастерством не превзошли, превзошли коварством. Они убили его, но не победили. Он так и ушел от нас, ничем не омрачив свою славу непобедимого аса. Вечная ему память!

Мы молча выпиваем. Закусив, комиссар делает знак разлить по второй.

— Ты, командир, ошибся. Волков от нас не ушел. Пока жив хоть один летчик нашего полка, Волков будет жить вместе с ним. Его боевое искусство, его опыт — в каждом из нас. И пока поднимается в небо хотя бы один “сохатый”, Волков летит вместе с ним. Давайте выпьем за эту память!

Такие слова ни у кого не вызывают возражений. Комиссар высказал то, что думали все, думали, но не могли выразить словами. А Федоров, выпив спирт, продолжает:

— Завтра мы с боевыми почестями похороним нашего друга. В таких случаях говорят: отдать последний долг. Это тоже неправильно. Пока живет и летает тот подлец, который коварно убил его, мы в неоплатном долгу. Месть! Вот наш священный и последний долг перед Владимиром Волковым. Кто возьмется отыскать и покарать убийцу?

— Я прошу доверить эту честь мне и Николаеву, — говорю я.

— А справитесь? Этого “Нибелунга” поймать непросто, а одолеть тем более.

— Насчет того, как поймать, у Сергея уже есть соображения. Ну а одолеть… Одолеем. Опять же Волков сам с нами будет, как вы сказали.

— Что, командир? Я думаю, они справятся, — говорит Федоров. — Завтра утром доложите нам свои соображения, а пока выпьем за месть!

Выпив, я беру гитару.

— Всю войну под завязку я все к дому тянулся, но хотя горячился, воевал делово…

Все внимательно слушают, глядя на меня, а я пою песню, как реквием по павшему товарищу:

— Он был проще, добрее, ну а мне повезло…

Он кричал напоследок, в самолете сгорая:

“Ты живи! Ты дотянешь!” —

Доносилось сквозь гул.

Мы летали под богом, возле самого рая.

Он поднялся чуть выше и сел там,

ну а я до земли дотянул…

Суровые лица летчиков слабо освещены коптилками. Их блики мерцают на глазах, заблестевших почти у всех. А я продолжаю:

— Я кругом и навечно виноват перед теми,

с кем сегодня встречаться я почел бы за честь…

Рустам Мараджабов не выдерживает и роняет голову на стол, а я завершаю реквием:

— Кто-то скупо и четко

отсчитал нам часы

нашей жизни короткой,

как бетон полосы.

И на ней кто разбился,

кто взлетел навсегда.

Ну а я приземлился,

вот какая беда.

Звучит и затихает последний аккорд, но еще долго в землянке стоит тишина.

Снова трогаю струны:

— Как призывный набат прозвучали в ночи тяжело шаги…

Тревожные аккорды и горячие слова заставляют всех встрепенуться.

— Только вот в этих скачках теряем мы лучших товарищей, на скаку не заметив, что рядом товарищей нет!

Я вижу, как у Сергея сжимаются кулаки, как у Ольги текут по щекам слезы, и продолжаю:

— И когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,

и когда наши кони устанут под нами скакать,

и когда наши девочки сменят шинели на платьица,

не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!

Этой песней-клятвой заканчивается наша тризна. Мы выпиваем еще по одной и идем проводить Ольгу с Гучкиным.

— Не казни себя, — успокаиваю я Ольгу. — Всему есть предел, вашим возможностям — тоже.

— Все равно, Андрей, я чувствую себя виноватой.

— Не говори глупостей, Оля. Никто тебя не винит. Это война. На войне бывает всякое, только чудес не бывает.

Волкова мы хороним на краю аэродрома. Старшина Шмелев откуда-то привез обломок мраморной плиты. На плите Мидодашвили вырубил надпись, а над плитой мы установили трехлопастной винт от “Яка”.

Отгремел залп прощального салюта, мы снова приступаем к боевой работе, но уже без Володи Волкова.

Глава 16

Look here, upon this picture, and on this;

The counterfeit presentment of two brothers.

W. Shakespeare

Взгляни на медальоны, тот и тот;

Искусное подобие двух братьев.

В. Шекспир (англ.).

Возвращаясь с заданий, мы с Сергеем всякий раз, еще над линией фронта, отделяемся от эскадрильи и издалека, разных сторон заходим к аэродрому над проклятыми балками. Но дни идут, а двадцать второй “Нибелунг”, сделав свое черное дело, больше не появляется. Но мы упорно, из полета в полет, повторяем свой маневр.

— Не может быть, чтобы он отказался от этой уловки и не применил ее еще раз, коль скоро она принесла ему успех, — убежденно говорит Сергей. — Рано или поздно он появится.

— Лучше бы рано, — говорю я, — а то как бы не пришлось нам оставить и этот аэродром.

На земле немцы медленно, истекая кровью, неся огромные потери, взламывают один наш оборонительный рубеж за другим. И хотя уже ясно, что они выдыхаются, но их численное преимущество, особенно в танках, дает о себе знать.

Линия фронта хоть и медленно, но неотвратимо приближается к нам.

Сентябрь кончился, идет уже октябрь. Втянувшись в круговерть войны, я совсем забываю, для чего я здесь. Голос, прозвучавший в моем сознании на рассвете 7 октября, был как гром из осенней тучи.

— Андрэй! Вы слышите меня?

Я ошеломлен и отвечаю не сразу:

— Да, слышу.

— То, о чем мы с вами говорили пять месяцев назад в Москве, произойдет 11-го числа, то есть через четыре дня. Вы готовы?

— Да.

— Желаю вам удачи. От вас зависят судьбы многих тысяч людей и исход войны. Помните об этом!

— Я помню. Постараюсь сделать все, что смогу.

— Я верю в вас, вы справитесь. Еще раз желаю удачи.

Вот оно, то, ради чего я здесь. Через четыре дня мне предстоит сразиться одному с десятком “мессеров”. Чем это кончится для меня, бог весть. Хотя Голос и говорил, что мне ничего не грозит, но в это слабо верится. Десять “мессеров” не десять куропаток. Это десять мощных истребителей, десять опытных вояк и десять пушек. Ладно, если так настраиваться, то лучше за дело не браться. Назвался груздем… Двум смертям не бывать!

Иду в штабную землянку, взглянуть на карту фронта. Он вытянулся напряженной дугой от Кирова через Рославль, Мстиславль, Горки, Дубровно, Лиозно и Демидов. За последние два дня немцы не продвинулись ни на шаг. Кто-то уже считает, что это окончательно. Я тоже начал было так думать, но теперь мне становится все ясно. Они не выдохлись. Они ждут, когда Гудериан развернет свою танковую группу и ударит по нашим тылам отсекающим ударом с юга. Тогда они перейдут в наступление, Смоленск падет, и путь на Москву будет открыт. Огромные массы наших войск, сосредоточенные под Смоленском, а это четыре армии, окажутся в котле.

Значит, теперь судьба этих армий зависит от того, сумею ли я через четыре дня удержать возле себя десяток “мессеров” настолько, чтобы они уже не смогли догнать моего напарника и он передал сведения о расположении танковой группы Гудериана. Надо суметь! С таким настроем я вылетаю на задание во главе теперь уже своей эскадрильи.

На обратном пути мы с Сергеем, как обычно, отстаем, набираем высоту и расходимся. Он идет к западной балке, я — к юго-восточной. До боли в глазах всматриваюсь в извилистую линию, боясь пропустить что-либо. Что-то сверкнуло или у меня уже в глазах мельтешит? Набирая скорость, пикирую к балке, туда, где мне почудился блеск. Так и есть! Вдоль балки, повторяя все ее прихотливые изгибы, стремительно движутся две характерные тени. Их выдал случайный луч солнца, проникший в темную балку и бликанувший на фонаре.

— Сергей! Срочно ко мне! Я вижу их!

— Понял, иду!

На земле мы с Сергеем уже не один раз обговорили во всех подробностях, как будем действовать в этих случаях. Немецкие летчики сейчас не видят меня. Их внимание целиком поглощено пилотированием в сложнейших условиях.

Иду к аэродрому, туда, где на выходе из балки они сделают “горку”, чтобы атаковать у самой земли последнюю нашу пару. Вот на этой-то “горке” они нам и подставятся. Я не смотрю, где Сергей. Знаю, он идет сюда, форсируя мотор, и выйдет к точке встречи в нужное время. Все это уже рассчитано и отработано. Вот последняя наша пара заходит на посадку, и из балки стремительно взмывают два “мессера”. Так кобры поднимают над землей свои головы для смертельного броска. Но ведущий “мессер” уже у меня в прицеле. Справа проносятся трассы, и ведомый “мессер” вспыхивает. Это Сергей! А ведущий вдруг резко уходит влево и круто идет вверх. Моя трасса прошивает пустоту. Как он успел меня засечь? Воистину истребитель от бога.

Я тоже иду вверх, еще круче, чем “мессер”, и, когда мы с ним одновременно выравниваемся, оказываюсь выше метров на полсотни. На борту “мессера” я отчетливо вижу номер “22”. Он!

Сергеи внизу добивает ведомого, но вверх не идет.

— Андрей! Не пускай его вверх, а внизу я его приласкаю!

— Смотри, как бы он сам тебя не приласкал!

Мы с “мессером” делаем несколько безуспешных попыток атаковать друг друга, выделывая в воздухе самые замысловатые, экспромтом изобретаемые фигуры высшего пилотажа. Пилот “Нибелунга” далеко не новичок в воздушном бою! Но и я не подарок. “Нибелунг”, видимо, тоже понимает это. Видит он и костер на краю аэродрома, видит и ждущего внизу Сергея. Он быстро оценивает обстановку, и решение его ошеломляет меня своей неожиданностью.

Перевернувшись через крыло, он стремительно обрушивается на Сергея. Тот в очень невыгодной позиции и вынужден отвернуть. А я автоматически повторяю маневр “мессера” и иду за ним в положении “вниз головой”. Наши машины несутся вниз по гигантской дуге. Но моя дуга круче. Вот я нагоняю его, вот центральная марка прицела ложится на его капот, вот уползает вперед.

Мой “Як” вздрагивает от пушечной очереди, и “Нибелунг” номер “22” исполняет “Мир вашему дому”! Искусный летчик чудом выравнивает смертельно раненную машину, открывает кабину, и в воздухе распускается купол парашюта. Ветер несет его прямо на наш аэродром. Ну, сейчас мы с ним побеседуем! Я иду на посадку.

Выбравшись из кабины на плоскость, я освобождаюсь от парашюта и вижу, как по аэродрому два бойца из роты охраны под дулами винтовок ведут немецкого летчика. Впереди выступает старшина Шмелев с “вальтером” в руке.

Впервые вижу сбитого мною фашиста. Высокий, сухощавый, в светло-сером комбинезоне, таком чистеньком и новеньком, что сердце радуется, когда видишь обгоревшую штанину. Моя работа! У немца вытянутое бледное лицо, тонкие губы. Проходя мимо моего “Яка”, он замедляет шаг и оглядывается на меня. С улыбкой смотрю я на поверженного врага. А он, смерив меня колючим взглядом серо-голубых глаз, презрительно выпячивает нижнюю губу и брезгливо дивится. Ну нахал! Он ведь наверняка понял, кто стоит на крыле “Яка”. Можно подумать, что не я сбил его, а наоборот. Боец толкает немца в спину стволом винтовки.

— Шнель, сволочь фашистская! Шнель!

Спрыгиваю на землю и иду в штаб. Немец стоит под охраной у входа в землянку. На его лице все то же презрительно-брезгливое выражение.

В штабе Лосев выражает мне свои восторги:

— Ай да Злобин! Ай да сукин сын! Уделал-таки волка! Вот спасибо! Дай-ка я тебя обниму от души. Готовь дырочку под Красное Знамя. Сколько будет твое представление на Героя ходить, не знаю, а к Знамени я тебя с Николаевым сегодня же представлю. Комдив сказал, что лично повезет это представление в штаб корпуса на тех, кто этих гадюк на землю спустит. А за тебя он вдвойне будет рад. Неравнодушен он к тебе.

— Настолько неравнодушен, — смеюсь я, — что твердо пообещал мне никогда майора не присваивать.

— А ты не переживай, срок придет, я сам ему твое представление между других подсуну, он и не заметит, подмахнет, — поддерживает Лосев старую шутку. — А где Николаев? Где этот чертяка?

В этот момент в землянку входит широко улыбающийся Сергей. Командир также обнимает и поздравляет его. Потом вдруг становится серьезным.

— Давайте сюда этого геринговского подонка! Зря ты, Андрей, живым его оставил. Теперь придется с ним разговаривать, а я его видеть не могу!

Мы садимся возле стола, и в землянку вводят немца. Он останавливается посередине, расставив ноги и заложив руки за спину. Холодные колючие глаза осматривают нас, и лицо его принимает надменное выражение.

Старшина кладет на стол пистолет и удостоверение пленного. Федоров берет удостоверение и читает по-немецки.

— Штандартенфюрер Йозеф Кребс. Ого! Целый штандартенфюрер к нам пожаловал!

— Какой части и где базируетесь? — спрашивает он пленного.

— Не трудитесь, я довольно неплохо знаю русский язык, чтобы сообщить вам, что ни на какие вопросы я отвечать не буду, — говорит немец с небольшим акцентом, — тем более что я не намерен беседовать с комиссаром.

— Вот как? — с деланным удивлением спрашивает Федоров. — Это почему же? А мы так хотели с вами побеседовать.

— Вы можете расстрелять немецкого офицера, попавшего вам в руки волей нелепого случая, но сломить его вы не сможете.

— В отличие от вас, мы не расстреливаем пленных и не глумимся над ними, — резко говорит Лосев.

— Не рассказывайте мне сказки! Я своими глазами видел могилу нашего летчика Гельмута Шмидта. Над чем вы смеетесь?

— Над вашей наивностью. Неужели вы думаете, что над могилой расстрелянного врага мы устанавливаем памятные надписи? Если мы решим вас расстрелять, а у меня руки чешутся сделать это, то мы даже могилу вам рыть не будем. Прикажу отвести до ближайшей воронки. Что же касается Гельмута Шмидта, то этот офицер проявил величайшее мужество и верность воинскому долгу, и мы похоронили его с воинскими почестями, как он того заслужил.

— Чем же он заслужил это в ваших глазах?

— Я не обязан удовлетворять ваше любопытство, но так и быть. Раненный в ногу, он много километров полз по нашему тылу, не имея никакой надежды на спасение. Когда в лесу, возле аэродрома, он случайно встретился с капитаном Злобиным, — Лосев указывает на меня, — то отстреливался до конца и, будучи вторично раненным, выстрелил себе в сердце.

— Я не верю ни одному вашему слову.

— Мне на это глубоко плевать! Я знаю одно: Шмидт предпочел плену смерть, а вы, Кребс, добровольно сдали оружие в надежде сохранить свою жизнь. В отличие от вас, Шмидт — настоящий воин. А мы умеем ценить истинное мужество и доблесть, даже если его проявляет враг.

— Вы сказали, что Шмидт — настоящий воин, в отличие от меня. За кого же вы считаете меня, кавалера Рыцарского креста с дубовой ветвью?

— Я не желаю знать, за какие подвиги вы получили свои кресты, Кребс, но вы не воин. Вы — убийца.

— Все воины убивают.

— Воины убивают в открытом бою. А вы били наших летчиков исподтишка. Набрасывались на них внезапно, когда они уже садились. Я говорю вам с солдатской прямотой: вы подлец, Кребс!

Лицо Кребса багровеет от прихлынувшей крови, он сжигает кулаки и хочет что-то сказать, но Лосев командует:

— Увести! Нам не о чем говорить с ним. Хотя… Встань, Злобин. Пусть штандартенфюрер посмотрит на летчика, который его сбил.

Кребс бросает на меня косой взгляд.

— Не трудитесь, гауптман, я хорошо разглядел вас еще на аэродроме. И запомните этот день. Если вы доживете до тех лет, когда люди пишут мемуары, то можете смело написать что в этот день вам крупно повезло. Вы не только вышли живым из боя с Йозефом Кребсом, но и благодаря счастливому случаю сумели положить конец его летной карьере.

От такой наглости я несколько теряюсь, но Лосев выручает меня:

— Случай! Да, это случайность. Но это счастливая для вас случайность, что вы не встретились с ним раньше, в бою. С ним или с майором Волковым, которого вы подло расстреляли на днях. Тогда бы для вас война закончилась гораздо раньше.

Кребс не сдается и цедит сквозь зубы:

— Интересно, гауптман, какая это у вас по счету победа? Полагаю, третья или четвертая.

Меня вновь опережает командир:

— Вы, Кребс, не только подлец, но еще и нахал. Четвертая! А двадцать четвертую не хотите? Вот его товарищ, Николаев. У него семнадцать побед. А у их комэска Волкова, которого вы убили из-за угла, было тридцать девять. У вас, я видел, восемьдесят четыре победы, но вы и воюете-то третий год, а мои ребята — только четвертый месяц. Так что, Кребс, делайте выводы. В открытом бою вам их никогда бы не одолеть. И вы это поняли, потому и придумали, прямо скажу, искусный и хитрый прием. Но больше одного раза вам его применить не удалось. Вас расшифровали и подловили. А это тоже надо суметь сделать. — Лосев машет рукой. — Увести его и доставить в штаб армии. Нам некогда беседовать с этим фюрером.

Поникшая фигура Кребса исчезает в дверях землянки.

Глава 17

Мне этот бой не забыть нипочем;

Смертью пропитан воздух…

В.Высоцкий

Утро 11 октября выдалось ясным. Летать в такую погоду — одно удовольствие. Невысокое еще солнце ярко высвечивает желтую листву берез и редкие кучевые облака.

Я стою на пороге землянки. Эскадрилья собирается завтракать, а я прикидываю, когда же то, ради чего я здесь, случится. Видимо, очень скоро. Вчера пара из первой эскадрильи летала в район Дубровки и Бетлицы. Они не вернулись. Сегодня — моя очередь. Как-то все сложится? Гул моторов прерывает мои размышления. На посадку заходит пара “ЛаГГов”. Это комдив!

Минут через двадцать прибегает посыльный.

— Злобин, Николаев — в штаб!

Лосев сказал правду. Генерал-майор Строев привез нам два ордена Красного Знамени.

— По нашим сведениям, в эскадре “Нибелунгов” объявлен траур по штандартенфюреру Кребсу и гауптштурмфюреру Ренике. Тем, кто собьет “Як-1” с головой лося и номерами “27” или “28”, обещана награда и месячный отпуск в фатерлянд, — говорит нам комдив, вручая ордена. — Но я полагаю, вы не доставите им удовольствие получить такую награду?

— Постараемся, — обещает Сергей.

— Награды обмывать будете уже на новом месте. К концу дня вы перебазируетесь в район Починок. А теперь, Злобин, смотри сюда и слушай внимательно.

Строев достает из планшета карту и разворачивает ее на столе.

— С Брянского фронта немцы сняли танковую группу Гудериана. По данным разведки, ее разворачивают против нашего фронта для прорыва с левого фланга. Ясно, что район сосредоточения этой группы — вот здесь. — Карандаш в руке Строева обводит на карте район между Дубровкой и Бетлицей. — Мы уже знаем, что они здесь. Но не знаем ничего о готовности группы к наступлению: подтянуты ли тылы, где сосредоточены ударные группировки, на каком они расстоянии от линии фронта, куда направлен главный удар. Об этом мы не знаем ничего. Четыре пары разведчиков, в том числе из вашего полка, уже побывали в этом районе и не вернулись. Они успели только передать по радио то, что уже известно. Группа Гудериана — там. Этот участок очень плотно прикрывают немецкие истребители, там действуют и “Нибелунги”. Они просто не выпускают наших разведчиков из района.

— Товарищ генерал, — предлагает Жучков, — а что, если послать на разведку не пару, а эскадрилью? С эскадрильей они не справятся.

— Это верно, не справятся. Но эскадрилья, вернувшись целой, вернется и без результата. Пролет большой группы через линию фронта не останется незамеченным, и немцы успеют принять меры. Они очень тщательно маскируются. Поэтому надо идти все-таки парой. Задача ясна, Злобин?

— Так точно, товарищ генерал: найти и нанести на карту расположение группы Гудериана.

— Это не все. Надо еще и доставить эту карту сюда.

— Есть доставить карту сюда, товарищ генерал!

— Надо вернуться с данными разведки, Злобин. Обязательно вернуться. Времени не остается. Не исключено, что Гудериан уже изготовился к удару и находится на исходных позициях. Удар может последовать в любой час. Поэтому и посылаю тебя. Больше некого. Был бы Волков жив, послал бы его. А сейчас пойдешь ты. Пойдешь и вернешься. Никто другой этого не сумеет сделать.

— Я понял, товарищ генерал.

— Товарищ генерал, разрешите обратиться! — неожиданно говорит Сергей.

— Слушаю, Николаев.

— Разрешите мне идти вместе со Злобиным. Нас двоих они наверняка не одолеют.

Генерал с сомнением качает головой.

— Твоими бы устами да мед пить. Если “Нибелунги” навалятся на вас, они вас не выпустят. Поэтому задача не в том, чтобы отбиться от них, а в том, чтобы не попасться им или уйти в случае чего. Тут вся надежда на вашу изобретательность, на ваш боевой опыт.

— Разрешите действовать, товарищ генерал?

— Идите. Удачи вам!

Мы получаем у Жучкова карты и идем сначала в свою землянку. Там я сажусь за стол и, развернув карту, предлагаю Сергею сесть рядом.

— Слушай сюда. Хоть один из нас должен вернуться, это ясно. Как это сделать?

— Вот это не ясно.

— Предлагаю создать у немцев впечатление, что разведку ведет один самолет. Фронт пройдем раздельно и начиная с этой точки пролетим над районом сосредоточения восьмерками, на сходящихся курсах, но так, чтобы одновременно в одной точке не появляться. Это будет выглядеть вот так.

Я рисую схему маневров и временной график. Сергей внимательно смотрит и усмехается.

— А что? Должно сработать. Но самая большая опасность — на обратном пути.

— Здесь придется идти на риск. Я развернусь в этой точке и пойду домой на высоте четыре пятьсот, ты развернешься здесь и пойдешь на шести тысячах. Если меня засекут, ты это увидишь. Я свяжу их боем, а ты проскочишь незамеченным.

— И брошу тебя им на съедение?!

— Ты доставишь разведку, — твердо говорю я. — Это намного важнее.

— Дудки! Прорываться — так вместе, и погибать тоже вместе!

Молча смотрю на разбушевавшегося Сергея. Достаю папиросу, прикуриваю и, затянувшись пару раз, говорю:

— В этом районе уже погибли восемь летчиков. Ну, теперь погибнут десять. А разведка доставлена все равно не будет. После нас пойдет еще пара и еще. И все с таким же результатом. Так можно попарно всю дивизию там положить. Только немцы времени нам на это не дадут. Гудериан ударит, а где — не знает никто. И не узнает, пока его танки на нашу оборону не обрушатся. Ты понял или нет? Что важнее?

Сергей хватает пачку папирос, закуривает и несколько раз взад-вперед шагает по тесной землянке.

— А как я потом им в глаза смотреть буду? — показывает он на ребят, сидящих на нарах и молча слушающих наш спор.

— Нормально будешь смотреть, кацо! — говорит Мидодашвили. — Я своими руками задушу того, кто на тебя хотя бы косой взгляд бросит.

— И нечего спорить, — поддерживает Комов. — Никто тебя не посмеет упрекнуть, что ты товарища бросил. Не тот это случай! Андрей прав.

— Могу обещать тебе только одно, — говорю я, — если засекут и атакуют тебя, то отрываться буду я.

— Нет, черт возьми! Ты мне другое обещай. — Сергей прекращает метаться по землянке и останавливается передо мной, выдыхая дым из ноздрей, как Сивка-Бурка. — Ты обещай мне, что уйдешь от них, вырвешься. Пусть они меня не видят, пусть! А сам-то я как после этого жить буду? Как Ольге в глаза посмотрю, если ты не вернешься? Короче, клянись, что вырвешься оттуда, или ничего не получится!