Великий князь Константин. Пред вечной красотой

Николу отругали и впредь подобные забавы запретили. Однако случай с маневрами заставил окружающих призадуматься. У кого-то он вызвал ассоциацию со штурмом Бастилии (чего же ожидать от сыночка либерального реформатора!), другие более основательно усмотрели в нем сходство с былыми развлечениями Николиного прадеда, Императора Павла Петровича, и его же двоюродного дяди Великого князя Константина Павловича. Ничего хорошего это не предвещало.

Впрочем, и без погружения в генеалогию неудачная наследственность была очевидной. Быстрая возбудимость и нервозность достались Николе от матери, взбалмошность и упрямство – от отца. Вместе это создавало крайне опасное сочетание, но родители, не понимая всей серьезности угрозы, поначалу не беспокоились. С целью исправить Николины недостатки к нему был приставлен (несомненно, матушкина идея) гувернер-немец, который сразу же взял воспитанника в крепкие руки. Причем в самом прямом смысле. За малейшую провинность, непослушание, а то и просто для острастки он методично бил ребенка по щекам тыльной стороной ладони. В итоге мальчик ожесточился еще больше, и когда родители наконец встряхнулись, было уже слишком поздно. Недолго состоящий воспитателем при Николе писатель Д.В. Григорович с сожалением констатировал испорченность юного Великого князя. Он же подметил и новую проблему – рано проснувшийся в подопечном интерес к женскому полу. Интерес повышенный, нездоровый, грозящий перерасти в порок.

Константин Николаевич насторожился – с сыном происходило что-то непонятное, дурное. Порой на него не действовали даже такие надежные средства, как суровый взгляд или грубый окрик отца. Надо было срочно предпринимать серьезные меры, но Великий князь не нашел ничего лучше воинской дисциплины и все надежды на исправления сына связал с его службой. Однако здесь сразу же возникло затруднение – отец хотел направить Николу на флот, сделав из него потомственного моряка и продолжателя своих трудов. К тому же море виделось прекрасным средством для обуздания характера – не терпящее своеволий и капризов оно создавало стойкие, крепкие личности.

Но оно же не подпускало к себе слабаков, а Никола оказался именно таким. Стоило сыну генерал-адмирала ступить на палубу, как его тут же начинала мучить морская болезнь. Реальная или искусно имитированная (юношу отнюдь не привлекала водная стихия), она перечеркивала все планы Константина Николаевича в данном вопросе. Оставалась гвардия, но, не желая отправлять туда сына без подготовки и видя у него несомненные способности к наукам, Великий князь решил сосредоточить его внимание на учебе. Николу зачислили в Академию Генерального штаба и вскоре оттуда стали приходить самые лестные отзывы о его успехах. Родители успокоились, но, как оказалось, ненадолго. Худшее было еще впереди.

Между тем трудности с первенцем практически не сказались на воспитании его братьев. Да и поводов для беспокойства ни Константин, ни Дмитрий не подавали. Характерами они никак не походили на Николая и в сравнении с ним казались детьми из другой семьи. Особенно это касалось Дмитрия, по-семейному Мити, тихого и скромного до застенчивости.

Костя рос более живым и подвижным, но уже с раннего возраста его отличала повышенная эмоциональность, проявлявшаяся то в чрезмерном восторге, то в непонятном унынии. Это качество, как и заметную сентиментальность, он унаследовал от Александры Иосифовны, но если для матери они послужили дорогой к потустороннему и мистическому, то для сына станут со временем частью его поэтического мироощущения.

Рано в мальчике проявилась религиозность. Православие захватило его целиком – благочестие, почитание, послушание не были для него просто словами, заученными по требованию воспитателей. Все, что несла с собой вера и что определяло жизнь христианина, принималось Костиной душой с радостью, с искренним желанием следовать по указанному Спасителем пути. Не только в часы молитвы, но и во время раздумий наедине с собою он чувствовал, как его сердце наполняется безбрежной, всепоглощающей любовью к Христу. Он явственно ощущал, что Господь всегда с ним рядом, любящий, оберегающий и дарующий Свою великую милость. И вместе с тем ожидающий от него, Константина, правильного поведения, достойных поступков, чистых помыслов.

На небе – Бог, на земле – Государь. Костя обожал и боготворил Императора, чья личность вызывала в его душе восторженный трепет. Осознание своего близкого родства с Монархом не уменьшало подобные чувства, а возможность наблюдать Его в неформальной обстановке – даже усиливала их.

В общем, отец мог быть доволен – Костюшка подавал хорошие надежды и очевидно должен был стать тем, кем хотел его видеть генерал-адмирал. Но однажды в равномерный ход жизни вмешались события, грозившие круто изменить судьбу мальчика и разрушить его детское счастье.

В конце мая 1862 года Александр Второй подписал указ: «Его Императорскому Высочеству любезнейшему брату Нашему, Государю Великому Князю Константину Николаевичу повелеваем быть наместником Нашим в Царстве Польском с подчинением Ему на правах главнокомандующего всех войск, в Царстве расположенных». В доме генерал-адмирала начались спешные сборы – назначение не было здесь неожиданным, но события в Варшаве развивались столь стремительно, что Константин Николаевич стал торопиться с отъездом. В кабинет Великого князя зачастили генералы и дипломаты, то и дело появлялись важные сановники: Министр иностранных дел А.М. Горчаков (1798—1883), Министр внутренних дел П.А. Валуев (1815—1890), Шеф жандармов и Начальник III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии князь В.А. Долгоруков (1804—1868). Новый наместник проводил совещания, получал и отправлял депеши, ездил к Государю.

Надо было многое рассчитать и продумать заранее, ведь теперь облеченный на территории Царства Польского всей полнотой власти, за исключением законодательной, Великий князь брал на себя колоссальную ответственность, и любое его решение могло обернуться самыми серьезными последствиями. Фактически он становился подотчетным России польским конституционным Монархом. Никогда еще звезда Константина Николаевича не поднималась так высоко!

В общую предотъездную суматоху внесла вклад и Александра Иосифовна. Она наотрез отказалась отпускать мужа одного, заявив, что поедет с ним в Варшаву, несмотря даже на поздний срок новой беременности. Это непонятное легкомыслие накануне родов становилось для нее уже типичным, однако на сей раз у решения имелись более серьезные основания. Великая княгиня продолжала любить супруга и хорошо осознавала, что, оставшись в Петербурге, она будет гораздо сильнее волноваться за него, уехавшего в край, полный опасностей. Так что еще вопрос – какой вариант в ее положении более рискованный. Но была и другая, не меньшая причина. Для Александры Иосифовны, хотя и стоявшей на головокружительной высоте, но все-таки остававшейся «второй дамой» Империи, вдруг открылась возможность сделаться «дамой номер один» и сыграть ту же роль, что досталась многим немецким принцессам, включая ее старшую сестру – роль Королевы. Что и говорить, перспектива заманчивая. И уж коль скоро такое амплуа было выбрано, ему следовало соответствовать с самого начала и сразу же предстать перед польским народом вместе с его повелителем.

Четырехлетнему Косте все это было, конечно, непонятно. Он только видел поднявшуюся дома суету, беспокойство Мама? и озабоченность Папа?, расточавшего любезности какому-то толстому господину, которого все называли маркизом. Мальчику объяснили, что родители уезжают в далекий город, откуда будут писать ему письма, и, может быть, со временем возьмут его к себе. Расстраиваться и плакать в данной связи не допускалось.

Только много лет спустя он сможет осознать и оценить все значения происходившего на его глазах в те дни, творившегося накануне и случившегося впоследствии. Суть же дела была следующая: воцарение в России Александра Второго возродило в польском обществе мечты о возвращении к прежней независимости. Пока местное Земледельческое общество обсуждало пути решения в Польше аграрного вопроса, стало подниматься движение национально-религиозного характера. 15 февраля 1864 года произошло столкновение манифестантов с войсками, пролилась кровь. Проявив мудрость, министр А.М. Горчаков встал на путь переговоров и разрешил именитым гражданам Варшавы представить в Петербург адрес с перечнем нужд и предложений. И тут на политической сцене вновь возникла фигура Александра Велепольского, маркиза Гонзаго-Мышковского (1803—1877). Депутат польского Сейма во время восстания 1830—1831 гг. вернулся из эмиграции с твердым убеждением в тщетности расчетов на помощь Европы и стремился теперь мирно уладить отношения с Россией.

Проводя в столице Империи семь месяцев, Велепольский добился почти невозможного: его принимали и выслушивали представители высшей администрации, ему симпатизировала Великая княгиня Елена Павловна, с ним беседовал Государь! Продолжавшая ухудшаться ситуация в Варшаве позволила этому, не имевшему ни чинов, ни наград, поляку встать вровень с вершителями мировой политики и потребовать (именно потребовать!) польской автономии. Справедливости ради заметим, что далеко не все в правительственных кругах России разделяли идеи маркиза. Многие замечали в них прямое поползновение на русские интересы, игнорирование национальных меньшинств в Царстве, неприкрытое ополячивание и окатоличивание. «Каким образом, – удивлялся Военный министр Д.А. Милютин (1816—1912), – могла подобная программа найти сочувствие в русском правительстве? Как могли такие личности, как Великий князь Константин Николаевич, князь Горчаков и другие, увлечься теорией, прямо направленной к тому, чтобы вырвать Польшу из-под Русского влияния и передать ее всецело в руки двух, самых враждебных нам классов Польского населения – аристократии и католического духовенства?»

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.