Шторм времени

Он снова замолчал. Но на сей раз молчание было долгим.

— Что именно? — наконец не выдержал Билл.

— Очень важно знать, — заговорил Порнярск с неизменным акцентом, — захочет ли Марк после того, что он пережил с монадой, продолжать исследования в сфере, где мысль становится реальностью, причем четко определить границу, за которой наступает изменение, четко определить невозможно.

— Что ж, готов ответить, — вроде бы согласился я, но понял, что, хотя с одной стороны я никогда в сущности не сомневался в стремлении и дальше заниматься проблемой шторма времени и всего с ним связанного, последние полтора года я на самом деле в каком-то смысле пытался спрятаться от необходимости рано или поздно снова вернуться к этой работе.

— У меня нет заднего хода, — признался я. — Могу двигаться только вперед. Даже стоять на месте не в состоянии.

— В таком случае у нас впереди большая работа.

— Лично я этому только рад.

— Я так и думал, — сказал Порнярск. — Тогда, может быть, мы прямо сейчас и обсудим основные принципы дальнейшей работы и как в ней можно будет задействовать тебя?

— Полностью согласен, — сказал я совершенно серьезно. — Это совпадает с тем, что мне хочется делать — что я намерен делать.

— Ты знаешь, — сказал Порнярск, — но я так с самого начала и подумал. Однако не следует забывать: вселенная — нечто гораздо большее, чем ты или твои современники, похоже, считают. Не будь ты столь необычным человеком, я бы сказал, что ты, со своими амбициями, чересчур самонадеян.

— Я же сказал, что должен кое-что сделать, — заметил я. — В конечном итоге, нам обоим хочется одного и того же, верно? Взять под контроль эту пошедшую вразнос ситуацию со временем.

— Совершенно верно. Но помни — не будь ты столь необычной личностью, я бы не тратил на тебя столько усилий. И не потому, что мне не было бы интересно, а просто потому, что это было бы пустой тратой времени. Даже по твоим стандартам ты чересчур самоуверен. Отчасти это результат трезвой оценки возможностей. Отчасти — вспыльчивость, ты всегда готов к драке, поскольку другие люди никак не желают понять того, что понимаешь ты. С этим я могу согласиться. Но все равно, если ты собираешься достичь состояния полноценной базисной личности, тебе придется преодолеть это в себе.

— Там видно будет, — усмехнулся я.

Я с нетерпением дожидался нашего с ним разговора. Мне столько нужно было ему рассказать. Больше всего мне хотелось обсудить с Порнярском то, что мне хотелось ухватить в шторме времени. Но его неожиданная критика сбила меня с мысли.

— Ты сказал, это вроде некоей демонстрации шторма? — спросил я, поворачиваясь к прозрачному контейнеру.

— Да, — ответил он.

— Но я ничего не вижу.

— Просто сейчас установка выключена, — произнес Порнярск. — Но если хочешь, я могу ее включить.

Он подошел к пульту управления у стены и коснулся кончиками своих плечевых щупалец нескольких кнопок и тумблеров.

— То, что ты увидишь, на самом деле не является изображением шторма времени. В действительности это его отображение, производимое оборудованием из депо. Посмотри в контейнер. Только смотри не на него, а внутрь него.

Теперь я понял свою ошибку. Я смотрел на него так же, как разглядывал бы аквариум с рыбками. Но установка, очевидно, требовала — а она действительно требовала, поскольку сейчас она, очевидно, уже разогревалась, и я чувствовал, как она буквально физически, как веревкой притягивает меня, — чтобы наблюдатель смотрел в глубины наполняющей ее жидкости.

Первые мгновения активации установки были ничем не примечательны. Все, что я видел, — миниатюрные вспышки, мельчайшие искорки света, когда закрываешь глаза и надавливаешь пальцами на глазные яблоки. Эти крохотные огоньки мелькали в толще серовато-синеватой жидкости — или уж не знаю что это там было, — наполнявшей танк, и тут я совершенно неожиданно сделал для себя открытие: то, что я поначалу принял за жидкость, на самом деле таковой вовсе не является. Это было нечто совсем другое, скорее — какой-то тяжелый газ. Кроме того, субстанция была совершенно бесцветной. Точнее, она была такого цвета, какой воспринимал ее смотрящий. Например, для меня она сейчас выглядела совершенно черной, как беззвездная ночь, и я внезапно полностью затерялся в этой черноте, как будто это была бескрайняя вселенная, а я, невидимый, стоял в самом ее центре.

Крошечные огоньки представляли собой силы шторма времени в действии. Чем пристальнее я вглядывался в глубины контейнера, тем больше их становилось, и теперь они заполняли всю его толщу целиком, перемещаясь в самых разных направлениях. Число их, разумеется, было конечным, но таким большим, что я не в состоянии был охватить взглядом их все. И тогда я понял, что наблюдаю сразу все векторы полномасштабного шторма времени за работой, и, вглядываясь в них, я постепенно начал замечать закономерности их движения.

Я напоминал дикаря, наблюдающего, как на стене пещеры возникает текст послания, и мало-помалу обретающего способность читать и понимать язык, на котором он написан. Бессмысленные закорючки начали превращаться в несущий информацию код. Наблюдая за картиной шторма времени, я понял, что она начинает приобретать смысл, но я не мог постичь его целиком. Я мог теперь прочитать послание, но в нем говорилось о вещах, выходящих за рамки моего разумения и опыта.

Насколько я мог понять, имели место два процесса. По-прежнему распространяющийся шторм характеризовался двумя разными видами движения. Одно представляло собой нечто вроде волнового фронта и было похоже на расходящиеся по воде круги от брошенного камня, которые взаимонакладывались и расходились во все стороны, другое же — на трещины, разбегающиеся по какой-то кристаллической матрице. Оба процесса происходили одновременно, и оба имели чрезвычайно сложный характер. Волновые фронты были многочисленными и проявлялись на нескольких уровнях и с разной интенсивностью. В определенных точках вдоль их собственной оси движения — там, где они сталкивались с массами твердого веществ или им встречались на пути космические тела с высоким уровнем гравитации, вроде звезд или планет, — образовывались силовые вихри, как вокруг Земли. Нам удалось привести в динамическое равновесие силовые линии только на этом небольшом участке.

Эффект растрескивания также усиливался вокруг гравитационных колодцев. Именно это явление и могло привести к страшному результату, о котором предупреждал Порнярск, — к ситуации, когда каждая частица оказывается в своем собственном времени, отличном от того, в котором находится каждая из всех остальных. Растрескивание пространства продолжалось, деля вселенную на все меньшие и меньшие участки, и со временем всей материи предстояло распасться на неделимые элементы.

Вот то, что я сумел увидеть и понять. Но, стараясь понять происходящее, мое сознание, очевидно, столкнулось с непосильной проблемой и дало сбой. Меня внезапно пронзило ощущение, что вселенную охватывает пламя и она начинает вращаться вокруг меня все быстрее и быстрее... А потом я очнулся уже на полу, чувствуя себя так, будто меня отходили железным прутом. В нескольких дюймах от моего лица маячила массивная уродливая голова Порнярска.

— Теперь ты понимаешь, почему следует развивать свои способности? — спросил он. Я попытался привстать.

— Лежите спокойно, — тут же раздался голос Билла, и, скосив глаза, я увидел, что он стоит возле меня. — Теперь у нас есть настоящий врач. Я могу вызвать его по радио из центра связи, и через двадцать минут он будет здесь.

— Я в полном порядке...

На ноги я поднялся с большим трудом, тут же обернулся на пульты и увидел скорчившуюся на полу груду черной шерсти. На голове лежащего Старика по-прежнему был надет шлем.

— Старик! — Я бросился к нему. Порнярск и Билл поспешили за мной.

Когда я подбежал к Старику, он все еще находился без сознания. Я нагнулся, стащил с него шлем — он уже приходил в себя. Его карие глаза открылись и были устремлены на меня.

— Ну да, — сказал Порнярск, — естественно. Ведь он сейчас был одной монадой с тобой.

После того как я снял со Старика шлем, он еще с секунду непонимающе смотрел на меня, затем вскочил так, будто ничего и не случилось. Я легонько покачал головой — если он и вправду перенес то же, что и я, что легко «отключило» нас обоих от окружающего мира, значит. Старик сколочен из более крепкого материала, чем я. Лично у меня до сих пор дрожали колени.

— Мне необходимо присесть, — сказал я.

— Пойдемте, — отозвался Билл.

Поддерживая меня под руку, он вывел меня в коридор, Старик потащился следом за нами без посторонней помощи. Мы подошли к массивной, на вид очень тяжелой, двери. Прежде я ее не замечал. Билл вытащил ключ, застенчиво на меня посмотрел, отпер дверь, распахнул.

— Прошу, — сказал он.

Я вошел — Старик следовал за мной буквально по пятам — и остановился как вкопанный.

Комната, куда привел меня Билл, была длинной и узкой. Одна из длинных стен представляла собой сплошное окно. То есть это были двойные окна, протянувшиеся в два ряда и создававшие впечатление, что стена целиком стеклянная. За ней открывался просто захватывающий вид. Конечно, я все это уже видел, но сейчас был просто поражен.

Стоя посреди комнаты, я мог охватить одним взглядом начинающийся почти от самого дворца склон, верхушки окружающих деревню экспериментален деревьев и раскинувшийся чуть дальше поселок. Но за всем эти открывались необозримые просторы, простирающиеся до самого горизонта и рассеченные дорогой, которой полтора года назад не было. Теперь же дорога, похожая на проведенную по линейке коричневую линию, уходила вдаль, исчезая за горизонтом — там, где встречались земля и небо. Вдалеке виднелась совсем крошечной машина, движущаяся по направлению к поселку. Поднимаемые ею клубы пыли походили на беличий хвост, который она тащила за собой.

— Как вам? — спросил Билл, стоявший за моей спиной.

— Великолепно! — абсолютно искренне ответил я. С этими словами я повернулся и внимательно изучил обстановку комнаты. Пол был застелен ковром, а вдоль стен стояло с полдюжины кресел, мягких и удобных. Мне стало до боли в пояснице понятно, что я уже много месяцев не видел удобной мебели. До сих пор в окрестных городках искали и привозили в поселок лишь самые легкие и практичные для седалищ стулья с прямыми спинками; или деревянные, а лучше металлические столы. Одним словом, везли то, что легче было возить. Кресла же, стоящие в этой комнате, были массивными, пышными и явно предназначенными для долгих часов приятного вре-мя-про-вож-де-ни-я.

Но было здесь и еще кое-что помимо мебели. Большая часть свободного пространства была завалена книгами или заставлена коробками с книгами. В общей сложности здесь было, наверное, несколько тысяч томов. Стопки книг высились между креслами, тянулись до находящегося у стены напротив окон камина. Камин, как я мог судить, пока еще ни разу не топили, но заготовленная впрок растопка и явно сухие дрова лежали наготове. Тут я увидел, где предстоит расположиться книгам: за камином были установлены два первых вертикальных — от пола до потолка — стеллажа и частично заставлены книгами. Рядом стояли заготовки, говорящие о том, что и остальные три стены будут полностью заставлены книгами.

— Присаживайтесь, — сказал Билл.

Я выбрал кресло — одно из тех, которые стояли лицом к стене с окнами, чтобы и дальше иметь возможность наслаждаться открывающимся видом. Машина, небольшой пикап, уже добралась до поселка. И тут комнату наполнила музыка — «Великие Киевские ворота» из «Картинок с выставки» Мусоргского.

— Я подумал, — объяснил Билл, — что совсем неплохо обустроить место, где можно просто посидеть...

Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. В его голосе слышались то ли извиняющиеся нотки, то ли невысказанная вслух просьба похвалить его за проделанную работу, вслух подтвердить, что мне понравилось увиденное.

— Это просто замечательно, Билл, — признался я и, повернувшись, увидел, что он подошел к одному из окон и смотрит куда-то вдаль. — Кто же все это строил?

— Я все делал сам, — ответил он.

Я бросил на него внимательный взгляд. Я знал, что он был человеком разносторонним, но никогда не считал его способным выступать в роли плотника, каменщика или любого другого человека, умеющего хоть что-то делать своими руками.

— Я хотел устроить сюрприз нашим людям, — сообщил он. — Но вы только что пережили серьезное потрясение, вот я и решил... Видите ли, я не собирался ничего никому не говорить до тех пор, пока не закончу — не расставлю книги по полкам и все такое.

— Честное слово, Билл, я считаю, что эта комната — лучшее, что только можно.

И я не шутил. Господи, если кто и любил читать, так это я. Сейчас, забыв о пейзаже за окнами, я жадно разглядывал книги, чувствуя, как при одном их виде во мне поднимается волна возбуждения, чего со мной не случалась очень давно. Книги сулили мне миллион разных разностей, звали меня миллионом голосов. Возможно, лишь горстка голосов могла поведать о вещах, которые мне по-настоящему необходимо было знать, но это ровным счетом ничего не значило. Я противостоял шторму времени, и я был частью человечества, и в этих строчках черных значков на белой бумаге, которые когда-то наполняли библиотеки по всему миру, тоже были частички человечества.

Неожиданно я почувствовал, что мне хочется узнать миллион вещей, притом желание это было совершенно неодолимым. В горле у меня пересохло, а в голове появилась лихорадочная легкость, как у путника, умирающего от жажды в пустыне.

Глава 25

Я читал последний абзац рассказа Джойса «Мертвые» из сборника «Дублинцы»:

«...Снег шел по всей Ирландии. Он ложился повсюду — на темной центральной равнине, на лысых холмах, ложился мягко на Алленских болотах и летел дальше, к западу, мягко ложась на темные мятежные волны Шаннона. Снег шел над одиноким кладбищем на холме, где лежал Майкл Фюрей. Снег густо намело на покосившиеся кресты, на памятники, на прутья невысокой ограды, на голые кусты терна. Его душа медленно меркла под шелест снега, и снег часто ложился по всему миру, приближая последний час, ложился легко на живых и мертвых».

В этом, сказал я себе, есть какая-то окончательная определенность. В этом что-то есть. Нечто очень важное о человечестве и обо всем. Нечто, возможно, и крайне незначительное, но все же нечто.

Я отложил книгу, нашел томик Хемингуэя, и в первом абзаце его «Прощай, оружие» прочел:

«В тот год поздним летом мы стояли в деревне, в домике, откуда видны были река и равнина, а за ними горы. Русло реки устилали голыш и галька, сухие и белые на солнце, а вода была прозрачная и быстрая и совсем голубая в протоках. По дороге мимо домика шли войска, и пыль, которую они поднимали, садилась на листья деревьев. Стволы деревьев тоже были покрыты пылью, и листья рано начали опадать в тот год...»

Что-то. Я продолжал искать.

Хю Нандзу за двести лет до Рождества Христова писал:

«До того как Небо и Земля обрели форму, все было неопределенным и бесформенным. А посему и называлось Великим Началом. Великое Начало породило пустоту, а пустота породила вселенную... Объединенные сущности небес и земли стали Инь и Ян...»

Зигмунд Фрейд:

«Ни один из тех, кто, подобно мне, вызывает самых злобных из полуприрученных демонов, обитающих в человеческой груди...»

И наконец...

Эйнштейн, «Во что я верю»:

«Недостаточно овладеть прикладной наукой, имея целью расширить горизонты человеческих возможностей. Целью всех технических достижений должна являться забота о человеке и его судьбе.., чтобы плоды нашего ума были благословением, а не проклятием человечества. Никогда не забывайте об этом, зарывшись в свои чертежи и уравнения...»

— Чувствуешь? — спросил я, взглянув на Старика, с которым мы сидели в библиотеке Билла. — Ты тоже чувствуешь, что это где-то.., здесь?

Он, естественно, ничего не ответил, а лишь взглянул на меня своими бездонными дикими карими глазами. Разумеется, он не был мне товарищем в моих поисках. Старик лишь тянулся за мной, как на буксире, или, возможно, скакал на мне верхом в надежде, что я когда-нибудь доставлю его в такое место, где он сможет наконец-то удовлетворить свой интеллектуальный голод — голод, проснувшийся в нем с тех пор, как он стал частью монады. Его проклятием стало то, что он был не совсем человеком — и, в то же время, не просто животным, как, например, Санди, который способен был без всяких вопросов любить, страдать и даже умереть. И, насколько я видел, осознание того, что в этом отношении он полностью зависит от меня, давило на него тяжелым грузом. Но через секунду он легко дотронулся своей длинной рукой до моего колена тем едва ли не умоляющим жестом, который в последнее время стал привычным для него и каждый раз трогал меня до глубины души.

Поэтому мы продолжали: он просто находился при мне, а я копался в книгах, уже стоящих на полках в библиотеке и в тех, что Билл постоянно привозил из экспедиций по окружающим территориям. Что именно мне следует искать, я точно пока так и не определил, поэтому руководствовался исключительно ощущением того, что в них обязательно должно найтись нечто, таящееся в обширной кладовой человеческой философии и литературы. Вот я и продолжал искать отдельные намеки, обрывки и кусочки мыслей, подобные крупицам золота и драгоценным камням, просыпающимся на дорогу из каравана знаний, за которым я следовал.

В первые дни после своего возвращения я особенно не задумывался о своей роли в жизни нашего маленького сообщества. Но через неделю или две мне вдруг с удивлением пришло в голову, что почему-то никто — ни Мэри, ни Билл, ни даже Эл-лен — не просит меня снова взять на себя руководство коммуной. Вместе с удивлением пришло и беспокойство, но в то же время и чувство тайного облегчения. Меня, конечно, беспокоило, что они больше не нуждаются в моей помощи, но в то же время я нутром чувствовал: то, чем я занят, во всех отношениях является гораздо более важным, чем административная деятельность. Поэтому летние цвета за окном постепенно выцвели и превратились в яркие цвета осени, сменившиеся бурым цветом жухлой травы и белым цветом снега, оживляемого лишь отдельными мазками вечнозеленых растений, и я наконец понял, что мое присутствие в основном необходимо, так сказать, лишь на торжественных мероприятиях.

Одним из них было празднование так называемого Дня Благодарения, который для удобства устраивали десятого декабря, а после него начинались три недели общего веселья, заканчивающиеся в Новый год. На обеде в честь Дня Благодарения, как почетные гости, у нас в летнем дворце присутствовали руководители и предводители соседствующих с нами групп, которые перечислял мне Билл.

Сами вожаки являли собой весьма разношерстную компанию. Весельчаку Уотеру из Потерянного Колена было двадцать с небольшим; он был худым и сутулым негром и всегда оставался настороже. Уотер производил впечатление человека, который в любой момент может легко впасть в ярость, действительно — три его жены и пятеро детей, которых он прихватил с собой, буквально ходили вокруг него на цыпочках. Он был единственным по-настоящему молодым человеком среди присутствующих лидеров, и, по словам Билла, все остальные члены его полукоммуны были его ровесниками.

Биллу Проджеку было под сорок. Он утверждал, что он — чистокровный индеец сиу из резервации Роузбад в Южной Дакоте, хотя и не был похож на тех сиу, которых мне доводилось видеть в Миннесоте. В остальном же он, несомненно, выглядел как индеец. У него было лицо человека, способного, не меняя выражения, пройти сквозь стальную стену. На самом деле он был исключительно идеологическим лидером своей колонии, среди обитателей которой было лишь несколько индейцев. Петру Уоллинстадту, высоченному седовласому человеку, с крупными руками и костистым лицом, было около сорока пяти. Он был довольно ограниченным человеком и мог руководить людьми лишь благодаря своей непреклонной воле и непоколебимому стремлению к цели. Что бы ни обещал Уоллинстадт, он непременно это исполнял, рассказал мне Билл, кратко информируя меня о вожаках накануне их приезда. Старик Райан, его еще называли Дед, был самым настоящим патриархом: седоволосый, широченный как стена, умный, хитрый, деспотичный и крайне вспыльчивый человек. Они с Весельчаком Уотером не скрывали обоюдной неприязни — в остальных группах даже заключали пари по поводу того, когда эти двое наконец схлестнутся и что послужит для этого поводом. Одной из возможных причин, почему конфликт до сих пор не вступил в активную фазу, было то, что молодые Райаны (любой из членов группы Деда назывался Райаном, независимо от кровного родства) втайне восхищались более свободными порядками, царящими среди членов Потерянного Колена, и между членами этих двух групп существовали довольно тесные контакты. Между тем оба лидера в основном сидели по домам и встречались друг с другом только в самых редких случаях, таких, как наша гулянка по случаю Дня Благодарения.

Не успели четверо лидеров появиться во дворце, как между ними разгорелась нешуточная борьба за то, кто завладеет моим вниманием. Неудивительно, что явным победителем вышел Старик Райан. Конечно, полностью изолировать меня от коллег он не смог, но в его обществе я провел времени раза в полтора больше, чем со всеми остальными. Я поймал себя на том, что в душе даже симпатизирую старому ублюдку — звание, которого он заслуживал и в прямом и переносном смысле и, похоже, очень гордился этим. Прежде всего, у него были мозги и опыт, он не был маньяком, как Весельчак, или упрямым фермером, вроде Петра Уоллинстадта, или таким подозрительным и вздорным типом, как Билл. С Райаном о многом можно было поговорить, он был довольно разговорчив, с хорошо развитым чувством юмора, хотя все его шутки и были невероятно похабными.

Именно он впервые заговорил об Императрице — примерно на вторую неделю празднеств. Мы стояли в библиотеке, держа в руках стаканы с пивом и глядя в окно на уходящий вдаль и освещенный вечерним зимним солнцем склон, на реку, где у берега был устроен каток и где было полно катающихся.

— Что ты станешь делать, если она все же придет? — неожиданно спросил Райан во время разговора о весеннем севе.

— Кто? — рассеянно спросил я.

Мое внимание и мысли были лишь частично сосредоточены на нашем с ним разговоре о хранении корнеплодов, и мне показалось, что я пропустил что-то из сказанного им. Я был полностью поглощен зрелищем катающихся на коньках людей. Некоторые из них нацепили шахтерские шлемы с укрепленными на них фонарями и теперь, в наступающих сумерках, благодаря фонарям были похожи на мелькающих светлячков. Крошечные огоньки кружились и рисовали на фоне сереющего льда замысловатые фигуры. Разного рода узоры захватывали меня с самого детства. Например, я видел своеобразные узоры даже в колебаниях рынка ценных бумаг, именно это и стало основой моих успехов на бирже. Таким же образом я управлял своей компанией снегоходов, и так же было со всем остальным, вплоть до нашей дуэли со штормом времени, во время которой решающую роль снова сыграла моя способность видеть узоры переплетающихся силовых линий. Теперь я начинал видеть своего рода узоры в кружащихся вдали огоньках: хрупкий, оригинальный, постепенно усложняющийся узор, который формировали и пространство катка, и социальный аспект происходящего, и взаимные симпатии или антипатии катающихся.

— Кто? — переспросил я.

— Кто-кто? Императрица! Видать, пива перебрал, Деспард! Я спрашиваю: что ты будешь делать, если она явится сюда? А явится она точно, если только доживет, поскольку твердо решила завоевать весь мир. Слов нет, у тебя очень неплохая добровольческая армия, но вряд ли она остановит три сотни профессиональных солдат, располагающих транспортом, самолетами, вертолетами и самым разнообразным оружием, вплоть до легкой артиллерии.

— А что намерен делать ты? — спросил я, все еще не вернувшись к сути разговора.

— Я? Само собой — изворачиваться и договариваться, — проворчал он и сделал основательный глоток. — Я-то знаю, что мне с ней не совладать. Зато ты можешь оказаться достаточно глупым, чтобы попытаться оказать ей сопротивление.

Он развеселил меня. Я наконец оторвался от световых узоров, рисуемых катающимися на фоне льда.

— Вот как? — сказал я, копируя его собственный прием ведения спора. Когда он становился так серьезен, то делался вспыльчивым, как выхлопная труба машины двадцатых годов. — Значит, если я окажусь достаточно безумным, чтобы попытаться дать ей отпор, на твою помощь рассчитывать не приходится? Так, что ли?

— Чертовски верно! — Он неожиданно успокоился, повернулся лицом ко мне и вдруг замурлыкал, как бродячий кот-астматик:

— Ты же умный. И не хуже меня знаешь, что существует куча способов мирно договориться. Так вот, если ты позволишь старому Деду вести переговоры — только насчет моих и твоих людей, — поверь, я знаю, как разговаривать с такими, как она...

— Не сомневаюсь. И пока ты будешь договариваться только от нашего имени, остальным группам ради самосохранения волей-неволей придется присоединиться к нам. А это сразу наведет ее на мысль — особенно если в ходе переговоров тебе удастся ее на эту мысль навести, — что именно ты и являешься единственной реальной силой в этом районе, что говорить нужно только с тобой, а я, как и все остальные, у тебя в кармане.

— Да пошел ты! — Он отвернулся и уставился в окно. Холодный день быстро катился к вечеру; жирный профиль Деда на фоне темнеющего неба был тосклив и сердит. — В таком случае пусть она покажет тебе, где раки зимуют. Второй раз ты от меня столь выгодного соседского предложения не дождешься!

Я улыбнулся. Он ничего не мог с собой поделать. Уж таким он уродился: не мог не добиваться любого рода преимуществ. Видимо, он остановится только тогда, когда его окончательно оставят силы. Одно я знал совершенно точно: если потребуется союз с ним, он, при малейшем намеке, с радостью кинется мне в объятия. Я верил Биллу, который сказал, что — возникни у нас такое желание — мы без труда завоюем всех своих соседей, включая и Деда с его кланом.

Но это не означало, что Императрица не представляет собой реальной угрозы. У старика все же была голова на плечах. Я мгновенно протрезвел.

— Что ты там говорил насчет трехсот профессиональных солдат, авиации и артиллерии? — спросил я. — Откуда такие сведения?

— Один из моих ребятишек недавно вернулся с западного побережья.

— Вернулся с западного побережья? — переспросил я. — И когда же, интересно, он туда отправился?

— Да.., некоторое время назад, — ответил он, отхлебывая пиво. Он лгал, и мне это было известно, но я просто не мог тратить полчаса, вытягивая из него правду. — Он был в Сан-Луис-Обиспо. Это бывший военный лагерь на окраине города, и она использует его как учебно-тренировочную базу. Все жители города знают о самолетах, вертолетах и пушках. А солдаты каждый вечер навещают Сан-Луис-Обиспо, чтобы пошататься по барам. У них там четыре самых настоящих бара.

— У нее полмира к югу — вся Южная Америка, и еще полмира к северу — до самой Аляски, — заметил я. — Почему ты считаешь, что она направится именно сюда?

— Не будь дураком, — буркнул Райан. — В наши дни самое главное не территория, которую ты захватываешь. Главное — люди. И места, представляющие особую важность. А это место достаточно важное. Потому что здесь ты.

К сожалению, он был прав. С тех пор как я начал существовать не только внутри, но и вне своего собственного черепа, я постепенно осознал, что считаюсь чем-то вроде победившего шторм времени колдуна, причем не только среди членов нашего сообщества, но и по всему миру. Почему они приписали эту роль мни, а не Порнярску или, если уж на то пошло, не Биллу, по-прежнему оставалось для меня загадкой. Возможно, Билл был недостаточно колоритной для создания мифов и легенд фигурой, а Порнярск — слишком непохожим на человека, чтобы считаться колдуном, а не помощником колдуна. Но факт оставался фактом: такое представление обо мне, судя по тому, что говорилось в коротковолновых радиопередачах, было распространено, и наверняка, чем дальше от нас, тем более диким и не правдоподобным оно становилось.

Учитывая все это, было более чем вероятно, что Императрица может организовать экспедицию в наши края. Она ничем не рисковала. Если я и вправду окажусь таким могучим волшебником, каким являлся по слухам, она приобретала полезного для себя Мерлина. Если же я окажусь совсем не тем, кем меня считают, она все равно сможет держать меня при себе и поддерживать легенды, запугивая людей моей магической силой и получая те выгоды, которые получает каждый, у кого в распоряжении имеется ручной волшебник.

Поначалу мне казалось, что я загнан в угол, но потом понял, что у меня появилось множество новых возможностей, которые можно будет использовать к собственной выгоде.

Райан все еще что-то говорил.

— Что? — спросил я.

— Ну что, дошло до тебя наконец или нет? — спросил он.

— Точно, Дед, — ответил я, — теперь дошло. Я резко повернулся к нему.

— Хотелось бы поговорить с твоим парнишкой. Пусть он расскажет мне обо всем, что видел.

— Ну, я даже не знаю...

— Знаешь, давай обсудим твою цену за мой с ним разговор попозже. Он здесь — среди тех, кого ты привел с собой, или нет?

— Нет, — нахмурившись ответил Райан. — Погоди-ка, куда же это он, говорил, собирается? Кажется, поговаривал, будто на этот раз двинет на восток...

Его ответ был отличным способом намекнуть, что он ни с чем не расстается бесплатно. Пришлось пообещать ему прислать кого-нибудь для сварочных работ на мельнице, которую он строил, — ни один из его членов не умел варить, и, разумеется, тут же выяснилось, что побывавший на западном по-бережьи родственник сейчас катается на коньках вместе с остальными.

Я распорядился привести паренька, ему было всего восемнадцать, и мы с Райаном, Биллом и Эллен постарались вытрясти из него все, что он помнил об Императрице и ее вооруженных силах. Прежде всего он крайне неохотно рассказывал о причинах, побудивших его отправиться за тридевять земель на тихоокеанское побережье.