Жюльетта (№2) - Жюльетта. Том II

– Нет, – покачала я головой, – раз вы решили повременить, я буду дожидаться вас; только вы в этой комнате возбуждаете меня, я хочу видеть, как прольется ваша сперма, иначе эякуляция у меня не получится.

– В таком случае, – сказал польщенный Корнаро, – пусть наш ужин сопровождается самыми отвратительными развлечениями, надо превратить его в жуткую оргию. Не мне подсказывать вам детали: вы знаете мои вкусы, и я вижу, что у вас богатый опыт.

Возбужденная, как вакханка, Дюран возвестила, что ужин готов. Мы перешли в просторную трапезную, в середине которой стоял стол, накрытый на четверых. Кроме меня, Дюран и Корнаро за стол села пятидесятилетняя женщина по имени Лауренция, известная как самая порочная, самая развратная и сластолюбивая дама во всей Италии. Она, как и все остальные, предпочла человеческое мясо: спокойным философским взглядом она окинула расставленные на столе яства и начала есть, не испытывая никакого отвращения.

Запеченные в крови мясные блюда сопровождались изысканными закусками и приправами, которых я насчитала более десятка, и, как было условлено с самого начала, все это запивалось тончайшим и очень старым коньяком. Его подавали восемь четырнадцатилетних прислужниц очаровательной внешности: они держали напиток во рту, затем по нашему знаку приближались и впрыскивали его сквозь розовые сжатые губки в открытую пасть пирующих. За каждым стулом в почтительном ожидании стояли двое пятнадцатилетних педерастов, готовых исполнить любое наше желание. Поодаль, на самом виду, располагались четыре группы, составленные из двух пожилых женщин, двух мулаток, двоих содомитов, двоих малолетних педерастов, двух молодых девушек и парочки семилетних детей. Стоило нам поманить пальцем, и любой вызванный предмет подходил к гостю и предоставлял себя в полное его распоряжение. Вдоль стен комнаты стояли невысокие помосты, на каждом из них два негра бичевали юную девицу, которая, как только тело ее оказывалось порванным в клочья, проваливалась в хитроумный люк, и на ее месте тотчас появлялась другая; справа и слева от кнутобоев, на том же помосте, другие негры содомировали темнокожих мальчиков лет двенадцати. Под нашим столом сидели четверо девушек, в чьи обязанности входило ласкать языком член Корнаро и наши влагалища. С потолка свешивался огромный канделябр, который заливал зал ярким, наподобие солнечного, светом и одновременно, в силу необычного своего устройства, бросал обжигающие лучи на стайку связанных обнаженных детей, стоявших на балконе под самым потолком и издававших непрестанный жалобный вой. Эта выдумка поразила Корнаро больше всех остальных, и он рассыпался по этому поводу в восторженных похвалах. Оглядев восхищенным взглядом весь зал, наш гость сел на свое места и заметил, что никогда не видел столь сладострастной обстановки.

– А кто эта женщина? – спросил он, глядя на Лауренцию.

– Такая же эпикурейка, как и вы, – ответила Дюран, – распутница, которая способна превзойти вас по бесстыдству и вагину которой обсасывают в эту самую минуту точно так же, как и ваш орган.

– Все это прекрасно, – заметил Корнаро, – но на мой взгляд, прежде чем сесть за стол, эта синьора и мадам Дюран должны были показать мне свои задницы.

– Пожалуйста, с превеликим удовольствием, – в один голос ответили дамы и, поднявшись, подставили свои прелести прямо под нос гостю.

Распутник ощупал их, поцеловал, осмотрел взглядом знатока и сказал:

– На этих предметах распутство оставило неизгладимую печать; они многое повидали, и это мне нравится. – Потом он обратился ко всем присутствующим: – Как прекрасна порочная Природа во всех своих деталях и оттенках, и я всегда предпочитал увядшие цветы юным розам! Поцелуйте же меня, сладкие жопки! Дайте мне вдохнуть ваш терпкий эфир. Превосходно, а теперь соблаговолите опуститься на место.

– А кто эти люди? – снова поинтересовался Корнаро, рассматривая стоявших вокруг стола.

– Это жертвы, – отвечала я, – приговоренные к смерти; они знают, какой властью вы пользуетесь в этих местах, и на коленях умоляют вас о пощаде.

– Они наверняка ее не дождутся, – заявил варвар, и его взгляд сделался свирепым. – Много раз я посылал людей на смерть, но ни разу не смилостивился.

После этого мы принялись за ужин, и скоро все присутствующие пришли в движение в соответствии с предписанными обязанностями.

Корнаро непрерывно подвергался содомии и уже начал обнаруживать первые признаки эрекции; при этом он потребовал, чтобы каждая жертва подходила к нему получить наказание от его руки. В ход пошли все средства: он раздавал пощечины и щипки, вырывал волосы, выкручивал носы и уши, кусал и царапал груди, после чего несчастные возвращались на свое место и вновь принимали коленопреклоненное положение. Покончив с предварительной церемонией, Корнаро одобрительно похлопал меня по ягодицам и велел взять в руку его орган, состояние которого наполнило меня чувством гордости.

– Все готово, друг мой, – с воодушевлением сказала я, – мы ждем порывов вашего сердца и побуждений вашего воображения; назовите свои желания, и мы докажем вам нашу преданность неукоснительным послушанием.

Тогда Корнаро довольно грубо ухватил меня за ягодицы, притянул к себе и приподнял над полом.

– Иди сюда, – крикнул он одному из содомитов, – и прочисти эту задницу, а я ее подержу.

В меня вонзился толстенный фаллос, а Корнаро наглухо прикрыл губами мой рот; одна из прислужниц занялась его органом, другая прильнула губами к его седалищу.

– С вас достаточно, Жюльетта, – скомандовал он, – а вы, Лауренция, займите ее место.

После Лауренции настал черед Дюран, затем все присутствующие женщины прошли через эту процедуру, и содомиты время от времени вытаскивали свой член и давали облизать его нашему гостю. Таким же образом менялись служанки, которыми распоряжалась я.

– Пора перекусить, – наконец произнес Корнаро. – А потом мы продолжим развлечения и усовершенствуем их. Как вы считаете, Жюльетта, есть ли на свете более прекрасная страсть, чем похоть?

– Я бы сказала, что таковой не существует; но похоть всегда должна вести к излишествам: в плотских делах заслуживает звания глупца тот, кто надевает на себя узду, кто даже не пытается узнать, что такое удовольствие.

– Распутство, – вставила Дюран, – это праздник души и тела, который предполагает попрание всех ограничений, высшее презрение ко всем предрассудкам, полный отказ от всех религиозных норм и предписаний, глубочайшее отвращение ко всем нравственным императивам; распутник, который не достиг философской зрелости, который постоянно шарахается между своими неистовыми желаниями и своей больной совестью, навсегда лишен истинного счастья.

– Я не думаю, – сказала Лауренция, – что можно хоть в чем-то усомниться в рассуждениях его светлости, и я убеждена, что он достаточно умен, чтобы презирать благопристойность.

– Во всяком случае, – заявил Корнаро, – я не вижу ничего, абсолютно ничего священного в человеческом обществе и с полным основанием полагаю, что все, придуманное людьми, является не чем иным, как плодом человеческих предрассудков и эгоизма. Я думаю, нет на земле человека, который знал бы жизнь лучше меня. Как только исчезает вера в религию и, следовательно, слепое доверие к Богу, все духовное и телесное в человеке немедленно подвергается беспрестанному пересмотру и вслед за тем презрению, как это произошло со мной, ибо Природа вложила в меня отвращение к подобным вымыслам. В сфере религии, морали и политики никто не разбирается лучше, чем я, и ничье мнение не вызывает у меня уважения. Стало быть, ни один смертный не сможет заставить меня поверить или принять свои убеждения, из этого вытекает, что никому не дано права судить или наказывать меня. В какой бездне глупостей и заблуждений оказалось бы человечество, если бы все люди слепо принимали то, что вздумалось утверждать другим! По какому высшему праву вы называете нравственным то, что исходит от вас, и безнравственным то, что проповедую я? До какого произвола доходим мы, пытаясь установить, что есть истина и что есть ложь!

Однако мне могут возразить: мол, есть вещи, настолько отвратительные, что невозможно сомневаться в их всеобщей опасности и мерзости. Со своей стороны, друзья, я громогласно заявляю, что нет ни одного, якобы отвратительного поступка, который, будучи внушенным Природой, когда-то в прошлом не служил основой какого-нибудь освященного обычая; так же, как нет ни одного, который, будучи соблазнительным, в силу одного этого факта не сделался бы законным и добропорядочным. Следовательно, я прихожу к выводу, что нельзя противиться никакому желанию, ибо каждое желание имеет свою полезность и свое оправдание.

Величайшая глупость думать, что коль скоро вы родились на той или иной географической широте, вы должны подчиняться обычаям данной местности. В самом деле, неужели я буду мириться с несправедливостями по отношению к себе только в силу случайности места своего рождения; я таков, каким сделала меня Природа, и если есть противоречие между моими наклонностями и законами моей страны, вините в том Природу, а не меня.

Но ты представляешь собой угрозу для общества, могут сказать мне, и общество, защищая свои интересы, должно изгнать тебя из своей среды. Абсолютная чепуха! Уберите свои бессмысленные преграды, дайте всем людям равное и справедливое право мстить за зло, причиненное им, и никаких кодексов и законов вам не понадобится, не потребуются усилия безмозглых и самодовольных педантов, которые носят смешное звание криминалистов, которые, кропотливо взвешивая на своих весах чужие поступки и ослепленные своим завистливым и злобным гением, отказываются понять, что если для нас Природа является сплошными розами, для них она не может быть ничем, кроме как чертополохом.

Предоставьте человека Природе – она будет для него лучшим советчиком, нежели все законодатели, вместе взятые. Самое главное – разрушьте перенаселенные города, где скопление пороков вынуждает вас принимать карательные законы. Неужели так уж необходимо человеку жить в обществе и испытывать стадное чувство? Верните его в лесную глушь, из которой он вышел, дайте ему возможность делать то, что он хочет. Тогда его преступления, такие же изолированные, как и он сам, никому не принесут вреда, и ваши ограничительные установления отпадут сами по себе; дикий человек имеет только две потребности – потребность сношаться и потребность есть, и обе заложены в него Природой. Стало быть, все, что он делает для их удовлетворения, вряд ли можно назвать преступным; если в нем порой и пробуждаются иные чувства, их порождает только цивилизация и общество. Коль скоро эти страсти – только детище обстоятельств, потому что они присущи образу жизни общественного человека. По какому праву, я вас спрашиваю, вы их клеймите?

Таким образом, существует лишь два вида побуждений, которые испытывает человек: во-первых, те, которые вызваны его состоянием дикости, поэтому было бы чистым безумием наказывать их, и во-вторых, те, на которые его вдохновляют условия его жизни среди других людей, так что карать за них уж вовсе неразумно. Что же остается делать вам, невежественным и глупым современным людям, когда вы видите вокруг себя зло? Да ничего – вы должны любоваться им и молчать, именно любоваться, ибо что может быть более вдохновляющим и прекрасным, чем человек, обуреваемый страстями; и потому молчать, что вы видите перед собой дело рук Природы, которое вы должны созерцать, затаив дыхание и с глубоким почтением.

Что же до моей личности и моего поведения, я согласен с вами, друзья мои, в том, что мир может содрогнуться перед таким злодеем, как я; не существует запретов, которые я бы не нарушил, нет добродетелей, которые я бы не оскорбил, преступлений, которых бы не совершил, и я должен признаться, что только в те минуты, когда я действовал вразрез со всеми общественными условностями, со всеми человеческими законами, – только тогда я по-настоящему чувствовал, как похоть разгорается в моем сердце и сжигает его своим волшебным огнем. Меня возбуждает любой злодейский или жестокий поступок; больше всего меня вдохновляло бы убийство на большой дороге, а еще больше – профессия палача. В самом деле, почему я должен отказывать себе в поступках, которые бросают меня в сладострастную дрожь?

– Ах, – пробормотала Лауренция, – подумать только: убийство на большой дороге…

– Вот именно. Это высшая степень насилия, и любое насилие возбуждает чувства; любое волнение в нервной системе, вызванное воображением, увеличивает наслаждение. Поэтому если мой член поднимается при мысли выйти на большую дорогу и кого-нибудь убить, эта мысль внушена мне тем же самым порывом, который заставляет меня расстегивать панталоны или задирать юбку, и ее следует извинить на том же самом основании, и я буду претворять ее с таким же спокойствием, но с еще большим удовольствием, так как она намного соблазнительнее.

– Но скажите, – поинтересовалась моя подруга, – неужели мысль о Боге никогда не удерживала вас от дурных поступков?

– Ах, не говорите мне об этой недостойной химере, которую я презирал уже в двенадцатилетнем возрасте. Мне никогда не понять, как человек, будучи в здравом уме, может хоть на миг увлечься отвратительной сказкой, которую отвергает сердце и разум и которая находит сторонников только среди глупцов, подлых мошенников или самозванцев. Если бы на самом деле существовала такая штука, как Бог, господин и создатель вселенной, он был бы, судя по представлениям его поклонников, самым странным, жестоким, порочным и самым кровожадным существом на свете, и ни у кого из нас, смертных, недостало бы сил и возможностей ненавидеть его, презирать, ругать и оскорблять его в той мере, в какой он этого заслуживает. Самая большая услуга, какую только законодатели могут оказать человечеству, заключается в том, чтобы издать суровый закон против теократии. Мало кто понимает, насколько важно снести с лица земли поганые алтари этого презренного Бога; пока эти фатальные идеи будут витать в воздухе, человек не узнает ни мира, ни покоя, и угроза религиозных распрей всегда будет висеть над нашими головами. Правительство, допускающее любые формы боготворения, совершенно не понимает философской цели, к которой все мы должны стремиться, и я в любое время я готов доказать вам, что ни одно правительство не будет сильным и уверенным, пока разрешает боготворить некое Высшее Существо – этот ящик Пандоры, этот обоюдоострый меч, смертельно опасный для всякой власти, эту ужасную систему, согласно которой каждый воображает, будто имеет право ежедневно резать другим глотку. Да пусть он сгинет тысячу раз – человек, который выдумал Бога! У него не было иной цели, кроме как подорвать основы государства; внутри государства он мечтал создать независимую касту – вечного врага счастья и равенства; он стремился подчинить себе своих соотечественников, раздуть пожар распрей и раздоров и, в конце концов заковать людей в цепи и делать с ними все, что ему вздумается, предварительно ослепив их через посредство суеверия и заразив их фанатизмом.

– И все-таки, – заметила Дюран просто для того, чтобы дать высказаться нашему гостю, – религия есть краеугольный камень нравственности и морали, а эти вещи, как бы вы к ним ни относились, остаются очень полезными для власти.

– Независимо от природы этой власти, – тут же ответил Корнаро, – я готов хоть сейчас доказать, что нравственность для нее бесполезна. Кстати, что вы понимаете под этим словом? Разве это не осуществление на практике всех общественных добродетелей? Тогда соблаговолите объяснить мне, какое отношение может иметь к власти осуществление добродетелей. Вы боитесь, что порок, будучи противоположностью добродетели, может нарушить деятельность правительства как органа власти? Да никогда в жизни! И правительство должно больше опасаться высоконравственного человека, нежели человека порочного. Первый расположен к пустым спорам и сомнениям, и не может быть сильной власти там, где люди истрачивают попусту свои мыслительные способности: дело в том, что правительство – это узда для человека, а размышляющий человек не терпит узды. Следовательно, чтобы управлять людьми, их надо обречь на невежество; властители всегда чувствовали, что цепи скорее удержат на коленях глупых подданных, нежели гениальных личностей. Вы можете сказать мне, что свободная власть далека от такого намерения. А я спрошу Вас, где вы видели свободную власть; разве на земле существует что-нибудь свободное? Более того, разве человек не всегда и не везде остается рабом собственных законов? Выходит, что люди повсюду находятся в цепях, то есть в состоянии безнравственности. Разве вид опьянения, в котором постоянно пребывает безнравственный и порочный человек, – это не то же самое, что состояние, в котором держит человека законодатель, чтобы парализовать его волю? Так зачем законодателю внушать ему добродетели? Только в моменты самоочищения человек делается норовистым, начинает сомневаться в своих правителях и меняет их. В интересах правительства – сковать человека при помощи безнравственности, опустить его в бездну безнравственности, и он никогда не причинит неприятностей для власть предержащих. Если же посмотреть на вещи под более широким углом зрения, можно задаться вопросом: имеют ли пороки какие-нибудь последствия для взаимоотношений между людьми, иными словами, какое государству дело до того, ограбите ли вы меня, или, в свою очередь, я убью вас? Абсурдно считать, будто сведение личных счетов имеет какое-то отношение к обществу. Но, говорят нам, законы необходимы для того, чтобы сдерживать зло… Хорошо, только зачем его сдерживать, если Природа нуждается в нем и существовать без него не может, если оно задумано как противовес добру? Скажем, древний человек не имел законов, которые ограничивали его страсти, но разве он был менее счастлив, чем мы? Силу никогда не сломит слабость, и если последняя всегда оказывается в проигрыше, значит этого хочет Природа, и не нам противиться ее желанию.

– Такие рассуждения открывают широкий простор для разного рода ужасов, – заметила я.

– Так ведь они совершенно необходимы, эти явления, которые вы называете ужасами: в этом убеждает нас сама Природа, которая заставляет расти самые ядовитые растения бок о бок с самыми целебными. Почему вы так возражаете против преступлений? Разумеется, не потому что они порочны сами по себе, но только по той причине, что они наносят вам вред, человек же, которому зло выгодно, и не подумает осуждать его. И если злодейство приносит в мир столько же счастья, сколько и несчастья, разве справедлив закон, карающий его? Задача хорошего закона – способствовать благу всех и каждого, а вот этого-то как раз и нет в законах, принятых против преступлений, ибо они защищают лишь жертву и в высшей степени ущемляют злодеев. Величайший недостаток, а заодно и несчастье людей, придумывающих законы, заключается в том, что они всегда учитывают только часть человечества и совершенно игнорируют остальных, и неудивительно, что сегодня совершается так много грубых ошибок.

Рассуждения нашего гостя прервала служанка, сообщившая о том, что внизу ждет убого одетая женщина, которая очень хочет поговорить с синьором Корнаро.

– Веди ее сюда, – поспешно сказала я, опередив венецианца.

Женщины, окружавшие стол, тотчас поднялись с колен, чтобы освободить место для новой сцены, и присоединились к пятидесяти наложницам, которые, стоя на помостах, выставляли напоказ свои обнаженные зады.

В следующую минуту робко вошла беременная женщина лет тридцати, прелестная как Венера, в сопровождении четверых детей – двух мальчиков и двух девочек.

– О, господин мой! – вскричала она, и все семейство припало к ногам Корнаро, который с изумлением смотрел на них. – Господин мой, я взываю к вашей милости; во имя неба сжальтесь над бедной женщиной, покинутой мужем, матерью этих несчастных детей, которые просят у вас корочку хлеба. Два года у нас нет никаких средств, и скоро нас возьмет к себе могила, если только не найдется добрый человек, который поможет продлить наши дни. О, добрый синьор, неужели не смягчится ваше благородное сердце при виде несчастья, которое молит вас о сочувствии. Сжальтесь над нами, иначе мы погибли.

Как я уже сказала, женщина эта была восхитительна; ее поношенное платье, ее беременность, исходившее от нее очарование, трогательный вид ее детей, залитые слезами лица несчастного семейства – все это произвело настолько сильное впечатление на нашего распутника и настолько разожгло его порочную похоть, что я испугалась, как бы он не извергнулся при малейшем прикосновении. Однако он взял себя в руки, предвкушая, очевидно, волнующее и пикантное продолжение этой сцены, и увел меня в соседнюю комнату, куда следом препроводили просительницу со всеми чадами.

И вот там жестокость каннибала проявилась во всей своей красе. Он пришел в неистовство, его бессвязная речь выдавала чувства, бушевавшие в его душе: он заикался, бормотал какие-то непристойности, выкрикивал богохульные ругательства, на его губах пузырилась пена, и вид его был ужасен. В те минуты он был бы великолепной моделью для художника, который вознамерился бы написать портрет одного из самых отвратительных чудовищ, порожденных Природой.

– Ну что ж, сука, – процедил он сквозь зубы, – я облегчу твои страдания; сейчас мы устроим тебе роды. Раздевайся поживее… все, все снимай с себя, первым делом оголи ягодицы… Мой член твердеет, Жюльетта, смотри, как он твердеет… потри мне яйца спиртом, а потом помоги этой твари раздеться…

С этими словами он нанес страшный удар в лицо бедняжки, которая отлетела на несколько метров; потом, не спуская с нее безумных глаз, он грубо схватил меня за заднюю часть, я увернулась, испугавшись, как бы злодей не сделал меня объектом своей ярости, и стала поспешно срывать последние тряпки с лежавшей на полу женщины с окровавленным лицом. Но, наклонившись над ней, я неосторожно выставила свой зад, и Корнаро без промедления овладел им.

– Раздевай ее скорее, – рычал он, – скорее, говорю тебе; задуши ее, если будет сопротивляться; разве ты не чувствуешь мою эрекцию?

Когда мать обнажилась, распутник оставил меня в покое, плюнул ей в лицо и в мгновение ока сам сорвал одежду со всех четверых детей, после чего с яростью набросился на детские ягодицы. Потом приказал мне опалить горящей свечой материнский зад и потребовал розги.

Мы вместе уложили детей штабелем на вздувшийся живот матери; он несколько мгновений любовался этой пирамидой, составленной из аппетитных прелестей, и с удивлением заметил, что бедность и лишения не нанесли ущерба цветущим формам несчастных созданий. Затем, перейдя от удивления; к озлоблению, взмахнул розгами и с невероятной быстротой начал пороть распростертые перед ним белоснежные ягодицы и круглый, обтянутый нежной кожей живот беременной просительницы. Я ласкала его в продолжение экзекуции и чувствовала, как его чресла наполняются новыми силами. Он то и дело останавливался, несколько мгновений пожирая глазами кровавые следы своего зверства, вставлял член в мой зад, после трех-четырех движений выныривал из него и продолжал флагелляцию. Когда руки его устали, он опустился на колени и принялся осыпать ударами живот молодой матери, прильнув губами к окровавленным ягодицам детей.

– Друг мой, – с беспокойством заметила я, – вы вот-вот извергнетесь, я вижу это по вашим глазам: еще немного, и эта сцена, хотя она и великолепна, лишит вас семени, после чего вы не сможете насладиться своими злодеяниями в полной мере, тем более что впереди нас ждут новые утехи.

– А что еще ты можешь мне предложить? – спросил венецианец, взглянув на меня затуманенным взором.

– Пойдемте со мной, пусть эти создания придут в себя, а потом вы вернетесь и расправитесь с ними.

Я увела его в небольшую комнату, где Дюран с помощью Лау-ренции приготовила новую сцену, которую я сейчас вам опишу.

Эта комната была украшена наподобие тех храмов, где древние римляне праздновали свои сатурналии в старые добрые времена, и наш гость увидел девять сладострастных картин, составленных из живых людей.

Первая изображала красивого мужчину средних лет с вздыбленным членом, прижавшегося к заду юноши, которого ласкал маленький мальчик-педераст.

Во второй ласкали друг друга сорокалетняя женщина и две юных девушки.

В третьей мускулистый атлет совокуплялся сзади с прелестной знойной негритянкой и сосал влагалище не менее прелестной белокожей женщины.

Четвертая картина представляла молодую мать, которая порола свою дочь, и ее в свою очередь порол мрачного вида мужчина.

Рядом другой мужчина содомировал маленького теленка, то же самое проделывал с ним огромный пес.

Дальше отец избивал розгами собственную дочь, привязанную к столбу, и сам получал порку от красивой женщины.

Седьмая картина представляла собой группу из десяти девушек, облизывавших друг другу влагалище.

В восьмой десять юношей содомировали друг друга, образовав живое замкнутое кольцо.

Наконец последняя композиция состояла из нескольких мужчин, которые содомировали шлюх с дебильными или изъеденными сифилисом лицами и одновременно обсасывали влагалища дряхлых женщин, возрастом не менее шестидесяти лет, а маленькие дети целовали им задницы.

Посреди этого великолепия стояли две рослые матроны и держали за руку шестерых малолетних девочек, прелестных как херувимы, предназначенных в жертву нашему клиенту. Со всех сторон слышались негромкие крики и стоны то ли удовольствия, то ли боли, свист бичей и розог и хлесткие удары. Все присутствующие были обнажены, все являли собой образ грязной похоти в самых разных ее проявлениях. Лампы, в которых горело ароматное масло, создавали приятное освещение и распространяли по всей комнате возбуждающий, щекочущий ноздри запах; одним словом, Корнаро оказался в одном из самых величественных храмов, посвященных похоти.

Наш гость не спеша обошел комнату в сопровождении неотступно следовавших за ним двух содомитов и двух женщин, вооруженных розгами, и все четверо по очереди возбуждали ему седалище. Он останавливался то там, то сям: щипал кого-то за соски, теребил кому-то нижние губки и, раздвинув их, заглядывал внутрь, раздавал тумаки и пинки. Он был похож на тигра, попавшего в овчарню.

– Прекрасно, – наконец сказал он, – теперь пора перейти к делу, я держусь из последних сил. Но я хочу развлекаться публично, и пусть удовольствия сопровождаются ужасами, которые помогут изливаться моей сперме. Приготовьте полдюжины девиц и столько же молодых мужчин – самых стеснительных и благопристойных из тех, что у вас есть, и я обещаю вам потрясающий спектакль.

Я быстро отобрала актеров, каких он требовал, и мы гурьбой вошли в комнату, где нас ожидало несчастное семейство. Корнаро окружила толпа девиц, и он пообещал немедленную смерть каждой, кто не выдержит предстоящего зрелища: лишится чувств или хотя бы расплачется. Злодей начал с матери: он подвесил ее за ноги к потолку, в результате чего она задохнулась под тяжестью собственного плода; вломился в маленькую заднюю норку самой прелестной из дочерей, заставив сестренку держать ее, потом, взяв плотницкую пилу, медленно отрезал ребенку голову во время акта содомии. Монстр нарочно не спешил и растянул ужасающую операцию на целый час, в продолжение которого три юные зрительницы упали в обморок.

– Запомни их, – бросил мне Корнаро, – я займусь ими позже.

Когда маленькая головка отвалилась, злодей принялся за следующего члена семьи и до тех пор, пока не разворотил потроха последнего из детей, пока не перепилил шею последнему, он не сбросил свою кипящую сперму, которая делала его столь жестоким и безжалостным. До того, как наступил конец спектакля, еще три девушки лишились чувств, а все остальные плакали, не пытаясь даже скрыть слез. Что же касается до матери, она уже не дышала; в жуткой тишине забрызганной кровью комнаты стоял наш гость, исчадие ада или воплощение зла – как хотите – и оглядывал чудовищные дела своих рук.

– Что такое, дорогой друг! – возмущенно заговорила я, подходя к преступнику и дергая его за обмякший орган. – Неужели вы собираетесь оставить этих тварей безнаказанными после того, как приговорили их к смерти за непослушание?

– Нет, конечно, – тяжело вздохнул он, – но я просто чертовски устал, мне нужен отдых…

Отчаявшись добиться от него каких-либо действий, я подала ему чашку горячего бульона, и он ушел, заплатив сто тысяч франков за доставленное удовольствие.

После Корнаро другой незабываемой посетительницей нашего заведения была одна венецианка высокого происхождения, чрезвычайно богатая и очень известная своим распутством. Сильвия, сорокапятилетняя дама, высокая, статная, превосходно сложенная, обладательница прекраснейших в мире глаз, три дня провела в нашем доме.

– Дорогие мои, – заявила она, – меня переполняют соки, от которых я могу освободиться только ценой отвратительных поступков. Для начала, – продолжала эта современная Мессалина, – я хочу, чтобы вы продали меня какому-нибудь развратнику с необычными вкусами, который проведет меня по самым мерзким клоакам порока и бесстыдства.

– У меня уже есть такой, я думаю, он вам подойдет. Однако, синьора, он непременно захочет обращаться с вами как с самой последней шлюхой и может причинить вам боль.

– Ах, милочка, это то, что требуется; мне жутко хочется стать жертвой такого человека… А что он будет делать после побоев?

– После хорошей взбучки он заставит вас массировать мужские органы на его лице, потом вам пососут вагину, а в заключение он подвергнет вас содомии.

– Великолепно! Я давно мечтала об этом. Давайте приступим прямо сейчас, а позже я объясню вам, чем должны завершиться мои утехи.

Я привела ей обещанного клиента. Так совпало, что ему хотелось развлечься именно с такой женщиной, как Сильвия, и он был несказанно рад, когда увидел ее. Оставшись наедине, наши актеры не замедлили приступить к делу, а я, находясь за стеной, небрежно развалившись посреди служанок, которые усердно ласкали меня спереди и сзади, не пропустила ни одной подробности. Дорсини начал с того, что несколькими сильными пинками наградил величественный зад, быстро перешел к рукоприкладству и выдал Сильвии серию хлестких пощечин, присовокупив к ним десяток ударов кулаком, и все это происходило в таком стремительном темпе, что изумленная аристократка только моргала глазами; но я должна заметить, что в ее глазах не было ничего, кроме удовольствия. Град ударов сменился длинной тирадой площадной брани: редкую женщину оскорбляли и унижали так, как Дорсини свою партнершу.