Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Жюльетта (№2) - Жюльетта. Том II

ModernLib.Net / Эротика / Де Сад Донасьен Альфонс Франсуа / Жюльетта. Том II - Чтение (стр. 19)
Автор: Де Сад Донасьен Альфонс Франсуа
Жанр: Эротика
Серия: Жюльетта

 

 


– Разрежем на куски и сожжем; этого человека никто не будет искать здесь. Ведь благодаря твоей смекалке лакей будет разыскивать его в другом конце города. А потом пусть сам объясняется с местными банкирами насчет своего господина; когда мы проезжали через городские ворота, я назвал наши имена сторожу и Вильнея представил как нашего слугу. Если кто-то будет интересоваться им, скажем, что слугу рассчитали, и дело с концом.

Потом мы открыли шкатулку с сокровищами ключом, вытащенным из кармана спящего, и стали разглядывать золото и драгоценные камни, которые составляли огромное состояние.

– Неужели, милая, ты настолько сошла с ума, – сказал я Эмме, – что даже теперь не можешь сделать выбор между жизнью этого дурака и такими сокровищами?

Мы все еще наслаждались великолепным зрелищем, когда, совершенно неожиданно, раздался стук в дверь. Я бросил быстрый взгляд на Эмму, затем в окно, и – о, небо! – на улице стояла карета Вильнея. А в дверь стучал его лакей. Хитрец разузнал-таки, где мы остановились; в гостинице «Английское воинство» ему сказали, что поскольку нас нет в числе их постояльцев, значит, мы живем в другом месте – скорее всего в Датском отеле. Словом, было поздно спрятать его господина, так как лакей уже вошел и увидел в постели спящего Вильнея.

– Послушай, приятель, – сказал я, отводя лакея в сторону и приложив палец к губам, – не надо будить его; он немного приболел, поэтому должен хорошенько отдохнуть; а ты возвращайся туда, где остановился, и жди дальнейших распоряжений; если он направил тебя в отель, значит, имел на то веские причины: у него секретное дело в городе, и он не хотел, чтобы его видели вместе со слугой. Он так и просил передать, если ты появишься, чтобы ты ждал его по тому адресу, который по его просьбе указала в записке моя жена, и ни о чем не беспокоился, а главное – не вздумай больше разыскивать его.

– Ну ладно, – сказал лакей, – я так и сделаю и отошлю карету обратно.

– Совершенно верно. Вот возьми деньги – это он просил передать тебе, а о хозяине не беспокойся: он в надежных руках, а дня через три сам придет за тобой.

Слуга с экипажем исчезли, а я со своей сообщницей стал думать, как поступить дальше.

– Давай действовать по первоначальному плану, – предложил я. – Сначала избавимся от Вильнея, затем нам не составит никакого труда прикончить и лакея; таким образом, мы заполучим карету, лошадей и прочий его багаж, которые не фигурировали в прежнем договоре.

Тело родившегося под несчастной звездой молодого человека было разрублено на кусочки, которые мы обратили в пепел в жарком камине, и скоро от коммерсанта не осталось никаких следов; а мы, возбудившись от ужасного своего дела, провели остаток ночи в самых мерзких утехах. Наутро я один отправился в гостиницу «Английское воинство».

– Дружище, – сказал я лакею, – я получил указание от твоего господина проводить тебя в загородный дом, где он сейчас находится; это в двух лье отсюда; все вещи можешь оставить здесь, но предупреди, чтобы их не трогали и отдали мне, потому что Вильней велел забрать их позже. А теперь нам надо торопиться.

Мы вышли из города, и когда оказались в пустынном месте, я пустил пулю в голову несчастного и добавил при этом:

– Ступай искать своего господина в аду, куда попадает каждый, у кого есть деньги, но недостает ума отдать их добровольно, не дожидаясь, пока их отберут силой.

Я ногой столкнул мертвое тело в овраг и, закончив свою операцию, повернул обратно в город, но тут увидел в отдалении девочку-подростка, которая пасла стадо овец.

«Эге, она могла заметить меня, – с беспокойством подумал я, – наверняка, она все видела… Ну что я медлю, в конце концов?»

Я схватил маленькую пастушку, замотал ей голову шарфом и изнасиловал ее; в течение нескольких минут она лишилась невинности в обоих местах, и пуля вошла ей в голову как раз в тот момент, когда я испытал оргазм в ее заднем проходе.

Очень хорошо, что я сделал это, думалось мне, ибо это самый верный способ избавиться от свидетеля; и я медленно пошел в гостиницу «Английское воинство», где велел запрячь лошадей Вильнея, сложил в экипаж его вещи и вернулся к себе.

Эмма встретили меня молча, чем я был немало озадачен.

– У тебя, очевидно, шалят нервы? – недовольно спросил я.

– Меня очень беспокоят последствия, – ответила она. – Прежде чем приехать в Стокгольм, Вильней наверняка предупредил своих знакомых, и они будут искать его по всем гостиницам, начнут задавать вопросы, и все в конечном счете откроется. Поэтому нам надо как можно быстрее бежать из этой страны, где все пугает меня.

– Эмма, я думал, что ты сильнее; если ты будешь скрываться всякий раз, совершив какой-нибудь незначительный поступок, ты не будешь знать ни минуты покоя. Будет тебе, дорогая, выбрось все свои страхи; Природа, стремящаяся к преступлениям, бережет тех, кто их совершает, и очень редко карает их. У меня есть рекомендательные письма ко многим известным личностям в Швеции, я собираюсь представиться им, и будь уверена, что среди этих новых знакомых найдется немало людей, которые предоставят нам и средства и возможности для новых злодейств; я согласен с тобой, что нам следует быть осторожными, но не будем бежать от счастливой судьбы, которая нас ожидает.

В те времена все Шведское королевство потрясали раздоры между двумя влиятельными партиями; одна из них, недовольная двором, мечтала захватить власть, другая, во главе с Густавом II, стремилась продлить свое господство; к этой второй партии примыкал двор и все, что было связано с ним. Первую партию представляли сенат и определенная часть военных. На трон только что вступил монарх, и недовольные чувствовали, что настал удобный момент приступить к активным действиям: с нарождающейся властью справиться гораздо легче, чем с опытным, хорошо окопавшимся властителем. Сенаторы понимали это и завоевывали все новые сильные позиции; они использовали свои преграды в самых широких пределах и даже злоупотребляли ими, осмеливаясь открыто бросать вызов королю на своих заседаниях и насмехаться над его указами; постепенно власть законодателей достигла такой степени, что Густав без их согласия не мог даже назначить чиновников в своем собственном королевстве.

Так обстояли дела в стране, когда я нанес визит сенатору Стено, вдохновителю сенаторской партии. Молодой политик и его супруга приняли меня со всем радушием и, осмелюсь думать, с самым живым интересом. Мне попеняли, что я сразу не взял с собой жену, и я оправдался только тем, что принял приглашение отобедать у них в доме на следующий же день вместе с ней.

Эмму, которая как нельзя лучше подходила для роли моей жены, сочетая в себе все качества, так высоко ценимые в свете, приняли с исключительной сердечностью, и между нею и милой супругой сенатора сразу завязалась самая горячая дружба[88].

Если молодого шведа, двадцати семи лет от роду, можно было с полным правом назвать одним из самых обаятельных, богатых и мудрых представителей своего поколения, то можно было без преувеличения сказать, что его супруга Эрнестина была, конечно же, самым очаровательным созданием во всей Скандинавии. Прекрасная девятнадцатилетняя блондинка с роскошными волосами, с величественной фигурой… красивые карие глаза, безупречные, благородные черты лица – Природа в избытке одарила эту счастливицу, которая помимо всевозможных физических совершенств обладала глубоким умом, твердым характером и здоровой философией.

При нашей четвертой встрече Стено поинтересовался, кому адресованы остальные рекомендательные письма, которые у меня были. Вместо ответа У. показал их ему, и когда он прочитал на конвертах имена придворных, лицо его потемнело.

– Знаете, любезнейший и дорогой наш гость, – сказал он, возвращая мне письма, – нам доставляет удовольствие принимать любого, прибывающего с такими теплыми рекомендациями, но должен заметить, что у меня непримиримые политические разногласия с этими лицами, которых вы намерены посетить. Мои коллеги, мои друзья и родственники, будучи заклятыми врагами двора, даже не разговаривают с теми, кто служит или способствует деспотизму.

– Ах, сударь, – заговорил я, – ваши взгляды совершенно совпадают с моими, я не допускал даже мысли связать себя с партией ваших противников; я так же, как и вы, ненавижу монархов и их тиранию. Я всегда удивлялся, как Природа могла вложить в такие руки власть над людьми. И я прошу вас, мужественных сенаторов, поскорее вернуть шведскому народу подлинную свободу, которую Густав стремится отобрать у него по примеру своих предков; пусть все старания , вашего молодого принца усилить свою власть постигнет та же бесславная участь, какую испытал недавно Адольф. Однако, добрый мой господин, чтобы впредь у вас не было никаких сомнений в моем искреннем желании присоединиться к вашей партии и в моем уважении к вашим взглядам, давайте вместе с вами разорвем на клочки вот эти самые письма, которые адресованы сторонникам Густава и их прихлебателям. Да, да, уничтожим их все, и я доверяю вам самому выбирать друзей, с которыми я мог бы иметь дело в вашем городе.

Стено с чувством пожал мне руку, и его юная жена, присутствовавшая при нашем разговоре, не могла сдержаться, чтобы не выразить живейшую радость от того, что к их партии присоединился столь достойный человек.

– Боршан, – торжественно заявил Стено, – после таких слов, которые наверняка идут из самого сердца, я больше не сомневаюсь в образе ваших мыслей. Но скажите, вы действительно готовы отстаивать наши интересы, как свои собственные, и принять на себя все обязательства, требующие верной дружбы и строгой конспирации?

– Сенатор, – живо ответил я, – клянусь жизнью, что буду с вами до тех пор, пока последний тиран не исчезнет с лица земли, если вы вложите в мои руки необходимое оружие.

После чего я рассказал супругам о случае с принцессой Голландии, который убедительно свидетельствовал о моем отвращении к тирании и к ее носителям.

– А ваша супруга, друг мой, – спросил меня сенатор, – она разделяет ваши взгляды?

– На ваш вопрос отвечу честно: наши взгляды настолько схожи, что она оставила Софию, которая осыпала ее всевозможными милостями.

– Отлично, – сказал Стено, – завтра в моем доме соберутся друзья; я приглашаю вас обоих присоединиться к нам и обещаю, что вы услышите очень интересные вещи.

Я передал этот разговор Эмме.

– Прежде чем влезть в это дело, дорогой, надо подумать хорошенько, во что оно может вылиться. Не забывай, что когда ты отказался служить Софии, ты действовал скорее, как мне кажется, из отвращения к политическим интригам, а не из духа свободолюбия.

– Нет, – возразил я, – ты ошибаешься; с тех пор я много передумал и пришел к выводу, что только мой извечный ужас перед деспотизмом отдельной личности заставил меня отказаться от предложения супруги градоправителя: будь ее цели несколько иными, я, возможно, согласился бы на все…

– Извини, Боршан, – не унималась Эмма, – но я не вижу никакой логики и последовательности в твоих принципах: ты сам тиран, и ты же ненавидишь тиранию; деспотизм сквозит во всех твоих вкусах, глубоко гнездится в твоем сердце, твоя душа пропитана им, и вдруг ты восстаешь против него. Объясни мне эти противоречия, или можешь больше не рассчитывать на меня.

– Эмма, – начал я, глядя прямо в глаза своей спутнице, – послушай внимательно, что я тебе скажу и хорошенько запомни мои слова. Если сенат собирается выступить с оружием в руках против шведского монарха, им движет не ненависть к тирании, а зависть, оттого что деспотом является кто-то другой, но не сами сенаторы; как только они получат власть, ты увидишь, как в их взглядах произойдет внезапная метаморфоза, и те, кто сегодня ненавидят деспотизм, завтра будут сами осуществлять его для своего блага. Приняв предложение Стено, я играю ту же роль, что и он и ему подобные; я не стремлюсь сокрушить трон, но хочу обратить его свойства в свою пользу. Еще вот что запомни: я. разорву с этим обществом, как только увижу, что оно вдохновляется другими принципами или идет в другом направлении, поэтому, Эмма, не обвиняй меня в непоследовательности, как не осуждай тех, кто заменяет тиранию деспотизмом: трон люб всякому человеку, и не трон он ненавидит, а того, кто сидит на нем. Я чувствую в себе прямо-таки потребность вмешаться в мировые дела, для этого нужны не предрассудки и не добродетели, но страсть, порочное сердце и несгибаемый характер – то есть как раз то, чем я обладаю; фортуна благоволит ко мне, и я принимаю вызов судьбы. Оденься завтра шикарнее, Эмма, будь гордой, умной и соблазнительной – я хочу сказать, стервозной, – именно эти качества уважают в доме Стено; покажи его гостям, что они в тебе есть, и ничего не бойся.

Мы пришли к назначенному часу и были встречены лакеем, который коротко бросил швейцару: «Это последние, никого больше не пускать».

Позади большого дома, похожего на настоящий дворец, был сад, в самом конце которого, в уединенном павильоне, собрались гости. Павильон был окружен высокими густыми деревьями и напоминал собою храм, воздвигнутый в честь бога молчания. Дворецкий молча указал нам дорогу, но провожать не стал.

Не считая нас, собрание состояло из восьми человек. Стено и его жена, с которыми я вас уже познакомил, поднялись приветствовать нас и представить остальным, которых я сейчас опишу. Это были три сенатора с супругами. Самому старшему было около пятидесяти, его звали Эрикссон; величественным видом он напоминал государственного мужа, но было что-то неприятное в его взгляде и в его манере говорить.

Его жену звали Фрезегунда, ей было тридцать пять лет, она отличалась скорее красотой, нежели женственной грациозностью, в лице ее было что-то мужское, но от этого она выглядела еще более величественной, словом, она была тем, что обыкновенно называют красивой и роскошной женщиной. Второму сенатору Вольфу было лет сорок, он поражал с первого взгляда необыкновенной живостью, в том числе и в смысле ума, но в каждой черточке его лица сквозила порочность. Амелии, его супруге, было от силы двадцать три года; очень пикантное лицо, удивительная точеная фигурка, свежайший ротик, плутоватые глазки, нежная кожа; при всем этом она обладала острым умом и пылким воображением – трудно представить себе более распутное и более обольстительное существо. Амелия покорила меня – именно покорила, иным словом я не могу выразить свои чувства. Имя третьего сенатора было Браге, он был моложе тридцати, стройный, худощавой, с быстрым взглядом, весь какой-то нервный в движениях, но явно превосходил своих коллег силой, цинизмом и жестокостью. Его жена Ульрика считалась одной из самых обворожительных женщин в Стокгольме и одновременно одной из самых коварных и порочных, одной из самых преданных сторонниц сенаторской партии, способной привести ее к победе; она была на два года моложе своего супруга.

– Друзья, – начал Стено, как только закрыли на засов двери и опустили шторы, – я уверен, что этот французский господин и его супруга достойны нас, и предлагаю немедленно принять их в наше общество.

– Сударь, – обратился ко мне Браге тоном несколько высокомерным, – рекомендация господина Стено вдохновляет и внушает доверие к вам, однако будет лучше, если мы услышим ваши честные ответы на наши прямые вопросы. – Немного помедлив, он спросил: – Каковы ваши мотивы ненависти к деспотизму королей?

На что я, не задумываясь, ответил так:

– Зависть, ревность, честолюбие, гордыня, нежелание подчиняться и страсть властвовать над другими[89].

Сенатор: – Думаете ли вы о благосостоянии и счастье народа?

Я: – Меня заботит только собственное благополучие.

Сенатор: – Какую роль играют страсти в ваших политических взглядах?

Я: – Самую важную и первостепенную; на мой взгляд, каждый из людей, называемых государственными мужами, преследует и всегда преследовал только свои собственные цели; им движет и всегда двигало только намерение как можно полнее удовлетворить свои похотливые наклонности; все его планы, предложения и проекты, – все, включая его законы, служит его личному счастью, ибо благополучие народа ничуть не занимает его; все, что он ни предпринимает, должно сделать его еще могущественнее или богаче.

Сенатор: – Насколько я понял, если бы вы были богатым или могущественным, вы обратили бы эти преимущества в источники своих удовольствий или своих безумств?

Я: – Признаю только одного Бога: наслаждение.

Сенатор: – А что вы думаете о религии?

Я: – Я считаю ее главным столпом тирании, механизмом, который деспот использует для укрепления своего трона. Искры суеверия всегда были расцветом деспотизма, посредством этих презренных оков тиран постоянно подчиняет людей своей воле.

Сенатор. – Иными словами, вы нам советуете использовать религию?

Я: – Разумеется; если вы собираетесь царствовать, пусть Бог глаголет вашими устами, и люди будут слушаться вас. Когда Бог будет в вашем услужении, вы поставите их на колени, их деньги и сами их жизни сделаются вашей собственностью. Убедите людей, что все беды, которые преследовали их при прежнем режиме, происходят лишь от их безбожия. Заставьте их ползать и пресмыкаться у ног пугала, которым вы размахиваете перед их носом, и они сделаются ступеньками лестницы вашего тщеславия, вашей гордыни, вашей похоти.

Сенатор: – А сами вы верите в Бога?

Я: – Разве есть на свете хоть один здравый умом человек, который верит в эти басни? Разве Природа, вечно движущаяся Природа, нуждается в первоначальном толчке? Пусть останки того первого шарлатана, который заговорил об этой отвратительной химере, подвергаются вечным мукам за всех несчастных, которые погибли из-за нее.

Сенатор: – Как вы относитесь к поступкам, называемым преступными?

Я: – Как к делам, на которые вдохновляет нас Природа и противиться которым равносильно безумию; как к самому верному средству в распоряжении государственного мужа, служащему для накопления субстанции личного счастья и для ее сохранения; как к необходимому орудию любого правительства; наконец, как к единственным законам Природы.

Сенатор: – Вам приходилось совершать преступления?

Я: – Не существует ни одного, которым я бы не запятнал себя и которое бы не был готов совершить еще раз.

После этого Браге напомнил присутствующим историю тамплиеров и, резко выразившись по поводу незаслуженной и жестокой смерти, которой Филипп Красивый предал великого магистра Молея[90] с единственной целью завладеть богатствами ордена, сенатор снова обратился ко мне:

– Вы видите перед собой руководителей Северной Ложи, которую основал сам Молей, когда ожидал решения своей судьбы в Бастилии. Мы принимаем вас в свою среду с одним стременным условием: на жертве, которую вам предоставят, вы поклянетесь постоянно мстить за нашего великого основателя. Прочтите клятву вслух.

– Клянусь, – читал я, глядя в пергаментный свиток, – истреблять всех королей, пока ни одного не останется на земле; клянусь вести постоянную войну с католической религией и с папским престолом; клянусь проповедовать свободу и способствовать построению всеобщей республики.

Раздался оглушительный громовой гул; павильон содрогнулся до самого основания; из разверстого люка в полу поднялась жертва, державшая в обеих руках длинный кинжал, которым мне предстояло убить ее: это был красивый, совершенно обнаженный юноша лет шестнадцати. Я взял протянутое мне оружие и вонзил его в юное сердце. Браге подставил золотую чашу, собрал кровь, первому дал отпить мне, потом обнес всех присутствующих; каждый пил и произносил какую-то тарабарщину, которая означала следующее: «Скорее умрем, чем предадим друг друга». Платформа опустилась вместе с трупом, и Браге возобновил допрос.

– Вы только что показали себя достойным нашего общества и увидели, что мы из той несгибаемой породы, какую хотим видеть в вас, и наши жены также безупречны в этом отношении. Спокойно ли вы относитесь к преступлениям и способны ли совершать их даже в пылу удовольствий?

Я: – Они увеличивают мои удовольствия и вдохновляют на новые; я всегда считал убийство душой наслаждения похоти. Оно оказывает огромное воздействие на воображение, и сладострастие – ничто, если лишено этого небесного огня.

Сенатор: – Признаете ли вы ограничения в физических наслаждениях?

Я: – Мне неизвестно, что это такое.

Сенатор: – Любой пол и возраст, любое состояние предмета, любая степень родства и любые способы наслаждаться им, – выходит, все это безразлично для вас?

Я: – Не вижу никакой разницы.

Сенатор: – Но есть же у вас предпочтение к определенным формам наслаждения?

Я: – Да. Я особенно предпочитаю сильные способы, которые идиоты называют противоестественными, преступными, странными, скандальными, незаконными, антиобщественными и жестокими; им я отдаю предпочтение, и они всегда будут радостью в моей жизни.

– Брат, – произнес Браге, и голос его смягчился, – займи свое место среди нас – ты принят в Общество.

Когда я сел, Браге добавил:

– При этом мы предполагаем, что взгляды и принципы вашей жены идентичны вашим.

– Клянусь в этом от ее имени, – ответил я.

– Тогда послушайте, что я вам скажу, – заговорил сенатор. – Северная Ложа, чье руководство мы представляем, имеет значительное влияние в Стокгольме, но простые, рядовые масоны не знают наших секретов, наших обычаев; они слепо верят нам и повинуются нашим приказам. Поэтому я расскажу вам, Боршан, только о двух вещах: о наших моральных принципах и намерениях.

Мы намерены свергнуть шведского монарха, равно как и всех других монархов на земле, особенно Бурбонов. Но этим займутся наши братья в других странах – мы действуем только в своей собственной. Когда мы займем троны королей, ничто не сравнится с нашей тиранией, ни одному деспоту никогда не приходило в голову так крепко завязать глаза народу, как это сделаем мы; погруженный в абсолютное невежество, народ будет в нашей власти, кровь потечет ручьями, наши братья-масоны сделаются простыми исполнителями нашей жестокой воли, и вся власть будет сосредоточена только в наших руках; мы выбросим за борт нашего корабля всю и всяческую свободу: свобода прессы, свобода вероисповедания, да и сама свобода мысли будут запрещены и будут безжалостно подавляться, ибо если цель наша – властвовать над людьми, мы должны бояться просвещения, которое ослабляет цепи.

Вы, Боршан. не сможете разделить с нами власть, так как этому препятствует ваше иностранное происхождение, но вам будет доверено командование войсками, а в первое время – шайками грабителей, которые скоро будут свирепствовать по всей Швеции, чтобы укрепить нашу власть над населением. Клянетесь ли вы верой и правдой служить нам, когда наступит этот час?

– Клянусь заранее.

– Тогда можно перейти к нашим моральным принципам. Они ужасны, брат; самое главное из моральных обязательств, которые связывают нас, не считая политических, состоит в том, что мы обмениваемся друг с другом женами, сестрами, матерями и детьми, наслаждаемся ими вперемежку в присутствии друг друга и чаще всего тем самым способом, за который Бог, как рассказывают, наказал жителей Содома. В наших оргиях участвуют жертвы обоего пола, на которых изливается ярость нашей извращенной похоти. Разделяет ли ваша жена ваши взгляды на эти мерзости и готова ли так же, как и вы, совершать их?

– С превеликим удовольствием! – воскликнула Эмма.

– Но это еще не все, – продолжал Браге, – дело в том, что нам по душе самые ужасные бесчинства, и не существует злодеяний, которые могут остановить нас. Очень часто в своей жестокости мы доходим до того, что грабим и убиваем прохожих на улице, отравляем колодцы и источники, – совершаем поджоги, вызываем голод и падеж скота и распространяем эпидемии среди людей – возможно, не столько ради собственного развлечения, сколько для того, чтобы настроить народ против нынешнего правительства, чтобы народ возжелал революцию, которую мы готовим. Скажите, ужасают ли вас эти вещи, или вы готовы без колебаний участвовать в программе нашего Общества?

– Колебания были всегда чужды моему сердцу, и даже если вся вселенная будет корчиться и издыхать в моих руках, я не пролью ни единой слезы…

За это каждый из присутствующих заключил меня в братские объятия. Потом меня попросили обнажить зад, и все по очереди наклонялись целовать его, сосать о'Дверстие, после чего впивались трепетным языком мне в рот. Эмму обнажили до пояса, повыше подняли ее юбки, закрепив их лентами на плечах, и оказали ей такие же почести; но хотя красота ее была неописуемой, не было сказано ни одного восхищенного слова: правила Общества запрещали всякие панегирики, о чем меня предупредили заранее.

– Раздеваемся все, – скомандовал Браге, председательствующий на собрании, – и переходим в другую комнату.

Через десять минут мы были готовы и оказались в большом зале, уставленном турецкими кушетками и большими оттоманками с ворохом подушек. В середине комнаты на постаменте стояла статуя Жака Молея.

– Это изображение человека, – объяснил мне Браге, – за которого мы должны отомстить; пока же не наступил этот счастливый день, мы окунемся в океан наслаждений, которые он обещал всем своим собратьям.

В этом уютном убежище, освещенном таинственным светом свечей, царила атмосфера сладострастия и вместе с тем умиротворенности. Но вот произошло какое-то общее и неуловимое движение, и в следующий момент все присутствующие сплелись в объятиях. Я приник к обольстительной Амелии; ее взгляды давно воспламеняли меня, и ей я был обязан всем своим вожделением; такое же страстное желание бросило ее ко мне еще до того, как я протянул к ней руки. Я не смогу описать вам все ее прелести, настолько я был возбужден в ту минуту. Помню только сладчайший ее ротик и неотразимый зад. Амелия наклонилась, предлагая мне алтарь, на котором – она чувствовала это – я жаждал сотворить страстную молитву, а я почувствовал, что эта бестия отдавалась мне не по обязанности, а по горячему желанию. Мысль о том, что я должен содомировать остальных женщин и их мужей в придачу, не дала мне сбросить сперму в пылавший анус Амелии, и я набросился на Стено, который совокуплялся с Эммой. Обрадованный сенатор с готовностью подставил свой мужественного вида зад, который я тем не менее скоро оставил, чтобы вкусить прелести его жены Эрнестины – красивой и сладострастной самочки, над которой трудился довольно долго. Однако тут же меня отвлекла Фрезегунда: если Эрнестина отдавалась с достоинством и изысканностью, то эта самка была насквозь пропитана неистовством и безумием. Оставив ее, я перешел к ее супругу. Пятидесятилетний Эрикссон приник к моему члену, как голубь к голубке, и с таким пылом отвечал на его порывы, что заставил меня кончить; однако Браге своим умелым языком быстро вернул ему всю энергию, которую выжали из него ягодицы Эрикссона; после чего Браге подставил мне свои прелести, и в его анусе я забыл предыдущие наслаждения. Я сношал Браге добрых полчаса без перерыва и оставил его только ради Вольфа, который в тот момент содомировал Ульрику, чей изящный зад еще прежде получил от меня порцию спермы. Вот это было восхитительно! Сколько мерзкой похоти было сосредоточено в этом создании! Эта Мессалина вобрала в себя все, что есть на земле самого сладостного, самого терпкого и пикантного. Она схватила мой член сразу после извержения, ценой невероятных усилий в мгновение ока оживила его и прижала к своему влагалищу, но я был непоколебим. Всем сердцем восприняв законы Общества, я дошел до того, что пригрозил Ульрике разоблачением, если она сию же минуту не откажется от попытки соблазнить меня: тогда разъярившаяся стерва снова воткнула мой инструмент в свой зад и задергалась в таких конвульсивных движениях, что брызги спермы полетели во все стороны.

Пока я таким образом прочищал все присутствующие в комнате задницы, Эмма, возбужденная не менее моего, не пропустила ни одного члена; все они, в том числе и мой, посетили ее заднее отверстие; но ни один не сбросил в него семя: ведь мы имели дело с распутниками высшей пробы, и ни одно наслаждение, будь то даже необыкновенной красоты жопка, не могло заставить их расстаться со своей спермой – да, они очень дорожили ею. Скажем, каждый из них содомировал меня, но ни один не пролил ни капли драгоценной жидкости. Эрикссон, самый распутный из всей компании, мог бы, наверное, обработать человек пятнадцать подряд, не моргнув глазом. Браге, хотя был молод и пылок, также довел свою похоть до кульминации только во время особенно извращенной оргии, о которой я расскажу позже. Что же касается Стено, его пыл уже иссяк: околдованный Эммой, вернее потрясающей задницей моей обольстительной спутницы, он не смог сдержаться и залил ее потроха кипящей спермой. Четвертому сенатору, Вольфу, более остальных утонченному в своих потребностях, все еще недоставало решающего толчка для оргазма; он просто оттачивал свой инструмент и только за ужином, который вскоре объявили, я понял, в чем заключалось его пристрастие. Ужин был сервирован в другом зале, где нас обслуживали четверо красивых юношей от шестнадцати до восемнадцати лет и шестеро очаровательных девушек того же возраста, совершенно обнаженных. После обильной трапезы начались новые оргии, во время которых я составил полную картину необыкновенно извращенных страстей моих новых знакомых, будущих деспотов Швеции.

Как вы помните, Стено сбросил заряд в зад Эммы, но тем не менее решил испытать еще один оргазм, для чего заставил одного юношу страстно целовать себя в рот и щекотать пальцем анус, а сам в это время содомировал другого. В этом и заключалась его излюбленная страсть.

Эрикссон первым делом исполосовал плетью парочку молодых прислужников – одного самца и одну самочку, – без чего никогда не доходил до кульминации.

Вольф велел содомировать себя и в продолжение целого часа обхаживал девятихвостой плетью зад, в который намеревался извергнуться. И я понял, что без этих предварительных упражнений его эрекция была немыслима.

Еще более жестокий Браге добился эякуляции после того, как в полном смысле слова искалечил жертву, чей зад избрал своей мишенью.

Все эти утехи происходили между фруктами и сыром, когда вино, вожделение, самолюбие, гордыня затуманили всем головы, когда были забыты все самые последние запреты; женщины первыми утратили над собой контроль и задали тон жестокой и кровавой оргии, которая стоила жизни шестерым жертвам.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41