Дорога в рай

И неожиданно... вот она!

О Господи, ну и чудовище! Гигантская самка скорпиона, не opisthophthalmus, как я тотчас заметил, a pandimus – еще один большой африканский обитатель нор. А к спине ее прижимались – в это трудно поверить! – буквально кишели вокруг нее... один, два, три, четыре, пять... четырнадцать крошечных младенцев! Сама мать была по меньшей мере шести дюймов в длину! Дети ее были размером с небольшую револьверную пулю. Теперь и она меня увидела, первого в своей жизни человека. Клешни ее широко раскрылись, хвост изогнулся над спиной подобно вопросительному знаку, и она изготовилась ужалить меня. Я тут же просунул под нее сетку и быстрым движением затянул. Самка принялась извиваться и корчиться, яростно тыча кончиком хвоста во все стороны. Я увидел большую каплю яда, всего одну, просочившуюся сквозь ячейку сети в песок. Мигом переложив ее вместе с отпрысками в коробку, я закрыл крышку, потом принес из машины эфир и через мелкую металлическую сетку в крышке коробки принялся лить его внутрь, пока им хорошенько не пропиталась мягкая прокладка.

Как красиво она будет смотреться в моей коллекции! Дети, конечно, умрут и свалятся с нее, но я приклею их на место и сделаю так, чтобы они приняли прежнее положение; а потом я стану гордым обладателем огромной самки pandimus, к спине которой прильнули четырнадцать отпрысков! Я был чрезвычайно рад. Взяв коробку (я чувствовал, как самка скорпиона неистово мечется внутри), я положил ее в багажник вместе с сеткой и лопаткой. После этого сел в машину, закурил и поехал дальше.

Чем более я чем-то доволен, тем медленнее еду. Теперь я ехал довольно неторопливо, и у меня, наверное, целый час ушел на то, чтобы добраться до Бир-Рауд-Се-лима.

Местечко оказалось на редкость унылым. По левую сторону находились единственная бензоколонка и деревянная хибара. Справа стояли еще три хибары, каждая размером с сарай, в котором хранят горшки с рассадой. Все остальное было пустыней. Вокруг – ни души. Было без двадцати два, и температура в машине составляла 106 по Фаренгейту[90].

Глупо потратив время на то, чтобы вскипятить воду, прежде чем выехать из Исмаилии, я совершенно забыл заправиться бензином, и стрелка показывала, что в баке осталось чуть меньше двух галлонов. Этого должно хватить в обрез, но может и не хватить. Я подрулил к бензоколонке и стал ждать. Никто не появлялся. Я посигналил, и четыре специально настроенных гудка "лагонды" разнесли на всю пустыню "Son gia mille e tre!"[91]. Никто не появлялся. Я еще раз просигналил. Пропели гудки. Фраза Моцарта звучала в этой обстановке великолепно. Однако никто так и не появился. Похоже, что обитателям Бир-Рауд-Селима было наплевать на моего друга дона Джованни и на тысячу трех женщин, которых он лишил девственности в Испании[92].

Наконец, после того как я посигналил раз шесть, не меньше, дверь хибары, стоявшей за бензоколонкой, открылась, и на пороге появился человек довольно высокого роста, который принялся обеими руками застегиваться на все пуговицы. Занимался он этим не спеша и, пока не закончил, даже не взглянул на "лагонду". Я смотрел на него в открытое окно. Спустя какое-то время он сделал первый шаг в мою сторону... но переступил очень, очень медленно... и затем сделал второй шаг...

"О Боже! – тотчас пронеслось у меня в голове. – Да его же спирохеты замучили!"

Он передвигался медленно, пошатываясь, неуклюжей походкой человека, подверженного сухотке спинного мозга. Делая шаг, он высоко заносил ногу и потом резко опускал ее на землю, будто пытался раздавить какое-то опасное насекомое.

Смоюсь-ка я лучше отсюда, подумал я. Успеть бы завести мотор да отъехать, прежде чем он приблизится ко мне. Но я знал, что не смогу этого сделать. Мне был нужен бензин. Я сидел в машине и неотрывно смотрел, как это жуткое создание с трудом передвигается по песку. Он, должно быть, уже много лет болен этой ужасной болезнью, иначе она не перешла бы в сухотку спинного мозга. В профессиональных кругах ее называют tabes dorsalis, и это означает, что больной страдает от перерождения тканей позвоночника. Но знали бы вы, о мои недруги и друзья мои, что дело в таких случаях обстоит гораздо хуже: происходит медленное и безжалостное уничтожение нервных волокон сифилитическими токсинами.

Между тем человек – назову его арабом – подошел к машине с той стороны, где сидел я, и заглянул в открытое окно. Я отпрянул от него, моля Бога, чтобы он не приблизился более ни на дюйм. Вне всякого сомнения, это был один из самых заразных больных, которых мне когда-либо доводилось видеть. Лицо его было похоже на старинную гравюру по дереву, изъеденную червями, и, глядя на него, я подумал – сколько же еще болезней мучают этого человека, помимо сифилиса.

– Салям, – пробормотал он.

– Заполни бак, – сказал я ему.

Он и с места не сдвинулся, с интересом рассматривая салон "лагонды". От него исходил мерзкий, тошнотворный запах.

– Поторапливайся! – резко проговорил я. – Мне нужен бензин!

Он взглянул на меня и ухмыльнулся. Это была не усмешка даже, а именно презрительная, издевательская ухмылка, которая, казалось, говорила: "Я – король заправочной станции Бир-Рауд-Селим! Ну-ка, попробуй дотронуться до меня!" В уголок его глаза уселась муха. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы согнать ее.

– Значит, вам нужен бензин? – спросил он, как бы поддразнивая меня.

Я хотел было разразиться ругательствами в его адрес, однако вовремя спохватился и любезно ответил:

– Да, пожалуйста, я был бы тебе за это весьма признателен.

В продолжение нескольких минут он хитро поглядывал на меня, словно хотел удостовериться, что я не разыгрываю его, затем кивнул, будто бы удовлетворившись моим поведением. Повернувшись, он медленно направился к задней части машины. Я опустил руку в карман на дверце и достал бутылку "Гленморанжи". Плеснув в стакан изрядную порцию, я принялся потягивать виски. Лицо этого человека только что находилось в ярде от меня; его зловонное дыхание проникло внутрь салона... и кто знает, сколько миллиардов вирусов перенеслось по воздуху? В подобных случаях лучше всего простерилизовать рот, а заодно и горло глотком шотландского виски. К тому же виски еще и успокаивает. Я осушил стакан, налил еще один и скоро успокоился. На соседнем сиденье лежал арбуз. Мне пришло в голову, что кусок арбуза наверняка подействует на меня освежающе. Я вынул нож из чехла и отрезал толстый кусок. Потом кончиком ножа тщательно выковырял все черные семечки, складывая их в арбузную корку.

Я сидел и попивал виски и ел арбуз. И то и другое было очень вкусно.

– С бензином готово, – молвил ужасный араб, возникнув возле окна. – Проверю воду и масло.

Я бы предпочел, чтобы он держался подальше от "лагонды", но, не желая связываться с ним, промолчал. Тяжело ступая, он приблизился к передней части машины, и его походка напомнила мне пьяного штурмовика, двигающегося очень медленным гусиным шагом.

Клянусь, у него не что иное, как tabes dorsalis.

Единственное другое заболевание, которое способно вызвать такую странную походку, когда при ходьбе высоко поднимают ноги, – это хронический авитаминоз. Наверняка у него и авитаминоз. Я отрезал еще кусок арбуза и минуту-другую был занят тем, что выковыривал с помощью ножа семечки. Когда я оторвался от своего занятия, то увидел, что араб поднял капот с правой стороны и склонился над мотором. Его голова и плечи не были видны, как и его руки. Что он там делает? Ведь масло наливают с другой стороны. Я постучал по ветровому стеклу. Он, казалось, не слышал меня. Я высунулся из окна и закричал:

– Эй! Вылезай оттуда!

Медленно выпрямившись, он вынул свою правую руку из внутренностей мотора, и я увидел, что в руке он держит что-то длинное, извивающееся и очень тонкое.

"Боже милостивый! – подумал я. – Да ведь он там змею нашел!"

Ухмыляясь, он подошел ко мне, чтобы я мог получше разглядеть, что у него было в руке; и только теперь я увидел, что это вовсе не змея, а приводной ремень "лагонды"!

Пока я молча разглядывал испорченный приводной ремень, меня внезапно охватил ужас при мысли о том, что теперь я, возможно, отрезан от всего мира – один на один в такой глухомани с этим омерзительным типом.

– Тут вот какое дело, – говорил араб, – он держался на одной ниточке. Хорошо, что я это заметил.

Я взял у него ремень и внимательно его осмотрел.

– Да ты ведь его отрезал! – вскричал я.

– Отрезал? – тихо переспросил он. – Зачем мне его отрезать?

Откровенно говоря, я не мог с точностью утверждать, отрезал он его или нет. Если он и сделал это, то тогда должен был бы взять на себя труд обработать обрезанные концы с помощью какого-нибудь инструмента, чтобы было похоже на обыкновенный разрыв. И все равно я склонялся к тому, что он обрезал ремень, а если так, то оправдывались мои самые мрачные предчувствия.

– Я полагаю, ты понимаешь, что без приводного ремня я далеко не уеду? – спросил я у него.

Он снова ухмыльнулся своим ужасным кривым ртом, обнажив гнилые зубы.

– Если вы сейчас поедете, – сказал он, – то вода закипит через три минуты.

– И что ты предлагаешь?

– Я достану вам другой приводной ремень.

– Вот как?

– Разумеется. Здесь есть телефон, и, если вы заплатите за разговор, я позвоню в Исмаилию. В Каир позвоню. Нет проблем.

– Нет проблем! – вскричал я, вылезая из машины. – А когда, по-твоему, скажи на милость, приводной ремень доставят в это Богом забытое место?

– Каждое утро часов около десяти здесь проезжает почтовый грузовик. Ремень будет у вас завтра.

Да у него на все вопросы есть ответы. Он даже не задумывается, прежде чем ответить.

Этот мерзавец, подумал я, уже, наверное, не раз отрезал приводные ремни.

За ним нужен глаз да глаз, решил я.

– В Исмаилии не найти приводного ремня к этой марке машины, – сказал я. – Его можно достать только в Каире. Я сам туда позвоню.

То, что здесь был телефон, немного успокоило меня. Телеграфные столбы тянулись по пустыне вдоль всей дороги, и я увидел, что от ближайшего столба к хибаре тянутся два провода.

– Я попрошу, чтобы из Каира немедленно прислали сюда кого-нибудь специально, – добавил я.

Араб посмотрел на дорогу в Каир, находящийся милях в двухстах.

– Кто это поедет шесть часов сюда, а потом шесть часов обратно из-за приводного ремня? – спросил он. – Почтой будет быстрее.

– Покажи, где тут телефон, – сказал я, направляясь к хибаре.

И тут пренеприятная мысль пронзила меня, и я остановился.

Да разве смогу я воспользоваться зараженным аппаратом этого человека? Мне придется прижать трубку к уху, и я почти наверняка коснусь ее ртом; что бы там ни говорили врачи о невозможности подхватить сифилис на расстоянии, я им не верю. Сифилитическая трубка – это сифилитическая трубка, и чтобы я близко к своим губам ее поднес? Да ни за что, покорнейше благодарю. Я и в хибару-то его не войду.

Я стоял под палящими лучами солнца и глядел на обезображенное болезнью лицо араба, а араб смотрел на меня как ни в чем не бывало.

– Так вам нужен телефон? – спросил он.

– Нет, – ответил я. – Ты можешь прочитать по-английски?

– О да.

– Очень хорошо. Я напишу тебе фамилии моих торговых агентов и марку машины, а также мою фамилию. Меня там знают. Скажешь им, что от них требуется. И послушай... скажи, чтобы немедленно прислали специальную машину за мой счет. Я им хорошо заплачу. А если они на это не пойдут, скажи им, что они обязаны вовремя отправить в Исмаилию приводной ремень, чтобы не упустить почтовый грузовик. Понял?

– Нет проблем, – сказал араб.

Я написал все, что нужно, на клочке бумаги и вручил ему. Он направился к хибаре своей медленной сифилитической походкой и скрылся внутри. Я закрыл капот. Затем сел за руль, чтобы обдумать ситуацию.

Я налил еще виски и закурил. Но ведь должно быть на этой дороге какое-то движение. До наступления ночи наверняка кто-нибудь проедет мимо. Однако поможет ли мне это? Нет, не поможет – если только я не готов к тому, чтобы попросить подвезти меня, а багаж оставить на попечение араба. Готов ли я к такому? Этого я не знал. Пожалуй, да. Но если мне придется провести здесь ночь, то я запрусь в машине и постараюсь как можно дольше бодрствовать. Ни за что на свете не войду в хибару, в которой обитает этот тип. И к пище его не притронусь. У меня виски и вода, пол-арбуза и плитка шоколада. Этого достаточно.

А вот жара была совсем некстати. В машине термометр показывал по-прежнему что-то около 104 . На солнце было еще хуже. Я обильно потел. Боже мой, надо же застрять в таком месте! Да еще очутиться в такой компании!

Минут через пятнадцать араб вышел из хибары. Все то время, что он шел до машины, я не спускал с него глаз.

– Я позвонил в гараж в Каире, – сказал он, просунув голову в окно. – Приводной ремень доставят завтра на почтовом грузовике. Все в порядке.

– Ты попросил их, чтобы они прислали его немедленно?

– Они говорят, что это невозможно.

– Ты точно их об этом попросил?

Он склонил голову набок и ухмыльнулся своей хитрой презрительной ухмылкой. Я отвернулся, ожидая, что уж теперь-то он уйдет. Он, однако, продолжал стоять на месте.

– У нас есть дом для гостей, – сказал он. – Вы там сможете хорошо выспаться. Моя жена приготовит еду, но вам придется за это заплатить.

– Кто здесь есть еще, кроме тебя и твоей жены?

– Один человек, – ответил он, махнув рукой в направлении трех хижин по ту сторону дороги. Обернувшись, я увидел мужчину, стоявшего в дверном проеме средней хижины, – невысокого, плотного сложения мужчину в грязных штанах цвета хаки и такой же рубашке. Он стоял совершенно неподвижно, прячась в тени дома, и руки его висели по бокам. Он смотрел на меня.

– Кто это? – спросил я.

– Салех.

– Что он здесь делает?

– Мне помогает.

– Я буду спать в машине, – сказал я. – Твоей жене не нужно готовить еду. У меня своя есть.

Араб пожал плечами, повернулся и побрел назад к той хижине, где был телефон. Я остался в машине. Что мне еще было делать? Времени уже больше половины четвертого. Часа через три-четыре станет немного прохладнее. Тогда я смогу прогуляться и, быть может, поймать несколько скорпионов. А пока мне придется примириться со своим положением. Я протянул руку к заднему сиденью, где стоял ящик с книгами, и, не глядя, взял первый попавшийся том. В ящике находилось тридцать или сорок лучших в мире книг, все их можно перечитывать сотни раз, и с каждым разом они нравятся все больше. Мне было все равно, какая из них попадется под руку. Оказалось, я вытащил "Естественную историю Сельборна"[93]. Я открыл ее наугад...

"...Больше двадцати лет назад в нашей деревне жил один слабоумный юноша. Я хорошо его помню. Он с детства обнаруживал сильное влечение к пчелам; они служили ему пропитанием, развлечением, были его единственной страстью. А поскольку у таких людей редко бывает больше одного пристрастия, то и наш юноша направлял все свое усердие на это занятие. Зимой он почти все время спал под крышей отцовского дома, расположившись у открытого огня, погрузившись в состояние близкое к спячке. Он редко покидал уютный теплый уголок; но летом оживал, употребляя всю свою энергию на поиски добычи в полях и на залитых солнцем берегах. Поживой его становились медоносные пчелы, шмели, осы; укусов их он не страшился, хватая их nudis manibus[94], тотчас же обезоруживая и высасывая медовый желудок. Иногда он прятал их на груди, за воротом рубахи, иногда заточал в бутылки. Он был merops apiaster, или большой охотник до пчел, и представлял немалую опасность для людей, которые держали пчел, ибо тайком пробирался на их пасеки и, усевшись перед каким-нибудь ульем, принимался стучать по нему пальцами и таким образом ловил вылетавших насекомых. Бывали случаи, когда он опрокидывал ульи ради меда, который страстно любил. Если кто-то приправлял мед специями, он принимался ходить вокруг бочек и сосудов, выпрашивая глоток того, что называется пчелиным вином. Расхаживая по своим делам, он бормотал себе что-то под нос, издавая при этом звук, похожий на жужжание пчел..."

Я оторвался от книги и огляделся. Человек, неподвижно стоявший по ту сторону дороги, исчез. Тихо было – до жути. Полное безмолвие и дикость этого места производили глубоко тягостное впечатление. Я знал, что за мной наблюдают. Знал, что кто-то внимательно следит за каждым моим самым незначительным движением, за каждым глотком виски, который я делал, за каждой затяжкой. Я ненавижу насилие и никогда не ношу оружия, но сейчас оно бы мне не помешало. Какое-то время я размышлял над тем, не завести ли мне машину и не проехать ли хоть немного, пока не перегреется мотор. Но куда я смогу уехать? Не очень-то далеко при такой жаре и без приводного ремня. Может, одну милю, самое большое две...

Нет, это ни к черту не годится. Останусь-ка лучше на месте и почитаю.

Спустя, должно быть, час я увидел, как по дороге со стороны Иерусалима движется в моем направлении маленькая черная точка. Я отложил книгу, не отрывая глаз от точки. Она становилась все больше и больше. Двигалась она с огромной, просто с удивительной скоростью. Я вышел из "лагонды" и поспешил встать у обочины, чтобы вовремя дать знак водителю остановиться. Машина подъезжала все ближе и ближе и на расстоянии примерно в четверть мили начала замедлять ход. И тут я обратил внимание на форму радиатора. "Роллс-ройс"! Я поднял руку и так и застыл с вытянутой рукой, пока большой зеленый автомобиль, за рулем которого сидел мужчина, не съехал с дороги и не остановился возле моей "лагонды".

Я был вне себя от радости. Будь это "форд" или "моррис", я бы уже был доволен, но не радовался бы так сильно. То обстоятельство, что это "роллс-ройс", – а на его месте вполне мог бы быть и "бентли", и "изотта"[95] или же еще одна «лагонда» – служило достаточной гарантией того, что мне будет оказана необходимая помощь, ибо – не знаю, известно вам это или нет, – людей, владеющих очень дорогими автомобилями, связывает могучее братство. Они автоматически уважают друг друга, а уважают они друг друга просто-напросто потому, что богатство уважает богатство. По сути дела, очень богатый человек никого так не уважает на всем белом свете, как другого очень богатого человека, и поэтому, куда бы ни лежал их путь, естественно, они всюду ищут друг друга, а при встрече используют многообразные опознавательные знаки. У женщин, пожалуй, наиболее распространено ношение массивных драгоценных камней, однако известное предпочтение отдается и дорогим автомобилям, чем пользуются представители обоего пола. Состоятельный человек – своего рода передвижная афиша, публичная декларация богатства, и, будучи таковой, служит удостоверением, дающим право на членство в этом изысканном неофициальном обществе – Союзе Очень Богатых Людей. Сам я уже давно состою его членом и весьма этому рад. Когда я встречаюсь с другим членом, как это должно было произойти сейчас, мною тотчас же овладевает чувство единения. Я проникаюсь к этому человеку уважением. Мы говорим на одном языке. Он один из нас. Поэтому я имел самые веские причины быть вне себя от радости.

Водитель "роллс-ройса" вышел из машины и приблизился ко мне. Это был темноволосый человечек небольшого роста с кожей оливкового цвета, одетый в безупречный белый льняной костюм. Вероятно, сириец, подумал я. А может, и грек. Несмотря на зной, он чувствовал себя великолепно.

– Добрый день, – сказал он. – У вас неприятности?

Я поприветствовал его и затем во всех подробностях рассказал, что произошло.

– Мой дорогой, – произнес он на превосходном английском, – дорогой мой, как это ужасно. Вам очень не повезло. Застрять в таком месте!

– Увы!

– И вы говорите, что новый приводной ремень для вас точно заказан?

– Да, – ответил я, – если можно положиться на хозяина этого заведения.

Тут к нам подковылял араб, который вышел из своей хижины, еще когда "роллс-ройс" только собирался остановиться, и незнакомец принялся быстро расспрашивать его по-арабски относительно предпринятых им на мой счет шагов. Мне показалось, они хорошо знакомы, и было ясно, что араб испытывал большое почтение к новоприбывшему. Он буквально расстилался перед ним.

– Что ж, похоже, все в порядке, – произнес наконец незнакомец, обернувшись ко мне. – Но совершенно очевидно, что до утра вам отсюда не выбраться. Куда вы держите путь?

– В Иерусалим, – ответил я. – Но меня не очень-то радует, что ночь придется провести в этом проклятом месте.

– Я вас понимаю, мой дорогой. Это было бы весьма неудобно.

Он улыбнулся мне, обнажив великолепные белые зубы. Потом достал портсигар и предложил сигарету. Портсигар был золотой, инкрустированный по диагонали тонкой линией зеленого нефрита. Замечательная вещица. Я взял сигарету. Он дал мне прикурить, потом прикурил сам.

Незнакомец глубоко затянулся. Затем запрокинул голову и выпустил дым в сторону солнца.

– Да нас солнечный удар хватит, если мы будем здесь стоять, – сказал он. – Вы позволите мне предложить вам кое-что?

– Разумеется.

– Очень надеюсь, что вы не сочтете мое предложение бесцеремонным, поскольку оно исходит от совершенно незнакомого вам человека...

– Прошу вас...

– Здесь вам никак нельзя оставаться, поэтому я предлагаю вам переночевать в моем доме, но для этого нам нужно немного вернуться.

Ну вот, что я говорил! "Роллс-ройс" улыбался "лагонде", как никогда бы не улыбнулся "форду" или "моррису"!

– Вы имеете в виду Исмаилию? – спросил я.

– Нет-нет, – рассмеявшись, ответил он. – Я живу тут неподалеку, вон там.

Он махнул рукой в ту сторону, откуда приехал.

– Но ведь вы ехали в Исмаилию? Мне бы не хотелось, чтоб вы из-за меня меняли свои планы.

– Вовсе не в Исмаилию, – сказал он. – Я приехал сюда за корреспонденцией. Мой дом – возможно, это удивит вас – находится совсем недалеко отсюда. Видите вон ту гору? Это Магхара. Я живу как раз за ней.

Я посмотрел на гору. Она находилась милях в десяти к северу – желтая скалистая глыба, тысячи, наверное, две футов высотой.

– Не хотите ли вы сказать, что у вас действительно дом в этом... безлюдье? – удивился я.

– Вы мне не верите? – улыбаясь, спросил он.

– Разумеется, я вам верю, – ответил я. – Меня, впрочем, ничто не удивляет. Кроме, пожалуй, того, – и я улыбнулся ему в ответ, – кроме того, что здесь, посреди пустыни, можно повстречать незнакомого человека, который будет обращаться с тобой как с братом. Я чрезвычайно тронут вашим предложением.

– Чепуха, мой дорогой. Мотивы, которые я преследую, исключительно эгоистичны. В этих краях нелегко найти цивилизованное общество. Я необычайно рад тому обстоятельству, что за ужином у меня будет гость. Позвольте представиться – Абдул Азиз.

Он слегка поклонился.

– Освальд Корнелиус, – сказал я. – Весьма рад.

Мы пожали друг другу руки.

– Отчасти я живу в Бейруте, – сказал он.

– А я в Париже.

– Превосходно. Так что ж, едем? Вы готовы?

– Но... моя машина, – сказал я. – Я могу ее здесь оставить?

– Об этом не беспокойтесь. Омар – мой друг. Вид у него не ахти какой – бедный малый! – но он вас не подведет, раз вы со мной. А второй, Салех, хороший механик. Он приладит вам завтра приводной ремень, когда его привезут. Сейчас дам указания.

Салех, мужчина, стоявший прежде по ту сторону дороги, подошел к нам, пока мы разговаривали. Мистер Азиз отдал ему распоряжения. Потом он поговорил с обоими мужчинами насчет охраны автомобиля. Омар и Салех слушали его, неловко кланяясь. Я направился к "лагонде", чтобы взять чемодан. Мне нужно было скорее переодеться.

– Кстати, – крикнул мне вдогонку Азиз, – к ужину я обычно надеваю вечерний костюм.

– Разумеется, – пробормотал я, быстро запихивая назад чемодан, который уже держал в руках, и беря другой.

– В основном я делаю это ради женщин. Это они любят переодеваться к ужину.

Я резко обернулся и посмотрел в его сторону, но он уже садился в машину.

– Готовы? – спросил он.

Чемодан я положил на заднее сиденье "роллс-ройса", а сам сел на переднее, и мы тронулись в путь.

Во время поездки мы неторопливо беседовали о том о сем. Он рассказал мне, что занимается торговлей коврами. У него были конторы в Бейруте и Дамаске. Его предки, по его словам, занимались торговлей сотни лет.

Я упомянул о том, что на полу спальни моей парижской квартиры лежит дамасский ковер семнадцатого века.

– Быть этого не может! – с восторгом воскликнул он, едва не съехав с дороги. – Из шелка и шерсти, но больше из шелка? А основа соткана из золотых и серебряных нитей?

– Да, – ответил я. – Именно так.

– Но, дорогой мой! Такая вещь не должна лежать на полу!

– По нему ходят только босыми ногами, – заметил я.

Это его успокоило. Похоже, он так же любил ковры, как я люблю голубые вазы цзинь-яо.

Скоро мы свернули с гудронной дороги влево, на твердую каменистую грунтовку, и поехали прямо по пустыне по направлению к горе.

– Это моя собственная дорога, – сказал мистер Азиз. – Она тянется на пять миль.

– У вас и телефон есть? – спросил я, увидев, что столбы, стоящие вдоль главной дороги, тянутся и вдоль этой частной.

И тут меня вдруг поразила странная мысль.

Этот араб на заправочной станции... У него тоже есть телефон...

Не этим ли объясняется случайный приезд мистера Азиза?

Быть может, этот скучающий здесь человек изобрел хитроумный способ увозить путешественников с главной дороги, с тем чтобы доставлять себе на ужин то, что он называет "цивилизованным обществом"? Не он ли дал арабу указание выводить из строя один за другим автомобили людей подходящей наружности, проезжающих мимо? "Просто отрежь приводной ремень, Омар, и сразу звони мне. Но смотри, чтобы с виду человек был приличный, в хорошем автомобиле. Я тут же подскочу и посмотрю, стоит ли приглашать его в дом..."

Что за глупости приходят мне в голову!

– Мне кажется, – говорил мой спутник, – что вам любопытно узнать, зачем это мне взбрело в голову поселиться в таком месте.

– По правде говоря, да.

– Этим все интересуются, – сказал он.

– Все? – переспросил я.

Так-так, подумал я. Значит, все.

– Я живу здесь, – продолжал он, – потому, что ощущаю духовную связь с пустыней. Меня к ней тянет так же, как моряка к морю. Вам это кажется очень странным?

– Нет, – ответил я, – мне это вовсе не кажется странным.

Он умолк, затянувшись сигаретой. Потом снова заговорил:

– Это одна причина. Но есть и другая. Вы семейный человек, мистер Корнелиус?

– К несчастью, нет, – осторожно ответил я.

– А я семейный, – сказал он. – У меня есть жена и дочь. Обе, во всяком случае на мой взгляд, очень красивы. Дочери только что исполнилось восемнадцать. Она закончила прекрасную школу в Англии, а теперь, – он пожал плечами, – теперь просто сидит дома и ждет, когда можно будет выйти замуж. А чем можно занять красивую молодую девушку в этот период ожидания? Одну я ее отпустить никуда не могу. С нее глаз не сводят. Когда я беру ее с собой в Бейрут, мужчины так и вьются вокруг нее, точно волки, дожидаясь момента, чтобы сцапать. Меня это с ума сводит. Я все про мужчин знаю, мистер Корнелиус. Мне известно, на что они способны. Не я один сталкиваюсь с этой проблемой. Но другие умудряются каким-то образом принимать ее как должное. Они отпускают своих дочерей на волю. Просто выпроваживают их из дома и занимаются своими делами. Я так не могу. Просто не могу себя заставить так поступить! Не могу позволить, чтобы ею помыкал какой-нибудь там Ахмед, Али и Хамил, или кто там еще попадется ей на пути. И это и есть, как вы понимаете, вторая причина, почему я живу в пустыне, – я хочу еще несколько лет защищать мое дорогое дитя от диких зверей. Вы, кажется, сказали, что у вас совсем нет семьи, мистер Корнелиус?

– Боюсь, что это действительно так.

– О! – Он, похоже, был разочарован. – То есть вы хотите сказать, что никогда и не были женаты?

– Н-нет, – сказал я. – Нет, никогда.

Я ждал, что сейчас последует еще один неизбежный вопрос. И минуту спустя он был задан.

– А вам никогда не хотелось жениться и иметь детей?

Все задают этот вопрос. Это все равно что спросить: "Так, значит, вы гомосексуалист?"

– Один раз хотелось, – сказал я. – Только один раз.

– И что же произошло?

– В моей жизни, мистер Азиз, была только одна женщина... а после того, как ее не стало...

Я вздохнул.

– Вы хотите сказать, что она умерла?

Я кивнул, не в силах произнести что-нибудь еще.

– Мой дорогой, – сказал он. – О, мне так жаль. Простите мое чрезмерное любопытство.

Какое-то время мы ехали молча.

– Удивительно, – пробормотал я, – но человек теряет всякий интерес к вопросам пола после того, как с ним случается такое. Я, пожалуй, испытал самое настоящее потрясение. Забыть это невозможно.

Он сочувственно кивнул, принимая все за чистую монету.

– Вот я и путешествую, чтобы забыться. И уже много лет...

Мы подъехали к подножию Магхары и последовали по дороге, которая огибала гору и шла к ее невидимой – северной – стороне.

– За следующим поворотом вы увидите дом, – сказал мистер Азиз.

Мы свернули за поворот – и дом вырос перед нами! Я замигал, уставившись на него, и скажу вам, что в первые несколько мгновений буквально не мог поверить своим глазам. Передо мной стоял белый замок – именно замок – высокий, с башенками, башнями и шпилями, возникший как по волшебству среди яркой зелени у подножия раскаленной солнцем голой желтой горы!