Дорога в рай

– Пшеница? А может, ячмень?

– Овес. Вымоченный в смертельном яде. Возьмите в рот только одно зернышко, и через пять минут вам крышка.

– Правда?

– Ну да. Я эту банку всегда на виду держу.

Он погладил ее и слегка потряс, так что зернышки овса внутри мягко зашуршали.

– Но не сегодня. Сегодня ваши крысы этого не получат. Нет, не получат. Вот где нужно знать крыс. Крысы подозрительны. Страшно подозрительные твари крысы. Потому сегодня они получат чистый вкусный овес, который не причинит им никакого вреда. От него они только толще станут. И завтра получат то же самое. И он будет такой вкусный, что через пару дней все крысы с округи сбегутся.

– Довольно умно.

– В таком деле надо быть умным. Надо быть умнее крысы, а это о чем-то говорит.

– Вы и сами стали, как крыса, – сказал я.

У меня это выскочило по ошибке, прежде чем я успел подумать, что говорю, но я действительно не мог этого не сказать, потому что все время не спускал с него глаз. Но на него мои слова произвели удивительное действие.

– Ага! – воскликнул он. – Вот именно! Хорошо сказано! Хороший крысолов должен быть больше крысой, чем любая крыса на свете! Он даже должен быть умнее крысы, а это не так-то просто, скажу я вам!

– Уверен, что не просто.

– Ну ладно, тогда пошли. Я не могу терять тут целый день. Леди Леонора Бенсон просит меня срочно прийти к ней в дом.

– У нее что, тоже крысы?

– Крысы у всех есть, – ответил крысолов и засеменил по дороге, направляясь к стогу сена, а мы стояли и смотрели ему вслед.

Походка его так была похожа на крысиную, что оставалось только удивляться, – медленная, очень осторожная, с согнутыми коленями, и шаги совсем не были слышны. Он ловко перескочил через изгородь, вышел в поле и быстро обошел вокруг стога сена, разбрасывая овес по земле.

На следующий день он вернулся и проделал то же самое.

Через день он пришел опять и на этот раз положил отравленный овес. Но он не разбрасывал его, а тщательно сложил маленькими кучками по краям стога сена.

– У вас собака есть? – спросил он, когда пришел снова, на третий день после того, как положил яд.

– Есть.

– Если вы хотите увидеть, как ваша собака будет умирать в страшных корчах, вам нужно лишь выпустить ее вон в те ворота.

– Мы присмотрим за ней, – сказал ему Клод. – Пусть это вас не волнует.

На следующий день он вернулся снова, на сей раз, чтобы собрать убитых.

– У вас есть старый мешок? – спросил он. – Скорее всего нам понадобится мешок, куда можно было бы их сложить.

Вид у него при этом был самодовольный и важный, черные глаза светились гордостью. Он готовился представить публике сенсационные результаты своего искусства.

Клод принес мешок, и мы втроем перешли через дорогу, во главе шагал крысолов. Мы с Клодом остановились возле изгороди и, перегнувшись через нее, стали смотреть. Крысолов крадучись обошел вокруг стога сена, при этом согнулся, чтобы получше рассмотреть кучки с ядом.

– Что-то тут не то, – чуть слышно пробормотал он сердитым голосом.

Он подошел к другой кучке и опустился на колени, чтобы рассмотреть ее повнимательнее.

– Что-то тут, черт возьми, не то.

– А в чем дело?

Он не отвечал, но было очевидно, что крысы не притронулись к приманке.

– Просто эти крысы очень умные, – сказал я.

– Я ему то же самое говорил, Гордон. Вы тут имеете дело не с простыми крысами.

Крысолов подошел к воротам. Он был очень раздосадован и выражал это всем своим видом. Два его желтых зуба впились в нижнюю губу.

– Вы мне басни-то не рассказывайте, – сказал он, глядя на меня. – Ничего особенного в этих крысах нет, разве что кто-то подкармливает их. Где-то у них что-то есть вкусное, и в большом количестве. Ни одна крыса на свете не откажется от овса, если только живот у нее не переполнен.

– Они умные, – сказал Клод.

Крысолов с отвращением отвернулся. Он снова нагнулся и принялся сгребать отравленный овес небольшой лопаткой, тщательно складывая зерна обратно в жестянку. Когда он закончил, мы все втроем пошли обратно через дорогу.

Крысолов остановился возле бензоколонки. Теперь это был расстроенный, жалкий человек, и лицо его постепенно принимало скорбное выражение. Он весь ушел в себя и молчаливо размышлял над своей неудачей, в глазах появилась затаенная враждебность, язык то и дело высовывался сбоку от двух желтых зубов, облизывая губы. Казалось, это очень важно, чтобы губы были влажными. Он бросил быстрый взгляд исподтишка на меня, потом на Клода. Кончик его носа дернулся, втягивая воздух. Он несколько раз приподнялся на носках, слегка при этом покачиваясь, и тихо, едва слышно спросил:

– Хотите кое-что увидеть?

Он явно пытался восстановить свою репутацию.

– Что?

– Хотите увидеть что-то удивительное?

С этими словами он опустил правую руку в карман своей куртки и извлек из него большую живую крысу, которую крепко сжимал пальцами.

– О господи!

– Ага! Вот она, смотрите!

Он слегка опустил плечи, вытянул шею и искоса посматривал на нас, держа в руках эту огромную коричневую крысу, плотно обхватив указательным и большим пальцами шею твари, чтобы она не могла повернуться и укусить его.

– Вы всегда носите крыс в карманах?

– Обычно держу при себе парочку.

С этими словами он опустил свободную руку в другой карман и вытащил из него маленького белого хорька.

– Хорек, – сказал он, держа его за шею.

Хорек, похоже, был с ним знаком и не противился его хватке.

– Быстрее хорька никто не убьет крысу. И никого крыса так не боится.

Он свел руки перед собой, так что нос хорька оказался в шести дюймах от морды крысы. Розовые глаза-бусинки хорька глядели на крысу. Крыса сопротивлялась, стараясь увернуться от убийцы.

– А теперь, – сказал он, – смотрите!

Его рубашка цвета хаки была не застегнута на верхнюю пуговицу, и он опустил крысу прямо себе за воротник. Как только его рука освободилась, он расстегнул куртку, чтобы публика могла видеть выпуклость под рубашкой в том месте, где сидела крыса. Ремень не давал ей спуститься ниже пояса.

Затем вслед за крысой он опустил за пазуху хорька.

Под рубашкой тотчас же началось большое движение. Казалось, что крыса бегает вокруг его тела, преследуемая хорьком. Они пробежали вокруг раз шесть или семь, притом маленькая выпуклость преследовала большую, с каждым кругом догоняя ее и приближаясь все ближе и ближе, пока наконец две выпуклости не сошлись и не началась потасовка, сопровождаемая пронзительным визгом.

В ходе всего этого представления крысолов стоял совершенно неподвижно, расставив ноги, руки его свободно висели по бокам, темные глаза смотрели Клоду в лицо. Теперь он запустил одну руку за рубашку и вытащил хорька, другой достал мертвую крысу. На белой мордочке хорька были видны следы крови.

– Не скажу, что мне это очень понравилось.

– Но, клянусь, ничего подобного вы никогда еще не видели.

– Боюсь, и в самом деле не видел.

– Как бы вас в живот не укусили, – сказал ему Клод. Но он явно был потрясен, а крысолов между тем опять принял самодовольный вид.

– Хотите увидеть кое-что еще более удивительное? – спросил он. – Хотите увидеть что-то такое, чему бы ни за что не поверили, если б только не увидели своими глазами?

– Ну?

Мы стояли на подъездной аллее перед бензоколонкой. Был один из тех приятных теплых ноябрьских дней, какие случаются в это время года. На заправку подъехали две машины, одна за другой, и Клод подошел к ним и дал им все, что требовалось.

– Так хотите увидеть? – спросил крысолов. Я взглянул на Клода, предчувствуя недоброе.

– Ладно, посмотрим, – сказал Клод. – Что там у вас еще?

Крысолов опустил мертвую крысу в один карман, хорька-в другой. Затем залез в свой рюкзак и извлек из него – подумайте только! – вторую живую крысу.

– Боже милостивый! – воскликнул Клод.

– Всегда держу при себе парочку крыс, – невозмутимо заявил он. – В этом деле крыс нужно знать, а если хочешь их знать, нужно держать их при себе. Эта крыса из канализационной трубы. Долго там прожила, умная, как черт. Видите, как она на меня смотрит, – что это я собираюсь делать? Видите?

– Очень неприятно.

– А что вы собираетесь сделать? – спросил я. У меня было предчувствие, что это его представление понравится мне еще меньше, чем предыдущее.

– Принесите мне кусок веревки.

Клод принес ему кусок веревки.

Левой рукой он закрепил петлю на задней лапе крысы. Крыса сопротивлялась, пытаясь повернуть голову и посмотреть, что происходит, но он крепко держал ее за шею указательным и большим пальцами.

– У вас в доме есть стол? – спросил он, осматриваясь вокруг.

– Нам бы не хотелось пускать крысу в дом, – сказал я.

– Мне нужен только стол. Или что-нибудь плоское, вроде стола.

– Как насчет капота вот этой машины? – спросил Клод.

Мы подошли к машине, и он выпустил крысу, долго прожившую в канализационной трубе, на капот. Веревку он прикрепил к стеклоочистителю, так что крыса была теперь на привязи.

Сначала она вся сжалась и, не двигаясь, подозрительно поглядывала по сторонам – крупная серая крыса с блестящими черными глазками и чешуйчатым длинным хвостом, который, скрутившись кольцом, лежал на капоте. Она смотрела в сторону от крысолова, но искоса поглядывала на него, чтобы видеть, что он собирается сделать. Человек отошел на несколько шагов, и крыса тотчас же расслабилась. Она присела на задние лапы и принялась лизать серую шерсть на груди. Потом стала скрести свою морду передними лапами. Похоже, ей не было никакого дела до стоявших рядом троих мужчин.

– Может, поспорим? – спросил крысолов.

– Мы не спорим, – сказал я.

– Да просто так. Интереснее ведь, когда споришь.

– А на что вы хотите поспорить?

– Спорим, что я убью эту крысу без рук. Я засуну руки в карманы и не выну их.

– Значит, убьете ее ногами, – сказал Клод.

Было ясно, что крысолов собрался немного заработать. Я посмотрел на крысу, которую собирались убить, и мне стало немного нехорошо, и вовсе не потому, что ее собирались убить, а потому, что ее должны были убить каким-то особым способом, с каким-то удовольствием.

– Нет, – сказал крысолов. – Не ногами.

– Руками ничего не будете делать? – спросил Клод.

– Никаких рук. Ни ногами, ни руками ничего делать не буду.

– Тогда сядете на нее.

– Нет. Давить ее тоже не буду.

– Тогда посмотрим, как вы это сделаете.

– Сначала поспорим. Ставьте фунт.

– Вы что, рехнулись? – сказал Клод. – С какой стати мы должны ставить фунт?

– А что вы поставите?

– Ничего.

– Хорошо. Тогда ничего не будет.

Он сделал движение, будто собрался отвязать веревку от стеклоочистителя.

– Ставлю шиллинг, – сказал ему Клод.

Тошнота подступила к моему горлу, но что-то во всем этом было такое притягательное, и я поймал себя на том, что не в силах ни отойти, ни даже пошевелиться.

– Вы тоже?

– Нет, – сказал я.

– А что это с вами? – спросил крысолов.

– Просто не хочу с вами спорить, вот и все.

– Значит, вы хотите, чтобы я это сделал за какой-то паршивый шиллинг?

– Я вообще не хочу, чтобы вы это делали.

– Где деньги? – спросил он у Клода.

Клод положил шиллинг на капот, ближе к радиатору. Крысолов достал две монеты по шесть пенсов и положил их рядом с монетой Клода. Когда он протягивал руку, чтобы положить монету, крыса съежилась, втянула голову и распласталась на капоте.

– Ставки сделаны, – сказал крысолов.

Мы с Клодом отступили на несколько шагов. Крысолов сделал шаг вперед. Он засунул руки в карманы и отклонился всем телом, так что его лицо теперь находилось на одном уровне с крысой, футах в трех от нее.

Он встретился взглядом с глазами крысы и принялся неотрывно смотреть на нее. Крыса вся сжалась, предчувствуя крайнюю опасность, но страха еще не обнаруживала. По тому, как она сжалась, мне показалось, что она изготовилась прыгнуть ему в лицо, но в глазах крысолова, должно быть, была какая-то сила, которая не давала ей сделать это. Подчинившись этой силе и испытывая все больший страх, крыса начала пятиться, медленно отступая на полусогнутых лапах, пока веревка туго не натянулась. Она попыталась отступить еще дальше и принялась дергать задней лапой, чтобы высвободить ее. Крысолов потянулся за ней, приближая к ней свое лицо, не спуская с нее глаз, и неожиданно крыса впала в панику и отпрыгнула в сторону. Веревка дернулась, едва не вывихнув ей лапу.

Она снова распласталась на капоте как можно дальше от крысолова, насколько ей могла позволить длина веревки, и теперь была напугана основательно – усы ее дергались, длинное серое тело дрожало от страха.

В этот момент крысолов снова начал приближать к ней свое лицо. Он делал это очень медленно, так медленно, что вообще не видно было никакого движения, однако всякий раз, когда я смотрел на его лицо, оно оказывалось чуточку ближе. Он ни разу не оторвал взгляда от крысы. Напряжение было огромное, и неожиданно мне захотелось крикнуть ему, чтобы он остановился. Я хотел, чтобы он остановился, потому что то, что он делал, вызывало у меня тошноту. Но я не мог себя заставить произнести хотя бы слово. Что-то чрезвычайно неприятное должно было произойти – в этом я был уверен. Что-то зловещее, жестокое и крысиное, и, наверное, меня и в самом деле стошнит. Но я должен был видеть, что будет дальше.

Лицо крысолова находилось дюймах в восемнадцати от крысы. В двенадцати дюймах. Потом в десяти или, может, в восьми, и вот их разделяло расстояние, не превышающее длину человеческой руки. Крыса напряглась и всем телом прижималась к капоту, испытывая огромный страх. Крысолов также был напряжен, но в его напряжении чувствовалась предвещавшая опасность энергия, будто в плотно сжатой пружине. На губах его мелькала тень улыбки.

И вдруг он бросился на нее.

Он бросился на нее, как бросается змея. Сделав резкое молниеносное движение головой, он вложил в это движение напряжение всех мышц нижней части тела, и я мельком увидел его рот, открывающийся очень широко, и два желтых зуба, и все лицо, искаженное усилием, которое потребовалось для того, чтобы открыть рот.

Больше я ничего не хотел видеть. Я закрыл глаза, и, когда снова открыл их, крыса была мертва, а крысолов опускал деньги в свой карман и плевался, чтобы очистить рот.

– Вот из чего делают лакомства, – сказал он. – Лакомства делают из крысиной крови на больших шоколадных фабриках.

И снова то же сочное шлепанье мокрых губ, тот же гортанный голос, та же липкость, когда он произнес слово "лакомства".

– А что плохого в капле крысиной крови? – спросил крысолов.

– Вы говорите так, что противно становится, – сказал ему Клод.

– Ага! Но ведь это правда. Вы и сами ее много раз ели. Плиточки шоколада и жевательной резинки – все это делается из крысиной крови.

– Спасибо, но мы не желаем этого слышать.

– Она варится в огромных котлах, кипит и пузырится, ее помешивают длинными баграми. Это один из самых больших секретов шоколадных фабрик, и никто его не знает – никто, кроме крысоловов, которые поставляют им ее.

Неожиданно он заметил, что публика его больше не слушает, что наши лица, на которых появилось выражение враждебности и отвращения, покраснели от гнева и омерзения. Он резко умолк и, не говоря ни слова, повернулся и побрел в сторону дороги, двигаясь крадучись, точно крыса, и шаги его не были слышны на подъездной аллее, хотя она и была посыпана гравием.

Рамминс

Солнце стояло высоко над холмами, туман рассеялся и было приятно шагать с собакой по дороге в это раннее осеннее утро, когда золотятся и желтеют листья, когда один возьмет да и оторвется, а потом медленно переворачивается в воздухе и бесшумно падает прямо на траву возле дороги. Дул легкий ветерок, буки шелестели и бормотали, точно люди в отдалении.

Для Клода Каббиджа это всегда было лучшее время дня. Он одобрительно посматривал на покачивающийся бархатистый зад борзой, бежавшей перед ним.

– Джеки, – тихо окликнул он. – Эй, Джеки. Как ты себя чувствуешь, моя девочка?

Услышав свою кличку, собака полуобернулась и в знак признательности вильнула хвостом.

"Такой собаки, как Джеки, уже никогда не будет", – сказал он про себя. Изящные пропорции, небольшая заостренная голова, желтые глаза, черный подвижный нос. Прекрасная длинная шея, красивый изгиб груди, и притом совсем нет живота. А как она передвигается на своих лапах – бесшумно, едва касаясь поверхности земли.

– Джеки, – сказал он. – Старушка Джеки.

Клод увидел в отдалении фермерский дом Рамминса – небольшой, узкий и очень старый, стоящий за изгородью по правую руку.

"Там и сверну, – решил он. – На сегодня хватит".

Неся через двор ведро молока, Рамминс увидел его на дороге. Он медленно поставил ведро и, подойдя к калитке и положив обе руки на верхнюю жердь, стал ждать.

– Доброе утро, мистер Рамминс, – сказал Клод.

С Рамминсом нужно быть вежливым, потому что он продавал яйца.

Рамминс кивнул и перегнулся через калитку, критически поглядывая на собаку.

– На вид хороша, – сказал он.

– Да и вообще хороша.

– Когда она будет участвовать в бегах?

– Не знаю, мистер Рамминс.

– Да ладно тебе. Так когда же?

– Ей только десять месяцев, мистер Рамминс. Она еще и не выдрессирована как следует, честное слово.

Маленькие глазки-бусинки Рамминса подозрительно глядели с той стороны калитки.

– Могу поспорить на пару фунтов, что скоро она у тебя первые призы будет брать.

Клод беспокойно переступил с ноги на ногу. Ему сильно не нравился этот человек с широким, как у лягушки, ртом, сломанными зубами, бегающими глазками; а больше всего ему не нравилось то, что с ним нужно было быть вежливым, потому что он продавал яйца.

– Вон тот ваш стог сена, что стоит напротив, – сказал он, отчаянно пытаясь переменить тему. – Там полно крыс.

– В каждом стоге полно крыс.

– В этом особенно. По правде, у нас были неприятности с властями по этому поводу.

Рамминс резко взглянул на него. Он не любил неприятностей с властями. Кто продает втихую яйца и убивает без разрешения свиней, тому лучше избегать контактов с такого рода людьми.

– Что еще за неприятности?

– Они присылали крысолова.

– Чтобы выловить несколько крыс?

– Да не одну! Чтоб мне провалиться, там все кишит ими!

– Ну вот еще.

– Честное слово, мистер Рамминс. Их там сотни.

– И крысолов поймал их?

– Нет.

– Почему?

– Думаю, потому, что они слишком умные.

Рамминс принялся задумчиво исследовать внутренний край одной ноздри кончиком большого пальца, держа при этом ноздрю большим и указательным пальцами.

– Спасибо я тебе за крысолова не скажу, – произнес он. – Крысоловы – государственные работники, работающие на чертово правительство, и спасибо я тебе за него не скажу.

– А я тут ни при чем, мистер Рамминс. Все крысоловы – мерзкие хитрые твари.

– Гм, – проговорил Рамминс, просовывая пальцы под кепку, чтобы поскрести затылок. – Я как раз собирался осмотреть этот стог. Думаю, лучше прямо сегодня это и сделать. Не хочу, чтобы всякие там государственные работники совали свой нос в мои дела, покорнейше благодарю.

– Именно так, мистер Рамминс.

– Попозже мы подойдем туда вместе с Бертом.

С этими словами он повернулся и засеменил через двор.

Часа в три пополудни все видели, как Рамминс с Бертом медленно ехал по дороге в повозке, которую тащила большая и красивая черная ломовая лошадь. Напротив заправочной станции повозка свернула в поле и остановилась возле стога сена.

– На это стоит посмотреть, – сказал я. – Доставай ружье.

Клод принес ружье и вставил в него патрон.

Я медленно перешел через дорогу и прислонился к открытым воротам. Рамминс забрался на вершину стога и принялся развязывать веревку, с помощью которой крепилась соломенная крыша. Берт, оставшийся в повозке, вертел в руках нож длиной в четыре фута.

У Берта было что-то не в порядке с одним глазом. Весь какой-то бледно-серый, точно вареный рыбий глаз, он был неподвижен, однако казалось, что он все время следит за тобой, как глаза людей на некоторых портретах в музее. Где бы ты ни стоял и куда бы Берт ни смотрел, этот поврежденный глаз, с маленькой точечкой в центре, точно рыбий глаз на тарелке, искоса холодно поглядывал на тебя.

Телосложением он являл собою противоположность своему отцу, который был короток и приземист, точно лягушка. Берт был высокий, тонкий, гибкий юноша с расхлябанными суставами. Даже голова его болталась на плечах, склонившись набок, будто шее было тяжеловато ее держать.

– Вы же только в июне поставили этот стог, – сказал я ему. – Зачем же так быстро его убирать?

– Папа так хочет.

– Смешно в ноябре разбирать новый стог.

– Папа так хочет, – повторил Берт, и оба его глаза, здоровый и тот, другой, уставились на меня с полнейшим равнодушием.

– Затратить столько сил, чтобы поставить его, обвязать, а потом разобрать через пять месяцев...

– Папа так хочет.

Из носа у Берта текло, и он то и дело вытирал его тыльной стороной руки, а руку вытирал о штаны.

– Иди-ка сюда, Берт, – позвал его отец, и мальчик взобрался на стог и встал в том месте, где часть крыши была снята.

Достав нож, он принялся вонзать его в плотно спрессованное сено, при этом держался за ручку двумя руками и раскачивался всем телом, как это делает человек, распиливающий дерево большой пилой. Я слышал, как лезвие ножа с хрустом входит в сухое сено, и звук этот становился все более глухим, по мере того как нож все глубже проникал внутрь.

– Клод будет стрелять, когда крысы побегут.

Мужчина с юношей замерли и посмотрели через дорогу на Клода, который стоял с ружьем в руках, прислонившись к красной бензоколонке.

– Скажи ему, чтобы он убрал это свое чертово ружье, – сказал Рамминс.

– Он хороший стрелок. В вас он не попадет.

– Никому не позволю стрелять в крысу, когда я рядом стою, какой бы тут хороший стрелок ни был.

– Вы его обижаете.

– Скажи ему, чтобы он его убрал, – медленно и зло проговорил Рамминс. – Против собаки ничего не имею, пусть палки бросают, но с ружьями тут стоять не позволю.

Два человека, стоявших на стоге, смотрели, как Клод делает то, что ему было сказано, потом молча продолжили работу. Скоро Берт вытянул обеими руками плотно спрессованный брикет из стога, спустился вниз и аккуратно положил его в повозку рядом с собой.

Из-под стога выскочила серо-черная крыса с длинным хвостом.

– Крыса, – сказал я.

– Убей ее, – сказал Рамминс. – Возьми же палку и убей ее.

Поднялась тревога, и крысы, жирные и длиннотелые, принялись выбегать быстрее: по одной-две каждую минуту. Пробегая под изгородью, они низко прижимались к земле. Лошадь, завидев какую-нибудь из них, всякий раз дергала ушами и провожала ее тревожным взглядом, вращая глазами.

Берт взобрался на вершину стога и вырезал еще один брикет. Глядя на него, я увидел, как неожиданно он замер, поколебался с секунду в нерешительности, потом снова стал резать, но на этот раз очень осторожно, и теперь я услышал совсем новый звук, приглушенный режущий звук, когда нож заскрежетал о что-то твердое.

Берт вытащил нож и осмотрел лезвие, ощупав его пальцем. Потом он снова осторожно вставил его в разрез, нащупывая твердый предмет, и опять, едва он сделал такое движение, будто начал пилить, как раздался скрежещущий звук.

Рамминс повернул голову. Он как раз поднимал целую охапку соломы, из которой была сделана крыша, как вдруг остановился и посмотрел на Берта через плечо. Берт сидел неподвижно, сжимая ручку ножа, на лице его появилось выражение замешательства. Две фигуры резко выделялись на бледно-голубом небе.

И тут послышался голос Рамминса. Он прозвучал громче обычного.

– Черт знает что нынче складывают в стог сена.

Он умолк, и снова наступила тишина. Никто не двигался, не двигался и Клод, стоявший по ту сторону дороги, возле красной бензоколонки. Неожиданно сделалось так тихо, что мы услышали, как в другом конце долины, на соседней ферме женщина зовет мужчин обедать.

И снова Рамминс крикнул, хотя кричать не было никакой нужды:

– Ну давай же! Давай режь, Берт! Подумаешь, деревяшка, что с твоим ножом будет!

Клод перешел через дорогу и прислонился рядом со мной к воротам. Он ничего не сказал, но мы оба чувствовали, что те двое своим поведением – и особенно это касалось Рамминса – внушают какое-то беспокойство. Рамминс был напуган. Берт тоже был напуган. И, глядя на них, я почувствовал, как в памяти моей всплывает какой-то смутный образ. Я пытался отчаянно ухватиться за нить воспоминаний. Раз я едва было не коснулся ее, но она выскользнула, и, бросившись за ней, я поймал себя на том, что мысленно возвращаюсь на много недель назад, в солнечные летние дни, – теплый ветерок дует над долиной с юга, большие буки отяжелели от листвы, поля золотятся, сбор урожая, заготовка сена. Ставится стог.

Точно током, меня тотчас же пронзил страх.

Ну да, ставится стог сена. Когда же мы его ставили? В июне? Да, конечно, в июне – был жаркий, душный июньский день, низко висели облака, и в воздухе пахло грозой.

И Рамминс тогда сказал:

– Давайте же, ради бога, закончим быстрее, пока дождь не пошел.

А Оле Джимми тогда возразил:

– Не будет никакого дождя. Да и спешить некуда. Вы же отлично знаете: когда гром на юге, над долиной дождя не будет.

Рамминс, стоявший в повозке с вилами, ничего на это не ответил. Он сердился и нервничал, и думал, как бы побыстрее убрать сено, прежде чем пойдет дождь.

– До вечера дождя не будет, – снова сказал Оле Джимми, глядя на Рамминса. Рамминс пристально посмотрел на него в ответ, и в глазах его медленно загорались искорки гнева.

Все утро мы работали не останавливаясь – складывали сено в повозку, перевозили его через поле, кидали в медленно растущий стог, стоявший у ворот против заправочной станции. Мы слышали, как на юге гремит гром, то приближаясь к нам, то уходя в сторону. Потом он, похоже, снова возвращался и оставался где-то за холмами, время от времени громыхая. Поглядывая на небо, мы видели, как облака над головой движутся и меняют форму в круговороте воздушных потоков, но на земле было жарко, душно – ни дуновения. Мы работали медленно, вяло, рубахи были мокрые от пота, лица блестели.

Мы с Клодом работали рядом с Рамминсом на стоге, помогая формировать его, и я помню ту жару. Вокруг моего лица вились мухи, градом лился пот, и особенно хорошо я помню хмурое, суровое присутствие Рамминса рядом со мной, работавшею с отчаянной торопливостью, поглядывавшего на небо и кричавшего на людей, чтобы те спешили.

В полдень, несмотря на Рамминса, мы бросили работу, чтобы пообедать.

Мы с Клодом уселись возле изгороди вместе с Оле Джимми и еще одним человеком, которого звали Уилсоном, – он был солдатом, находившимся дома на побывке. Жара стояла такая, что много говорить не хотелось. У Оле Джимми была сумка, прежде служившая ранцем для противогазов, и в ней тесно стояли шесть бутылок пива с торчавшими горлышками.

– Берите, – сказал он, протягивая каждому из нас по бутылке.

– Давайте я у вас куплю одну, – предложил Клод, который отлично знал, что у того было очень мало денег.

– Бери так.

– Я бы хотел заплатить вам.

– Что за глупости? Пей.

Оле Джимми был очень хорошим человеком, добрым, с чистым розовым лицом, которое брил каждый день. Когда-то он работал плотником, но его заставили уйти на пенсию в возрасте семидесяти лет, а это было несколько лет назад. Тогда деревенский совет, видя, что он еще активен, поручил ему присматривать за только что построенной детской площадкой, чтобы в порядке были качели и доска для качания, и чтобы он был также чем-то вроде доброй сторожевой собаки, следил за тем, чтобы никто из ребятишек не ударился и не сделал чего-нибудь неразумного.

Для старика это была хорошая работа, и, казалось, все были довольны тем, как шли дела, – и так продолжалось до одной субботней ночи. В ту ночь Оле Джимми напился и принялся расхаживать посередине Хай-стрит и распевать песни с такими завываниями, что люди вставали с постелей посмотреть, что такое происходит. На следующее утро его уволили со словами, что он никудышный человек и пьяница, которому нельзя доверить детишек на площадке.

Но тут произошла удивительная вещь. В первый же день после его отлучения – это был понедельник – ни один ребенок и близко не подошел к детской площадке.

То же самое было и на следующий день, и через день после этого.

Всю неделю качели, доски для качания и горка со ступенями оставались без внимания. Ни один ребенок к ним не подходил. Вместо этого они пошли за Оле Джимми в поле, что за домом приходского священника, и стали играть в свои игры, а он за ними присматривал, и в результате всего этого у совета не оставалось другого выбора, как снова поручить старику его прежнюю работу.

Он работал и опять напивался, но никто ему больше и слова не говорил. Оставлял работу он только на несколько дней раз в год, во время заготовки сена. Оле Джимми всю свою жизнь любил заготавливать сено и не собирался пока расставаться с этой любовью.

– А ты хочешь? – спросил он, протягивая бутылку Уилсону, солдату.

– Нет, спасибо, у меня есть чай.

– Чай, говорят, хорошо пить в жаркий день.

– Да. От пива мне спать хочется.

– Если хотите, – сказал я Оле Джимми, – мы можем сходить на заправочную станцию, и я сделаю вам пару вкусных бутербродов. Хотите?