Жи-Ши

      – Играю. На пианино, немного на гитаре…
      – Прек-красно, ма шер. Когда артист сам играет на инструменте, он выглядит правдоподобным. Гитара в руках, знаешь ли, добавляет здорового реализма… Люди такому артисту верят. Изобрази-ка что-нибудь? – он кивает на рояль, он сам меня просит. Сам просит, прежде чем не дослушать до конца ни одной моей песни.
      Даже «Killing me softly».
      – Отличная вещь, уважаю твой выбор, – он громко хлопает в ладоши уже на середине первого куплета, – да только – в жопу RNB! Это не для нашей страны.
      Он колеблется несколько секунд с таким видом, будто решает, достойна ли я того, чтобы посвятить меня в некое тайное знание. Колеблется, но все же выливает мне на голову целый ушат своих соображений:
      – Ты посмотри, сколько вокруг нас маленьких смазливых кукол поет RNB! Все эти фабрики-хуябрики… каждая вторая белая тупоголовая малолетка блеет, изображая из себя негритянку! Коза египетская! Когда вокруг чего-то очень много, это что-то резко обесценивается. Закон бизнеса! А мы – не поверишь – зарабатываем деньги! Понимаешь? – Он переводит дыхание и деловитым тоном продолжает задавать мне вопросы:
      – Надеюсь, ты не фанатка RNB?
      – Надеюсь, ты не относишь себя к тупоголовым малолеткам? Хотя ты – белая надо признать…
      – Надеюсь, тебя не коробит, что я матерюсь? Не обращай внимания, злобный мэсседж отсутствует… я ничего не имею в виду… просто привычка… Когда я говорю «блядь» – я не имею в виду падшую женщину, «блядь» это что-то типа… «аминь», что ли… – он кивает мне головой и продолжает не дослушивать до конца мои песни.
      Даже «Karma Police».
      – А ты – девушка со вкусом! – он делает обманное движение, будто хочет захлопнуть крышку рояля прямо на мои пальцы. Громко хохочет, резко обрывает смех, – но ты не умеешь плакать. Признайся, когда ты в последний раз плакала? Когда ты ревела в последний раз? Громко рыдала, в голос, с крокодиловыми слезами? По-настоящему? А? Когда?
      Если б я испытывала к нему каплю доверия, я, возможно, припомнила бы ситуацию, в которой должна была рыдать. Но этот павлин прав. У меня в жизни был повод выплакать все слезы, но я не проронила ни одной.
      – Вот видишь, ма шер, что я говорил? Нет, определенно жанр плача – не твое. Не будем лепить из тебя Ярославну, – он плещет на дно бокала несколько капель коньяку и протягивает мне:
      – Давай! Для связок и эмоций! – я выпиваю, почти не морщась, он выпивает следом, но это не мешает ему продолжать не дослушивать до конца мои песни.
      Даже «Jane B.».
      – Это что? Шопен, что ли? Этюд?
      – Шопен. Прелюдия ре-минор.
      – И какой сукин сын присобачил сюда текст?
      – Генсбур придумал… для жены.
      – Ах да, должен был догадаться, он же постоянно таскал у Шопена.
      – Не таскал, а вдохновлялся.
      – Тонкое замечание. А что? Неплохо. Можно сделать русский текст и – одним хитом в новом сезоне станет больше, – он чешет нос и пробует напевать, – там-там, там-там, та-та-там… музыка отличная, схавают, авторские за нее платить не надо, уже – плюс, а текст закажем… закажем… хоть Валерке Полиенко. Знаешь его? Для «Тату» писал, для «Зверей»… Только первым синглом эту вещь выпускать нельзя.
      – Почему?
      – Да все потому же. Темперамент у тебя другой. Ты – экстравертная, заводная, солнечная… Ты такая девочка-витамин жизни! Тебе для начала нужна мажорная песня. И образ нужно под нее делать, – он снова чешет нос, – позитивный. Вроде как все вокруг тоскуют, ноют, транслируют свою неудовлетворенность, а ты уже что-то нашла свое, что-то маленькое, но важное и спешишь поделиться этим с публикой. А? Я прав? Прав? Конечно, я прав. Я не могу быть неправ!
      – Подождите-подождите. Какой образ? Вы ж меня еще не послушали толком…
      – Я тебя уже полчаса слушаю. Все, что мне надо было, я услышал в первые пять минут. Голос чудный, – мягкий, молодой, но женственный… тембр узнаваемый, над манерой придется поработать. И над образом. Что-то свое для тебя нужно придумать, особенное. Чтобы отличаться от всех прочих ящериц в нашем террариуме.
      – Подождите-подождите… Я вас правильно поняла? Вы хотите со мной работать? А как же – обсудить условия, контракт… – Я осекаюсь, наткнувшись на его внезапно застывший взгляд.
      – Деточка, усвой сразу и навсегда. Это ты со мной хочешь работать. А я соглашаюсь или не соглашаюсь. Если ты не понимаешь этого, нам лучше сразу распрощаться. В тебе есть что-то. Ты – неплохой материал, который со временем может превратиться в хороший материал, который со временем, если приложить много сил, может превратиться в хорошую заготовку, которая со временем, если очень хорошо поработать и если удача будет на твоей стороне, может превратиться в отличную деталь этой гребаной машины под названием шоу-бизнес. То есть в артиста, востребованного публикой. А про контракты и прочую маяту мы с тобой будем говорить только после того, как ты ответишь мне на пару вопросов. Самых важных вопросов. Вопросов, на которые ты должна ответить, прежде всего, себе. И, без ясных, без твердых, без однозначных ответов на них, даже не вздумай пытаться делать малейший шажок в сторону сцены. Готова?
      Я молча киваю.
      – Ты очень хочешь этого? – долговязый Гвидо приближается ко мне вплотную.
      Ну, какие тут могут быть слова? Я энергично киваю.
      – Ты просто очень хочешь этого или, может быть, ты хочешь этого больше всего на свете? – Гвидо наклоняется ко мне, согнувшись почти пополам и заслонив свет. Его пепельного цвета зрачки гипнотизируют меня из-под длинной челки.
      – Да, – во рту пересохло, я выдыхаю из себя короткое слово.
      – Ты должна мне сказать, ты хочешь этого просто больше всего на свете или настолько больше всего на свете, что готова идти на любые жертвы ради этого? – чертов ариец продолжает допрос. Его челка колышется прямо перед моими глазами, я разглядываю начинающие редеть волосы. Кажется, он натуральный блондин, и это очень не вяжется с его именем. В моем представлении люди по имени Гвидо должны быть жгучими брюнетами. И вообще, у него серьга в правом ухе, как у Элтона Джона. Правду говорил Фил, все продюсеры – пидорасы.
      Я киваю. Так убедительно, как только могу.
      – Я хочу услышать, ты просто готова идти на жертвы ради этого, потому что хочешь это больше всего на свете, или ты можешь пожертвовать всем ради этого? Абсолютно всем? Отдать этому жизнь? Всю твою прекрасную маленькую жизнь, со всеми ее крохотными домашними радостями, мужчинами, детьми, собаками, подругами, магазинами, косметикой, телесериалами, – его бархатный голос становится вовсе вкрадчивым, а уши будто начинают шевелиться. Психологический трюк?
      Я молчу. Молчу. Молчу. Молчу. А затем медленно, будто во сне открываю рот. Аль Пачино, я видела, как-то раз открывал его похожим образом в кино.
      – Да-а-а-а-а! Да-а-а-а-а! – меня прорывает, как трубу канализации. Я ору, срываюсь на визг и последнее, о чем успеваю подумать: «Дура! Ну, какой профессионал в рассудке согласится работать с такой истеричкой!»
 
      Гвидо говорит:
      – Ты должна знать эту историю. Я хочу, чтобы твое топтание было осмысленным, – он кусает ноготь на большом пальце. Очень смешно видеть, как взрослый человек грызет ноготь, но по тому, с каким пренебрежением он это делает, понимаешь – ему пофигу, что подумают окружающие, человек в этой жизни состоялся.
      Гвидо говорит:
      – Мне было двадцать три года, когда я приехал в Москву из родного Саратова. Ты бывала в Саратове? Скоро побываешь. Скучная дыра, как и большинство городов, в которых ты скоро побываешь… А я был худой молодой бездельник с дипломом учителя русского языка и литературы. Денег в кармане – ровно на месяц полуголодной жизни, родни в Москве – ноль, знакомых – человека три, да и те – ничем мне не обязаны. В рюкзаке – пара рубашек, книжка Платонова и одна мечта. Ты сейчас будешь смеяться, но когда я приехал в Москву семнадцать лет назад, отгадай, кем я хотел стать?
      У меня нет настроения играть в «угадайку», поэтому я сразу выкладываю пять вариантов, с подтекстом «нужное подчеркнуть»:
      – Космонавтом, стоматологом, мэром, президентом, богом…
      – Я хотел стать певцом. Рок-звездой. Петь свои песни.
      Я смеюсь. Он угадал.
      Гвидо продолжает:
      – Записать альбом в девяностом году стоило копейки, по сравнению с тем, что сейчас. Но все равно нужны были деньги. Эти копейки надо было где-то взять. Только что погиб Цой, по улицам бродили неприкаянные подростки в черном, а я сочинил песен двадцать в его духе… Не из-за конъюнктуры, не смотри на меня так… я действительно был им… пропитан, что ли. У него был песенный язык, абсолютно совпадающий с тем временем. Казалось, что по-другому сочинять просто нельзя. Я попробовал показать свои песни Айзеншпису, продюсеру Цоя, но меня даже близко к нему не подпустили. Сказали: «пришлите запись». А запись надо как-то делать… А денег нет. Мне повезло, один из моих случайных малознакомых в Москве работал официантом в ресторане «Прага». В те времена это был главный ресторан, обслуживающий, как сейчас говорят, «светские мероприятия». Официанта звали Григорий, он был настоящим артистом своего дела – просто акробат с подносом, жонглер бутылками, холодцами и солениями. Таким я его запомнил. А еще он говорил на трех языках и закончил МГИМО. Григорий по доброте меня иногда подкармливал на кухне ресторана, там, на тарелках много чего оставалось. Однажды я пришел, как обычно, с черного хода – и в кухню, а у них в зале серьезный банкет, мэрия с деятелями культуры гуляли. Я в щелку между портьерами смотрю на них – интересно! Вижу, Айзеншпис с Демидовым выпивают, чокаются, довольные, смеются… Я чуть было не выскочил из-за портьеры. Вовремя спохватился, в моих «адидасовских» трениках и в майке меня бы сразу повязали и закрыли суток на пятнадцать. Но в тот момент у меня неожиданно созрел план действий. Я занял у артистичного Григория сто пятьдесят рублей – месячная зарплата по тем временам – и купил на эти деньги приличный костюм. Затем я попросил его узнать дату очередного банкета и в этот день сидел в полной боевой готовности за своей портьерой. Выбрав подходящий момент, я незаметно вышел из-за нее и смешался с гостями.
      – Ну, прям шпион! – я пытаюсь поддакивать, чтобы он не думал, что мне неинтересно его слушать.
      – Ошибаешься. Совсем не ощущал себя шпионом. Скорее, добрейшим аббатом Бузони, который достигает своей цели, просто поливая кочан капусты у себя на огороде… Ты Дюма читала? – он реагирует вопросом на мой недоуменный взгляд.
      – Не-а, только кино смотрела про мушкетеров.
      – Эх, времена! Как все поменялось. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, все читали Дюма. То были непременные книги юности… Юность без романов Дюма была какой-то несостоявшейся, кастрированной… А у вас сейчас кто? Коупленды-Паланики?
      – Ну, типа того.
      – Ты видела когда-нибудь, как курят слоны?
      – Чего?! Слоны?!!! Курят?!
      – А тебя кто-нибудь когда-нибудь спрашивал, видела ли ты, как курят слоны?
      – Пф-ф-ф! Кому придет в голову такой бред! Разве что по обкурке…
      – А если бы тебя кто-нибудь спросил, видела ли ты когда-нибудь, как курят слоны? – он игнорирует мои замечания. – Ты бы запомнила этого человека?
      – Да уж, вряд ли забыла бы.
      – Ну вот. Ты только что выучила, я надеюсь, что вы-ы-учила, – повторяет он с нажимом, – первое правило работы на светском мероприятии.
      – Правило слона?
      – Да. Если тебе так удобно запоминать, называй его «правилом слона». Заинтересовать во что бы то ни стало. Добиться того, чтобы люди, с которыми ты распивала ночью, не выкинули тебя из головы утром вместе с прочим ненужным мусором, головной болью и похмельем.
      – Как заковыристо! А зачем вы мне это рассказываете?
      – Затем, что послезавтра мы идем топтаться.
      – Чего идем?
      – Топтаться. Я так называю тусовку. Вечеринку. Светскую жизнь, коромысло ей в булки. Завтра состоится мероприятие журнала «GQ». Там будут все. Ну, почти все…
      – И Земфира будет? – я сразу, как только услышала слово «тусовка» и название модного журнала, забыла про все его мутные закидоны, про Дюма и про слонов, а представила, кого я там смогу встретить.
      – Вряд ли. Она почти не тусует. Хотя шанс повстречать ее есть. Главное, там будут все, кто нужен нам для работы. Журналисты, светские хроникеры, трендсеттеры…
      – Какие сеттеры? Туда что собак пускают?
      – Трендсеттеры. Это люди, к которым прислушиваются, и поэтому они формируют общественное мнение. Авторитеты, другим словом. Если несколько таких трендсеттеров расскажут в своем окружении, что Лера – очень перспективная молодая певица, это сработает лучше, чем рекламная полоса стоимостью в десять тысяч долларов в периодическом издании, которое расходится стотысячным тиражом.
      – Я чё-то не поняла… Мы что, уже работаем?.. – я споткнулась на полуслове, вспомнив его недавнюю реакцию, – то есть, я хотела сказать, вы согласны со мной работать?
      – Ты потрясающе сообразительна, ма шер! И не «выкай» мне больше! – Гвидо морщится, – меня мутит…
      – Вам… тебе плохо?
      – От разницы в возрасте меня мутит! Так что сокращаем ее всеми доступными способами! Не переживай, – он читает мои мысли, – под юбку к тебе не полезу! На работе – только работа! Я – человек с принципами.
      Далее человек с принципами говорит, не обращая внимания на мой обескураженный вид:
      – Запомни второе правило эффективного топтания. Однажды трое слепых встретили на дороге слона. Один потрогал его за хвост и сказал, что слон похож на змею. Второй потрогал его за хобот и сказал, что слон похож на удава. А третий взял слона за бивни и воскликнул: «Да это же настоящая корова!»
      – То есть… ты хочешь сказать…
      – Да я не хочу сказать, а говорю тебе прямо: ты сама должна решать, что подумают о тебе люди. Их мнением нужно управлять. Ты сама будешь решать, сколько твоих противоречивых образов отразится в их, отравленных алкоголем, сознаниях. Ты сама будешь создавать эти пикантные ситуации, чтобы после них, когда встретятся трое, один бы сказал: «Она святая!» Второй бы возразил: «Она – сука, какой я в жизни не видывал!» А третий заплакал бы и начал убеждать этих двоих, что они ничего в тебе не понимают, что ты – такая… такая… а какая ты, он выразить словами не может. Только так рождается загадка. Миф! Только потому, что он рождается, возникает притягательность. Ты сама будешь творить свою загадку. А я буду пользоваться твоей притягательностью. Овладей душами, а кошельки подтянутся.
      – Угу, – только и могу выдавить я, ослепленная и подавленная его космической уверенностью, – но…
      – Что «но»?
      – Да так… Просто любопытно: что ты сделал тогда в ресторане «Прага»?
      – Да ничего особенного. Сразу же подошел к самому богатому с виду мужику, в красном пиджаке, с кучей гаек на пальцах. Подошел и в лоб заявил, что пишу классные песни. Не успел закончить, как он уже предложил купить у меня эти песни, потому что его племянник записывает альбом, для которого не хватает материала. А я, худой и уставший от недосыпа, от недоедания, от неуверенности, не смог отказаться. На следующий день мы встретились в студии Валерия Леонтьева, у него тогда многие писались, и я продал ему все свои песни. В этот же день, в этой же студии я познакомился с девушкой, на которой через месяц женился. Она была его дочерью. Так вот, воспользовавшись одной вечеринкой, я получил деньги, жену, богатого тестя и стал продюсером.
      – Круто!
      – Да нет, не круто. Как раз наоборот. Я все сделал неправильно. Ведь я не хотел становиться продюсером. У меня была мечта стать певцом, и я не смог ее осуществить. Я выбрал путь лузера! Но у меня тогда рядом не было такого меня, который теперь есть у тебя. И, если б я не сделал тогда неправильно, откуда бы я сейчас знал, как делать правильно?
 
      Через неделю после вечеринки «GQ» мы подписываем контракт. В том же ангаре, где Гвидо не дослушал до конца ни одну мою песню, за стойкой бара, заставленной коктейлями «мохито», в присутствии импозантного юриста с кожаным черным саквояжем и смешной фамилией. Гвидо вращается на высоком табурете и с выражением зачитывает вслух пункты взаимных обязательств:
       «Пожарская Валерия Анатольевна, именуемая в дальнейшем „Артистка“, и Атлантиди Гвидо Юозович, именуемый в дальнейшем „Продюсер“, заключили договор о нижеследующем…»
      На вечеринку «GQ» я постеснялась идти в джинсах. Заявилась в своем единственном платье – коротком, облегающем, похожем на ночную рубашку, ярко-красного цвета. Гвидо смерил меня взглядом, хмыкнул с непонятной интонацией, но ничего не сказал. Дядя Тони сопровождал меня. «На всякий случай», – как он туманно выразился. Именно он мягко, но настойчиво вытащил из моей руки бокал с шампанским, которое предложил улыбчивый официант, едва мы вошли в клуб. Народу было немного, гости только начали собираться.
      – Третье правило топтания, – шепнул мне на ухо Гвидо, – никогда не приходи вовремя. Оптимально – с опозданием на час.
      – А если пропущу что-то интересное?
      – Ты никогда ничего не пропустишь. Запомни это как четвертое правило. Пусть другие волнуются, чтобы не пропустить тебя.
      К нам подошел гладкий мужчина, которого я лет с трех вижу по телевизору. Кажется, на телике нет передачи, в которой он еще не появился. От программ для будущих мам до прогнозов погоды. Они с Гвидо обнялись.
      – Это – Никас, а это – Лера, моя будущая звезда, – Гвидо представил нас друг другу.
      – Очень приятно, – Никас мягко взял мою ладонь своими длинными сухими пальцами.
      – Да, мне тоже… Моей маме нравились ваши песни…
      – Вообще-то я – художник, – он отпустил мою ладонь.
 
      Гвидо читает контракт, взмахивая рукой, как дирижер:
      «… Продюсер обязуется за свой счет создать запись трех альбомов Артиста в сроки, установленные настоящим Договором. Продюсер обязуется за свой счет создать по три Видеоклипа к песням каждого из Альбомов и обеспечить им необходимую ротацию в эфире российских телеканалов…»
      На вечеринке «GQ» я решила опробовать правила Гвидо в действии. Вокруг носились десятки официантов с подносами, уставленными бокалами. Но мне нельзя. Дядя стоял чуть в стороне с невозмутимым видом и все просекал. Почему-то он в тот день напомнил мне охранника.
      – Инжой Хагакурович, познакомьтесь, – Гвидо кивнул на меня, улыбаясь толстенькому человечку и даже не назвав моего имени, – через год, ну, максимум через полтора, страна вздрогнет!
      – А это Инжой Хагакурович Самба, – Гвидо обнял за плечи толстенького человечка и сжал его как резинового пупса, – инвестор и деловой партнер. Накачивает капиталом с десяток успешных проектов, – Гвидо долго тискал Самбу, наверное, так должна выглядеть дружба олигархов, – для половины твоих коллег он просто бог. Живой бог.
      – Приятно познакомиться, – я улыбнулась своей акульей улыбкой, – вы следите за успехами конкурентов?
      – Каких конкурентов, дорогая? Я их, конечно, люблю, но у меня их нет.
      – А как вы думаете, Жой Сакурович, сколько денег у Бога? Больше, чем у вас? У настоящего Бога? У того, который во всех нас? Он вам не конкурент?
 
      Гвидо читает контракт с полузакрытыми глазами. Похоже, он знает его наизусть:
       «…Продюсер обязуется за свой счет организовать концертные выступления Артиста на территории Российской Федерации и за ее пределами. Продюсер обязуется выплачивать Артисту 20 % от чистой прибыли, поступившей в результате концертной деятельности…»
      После того как Инжой Хагакурович смерил меня взглядом кобры, готовящейся к броску, я вдруг почувствовала себя неуютно на вечеринке журнала «GQ». Не могу сказать, что испытывала до этого особенный комфорт. Было ощущение готовности старательной школьницы к уроку. После двух эпизодов стрессового общения включилось состояние, которое я называю «минус три». Потому что обычно теряю в этом состоянии три килограмма собственного веса. Врачи называют его «синдром Формана», – нервное обострение, когда особенно активные импульсы в коре головного мозга вызывают побочный эффект, который обычно наблюдается при остром отравлении. У кого-то в такие моменты происходит понос, а я, как правило, начинаю блевать, делаю это долго, старательно и вдумчиво. «Лучше спереди, чем сзади!» – как говаривал старина Шрек.
      Вечеринка «GQ» не стала исключением. Первая лужица растеклась между мной, Гвидо и господином Самба. Тони-Пони тут же бросился ко мне, обхватил за талию и поволок к туалету, расталкивая зевак. По дороге я успела блевануть на дядины ботинки и на пиджак Димы Билана. Просто приподняла голову, чтобы всмотреться в знакомое лицо, и – привет пиджачку.
 
      Гвидо шепчет контракт, как заклинатель змей:
      «… Артист принимает на себя обязательство участвовать во всех концертных выступлениях, которые организует Продюсер. В случае отказа от выступления Артист компенсирует Продюсеру все убытки, который Продюсер понес по факту отмены концерта. Если отмена концерта произошла по состоянию здоровья Артиста, данное состояние здоровья должно быть подтверждено авторитетным медицинским заключением…»
      Я просидела в полупрозрачной туалетной кабинке всю вечеринку. Наверное, эти светские рауты все-таки не для меня. Вот только блюется в туалете клуба классно, гораздо лучше, чем дома! Почему-то попадаешь в унитаз с любого расстояния и под любым углом. А когда прижимаешься к его прохладному мрамору щекой, чтобы передохнуть, вспоминаются море и пальмы. Я выблевала свой нехитрый ужин, затем – недопереваренные остатки обеда, однако спазмы не укрощались. Пришлось пожертвовать немного желчи. Синдром Формана – коварная штука, я слышала, как одному нигерийцу пришлось выблевать свои кишки, потому что спазмы не прекращались, и с этим ничего нельзя было поделать. Это – как кровь, которая не сворачивается. Таким заболеванием крови страдал последний русский цесаревич. Я всегда, когда блюю, почему-то вспоминаю известные из истории мучения знаменитых людей. В туалете клуба, во время вечеринки журнала у меня не выходил из головы Сергей Лазо, красный командир, которого белогвардейцы живьем запихали в пылающую паровозную топку. Когда начинаешь представлять чужие муки, свои отступают, становятся почти незаметными. Так что не могу сказать, что блевать желчью, затем – остатками стыда, затем – инстинктом самосохранения было для меня мучительно. Я просто скучала. Внезапно спазмы прекратились. Я посидела еще минут пятнадцать, прислонившись к унитазу, затем встала, облегченная на три килограмма, подтянула платьице, ополоснула лицо и вышла из туалета в свет. И сразу же столкнулась с ним.
      – Привет! Как самочувствие? – он ошпарил меня взглядом.
      – А-а-а… уже… уже нормально.
      – Я – Слава.
      – Я… знаю.
 
      Гвидо мусолит страницы и дочитывает контракт, будто допевает оперную арию:
      «… Артист принимает на себя обязательство работать с Продюсером на условиях данного Договора в течение всего срока его действия. Срок действия Договора устанавливается в два Периода. Период Первый – до полного возврата, в результате концертной деятельности, денежных средств, инвестированных Продюсером в Продукты деятельности Артиста и его рекламу… Не менее пяти лет…»
      Я ничего не понимаю в этом шоу-бизнесе. Гвидо, один из самых успешных продюсеров большой страны, подписывает со мной контракт. С простой девчонкой из Твери, непримечательной ничем, кроме огромных зубов и… харизмы? Он не тащит меня в постель, даже не предлагает отсосать у него в прихожей, но он подписывает со мной контракт. Тони-Пони явно не платил ему ни одного миллиона дурацких долларов, потому что у дяди их нет, но Гвидо подписывает со мной контракт. Я не прихожусь ему родственницей, у меня нет покровителей на Первом канале или на Русском радио, я никогда в жизни не участвовала ни в одном из этих идиотских телеинкубаторов, я даже не преследовала его своими демо-тэйпами. Но он подписывает со мной контракт. Нет, я определенно ничего не понимаю в этом шоу-бизнесе…

ГЛАВА 3
ФОТОГРАФ АГЕЕВ

      Она ничего не понимает. Она вся дрожит, моя бедная девочка! Я смотрю на Белку, на ее побледневшее лицо, заострившийся нос, вспухшие губы, выцветшие волосы, опущенные руки, выпирающие ключицы, впалый живот, каплевидные бедра… Я достаю носовой платок и вытираю индейские разводы косметики на ее лице. Наш пот смешивается.
      – Сейчас… потерпи немного, – моя ладонь скользит по ее растрепанным волосам, – я тебя вытащу отсюда. Ты ни в чем не виновата. Я верю. Я верю… Что ты им говорила? О чем они спрашивали? Что там произошло?
      Словно в ответ на мои сумбурные вопросы, в комнату для свиданий усталой походкой знающего человека входит Ройзман.
      – Вот, – он бросает на стол тонкую папку, в которой всего-то – несколько листков, – дали ознакомиться с делом. Следователь, который его ведет, мой ученик, так что отношение к нам здесь самое благожелательное… – он нарочно говорит «к нам», психологически подчеркивая, что основательно взялся за дело и что все мы – в одной лодке.
      – Это не я! Я не трогала его! Я ничего… я ничего с ним… – всхлипывает Белка, – это не я! Не трогала… – ее память будто зачеркивает слова «смерть», «гибель», «убийство». Ее психика вытесняет, не принимая…
      – Разберемся. Если невиновна – докажем. Работа такая, – Ройзман усаживается за стол, цепляет на нос старомодные роговые очки и шуршит листками, – по материалам дела у нас рисуется следующая картина. Гражданин Порывайкин, – это, я так понимаю, – потерпевший и гражданка Пожарская… Это – вы?
      Белка кивает, продолжая всхлипывать.
      – А знаете что? – Ройзман бросает листки на стол и снимает очки, – давайте-ка повременим с материалами. Сначала вы мне просто расскажите, как там все случилось. Все, что произошло… Со всеми подробностями. Мелочей, знаете ли, в нашем деле не бывает.
      – Я… мы… шутили…
      – Это ничего, что сбивчиво, про шутки можно подробнее, – ободряет Ройзман, – вы говорите, говорите, а я нужное отберу и осмыслю. Работа такая.
      – Мы… играли… Всем жильцам дома будто бы подключили новый кабельный канал… А на самом деле подключили их телевизоры к нашему компьютеру… И начали свою программу им вещать… «Три мушкетера» читали.
      – Так. Веселая игра. Это ничего, что чувство юмора у вас развито. Это даже помогает порой… Что было дальше?
      – А мы… то есть я и Славка… мы давно не виделись. И пошли в спальню…
      Я бледнею и сжимаю кулаки. Остатки застарелой ревности разгоняются по кровеносной системе, как яд, с истекшим сроком годности. Ройзман не замечает. Он продолжает спрашивать:
      – У вас с потерпевшим была связь? То есть любовные отношения?
      – Да… мы со Славкой давно уже…
      – Что происходило в спальне?
      – Мы целовались… потом трахались… то есть… занимались сексом… Потом я пошла в ванную, а он – на балкон… покурить…
      – В ванную вы прошли через коридор? Остальные присутствующие вас видели?
      – Нет. Там отдельный вход… прямо из спальни…
      – Как долго вы находились в ванной комнате?
      – Минут десять… может, чуть дольше…
      – И вас никто не видел в это время?
      – Нет. Это же ванная.
      – Вы заперлись изнутри?
      – Нет. Зачем?
      – К вам кто-нибудь стучался?
      – Нет.
      – Что вы увидели, когда вернулись?
      – Ничего. То есть никого. Славки не было. Я сначала подумала, что он вернулся к ребятам, в гостиную… Вышла на балкон… а он… внизу лежит… Я закричала! – голос Белки срывается.
      – И что потом?
      – Они… ребята… прибежали. А Славки под балконом уже не было.
      – Да. Об этом сказано в материалах дела. Вот, – Ройзман снова цепляет на нос очки. – «…Несмотря на множественные тяжелые травмы, в том числе травмы головного мозга, потерпевший, находясь в сознании, прополз два метра, от пешеходной дорожки, на которую упал, до стены дома… Где и скончался впоследствии от обильного кровоизлияния в мозг»…
      На последних словах Белка, изо всех сил сдерживавшая себя во время чтения, громко всхлипывает навзрыд! Ройзман осекается:
      – Простите…
      – Я… Да… Ничего… Вот, я и говорю, ребята его не увидели, они решили, что я их разыграла… Минут пятнадцать прошло пока… Время, наверное, упустили… Может, его еще можно было бы спасти… Если бы… Время… Потом спустились вниз… а он под балконом… почти мертвый…
      – Что значит почти? – Ройзман хмурится.
      – Ну… он говорить уже не мог, только рукой так… вроде знак…
      – Какой знак?
      – Палец поднял и показал… на меня.
      – И это все видели?
      – Да, все.
      – Так-так… – Ройзман снова хмурится, – а в материалах дела этот эпизод – «…и он указал пальцем на подозреваемую…» – значится только в показаниях свидетельницы Илоны Приходько. Остальные свидетели утверждают, будто ничего не заметили.
      – Вообще-то все это видели, – Белка низко опускает голову.
      – Значит, все они, кроме Илоны Приходько, – друзья вам. А вот ответьте, – Ройзман резко меняет тему и интонацию, – в поведении вашего Славы Порывайкина вам ничего странным не показалось? Может, он был взволнован чем-то? Расстроен? Неприятностей с ним накануне никаких не случалось? Деньги, там… здоровье, работа…
      – Нет. Он не такой… был. Он всегда очень радовался жизни. Он ее очень любил… – Белка всхлипывает навзрыд и поднимает на нас свои заплаканные глаза, – Постойте! Вы это говорите к тому, что…
      – Именно. Не мог ли он просто покончить с собой? Выброситься с балкона… пусть – третий этаж, но все же – достаточно высоко. Это весьма распространенный способ ухода из жизни в среде рок… – Ройзман шевелит губами, подбирая слово, – …рок-артистов! Что вы думаете?
      Белка отчаянно и долго крутит головой. Я начинаю волноваться за ее вестибулярный аппарат.
      – Никак он не мог покончить с собой. Нет-нет! Импоссибль!
      – А вот продюсер ваш мне успел порассказать о его суицидальных м-м-м… фокусах, если можно так выразиться. Говорит, что склонность к саморазрушению у вашего Славы определенно присутствовала.
      – Ерунда все это… Дурачество, эпатаж! Славка веселый был. Куражный… Из Израиля, с гастролей прилетел, запах моря мне привез…