– Ну… как же… – я, кажется, расстроилась, – как же быть мне, артистке? Я хочу, чтобы миллионы людей смотрели на меня по телевизору!
– А Сара Бернар? А великие актеры елизаветинской эпохи? – вмешался Никита, – они обращались к людям со сцены, но это не умаляет их значимости.
И тут же, глядя на мое расстроенное лицо, быстро добавил:
– Конечно, не стоит отказываться от достижений техники. Ты можешь снимать свои концерты на видео, паковать их в DVD, люди станут покупать и смотреть их не как вынужденную паузу между двумя реалити-шоу и обертку для семи рекламных блоков, а потому что захотят увидеть именно тебя.
– Взгляни на факты только в своей профессиональной области, – развел руками Лютый, – кого из поп-артистов показывают по телевизору? Тебя вообще устраивает содержание музыкальных программ?
Я отрицательно помотала головой.
– Твои клипы ставят за деньги, стопудняк! Продюсер хлопочет. Хлопочет ведь? – подлил дегтя Сандро.
– Во все предыдущие десятилетия, – спокойно продолжил Лютый, – в музыке на ТВ было хоть что-то… проскакивала искра, хоть изредка чувствовался талант. А последнее десятилетие? Пустота, мрак, бессмыслица! Потому что телемагнатам теперь мало контролировать, они хотят сами создавать, они примеряют на себя одежду богов. Никто не ищет гениев, никто не поддерживает таланты. Они решили управлять искусством, как коммунистические бонзы. Построили «фабрики» и штампуют на них посредственную дребедень. Они подменили собой творчество и вдохновение. Те художники, которым почему-то важно оказаться в телевизоре, больше не самовыражаются, они вынуждены выполнять заказ… И все это – на фоне пошлого шутовства.
– Так что же, – я оказалась окончательно сбита с толку и деморализована, – запретить телевидение вообще? Это ведь такой же тоталитаризм, как тот, на который вы нападаете.
– Да нет, зачем же запрещать, – Анка задумчиво выпустила тонкую струйку дыма, – пусть будет, но – на своем месте. В Древнем Риме люди любили предаваться оргиям, ели-пили вокруг огромного стола, иногда по нескольку суток… Время от времени, когда желание пировать еще не проходило, а физические возможности уже не позволяли, мимо проходил раб с длинным пером и большим подносом. Тот, кто в этом нуждался, опускал перо себе в рот, щекотал нёбо, вызывал рвотный рефлекс и очищал желудок прямо на поднос. Чтобы продолжить пировать. В роли такого раба телевидение будет смотреться, пардон за каламбур, вполне органично… Устал от жизни, включил телик, прочистил желудок и – дальше жить!
Короче, эти геббельсы промыли мне мозги. В тот момент я презирала телевидение даже сильнее, чем все они вместе взятые. А они снова заспорили о подвигах. Кто-то хотел разоблачать, кто-то пропагандировать, Сандро призывал всех к радикальным мерам – выйти на улицы, захватить телебашню, взять в плен телебосса… Уравновешенный Никита урезонивал его, призывая ограничиться пропагандой в Интернет-пространстве… Наконец все устали и ненадолго затихли.
Илона раскурила кальян и пустила его по кругу.
– Не знаю… А может, ну их, эти подвиги? Что-то слишком много мороки с ними!
– А чем тогда займемся?
– Не понятно…
– Для начала рванем в Стокгольм! Какого числа концерт? Пятого? У всех с шенгеном в порядке? Завтра позвоним в SwissAir, закажем билеты…
– Там можно жить прямо в корабликах, на воде…
– А мне рассказывали, что в Стокгольме тусует чувак из рода Гамлета…
– Почему не в Копенгагене?
– Потому что не знает о банальной логике.
– Отлично!
– Пер-р-рфэ-эктно!
– Рэдиохэд и потомок Гамлета… Это – моя компания! Я уже одной ногой в Стокгольме!
– Только давайте договоримся на берегу! Никаких прогулок «памятными тропами Стриндберга»! Никаких прудов, где до сих пор плавает Гадкий Утенок. Никаких забегаловок, рядом с которыми Гамсун изнывал от голода…
– Он изнывал в Норвегии. А Гадкий Утенок, в статусе Лебедя, давно издох где-то под Копенгагеном.
– Да какая разница!
ГЛАВА 11
ФОТОГРАФ АГЕЕВ
Снегопад, снегопад… Отчего поколения предков забыли заложить почтение к мертвецам в мой генетический код? В ожидании ночной встречи с Анкой я решил вновь навестить резиденцию-студию Гвидо, мало ли что… По дороге, бороздя снежно-бурую, обильно спрыснутую реагентами кашу московских улиц, тщетно гоню из головы мысли о том, как популярна была бы в России поп-группа с названием «Мертвые Продюсеры». Возможно, всему виной нелюбовь к убийцам?
Перед студией, где еще вчера я участвовал в интервьюировании Живого Продюсера, толпится разнокалиберный народ. Фанаты с траурными ленточками на кепках и рукавах, друзья Продюсера, его многочисленные приятели и, уж конечно, журналисты, журналисты, журналисты…
Несколько милиционеров с красными одутловатыми физиономиями усталыми жестами запрещают приближаться к входу, перетянутому желтыми ленточками. Я зачем-то вытаскиваю из кофра бесполезную сейчас Лейлу, топчусь на месте, не делая попыток попасть внутрь. Чутье подсказывает мне, что там и делать-то нечего. Странно? Конечно, странно, что Гвидо отдал Богу душу спустя пару дней после убийства Славы и несколько часов после того, как мы раскрыли его. Но смерть вообще – странная штука… Нелогичная, непривычная, нарушающая правила… Сегодня мне не жаль мертвеца. В случае с Гвидо смерть кажется мне справедливым возмездием. Споткнулся-упал? – Не ходи по скользкой дорожке! Отказало сердце? – Рука провидения. Кто-то помог? – Ну, и поделом! Вряд ли, проникнув сквозь запорошенный наряд снеговиков-милиционеров в студию, я смогу обнаружить ответы на все мои вопросы, которые кто-нибудь заботливо выложил фисташками вдоль барной стойки. А нужны ли мне теперь ответы? Кажется, за прошедшие три дня я простился с главным качеством удалого папарацци – любопытством. Под навязчивым снегопадом я ловлю себя на том, что мне совсем не интересно, как и почему Гвидо сделал то, что сделал. Все, что мне теперь нужно для того, чтобы спасти дорогого человека, – одно-единственное доказательство. Доказательство того, что нынешний покойник пару дней назад помог стать покойником своему звездному подопечному. Я найду это доказательство, я представлю его следствию, они поблагодарят меня, как доблестного «тимуровца» за содействие, и освободят мою любимую… Вот и все. Я засовываю Лейлу обратно в кофр, подальше от снежинок, которым нынче досталось любопытствовать за всем миром вместо меня. Я разглядываю лица в толпе, отыскивая знакомых. Один… Другой…Третий… Топчутся, пританцовывая под студеным ветром с мобильными телефонами наперевес. Вон в компании юных стажерок вещает музыковед с говорящей фамилией Ксилофонов из «респектабельной газеты». Подхожу, здороваюсь.
– Чего тут? Есть смысл?
– Ждать-то? – Ксилофонов дует на замерзшие пальцы и вытаскивает сигарету, – не знаю. Обещали журналистов пустить…
– Тогда ждем. – Я тоже закуриваю.
Проходит еще минут десять, в течение которых мы с Ксилофоновым, к удовольствию розовощеких практиканток, успеваем припомнить несколько подвигов покойного, чуть не через слово оговариваясь «…хотя о мертвом – только хорошо…». Наконец дверь в студию приоткрывается и оттуда высовывается знакомое личико пиарщицы Тани. Она что-то негромко втолковывает милиционерам.
– Журналисты! – старший наряда машет рукой, приглашая вовнутрь, – строго по удостоверениям!
– Борька, я без ксивы! – трясу Ксилофонова за рукав.
– Не ссы, пройдешь со мной! Я на любом мероприятии – плюс пять! – весело скалится он.
Милиционерам лень спорить, к тому же Таня, завидев меня, знаками подтверждает аккредитацию.
В студии – чуть уловимый запах горелой пластмассы, но – ни малейших признаков траура! Яркий свет создает ощущение праздничной иллюминации. Все предметы, музыкальные инструменты и даже питейные приборы разложены в идеальном порядке. Когда я приходил сюда вчера, они были разбросаны, как попало.
Таня делает короткое заявление для прессы, суть которого я слышал час назад по телевизору. Острая сердечная недостаточность… внезапный приступ… никакая «скорая» не смогла бы спасти… мы все скорбим… непоправимая утрата… всегда будем помнить… похороны – послезавтра, гражданская панихида – с 12.00…
Я достаю Лейлу и буквально по сантиметрам общелкиваю окружающее пространство. Фотографии в рамках на стене, аккуратные стопки компакт-дисков, многочисленные наградные кубки на полочках, гитары на стойках, бубен, маракасы, бокалы, тарелки, наушники… Конечно, мои предчувствия сбываются. Никто не выложил мне фисташками ответы на вопросы. Я не вижу ни ответов, ни доказательств. Грустно… Устал… Совсем не знаю, что делать дальше. Верный друг и советчик «Улисс» отдыхает дома. И на улице – снегопад… Отвлекает звонок мобильника. Это Анка.
– Ты где? – ее голос звучит возбужденно. Он освежает, как стакан лимонада. Удивительная девушка…
– Я в студии… У Гвидо.
– Я так и думала… И что там?
– Ничего. Ничего нового.
– Я освободилась. Приезжай на Смоленку!
– Еду.
Прячу Лейлу в ее теплое кожаное убежище, торопливо прощаюсь с Ксилофоновым и выхожу в снегопад, высоко подняв воротник.
На улице пусто. Толпа перед студией рассосалась. Замираю на несколько секунд у крыльца, вытягиваю ладони вперед, ловлю снежинки и растираю ими опухшее лицо. Что со мной творится? Внутри бухтит громоздкая какофония, но невозможно понять – о чем. Я мучаюсь оттого, что Белка в тюрьме, или не могу прогнать радость, потому что Она была со мной? Снегопад, снегопад… Сострадание, слякоть, гордость самца… Такой унылый спиричуэлс тянет вьюга… Боль за собственное сердце в клетке, инстинкт самосохранения, я опять растворяюсь в снежинках и таю вместе с ними… Где взять доказательства? Где взять ответы на мучительные вопросы? Например, чего больше – гордости или боли? Любви или сочувствия? Желания или усталости? Я недостоин любви? Отъявленным сибаритам и гедонистам любовь противопоказана? Пока мы не научимся брать на себя ответственность и спасать любимых. Снегопад, снегопад… А еще – Анка, такая, каких я никогда не встречал. А какая – и сам себе сказать не могу.
В таком состоянии личного полураспада я поворачиваю за угол, на ходу вытаскивая брелок и проверяя писклявый голос своего авто, как вдруг стальные тиски обрушиваются на меня сверху! Неведомая сила сжимает шею и резко увлекает вверх, будто на тросе. Спазм, воздуха нет, пытаюсь кричать, но голос больше мне не принадлежит! Предпоследняя мысль: «так вот что чувствуют повешенные!». Последняя мысль: «так вот какие дурацкие мысли посещают в последний момент! А обещали – всю жизнь посмотришь за секунду…».
Я пытаюсь барахтаться, извиваюсь всеми конечностями, как червяк на удилище, нелепо рассекаю поток снежинок ногами и руками, но таинственная лебедка неумолимо тащит меня вверх. Последнее, что фиксирует сознание – тепло человеческих ладоней на собственной шее и… запах, который мне уже знаком. Пахнет стиральным порошком. Конечно, было бы приятнее прощаться с миром под запах сандала или конопляных зерен. Но об этом я уже не думаю. Мне все равно. Я даже чувствую облегчение. Как в детстве, когда готовишься к трудной контрольной, переживаешь, что не успел усвоить все необходимое, а в утро испытания вдруг – жар, температура и голос матери, хлопочущей с микстурами: «В школу сегодня не пойдешь!»
В глазах темнеет, я отключаюсь, напоследок слегка досадуя на то, что придется неэстетично наложить в штаны.
Прихожу в себя от истеричного сигнала автомобиля, который, кажется, пытается меня объехать. Лежу посреди парковки, лицом вниз. Рот и нос забиты снегом. Шевелюсь, переворачиваюсь, вроде цел. Сколько времени прошло? Первым делом заледеневшей рукой лезу в карман и достаю мобильник. Минут десять… А кажется, что родился заново, в другом городе, в другой стране, в другое время, другим человеком. Ощупываю штаны… Они сухие. Слава Богу, пронесло. Никто теперь не скажет: «Жил грешно и умер смешно». Медленно, как беременный тюлень, пытаюсь согнуть колени, разминаю онемевшие мышцы, пытаюсь подняться. Получается. Тут же корчусь от внезапного спазма и блюю на пушистый снег. Долго кашляю, сморкаюсь и плююсь червяками гноя. Редкие прохожие посматривают на меня с укоризной. Идите мимо. Осматриваю карманы. Все на месте. Деньги, документы, ключи, сигареты, пачка презиков… Стоп! Где Лейла?! Нет кофра с Лейлой! Снова опускаюсь на колени, ползу, обшариваю окрестности. Лейлы нет. Чтобы какому-то Кинг-Конгу понадобилось душить меня из-за фотоаппарата? При всей врожденной наивности, не могу в это поверить. Снова плююсь и откашливаюсь. Подбираю брелок с ключами… Хочется курить. Раненой походкой топаю к машине.
– Ух! Стокгольм прочистил нам мозги! Стокгольм распахнул нам глаза! Стокгольм присунул фитиль к нашей пороховой бочке! Ты бывал в Стокгольме? О, Стокго-о-ольм! Инфэрна-а-альный город!
Анка завывает и подпрыгивает на стуле, как взбесившийся ковбой на коматозном мустанге, размахивая вилкой вместо лассо. Мы расположились в приятном ресторане, пропагандирующем утонченно-восточный подход к наслаждениям. Да-да, в том самом, где я однажды и навсегда объяснился с моей прекрасной возлюбленной. Где она жестко отшила меня… Забавно… мы встречались с Белкой всего несколько раз, но уже столько городских мест – зданий, проспектов, скамеек, деревьев – успели превратиться для меня в мавзолеи Чувства! Как, должно быть, непросто тем, кто развелся, прожив несколько лет вместе. Каждая парадная шепчет… Каждое кафе напоминает. Валить в другой город! Другого выхода для них нет. А я? Я счастливый? Я держал в объятиях девушку, о которой мечтал… А теперь ее держат тюремные стены. И я вновь добиваюсь… Добиваюсь, вместо того чтобы обладать. Таков путь влюбленного. Мысли под терпкий латте и звонкий щебет «инфернальной красавицы». Я тискаю фаланги пальцев и почему-то не могу рассказать Анке о том, как только что вернулся с того света.
– …Давай-ка делать из тебя легендарную личность! Так я сказала Белке по дороге в Стокгольм. Такой голубой дороге, мощенной перистыми облачками, ты должен понимать. Не будь ставридой! – говорю ей. – Ты уже без пяти минут поп-звезда национального масштаба, тут все на мази, не треснет… а теперь – камон, детка, перейдем от детских игр в песочнице к строительству ракет и расщеплению атома… Займемся серьезным и настоящим. Ух! Давай сваяем из поп-звезды настоящую легенду! Литерную легенду! – Анка отвлекается на секунду, чтобы подцепить крохотную осьминожку на кончик вилки. Я вверяю себя судьбе. Голос судьбы журчит, как утекающее время у подножия памятника писающему мальчику, из уст Анки, которая ухитряется с аристократичным достоинством поедать осьминожек, не прерывая кипучего монолога. Сколько талантов в одной хрупкой девушке! Я никогда не мог есть этих малюток, сжавших щупальца, будто пытавшихся в последний момент защитить сокровенное. Сам процесс всегда казался мне чересчур порочным миксом педофилии с некрофилией. Обжаренные в кунжутном масле отпрыски гигантских спрутов исчезают в красиво очерченном кратере рта хищницы, который поглощает, но говорит и говорит… говорит и говорит:
– Спрашиваю у нее: «Вот у тебя артистический ник „Белка“… Что нам дает Белка? „Белка песенки поет да орешки все грызет…“ Жы-Шы! Паззл складывается! Ты поешь песенки. „А орешки? – уныло говорит она, – ведь самое главное в жизни – орешки!“ „А орешки непростые, в них скорлупки золотые… ядра – чистый изумруд… слуги Белку стерегут…“ И тут меня накрывает! „Послушай, – говорю, – с орешками все ясно. Золотые орешки – это бабло, которое ты приносишь своему продюсеру… которого зовут… как его зовут? Вот именно – Гвидо его зовут!“ Теперь ты понимаешь? Да у тебя потенциал Легенды в разы круче, чем у любого из нас! Ты зашибаешь для своего продюсера Гвидо прям как та, сказочная белка, которая грызла золотые орешки для князя Гвидона! Чуешь ветер? Дай мне день, всего лишь один день, моя рыжехвостая попрыгунья, и я придумаю такую сказку! Ух! Литературный рынок рухнет! Среди писателей опять пронесется волна самоубийств на почве творческой несостоятельности!»
– А что ты говорила про Radiohead? – я до чесотки в языке хочу поведать ей о мистическом опыте удушья и потери своего второго «я», но вместо этого поддерживаю светскую беседу.
– Ха! Рэдиохэд – это экспириенс! Цунами на вьетнамские деревни! Слушай! На следующий день мы проникли в Konserthaus. Radiohead играли закрытый акустический концерт для истеблишмента рекорд-индустрии… ну и представителей радиостанций всего мира. Знаешь, мой начитанный папарацци, большие артисты иногда дают такие представления, обычно прогнувшись под уговорами своего рекорд-лейбла. Белка, Илона и я просочились по приглосам, – спасибо Гвидо, – а парням пришлось вспотеть. Они говорят, что пролезли через служебный вход, залечили всех секьюрити, и те поверили, что они – гитарные техники, которых после саунд-чека отпустили поланчевать. Не знаю, как уж там было на самом деле… Допускаю, что наши герои тупо перекупили три билета у алчных радиоклерков из Венгрии, такие случаи шоу-бизнесу известны… Пока мы дожидались парней в баре, я с гордым видом сунула Белке листок с записями, над которыми корпела целых два часа накануне ночью. Ух! Я стилизовала запись под обрывок старинного пергамента, якобы чудом уцелевшего, бла-бла-бла… Легенда, как и жизнь, складывается из деталей! Вникай! Там было следующее:
«…
и кормить ее только лишь вечером, после того как дневная норма добычи будет исполнена.
2. Надлежит создавать у подопечной полную иллюзию свободы передвижения. Однако не допускать ее проникновения за пределы территории заповедника. В случаях, когда подопечная настойчиво стремится за пределы территории, использовать дрессированных куниц, предварительно надев на них ошейники с поводками длиной не более десяти метров. Куницы должны создать у подопечной ощущение опасности за пределами территории заповедника и отвратить от намерения покинуть территорию. Внимание! При любых обстоятельствах расстояние между куницей на поводке и подопечной не должно сокращаться меньше чем на пять метров. Любой из стражей, вольно либо невольно повинный в травматизме подопечной, будет немедля казнен поражением стрелой в правый глаз.
3. Надлежит постоянно держать подопечную в поле зрения не менее чем троих стражей. Чтобы оперативно реагировать на любые выходки с ее стороны, повелеваю во время, свободное от несения караульной службы, стражам упражняться с усердием в быстром лазанье по ели вверх и вниз, в перескакивании с ели на ель, в скором передвижении по территории в полной маскировочной экипировке, включая кольчугу из еловой иглы, травяные штаны и сапоги из коры лиственницы.
4. Запрещается издавать любые звуки во время несения службы, дабы тем самым не обнаруживать явно свое присутствие, и не мешать подопечной заниматься должным самовыражением.
5. Предписывается оказывать помощь и содействие приказному дьяку, в чьи обязанности входит строгий учет содержимого драгоценных орехов, а также запись песен, исполняемых подопечной с целью понимания ее умонастроений.
6. Расписание для уборщиков помета и переплавщиков скорлу…
На этом месте запись обрывается. Только в противоположном углу листка, тоже оборванном, нечто, похожее на подпись: «Управляю… вом… кн… Гвид…».
– Что это? – вылупилась на меня Белка.
– Начало твоей легенды, моя звездная девочка! – радостно сообщила я, – представь, что это – обрывок средневекового документа, чудом дошедший до наших времен. Что-то вроде инструкции для слуг, которые «Белку стерегут», то есть – для Стражей Подопечной.
– Каких стражей? Кто это? Зачем все это? – Белка явно не одупляла гениальность моего замысла.
– Для красоты и чувственности, как и все в этом безобразном мире! – строго пресекла я попытку дезертирства. – Представь, какая чудесная получается история. Белка в сказке Пушкина – настоящий и единственный источник благосостояния острова Буяна. Да-да, у них ничего больше нет – ни сельского хозяйства, ни нормального товарообмена, не говоря уж про нефть и газ, – нет ничего… Только одна Белка. Поэтому весь государственный аппарат острова должен работать на ее безопасность и здравоохранение. Пушкин, как нормальный гений, это интуитивно прозревал. Поэтому ключевые строки в стихотворении: «слуги белку стерегут»! Твоя история – история слуг… Слушай, рыжеволосая бестия…
…
Вначале слуг было шестеро. Афон, Страпон, Болтан, Виктан, Силон и Придон. Страпон, правда, довольно быстро исчез из отряда. Поговаривали, что упал с высокой сосны, когда обеспечивал прикрытие подопечной. А еще говорили, будто он не поделил селянку с кем-то из отряда богатырей, а тот покуражился, зашвырнув беднягу далеко в море, откуда Страпон так и не выплыл. Короче, осталось их пятеро. Это был отряд особого назначения, подчиненный лично управляющему острова князю Гвидону Салтановичу. Что-то вроде былинного ОМОНа, доисторического спецназа. У подразделения была только одна задача. Задача особенной, государственной важности! Охранять белку, главный источник национального благосостояния, основной элемент экономической системы острова, главную причину жизни на этом острове вообще…
– Ты гонишь! – Белка уставилась на меня глазами-блюдцами. Знаешь, такими блюдцами, из которых только что поели грибов.
– Не перебивай! Конечно, я гоню! А как иначе? Все, что люди в своей муторной истории называют змеиным словом «искусство» – по сути, сплошной гон ради чувственности, красоты и самовыражения! Впитала? Так я продолжаю гнать?
…
Охранять белку стало важнейшей задачей государственного аппарата этого маленького острова. Поэтому те, кто занимался охраной, автоматически становились людьми привилегированными и состоятельными. Все шестеро стражей принадлежали к высшей островной знати. Вот только жизнь их перестала быть жизнью в нормальном человеческом смысле и стала одной сплошной службой. Каждая минута была подчинена главной цели. Они жили не для себя, а для белки.
– Типа борцов сумо в Японии? – Белка решила наконец вписаться в игру, – я читала где-то, что борцы сумо, особенно чемпионы, у себя на родине – полные национальные герои вообще! Получают нереальные бабосы, могут потребовать себе все, что захотят, любой дом, любую тачку, любую телку. Расплачиваются, как и твои слуги, жизнью. Вся жизнь этих тюленей, с питанием, с режимом и нечеловеческой самоотдачей, полностью гробится ради спорта. И загибаются они лет в тридцать от ожирения… Зато имеют при жизни все, что захотят…
– Да-да, что-то типа борцов сумо, только гораздо круче в смысле подготовки. Ты только представь, какими навыками нужно обладать, чтобы скакать с елки на елку вслед за Подопечной да при этом еще «не докучать ей своим видимым присутствием»! Выучи наш «старинный свиток», это – твоя фамильная реликвия. Короче…
…
Охрана белки была непохожа ни на какую работу в мире. Здесь требовалось особое искусство. …«создавать иллюзию свободы передвижения, не обнаруживать своего присутствия, быстро лазать по соснам и елкам…» Ух! Это не перекачанными бычками по территории прохаживаться и по каждому поводу за стволы хвататься. Стеречь белку – высокая культура! У Стражей был свой устав, прописанный так, что современной российской конституции и не снилось. Так вот, моя красавица народная артистка! Твой род происходит от Страпона Зубеки – Главного Стража Ее Ценнейшества Национальной Реликвии Острова Буяна. То есть белки. Они почему-то писали ее имя с маленькой буквы…
– Ну вот, задумчивый папарацци, – Анка игриво бросает в меня оливкой, – я тебе душу раскрыла. Поведала о своем главном творческом достижении! В этом – вся я. А ты угрюмо молчишь, как дихлюст… Не перебиваешь меня, не переспрашиваешь… Как-то не по-мужски.
– Да я заслушался, – тихо отвечаю ей, стараясь не выдать, что парализован той безотчетной грустью, для которой ни люди, ни боги так до сих пор и не нашли имени, – а кто такой дихлюст?
– Да откуда я знаю. Если б могла подобрать для тебя слово – сказала бы. А так ты – дихлюст! И вообще, меня не ценишь, – Анка грубо требует признания.
Отвечаю со вздохом:
– Ты придумала гениально! Пушкин выщипал бы бакенбарды от зависти!
– И снова «здравствуй, ирония…». Ух! Мне бы твою предсказуемость.
Я угрюмо наблюдаю за Анкой из глубины своего меланхоличного подполья. Как ей удается создавать столько контрастов? Три часа назад, мне казалось, она была растеряна, блестки ее самоуверенности поосыпались, она боялась за подругу, я чувствовал ее страх… и она хотела сообщить мне нечто важное… А сейчас сидит, как ни в чем не бывало, жует осьминогов и трындит о каких-то легендах. Когда же я научусь разбираться в женщинах?
– Расскажи еще про Стокгольм, вы же там дней пять протусовали. С Radiohead все понятно, а город? Удивил?
– Удиви-и-ил?! Город убил! Извини, – Анка внезапно становится серьезной. Мисс контрастный душ. – Ты… извини, что я рифмую к последним… событиям… Но по-другому не скажешь. Я обещала сообщить тебе важное…Так вот. Одной артисткой в те дни в Стокгольме стало меньше! Мы потеряли певицу Белку!
– Что-о-о-о?! – эта ее фраза, брошенная, скорее всего, ради эффекта петарды, внезапно выводит меня из состояния ступора.
– Вот представь, перед нами не стол, а – карта Стокгольма, – Анка в одном ей ведомом порядке раскладывает по столешнице нож, зубочистки, солонку, перечницу и тюбик с губной помадой. – Помада – Санкт-Эриксплан, нож – озерцо Карлбергссон, солонка – Васапаркен и так далее, ты же все равно там не был…
– Вот тут, в доме номер тринадцать по улочке Pёpcтpaндcгaтaн, – Анка высыпает из перечницы на стол горстку красноватой пыли, – Белка решила навсегда распрощаться со своей детской мечтой. Да-да, ты правильно меня понял, она решила послать «в муравейник» весь этот рулеточный шоу-бизнес! Не смотри на меня так, как мы тогда смотрели на нее. Сандро первым вылупил свои гигантские иллюминаторы:
– Белка! Дура! Оглянись вокруг! Люди по восемь часов в день горбатятся менеджерами, секретарями, клерками и не могут реализовать свое жизненное призвание. Над планетой – аура несчастливости. А ты попала в шоубиз, туда, где твое призвание – певица! – реализуется, твои творческие идеи воплотятся, твоя мечта осуществится! И ты хочешь свалить оттуда?! Это – конкретная оплеуха Богу! Ты сознаешь? Не кощунствуй, Бог может дать сдачи!
– А она?
Она лишь пожала плечами. Мы тридцать восемь раз переспросили: «Ты уверена?» И она сорок шесть раз ответила: «Абсолютно!»
– Почему сорок шесть?
– Потому что Белка – натура артистическая, заводная. Мы уже перестали спрашивать, а она, заткнув уши и зажмурившись, продолжала вопить: «Абсолютно! Абсолютно! Абсолютно!» А потом открыла глаза, пристально нас оглядела, выдержала километровую паузу, – кто ее только научил? – и тихо так произнесла: «Можете загадывать желание. Звезда упала». Ух! Зачистка в джунглях!
Я ловлю за фартук юркого официанта, который пробегает мимо нас петушиной походкой с подскоком на левую ногу, и требую свои двести капель виски.
– А мне – сто «мартини», самого шпионского, пожалуйста, без льда, – поддакивает Анка. – Ну, что ты так смотришь?! Все произошло молниеносно! Я оглянуться не успела, как Белка пропала, иначе об этом не скажешь. Вот представь, ты видишь перед собой живого человека, которого ежедневно, ежечасно, ежеминутно волнуют тысячи мелочей. Типа: «Какая погода на улице? Где мы будем завтракать? Сколько калорий в этом омлете? Какое платье надеть вечером? О! Какой прикольный растаман прошел! Почему здесь так много мулатов? Как тебе вот эта строчка? Правда нравится? Думаешь, получится хит? Нет ли у кого-нибудь сильного снотворного? Боюсь лететь обратно! Просто боюсь летать…»
Вот перед тобой живая Белка, какой ты ее знаешь и любишь! И тут вдруг – р-раз! – будто щелкнули тумблером – свет гаснет, публика замирает, дирижер в коме, оркестранты испражняются в яму! Ее глаза вдруг вспыхивают нездешним светом, затем как у жрецов Вуду… Видел когда-нибудь настоящих жрецов Вуду?
Я отрицательно мотаю головой.
– Неважно. Я тоже не видела. Но, думаю, у них все происходит именно так. Глаза будто бы начинают смотреть вовнутрь, понимаешь? Человек уходит в глубокий транс, в котором лично он проживает невероятно насыщенную впечатлениями жизнь. Для него все краски мира становятся на порядок ярче, запахи – острее, звуки – прекраснее. А для нас, неотрешенных, которые наблюдают этого крылозуба снаружи, он выглядит как пластиковая кукла, у которой почему-то человеческая температура тела. Мумия! Чуешь ветер?
Я киваю. У меня от ее рассказа глаза тоже начинают темнеть и затягиваться нездешней пеленой.
– Во всем виноват Гамлетович, литерная сволочь… Ух! Мы еще в Москве собрались его разыскать. Случайно в Нете наткнулись на блог одной шведской телочки, типа психоаналитика или секретаря психоаналитика, мы так и не пробили. Она в этом блоге описывала «любопытный случай из практики». Как один из пациентов ее клиники, вполне здоровый и дееспособный человек, на сеансах утверждает, что он – прямой потомок Гамлета, принца, как ты помнишь, датского. Мы честно обрадовались! Вот ведь здорово – в Европе тоже есть наши! Банзай! Мы не одни такие чокнутые на острове! Списались с этой мистресс, уговорили раскрыть инкогнито потомка. Она адрес не дала, но написала, где он работает… ты не поверишь…
– Поверю, – нетерпеливо говорю я, – теперь уже во все поверю.
– С работкой ему аукнулось – королевский гвардеец! Стоит посменно в карауле у королевского дворца. В полдень они там шоу на площади устраивают, что-то вроде нашей смены караула у мавзолея. Мы, как дураки, специально для этого проснулись в пол-одиннадцатого, дунули на завтрак для самочувствия и поперлись к шведскому королевскому жилищу. Представь себе картину, – Анка вскакивает и начинает в лицах изображать ситуацию, заодно гримасничая и за неодушевленные предметы, – часы бьют двенадцать, пушка стреляет хиленько, как новогодняя хлопушка, человек двадцать японских туристов с фотокамерами переминаются с ноги на ногу, и… в этот момент я державно всей своей эпилированной кожей чувствую, что Россия – великая и непобедимая страна. А ты в курсе, какой у меня рвотный рефлекс на слово «патриотизм»!
Да потому что из дворца выходят прогулочным шагом, не в ногу, десяток фриков с ружьями на плечах.
