Жи-Ши

      Устрицы выплыли, и следующим вечером мы встретились в кинотеатре.
      В этот раз она выглядела по-человечески. В борьбе пищевого отравления с гламурным лоском победило отравление. Ей невероятно шла бледность, почти полное отсутствие косметики, болезненная худоба… От этого глаза светились еще ярче, и вся она грацией и природной пластикой напоминала юную цаплю с большой головой на тонкой шее. Она пришла без каблуков и без пафоса.
      Я купил себе пиво, а ей отвратительный попкорн, и мы вошли в зал.
      Фильм действительно оказался очень жестким. Жестокость некоторых сцен разрушала даже цельнометаллический жилет моего цинизма, а ее реакция… неожиданно удивила меня. Я ожидал увидеть любую маску, все, кроме искренности. Она так трогательно и беззащитно переживала насилие, так вздрагивала, зажмуривалась и прижималась ко мне. А потом так непосредственно шепотом обсуждала со мной беспомощно свисающий член Касселя в постельной сцене с супругой… Когда мы вышли из зала, я смотрел на нее совсем другими глазами. Я впервые видел не самовлюбленный, прагматичный и приземленный сексуальный объект, а человека, который умеет искренне переживать и к которому я мог бы испытать нежность.
      Выражение «утренний стояк», которое она произнесла неподражаемо уморительно, еще вертелось у меня в голове, а она уже торопилась проститься. За ней подъехала подруга. Та самая, с которой она целовалась на вечеринке Журнала. Анка. Тогда мы познакомились.
      – Папарацци Агеев, – представила меня Белка.
      – Как интересно, – Анка церемонно пожала мне руку. – Вы, наверное, настоящий герой? Гоняетесь за звездами, лежите в засаде?
      – Вы смотрите слишком много фильмов. В России папарацци лежат на печи, изредка путешествуя в ресторан и в туалет. У нас звезды сами гоняются за фотографами. Догоняют, отлавливают и принуждают себя фотографировать. Так что называйте меня просто – светский фотограф…
      – Рада знакомству, светский фотограф, – Анка махнула рукой на прощание.
      А Белка всегда прощалась со мной слишком быстро.
      На следующий день произошло то, чего еще никогда не происходило в истории наших отношений: раздался звонок и на моем телефоне определился ее номер. Она звонила мне! Не я ей! А она мне! Я с волнением взял трубку. Она благодарила меня за вечер и говорила, что получила большое удовольствие от совместного просмотра. В ее голосе звучала искренность, которая растрогала меня. Сентиментально? Да, черт возьми! Как в жизни…
      Я предложил продолжить совместные походы в кино. Она согласилась. Этот процесс можно было не откладывать, через несколько дней стартовал кинофестиваль «Большие кинОМаневры», который организовывал мой друг, промоутер Че.
      Открывалось мероприятие новым фильмом, с участием ее любимого Колина Фарелла. Но злая работа безапелляционно претендовала на ее время, она никак не успевала на тот сеанс. «Работа, работа…» – она все время говорила о ней. Признаюсь, я ненавижу слово «работа», у этого слова корень – «раб», а я всегда любил делать только то, что доставляло мне удовольствие. Часто мои удовольствия приносили мне неплохие деньги. Со временем я окончательно запутался в разнице между понятиями «дилетант» и «профессионал». По привычке, считая себя дилетантом, я многие вещи делал лучше людей, считавшихся в этих областях признанными профессионалами. А когда легкое увлечение фотографией вылилось в большие гонорары, я окончательно перестал сомневаться насчет самоопределения. Теперь я лишь искал и получал удовольствия. А деньги сами выбирали меня.
      В ту весеннюю пору, когда речь заходила о ней, я испытывал потребность отчаянно выпендриваться и производить впечатление. Пятью месяцами позже, когда речь заходила о ней, я уже готов был абсолютно на все, что в человеческих силах. А тогда, в формате пускания пыли в глаза, я уговорил Че сделать дополнительный, ночной сеанс фильма и с нетерпением ожидал ее в фойе мультиплекса «Пять звезд». Она снова появилась в образе простой студентки, который так мне импонировал. В опустевшем фойе ночного кинотеатра я в первый и в последний раз столкнулся с ее кокетством. Она присела на диван перед входом в зал, а я опустился на пол у ног и крепко сжал ее колени. Наши взгляды скрестились как перекладины известного религиозного фетиша. Никогда еще ее расширенные зрачки не приближались на такое опасное расстояние к моим, замутненным алкоголем, сдерживающим всех демонов параллельного мира. Я смотрел на нее оцепенело, не отрываясь и не моргая, а ее зрачки быстро бегали из стороны в сторону. Время замерло, люди и события перестали существовать, столкнулись влюбленность и кокетство, игра и жизнь, опасения и надежды. Наверное, в этот момент, я мог поцеловать ее, но промедлил, не решился и не поцеловал. Дурак. Другой возможности она мне уже не давала.
      Я не пошел с ней в зрительный зал. После окончания сеанса я затаился на верхнем этаже, а к ней подослал официанта с букетом белоснежных, как мое чувство, роз. Я надеялся ограничиться красивым жестом, из тех, что запоминаются надолго, но официант раскрыл ей мое логово.
      – Ты такой sweetly… – она опять обожгла меня лазерным взглядом.
      Я, как всегда, подарил ей пачку ее фотографий в моем исполнении. Обычно я перерисовывал ее в Зебру. Она смеялась. Ей нравились мои фоторисунки.
      А потом все случилось как обычно: ее торопливое прощание.
      На следующий день она опять позвонила мне. Чтобы вежливо поблагодарить
 
       Я пролетаю на красный сигнал светофора! Встречные водители остервенело сигналят мне! Фак ю! Я пальцем показываю кому-то магический знак. Я четко понимаю, что выгляжу безумным, невменяемым хамом в глазах всех окружающих. Я мысленно прощаю всех, кто был груб со мной на дорогах! Я мысленно благословляю безумцев. «Ройзман! Где ты?! Ответь, наконец!»
 
      После кинофестиваля я постоянно искал поводы, чтобы встретиться с ней и провести время. Я был противником банальностей и в этом отрицании, конечно, был ужасно банален. Я не мог просто пригласить ее в кино или в ресторан, нужно было найти яркий повод. Я уже не мог задумываться о сексе. Я думал только о том, как удивить ее, поразить ее воображение. Я мог бы атаковать ее губы, но только в том случае, если она раскроет рот от изумления, а причиной стану я.
      Мне казалось, что она избалована тусовками, общением, событиями… Как же меня удивляло, когда выяснялось, что она не знает имен модных гастролеров, о которых говорила вся светская Москва, и не бывала в местах, в которых, по моему разумению, должна была жить ночами. Ее ни разу не встречали в «Вог-кафе», она не ужинала в «Галерее» и не забегала на ночной кофе в «Курвуазье». Она игнорировала «цеппелиновские» вечеринки, «Скромное обаяние буржуазии» продолжал оставаться для нее фильмом Бунюэля, «Пушкин» – поэтом, которого много читают в школе, «Дягилев» – знатным импресарио, и ей, похоже, было чихать на все зима-лето-осень-проджекты этого мира. Оказалось, что я совершенно не знал ее вкусов и привычек. Она открывалась мне медленно, как стыдливая невинность, сантиметр за сантиметром поднимая подол платья. Вот я узнал, что она предпочитает выпивать со старыми друзьями в маленьких неизвестных кафе, вместо того чтобы блистать в роскошных клубах. Вот выяснилось, что она не любит богатых людей за их деньги. Вот я понял, что ее преданность подругам граничит с самоотверженностью. Она не спит со своим продюсером… Она не поет в банях… Она читает Коупленда и слушает Генсбура… Где раньше были мои глаза?
      Я очаровывался ее внутренним миром. Она перестала быть сексуальным объектом. Она перестала быть красивой куклой. Я уже не мог сказать «я хочу ее». Я, кажется, влюбился в человека.
      У нее же, напротив, высказанное намерение общаться со мной никак не желало воплощаться. Я предлагал сходить на концерт, она соглашалась, но через два часа перезванивала и ссылалась на неожиданно возникшую работу. Я вез букет цветов в казино, где она должна была петь, она звонила в полночь со словами благодарности – и только. Теперь, каждый раз отказывая мне во встрече, она произносила это тошнотворное слово «работа». Похоже, она никогда не слышала песню «Work is four letter word». Я не говорил с ней об этом, но про себя думал, что для каждого существует иерархия приоритетов, и все дело в том, что моя персона в ее шкале ценностей попросту отсутствует. Ведь не может же она только работать и спать. У женщины в ее возрасте должна быть активная личная жизнь. Просто я не вписывался в нее. На втором месте после работы, вероятно, были подруги, затем какие-то мужчины, которых я не знал и не желал знать. Но меня там не было. Вообще не было. Обладая хорошей фантазией, я почему-то никогда не мог представить ее с другими мужчинами. Я пытался, но никогда не мог представить ее голой и занимающейся сексом, хотя других женщин раздевал в своем воображении с легкостью. Конечно, я видел под одеждой, что у нее стройные ноги, но вообразить форму коленных чашечек у меня не получалось. Я видел, что у нее небольшая грудь, но представить себе размер и форму ее сосков не мог. Для меня это были две восхитительные, безупречной формы капли, стекающие по шелковой коре эбенового дерева. Сплошная поэзия, лишенная чувственного материализма. Но я все-таки хотел ее.
      Я очень хотел заниматься с ней любовью. Я был уверен, что только этой женщине в постели смогу отдать все без ленивой экономии, к которой так привык с невзыскательными подругами. Я хотел быть с ней нежным, как крылья бабочки, напористым, как рог буйвола, легким, как поцелуй младенца, страстным, как проснувшийся вулкан, сильным, как вера апостола, стойким, жестким, беззащитным, грубым и снова – нежным… беспредельно… Я хотел научить ее заниматься любовью, как птицы в полете, и научиться чему-то у нее… Я хотел бесконечно разгуливать с ней по тем вершинам, на которых мы оба никогда не бывали… Я имел абсолютную уверенность, что совместно пережитый экстаз откроет для меня нечто потустороннее, таинственное, к чему я еще никогда не прикасался и о существовании чего лишь смутно догадывался. Я хотел на обратную сторону Луны. Так хотел на обратную сторону…
      Моя ревность к мужчинам, с которыми она спала или просто занималась сексом, носила особенный характер. Если б я знал, что существует мужчина, которого она самозабвенно любит, я бы уважительно отступил в сторону и навсегда остался в тени. Но из ее реплик, многозначительных взглядов и недомолвок я понял, что в данный период жизни она просто пользуется мужчинами, которые ее сексуально привлекают. Без обязательств, без обещаний, без постоянства. Она сама говорила мне о юном арабском принце, перед которым не смогла устоять и который наскучил ей спустя несколько свиданий. Я знал о французском диджее, с которым она переспала после его гастрольного сета в «Опере». Этот бедняга так поверил в серьезный роман, что прилетал еще несколько раз в Москву только ради нее. А она сбегала от него далеко в огромную страну, где ее концерты начинали пользоваться сумасшедшим спросом. Как-то раз он увязался за ней в Уренгой, где она пела на корпоративе у нефтяников. Поговаривают, что после ее резкого отказа он еще неделю пил с местными жителями и открывал бурильщикам неведомые прелести тек-транса.
      Таблоиды тоже не забывали о ней:
      – «Какие орешки грызет наша Белка?!»
      – «Белки показала острые зубки!»
      – «Взмах хвостом – пошли все на!»
      – «Хамство и разврат в индустрии!»
      – «Ее королевская шкурка!»
      Когда я был совсем юным, у людей моего круга существовало четкое разграничение жизненных позиций: либо ты асоциален и исповедуешь аутсайдерский лайфстайл «секс, драгс, рок-н-нролл», добровольный отказ от кредитов этого мира… Либо ты принадлежишь к доброму стаду социальных животных, пасешься там, где тебе указано, и время от времени даешь состричь с себя шерстку. Она удивительным образом сочетала в себе свободу и ангажированность. У меня же эти два состояния менялись по жизни полосами.
      Полоса несвободы от Нее ширилась, росла, заслоняя собой небо. Я постоянно задавался лишь одним вопросом, чем мне возможно привлечь ее, и не находил ответа. Мне казалось, что если она испытывает ко мне хоть что-то, хотя бы каплю интереса, то это – поверхностное любопытство, которое держится лишь на словах, которые мы друг другу говорили. Нам как будто было о чем поговорить. Только наши беседы, в которых мы старались быть искренними и лучше, чем мы есть на самом деле, будто случайные попутчики в поезде, составляли основу наших отношений. Я уже дошел до точки, когда, не задумываясь, отдал бы все слова, которые знал, за красоту и жгучий взгляд молодого араба, с которым ей, по-видимому, не о чем было разговаривать, но зачем нужны слова, когда электричество работает?
      И тот счастливый юноша видел ее, охваченную пламенем, она дрожала в его руках, он смотрел ей в глаза в тот момент, когда в них распахнулась вселенная. Для меня это было равносильно мистическому обряду.
 
       Наконец я выруливаю на Садовое кольцо. Поток плотный, но – движется. Ройзман взял трубку. Да, он готов подъехать в 15-е отделение милиции. Минут за сорок доберется. «Кого надо представлять? Белку? Это та скандальная певица? Не знаю, не знаю… – Ройзман жует слова, я представляю, как сморщился его исчерканный морщинами стариковский лоб, – трудный клиент, надо пересмотреть финансовые условия…» Жадина! Я кричу, что жду его в любом случае, и – конец связи. Но Ройзман не дает мне закончить разговор. Он заливисто хохочет и, озорно, по-детски, сообщает, что только что разыграл меня. Оказывается, пару часов назад его уже нанял Гвидо, продюсер Белки. И полностью согласился с его гонораром.
       «Я лечу, мой мальчик! – радостно кричит Ройзман, – я буду защищать ее! И поверь, это будет несложно!»
 
      Вспыхнуло лето. Она больше не звонила мне и вновь перестала отвечать на мои звонки. А я перестал понимать ее. Как можно понимать женщину, которая дарит тебе авансы, симпатизирует тебе, общается с тобой, как с добрым другом, оставляя пространство для развития отношений, а затем исчезает из твоей жизни. Без слов, без объяснений, будто ты не существуешь, будто тебя вовсе нет.
      Тем летом я тихо разговаривал. Обычно люди, ведущие себя подобным образом, стесняются своих мыслей. А я просто боялся, как бы ненароком не пролить чувство, переполнившее меня. Я боялся случайно проговориться всему окружающему, как сильно девушка с лазерным взглядом проникла в мои мысли. Я опасался, общаясь с друзьями, вместо слов «классный гол!» обмолвиться «Белка, должно быть, лучше всех танцует танго». Той зимой я начал продавать снимки перченому лондонскому журналу Vice. И каждый раз, когда я соединялся по телефону с Лондоном, мне было страшно, что вместо слова booking, я брякну loving, а вместо pay money мембрана на том конце выдаст stay honey. Слова перестали подчиняться мне. Они вертелись в голове, во рту, в ушах, вокруг, повсюду и дразнили меня, издевались надо мной. Согласные больно щипали меня за язык, гласные корчили округленные рожи, и даже твердый знак, редкостная сволочь, вел себя с гонором поп-звезды. А ведь он не имел на это никакого права! Вы когда-нибудь читали книгу, начинающуюся с твердого знака? Впрочем, вербальная паранойя скоро оставила меня. Я дозвонился. Она ответила. И согласилась со мной встретиться.
 
      Так, кажется, было сказано в какой-то главе зачитанного мной «Улисса»: «запах горького миндаля наводил на мысль о несчастной любви». Я наконец вдохнул этот запах тем волнующим июньским вечером, когда все вокруг, включая серые многоэтажки громоздкого мегаполиса, источало чувственный восторг, подавало недвусмысленные сигналы и запевало брачные песни.
      Я пил водку в отдельном кабинете нового ресторана, который пропагандировал утонченно восточный подход к наслаждениям, идеально подходящий к этим настроениям в природе. Она опаздывала, как всегда. После нашей последней встречи на кинофестивале «Большие кинОМаневры» минуло три месяца.
      Я набрал ее номер: «Белка? Где ты?»
      – Это не Белка. Это ее подруга Анка.
      – Привет! Это – фотограф Агеев. А где Белка?
      – Она в туалете, сейчас подойдет. Как дела, папарацци?
      – Зависит от твоей подруги. Она помнит, что встречается со мной на Смоленке?
      – Конечно. Она будет там через двадцать минут.
      – Анка, ответь мне на деликатный вопрос… Мне очень хочется сделать что-то для нее… Ну, ты понимаешь… Скажи, чем ее можно обрадовать и удивить? Что она любит больше всего?
      – Белое золото и бриллианты, – в трубке раздался смех, мелодичный и чувственный, как пение сирены обреченному.
      Я выскочил из кабинета, на ходу попросив метрдотеля не отменять заказ. Двадцать минут очень большой срок, когда есть четкая и важная цель, а я бежал как молодой олень, озабоченный выживанием рода. В пяти кварталах от ресторана, в маленькой ювелирной лавке, я выгреб из карманов всю наличность и получил взамен скромную безделушку в форме рыбы из мелких бриллиантов на цепочке белого золота.
      Когда она вошла в ресторан, я сидел, как ни в чем не бывало, с рассеянным видом и нарочито галантно приветствовал ее. Всякий раз, когда я наталкивался на эти два световых потока, бьющие из ее глаз, мне казалось, что все мои женщины были в другой, чужой жизни, либо они не были женщинами. Она возникла, источая терпкое сексуальное амбре. Все было безупречно сбалансировано, гламурная принцесса и студентка отдали этому образу свои лучшие черты. Зрелость и свежесть вступили в плодотворный союз.
      – У меня есть пятнадцать минут, – в ее голосе не было сухости, мы заранее условились, что свидание будет кратким и деловым.
      Прикончив одним глотком остатки водки, я начал говорить.
      «205» – я начал с этой цифры. С момента нашего знакомства, с того вечера, когда она отматерила жену генпродюсера музыкального телеканала, прошло 205 дней. Я принялся рассказывать, кем она стала для меня за эти 205 дней, что она стала значить для меня. Я тщательно подбирал выражения, стараясь быть точным и лаконичным.
      Я говорил о том, что она изменила молекулярный состав моей жизни. Цвет, вкус, запах, очертания предметов – все теперь поменялось и подчиняется ей. Дома выглядят как ее прическа, деревья пахнут ее кожей, неоновые потоки на улицах подражают озорству и нежности ее взгляда.
      Затем я перешел к небу. Ведь всякий настоящий мужчина стремится к небу. Об этом немало написано в «Улиссе». И только любовь, жертвенное чувство, может заставить мужчину забыть о земном притяжении. Преодолеть собственный эгоизм, эту великую силу тяжести.
      – Ты победила Ньютона! – говорил я и моргал.
      Я благодарил ее за подаренное чувство, которое лишило меня тяжелых якорей, приковывавших к бессмысленным привычкам и пошлым удовольствиям.
      – Но все, чего я хочу – попытаться сделать тебя счастливой, – повторял я и моргал.
      Я говорил о том, как редко встречал на своем пути людей, способных заразить меня этим вирусом. Людей, которых я мог бы принять безоглядно, любить их пороки и недостатки, преклоняться перед их слабостями. А иначе все теряет смысл. В безгрешных героев может влюбиться каждый тупица, да, кроме тупиц, никто и не выдержит нечеловеческую скуку этих отношений.
      Я говорил, что хочу взаимности, и только ее любовь к кому-то другому может меня остановить.
      – Ты влюблена в кого-нибудь? – спросил я, не слыша собственного голоса из-за грохота сердца.
      Она отрицательно помотала головой.
      Я хотел говорить еще, я готов был проговорить с этой женщиной все отпущенное мне на земле время, но в разговоре всегда участвуют двое.
      – Я не могу тебе дать то, чего ты хочешь, – она прервала меня взглядом, которым могут убивать только женщины. Когда мужчина совершает убийство, им владеет слепая ярость либо расчет. Женщина может зарезать со смешанным чувством превосходства, сострадания и любопытства. Именно эта смесь в ее глазах была последним, отчетливо воспринятым мной сигналом: «Ваш корабль потоплен!»
      В голове мелькнул дурацкий каламбур: «Что, просто не можешь мне дать?»
      – Мы больше не увидимся, – контрольный в голову.
      И сразу накатило осознание произошедшего. Я поверил в огромную зияющую дыру в самом центре своего туловища, там, где еще минуту назад плескалась водка. Эта пустота захватывала меня, выкачивала внутренности, кровь и остатки воздуха. Я задохнулся и перешел на дыхание жабрами. За долгие годы пребывания на полях любовных баталий я освоил альтернативные способы дыхания. За те же годы я убедился, как бессмысленны и жалки выяснения причин отказа. Глупее вопроса: «Почему?» в такой ситуации не может быть ничего. Боль отвергнутой любви может быть очень сильной, может быть смертельной. Но существует еще одна разновидность боли. Боль стыда за тех, кто ослабел и потерял себя настолько, что позволяет цепляться, обламывая ногти и сдирая кожу с пальцев, за подошвы ботинок тех, кто следует в ином направлении.
      Нет, объяснения не были моей стихией. Я вытащил из сумки футляр с безделушкой и протянул ей со словами: «Тогда это мой прощальный подарок».
      Она нерешительно взяла футляр.
      – Ты действительно хочешь мне это подарить?
      – Да уж мне сейчас не до шуток…
      – Тогда сегодня – самое красивое прощание в моей жизни, – и, словно бы извиняясь за свое решение, добавила – зато ты никогда не узнаешь, какая я сука в жизни…
      «Уже узнал», – подумал я про себя, целуя ее на прощание.
      – Мне было очень приятно с тобой общаться, прости меня – с этими словами она покинула ресторан. А я думал о том, что все приятное общение, не задумываясь, променял бы на один взгляд, тот самый особенный взгляд, которым женщина смотрит на мужчину, чувствуя себя женщиной, а его – мужчиной.
      Она ушла, а я допил водку и попросил счет. Скрипачки в голубых балахонах, сочувственно поглядывая на меня, сыграли «Moon river», пустой стол, еще хранивший ее отпечатки пальцев, был предан на стерилизацию молоденьким официантам в матросках.
      На улице безумствовала гроза. Будто десятки самолетов сталкивались друг с другом в летнем московском небе. Косой дождь хлестал по домам наотмашь. Молнии не затухали, небо постоянно подсвечивалось с разных концов, будто все столичные вечеринки, которые гуляли в этот вечер, одновременно разрешились фейерверками.
      Молнии – это небесные фотовспышки.
      Я тоже могу метать молнии.
      Я – громовержец.
      Я – громовержец, который промокает насквозь за одну минуту и десять секунд.
      Я – самый несчастный громовержец, у которого не осталось даже сухой сторублевки, чтобы уехать на такси.
      Я не видел ее с тех пор…
 
       Я нарушаю правила на углу Садового и Пречистенки. Пересекаю Садовое и по Фрунзе выкатываю на Плющиху. Воспоминания волнуют меня, выводят из равновесия. Даже обида мутной слизью начинает подниматься откуда-то снизу… Прочь! Сейчас она – в опасности, ей нужна моя помощь. Я буду, я сделаю. Кто, если не я? Я все еще готов отдать ей жизнь. Я все еще люблю ее. Несмотря на оптимизм Ройзмана, я чувствую, я ей нужен.
 
       «Дорогой папарацци Агеев, румяный оптимист с фотокамерой, по имени Лейла! Судьба порой плетет довольно странные узоры, пересекая линии движения своих подопечных. Как часто один человек встречает другого не потому, что эти двое могут стать одним целым, а чтобы вовремя поднести спичку к сигарете, выкурив которую тот, другой, поймет то, что должен понять. Два человека встречают друг друга затем, чтобы добавить в обе жизни крошечные, иногда совсем незаметные детали, которые необходимы этим жизням в той точке пересечения времени с пространством. Необходимы, чтобы две жизни превратились в два пути. Чтобы грубо толкнуть кого-то и не заметить, что в это место спустя секунду ударит молния, чтобы отобрать у кого-то деньги, которые он в противном случае истратил бы на страшное, чтобы отвести кого-то из них с пути третьего человека…
       Но мы никогда не узнаем реальных причин того, почему живем в этом городе, обедаем с этим человеком, сталкиваемся с ним на улице и объясняем, как пройти в Музей изобразительных искусств… Поэтому не грусти, розовощекий мальчишка.
       Возможно, милый Агеев, когда играешь с женщиной, сохраняя трезвый рассудок, легко добиваешься ее. Только этими победами не дорожишь, этих женщин всегда мало, к ним быстро остываешь. У тебя ведь так было? Да? Много раз.
       А хочется настоящего Чувства. И вот оно подкрадывается, ты уже взрослый, ты узнаешь его по шороху шагов, шелесту одежды, запаху дыхания. Ты уже взрослый, хоть и тоскуешь по вечному детству. Ты догадываешься, чем это может закончиться, но ты позволяешь ему войти, и проникнуть в тебя, и завладеть тобой, и стать тобой, и вытеснить тебя.
       Это всегда очень трогательно, когда ты, загипнотизированный Человеком своего Чувства, раскрываешься, снимаешь броню, как доверчивая черепаха выползаешь из своего панциря. Но едва ты перестаешь быть для нее хоть в чем-то загадкой, ты сразу становишься предсказуемым послушным животным, готовым бежать, куда она поманит. Разве не так? Ты перестаешь быть мужчиной, заслуживающим внимания. Ты перестаешь быть мужчиной. Если в тебе нет неведомой для нее силы, ей уже невозможно покоряться твоей воле, а без этого она – не женщина.
       И она начинает смотреть сквозь тебя. И видеть других сквозь тебя. И ты сходишь с ума. Сначала ты перестаешь спать. Любое забвение кажется подарком, но и там, в зыбучих песках между явью и тонким миром – ее тени. Внутри тебя – пустота. Тебе уже не нужно ничего. Даже она. Только бы почувствовать малейший вкус к жизни. Только бы снова стать живым.
       Послушай, мудила Агеев! Ты все знал заранее, но ты не мог поступить по-другому. Еще более страшным кошмаром в уголках травмированного подсознания для тебя зудела мысль, что ты больше никогда, до конца своей никчемной жизни, никого не полюбишь.
       А если женщина, Слава Аллаху, все же была к тебе благосклонна, то… ты ведь себя знаешь… Через месяц, ну, через два ты напьешься ее тайной, она перестанет интересовать тебя, и ты вновь начнешь испытывать этот зуд и томление. Тебе опять приспичит кого-то покорять и завоевывать. Не мазохизм ли это? Определенно, мазохизм. Никаких сомнений, это точно мазохизм».
 
      Это письмо я написал себе сам. И сам себе отправил. С одного почтового ящика на другой. Так я пытался работать собственным психотерапевтом. После «самого красивого прощания в ее жизни» мне не оставалось ничего, кроме самоуговоров, самовыяснений, самовнушений. Почему все слова, начинающиеся с «сам», напоминают о мастурбации? Я не мог мастурбировать. Вместо этого я пил, пил, пил, пил, еще раз пил… я просидел месяц, не выходя из дома. Просто сидел и слушал, как растет моя борода. Она росла медленно благодаря монголо-татарскому игу. Затем я сбрил бороду. Часть рассудка вернулась ко мне.
      Я раскладывал, анализировал, бесконечно разбирал по косточкам нашу ситуацию и уговаривал себя, что так было нужно. Что иначе было просто нельзя. Невозможно. Немыслимо. Нереально. Все. Стоп.
 
       Я бросаю автомобиль на пустой парковке у отделения милиции. Взлетаю на третий этаж, перепрыгивая через две ступеньки. Перила… ручка… дверь… Молоденький лейтенант спрашивает у меня документы, я, как сомнамбула, достаю паспорт, расписываюсь в какой-то ведомости. Подоспевший Ройзман быстро утрясает формальности. Нас проводят в комнату, там нет никого, только стол и два стула, привинченные к полу. Спустя три минуты и сорок секунд дверь открывается и входит Она. Я смотрю на Белку, на ее побледневшее лицо, заострившийся нос, полуоткрытые губы, выцветшие волосы, опущенные руки, выпирающие ключицы, впалый живот, каплевидные бедра, затем я долго смотрю в пол.
       – Привет, – глухо говорит она.
       Как перепахало ее время! То время, что мы не виделись… А может, виновата только одна последняя ночь? Передо мной будто другой человек. Я вижу полный суповой набор ее частей тела. Но только глаза… Я больше не вижу двух лазерных потоков. В этих глазах погас свет!
       – Ты еще носишь рыбу, которую я подарил? – спрашиваю ее.
       Она, не мигая, смотрит на меня пустым взглядом.
       – Рыба! Помнишь? Моя рыба… Которую я подарил тебе?

ГЛАВА 2
БЕЛКА

      Сколько себя помню, все меня хотят. Всю мою двадцатилетнюю жизнь. Люди вокруг будто помешались на желании. Продавцы в магазинах, учителя в старших классах, врачи, милиционеры, дворники, надутые буржуа в кабриолетах, бычки на джипах. Всем есть до меня дело. Если кому-то хочется просто присунуть, я еще могу понять: малолетка-секси, зов природы, – порочно, потому – естественно и человечно. Но почему вокруг полно извращенцев, которым не терпится схватить меня, запереть в шикарную витрину и каждый день протирать слабым раствором кальция? Если с тобой такого никогда не случалось, значит, ты – синий чулок, или чудаковатый уродец, или «не пришей ничего ни к чему», или – Святой. В таком случае ты меня не поймешь. Тогда тебе не нужно слушать дальше эту историю, лучше сходи в душ, постриги ногти, прими «фенибут» и постарайся поскорее заснуть.
      Даже чудак Фил, с которым я выросла вместе как с братом-близнецом, заявлял, когда нам обоим едва стукнуло по четырнадцать лет:
      – Знаешь, что общего у тебя с Зиданом?
      – ???
      – У вас обоих офигенные ноги!
 
      Вся моя история – история вожделения. История разрушительной похоти. История бумерангов, направленных мне в голову, в живот, в пах… Бумерангов, отражаемых мной, изо всех отпущенных мне сил, и разлетающихся вокруг, как птицы неведомой ярости. Что? Ой! Прости, пожалуйста! Я не хотела… Это всё журналисты виноваты! Пресса меня испортила. Я за этот год с ними так привыкла к этому резкому тону, к этим декларациям и меморандумам… Тьфу! Совсем превратилась в куклу-робота. Буратино-телекомандато, как говорят милые итальянцы… Нет, с тобой я так не смогу… С тобой все по-другому… Я должна рассказать тебе эту историю, как… как колыбельную… ты же поймешь? Я спою тебе свою жизнь… Нет. Давай-ка по-другому. Я будто бы стану разглядывать фотографии в семейном альбоме. Я люблю фотографии. А ты? Тебе нравятся фотографии?