Природа фантастики

      Такое представление о чуде утвердилось на долгие времена и оказалось очень живучим. Вспомним, что даже Г. Уэллс в рассказе "Чудотворец" заменяет высшую силу как первопричину чуда волей человека, но сохраняет прежнее понимание чуда как непременного нарушения законов природы, причем нарушения не видимого, кажущегося, поскольку какие-то законы неизвестны нам, как это будет в научной фантастике, а действительного67. Разумеется, у Г. Уэллса это только шутка, но весьма показательная.
      В средние века чудеса вовсе не являются привилегией религиозной литературы, и мы встречаемся с ними не только в житиях святых и религиозных легендах. Чудеса становятся неотъемлемой частью мировоззрения человека тех времен, живущего с постоянной готовностью увидеть чудо и поверить в него. Средневековье буквально "прорастает" чудесами. Немало чудес находим мы в средневековой историографии и Востока, и Запада.
      В "Истории франков" Григория Турского (VI в.) рассказывается о кончине святого Мартина, епископа города Тура, о споре за его тело между жителями Тура и Пуатье и о чудесном сне, который господь наслал на жителей Пуатье, охранявших тело. Во время этого сна их соперники похитили святые останки и перенесли их в свой город68.
      Этот же автор рассказывает об ограблении базилики святого мученика Винценция и о наказании грабителей - "у большинства по воле божией горели руки, и от них шел густой дым, как обычно при пожаре"69. Двери же храма грабители вообще не могли открыть и вынуждены были поджечь их.
      В книге Беды Достопочтенного (674 - 734 гг.) "Церковная история народа англов" рассказывается и о чудесном исцелении слепого молитвой Августина, после чего бритты убедились в могуществе христианского бога, которого они не хотели принимать; и о провале всех попыток заковать пленного крестьянина Имму в цепи, которые тут же падали с него - ведь его брат в монастыре возносил за него молитвы; и о чудесном даре слагать песни, которым был наделен от господа некий Кэдмон70.
      То же видим мы и в литературе Востока: мотив чудесного рождения, характерный для житийной литературы буддизма, проникает и в "Исторические записи трех государств" (Корея, XII в.), а чудеса, связанные с распространением буддизма в Корее, отражены в "Событиях, оставшихся от времен трех государств", написанных Ким Ирёном71.
      В Тибетском летописном памятнике "Светлое зерцало царских родословных" (XIV в.) речь идет о трудностях, которые претерпевал буддизм в Тибете: сановники, не желавшие исповедовать буддизм, решили отправить "лхаскую драгоценную статую Будды обратно в Индию. Но даже тысяча людей не сдвинула ее с места. Тогда ее закопали в землю в Кхарбраге. Некоторых сановников, которым не нравился буддизм, охватило безумие, после чего они умерли, а другие сломали себе спину и тоже умерли"72.
      Религиозные легенды о чудесах становятся составной частью не только средневековой историографии, но и географической литературы тех времен, описаний путешествий. В знаменитой "Книге" Марко Поло рассказана легенда о чуде в городе Бодаке (Багдаде) - о том, как по молитве христиан сдвинулась с места огромная гора73.
      Чудеса совершаются не только по божьей воле, но и по проискам вечного врага рода человеческого - сатаны, тоже обладающего немалой мощью. Даже наука средневековья живет под деспотической властью чуда. Не только оккультисты продавали душу дьяволу, чтобы получить высшую власть над природой. Алхимики тоже не избегли этой участи. Они упорно искали философский камень, способ заставить свинец, ртуть или серу превратиться в золото. Такое превращение не свойственно металлам и минералам. Это чудо. И поиски секрета вечной молодости были поисками чуда, поскольку все живое неизбежно стареет и умирает...
      Даже в том случае, если средневековый ученый в своих изысканиях не уповал на дьявола, его восприятие результатов своих трудов, даже представление о самой науке оказывается в явной зависимости от чуда. Так, в книге "Изображение алхимии", автором которой, возможно, является Роджер Бэкон, дано следующее определение этой науки средневековья: "Алхимия есть наука, указывающая, как приготовлять и получать некоторое средство, эликсир, которое, брошенное на металл или на несовершенное вещество, делает их совершенными в момент прикосновения"74.
      Власть чуда в том понимании, как это утвердилось в средневековье, распространяется и на старые суеверия, давнюю языческую магию. Истории памятны печально знаменитые процессы ведьм, которыми расцветает позднее средневековье, именно позднее, до XV в. о них не было слышно. Очевидно, к этому времени деяния "добрых женщин" (а врачеватели и знахари, ведуньи были едва ли не в каждой деревне) подчинились общей системе мышления, превратились в злые чудеса. Ведьмы умели превращаться в животных, насылать неурожай или бурю, мешая в луже прутиком. Все эти чудеса ведут свое происхождение от языческой магии. Но для такой власти над природой ведьмы должны были теперь продать душу дьяволу, отречься от бога. Без этого непременного условия чудеса были просто невозможны, для совершения их нужна была сила сверхъестественная.
      Чудеса средневековья не были фантастикой, не были. вообще явлением искусства, они были самой действительностью, непременной частью бытия. Верили им неукоснительно. Однако, как уже говорилось, чудо представляется средневековому человеку нарушением естественного порядка вещей. Неизбежным следствием этого становится реакция на него: чудо удивляет и поражает воображение. И в исторической эволюции способности человека удивляться, постепенно становящейся потребностью, средневековые чудеса сыграли свою немалую роль.
      При этом легенды и жития намеренно культивируют эту реакцию, постоянно предлагая своим читателям удивляться и поражаться. При чтении византийских легенд невольно бросается в глаза, что практически каждая из них начинается с обещания поведать о чуде, о чем-то необычайном, "странном", "дивном" и непременно "удивительном", и в самом тексте легенды, как правило, подчеркивается реакция удивления у всех свидетелей чуда.
      Так, в легенде о Симеоне Столпнике рассказывается о некоем нечестивом Юлиане, задумавшем свергнуть святого в самом прямом значении этого слова, для чего Юлиан "приставил к столпу лестницу и взошел по ней. Когда достиг третьей ступени, лестница отделилась от столпа и повисла в воздухе на четыре локтя от земли, и все дивились происходящему"75.
      В "Песне о святой Евлалии", записанной в монастыре, рассказывается о страданиях и гибели святой Евлалии и о чудесах, связанных с ее именем. Когда ее возводят на костер, огонь не причиняет ей вреда. И песня особо подчеркивает, что мучитель и преследователь Евлалии - Максимиан - удивился и не поверил этому чуду.
      И в произведениях средневековой литературы Востока мы можем наблюдать ту же картину. В "Исторических записях о трех государствах" (Корея) рассказывается о сопротивлении, которое встречал на первых порах буддизм, и о казни приближенного вана Ичхадуна. Ичхадун, сразу принявший душой новую веру, добровольно идет на смерть, чтоб доказать истину, в которую он уверовал, и перед смертью говорит: "Я принимаю казнь во имя веры, и если Будда обладает чудом (сверхъестественной силой), то смерть моя должна привести к необыкновенным происшествиям". Как только отрубили ему голову, из ран заструилась белая кровь молочного цвета. Все люди крайне удивились этому и уже больше не выступали против буддийской веры"76. И в "Житии Кюнё" чудо, сотворенное святым - прекращение ливня, - вызывает у наблюдателя-государя подобную же реакцию: "Государь был обрадован и потрясен"77.
      Это удивление имело один важный для нас аспект. Обещая в самом начале какой-нибудь легенды поведать о "дивном", авторы стремились тем самым привлечь читателя, заставить его прочесть до конца, возбудить его интерес. Одним словом, чудо, которое поражает и удивляет, усиливает занимательность произведения. А это уже момент эстетический. Разумеется, забота о занимательности не является главной побудительной причиной написания религиозных легенд, практическая дидактическая цель там доминирует. Но вот в средневековом Китае тщательная фиксация повествований о встречах людей с духами, оборотнями, мертвыми не преследовала этой цели, тем более что конфуцианство воспитывало скептическое отношение к духам и даже запрещало веру в них.
      Таким образом, даже на раннем этапе - в III - IV вв., - когда не существовало еще литературной новеллы и не было прямой установки на развлекательность, принцип занимательности играл немалую роль при составлении сборников "повествований об удивительном". Такие сборники рассказов создавались в Китае в период раннего средневековья - "История о чудесах" и "Рассказы о явлении духов"78.
      Пристальный и устойчивый интерес к чудесному и вообще всему необычайному, удивительному, из ряда вон выходящему наблюдается на протяжении средних веков в самых разных странах. И, как мы уже отмечали, интерес этот имел не только познавательный, общемировоззренческий аспект, но и аспект эстетический: необычайное всегда по-особому привлекательно - оно занимательно.
      Пробуждение "склонности к занимательному" А. Мец отмечает в средневековой литературе стран арабского востока79.
      В Китае с наступлением средневековья (с III в.) рассказы о чудесах и встречах человека с духами практически вытесняют бытовавшие ранее повествования о государях, их наложницах и государственных делах80. Когда же возникает танская литературная новелла (VI - IX вв.), она получает название "чуаньци", что значит "повествования об удивительном" (их именем мы и назвали второй тип повествования в современной фантастике), и большую часть этих новелл составляют литературно обработанные рассказы о встречах с духами и оборотнями.
      Во Вьетнаме в XIII в. создана не дошедшая до нас книга "Повествование о высшем воздаянии", где как предполагают исследователи, были собраны рассказы об удивительных происшествиях81.
      На основе таких сборников и в Китае, и во Вьетнаме впоследствии развивался жанр новеллы, и новеллисты черпали из этих сборников сюжеты своих произведений.
      И в Европе, хотя там не было специального термина, подобного китайскому "чуаньци", изображения чудес были по сути своей тоже повествованиями об удивительном, в чем убеждают нас уже отмеченные выше настойчивые предложения авторов легенд подивиться чуду.
      В европейских странах, в том числе и на Руси, тоже существовали свои рассказы об удивительном - о встречах со сверхъестественными существами или людьми, обладающими сверхъестественной силой (колдуны, ведьмы), об оживших мертвецах, о заколдованных кладах и пр. Возникновение подобных суеверий специалисты относят к эпохе раннего средневековья82. Тогда же начали складываться и рассказы о них.
      Сложность здесь в том, что в отличие от китайских рассказов об удивительном они получили очень позднюю письменную фиксацию - в России уже в XIX - XX вв., когда стали активно собирать несказочную прозу. До этого, начиная с XVIII в. мы находим косвенные свидетельства их существования упоминания в литературе, пересказы.
      В последнее время за такого рода рассказами в советской фольклористике укрепилось название быличек, для европейского фольклора фольклористы употребляют термин "суеверный меморат". Фольклористы выделяют еще бывальщины (суеверные фабулаты), которые тематически близки быличкам, но в отличие от последних в них более упрочен эстетический момент, это уже не фиксация факта, случая, а повествование новеллистического типа, порой включающее ряд эпизодов83.
      Из-за поздней фиксации и сложностей взаимоотношений веры и суеверия, новой и старой религий суеверные мемораты не оказали значительного влияния на письменную литературу средневековья, но в сознании народном и в быту они жили и были достаточно активны, чтобы позднее - в XVII - XIX вв. "прорваться" и в индивидуальное литературное творчество.
      Интерес к удивительному, столь характерный для средневековья, находит себе обильную пищу и в многочисленных описаниях путешествий в далекие страны. На первый взгляд, может показаться, что сочинения европейского путешественника Марко Поло или араба ал-Гарнати не имеют отношения к художественной литературе. Наш современник, не задумываясь, отнесет их к литературе географической. Однако в те времена столь четкой дифференциации не существовало, описания путешествий также удовлетворяли спрос на занимательное чтение, и Б. Л. Рифтин справедливо отмечает в них "элементы повествовательности и занимательности", а хождения и путешествия считает неотъемлемой частью "средневековой системы литературы"84.
      Эти многочисленные хождения, рождающиеся как информационные рассказы, заложили основы еще одной разновидности повествований о необычайном, особенно пышно расцветших уже в собственно литературной фантастике более поздних эпох. К рассказам о чудесах далеких стран, столь популярных в средние века, восходят многочисленные космические одиссеи XX в., повествующие о путешествиях среди звезд, о чудесах чужой жизни и чужой цивилизации, возможно, столь же похожих на истину, как и рассказы средневековых путешественников о мифических животных экзотических стран. При этом новеллистического типа рассказ о необычайном событии, о встрече с чудом в современной фантастике зачастую сочетается с хождением "за три мира".
      В средневековую Европу сведения о чужих странах, народах, других религиях и обычаях, о незнакомых европейцу растениях и животных приносили крестоносцы, праведники, ходившие по святым местам, миссионеры. Такие рассказы обильно уснащались вымыслами, в том числе и чудесами, и пополняли арсенал повествований об удивительном, одинаково популярных и на Востоке, и на Западе.
      И. Ю. Крачковский писал в связи с сочинением арабского путешественника Абу Хамида ал-Гарнати, что "метод объединения на стержне космографического жанра серьезных и точных данных со всякими диковинками очень пришелся по вкусу последующим поколениям" и что "Абу-Хамид (ал-Гарнати) угадал спрос будущих поколений, и с этого времени жанр космографии, окрашенный элементами чудесного, делается особенно популярным"85.
      Задачам занимательности отвечал и самый стиль мышления средневекового путешественника. Современный ученый, попав в неисследованную местность или, предположим, на другую планету, постарается изучить новую для него область возможно более систематически. Путешественник же средних веков, отправлялся ли он с востока на запад или с запада на восток, фиксировал прежде всего то, что поражало его воображение, что не было похоже на привычное. И, таким образом, его рассказы об увиденном представляли собою тоже своего рода "повествования об удивительном". Так, Абу Хамид ал-Гарнати, дойдя до Хазарского моря (Каспий), рассказывает прежде всего, как там варят мясо прямо в горячей земле, и замечает, что "это - одно из чудес света"86. В неменьшей мере поражают его, южанина, замерзшие реки, по которым ходят и люди, и скот и на которых даже сражаются.
      Европейские путешественники, отправлявшиеся на восток с миссионерской целью, в описаниях своих путешествий тоже делают упор на всем необычайном и удивительном, что встретилось им в пути. Журдеи Северак (XIV в.), христианский миссионер, получивший назначение на Восток и добравшийся до Индии, начинает свои "Чудеса, описанные братом Журденом из ордена проповедников, уроженцем Северака и епископом города Колумба, что в Индии Наибольшей" следующим образом: "Скажу сперва, что есть диво дивное среди моря, между Сицилией и Калабрией"87. Далее идет описание сильного морского течения. А вот что нашел он нужным сказать о Греции: "В Греции не довелось мне повидать или проведать что-либо, о чем стоило бы здесь упомянуть; вот разве только, что между Негрипонтом-островом и материком море прибывает и убывает иной раз трижды, а когда и четырежды (в день), а порой и чаще, словно это не море, а быстрая река, и, право же, истинным чудом кажется все это"88. Описание Армении начинается с упоминания "высочайшей и преогромнейшей горы", вершина которой всегда в снегу, а очерк о Персии брат Журден начинает так: "Диво великое видел я в Персии, а именно есть там громаднейший город Таурис, в котором двести тысяч домов. В Таурисе никогда не выпадает роса небесная и летом нет дождей, как бывает в других (странах), так что приходится людям, дабы прокормиться, орошать землю"89.
      Францисканец Одорико Порденоне, совершивший свое путешествие в страны Востока в 1316 - 1330 гг., тоже начинает свое сочинение обещанием поведать о чудесах: "Хотя о нравах и обычиях мира земного много чего рассказали разные люди, но знайте, что и я, брат Одорико из Форо Юлио, могу поведать вам о множестве чудес"90.
      Марко Поло (XIII в.) и Афанасий Никитин (XV в.) не были миссионерами, их путешествия имели иной, практический смысл, и трезвый взгляд на мир явно ощущается и в "Книге" Марко Поло, и в "Хожении" А. Никитина. Но особый интерес к удивительному и необычайному проявляется и в их сочинениях. И дело даже не в легенде о чуде в Багдаде, включенной Марко Поло в свою книгу, дело в том, что страницы "Книги" Марко Поло буквально пестрят словом "самый" - он непременно отметит, где он встретил самый большой город, где ткут самые тонкие ковры, выращивают самые нежные персики. И в этом сказывается не только практическая сметка купца, но и пристальный интерес к удивительному и необычайному, свойственный всему средневековью. И Афанасий Никитин, четко перечисляя все города, через которые шел, это сухое практическое перечисление время от времени перебивает упоминаниями о том, что в Баку он видел огонь неугасимый, а в Таруме финиками животину кормят91.
      Любой из средневековых путешественников мог бы повторить слова героя одной китайской новеллы танской поры, который на вопрос, кто он такой, ответил: "Искатель необычайного, странствующий в неведомом"92.
      Необходимо учитывать и еще одну особенность подобных космографии: средневековый путешественник "смешивает личные наблюдения с услышанными легендами и преданиями, он верит в чудесное и этим объясняет все непонятное"93. Таков, например, рассказ ал-Гарнати об огромной рыбе, от которой прямо в море отрезают мясо, а "рыба не чувствует этого и не шевелится", и о том, как "одной из этих рыб в один из годов сделали отверстие в ухе, и продели в него веревки, и потащили эту рыбу; и открылось ухо рыбы, и изнутри его вышла девушка, похожая на потомков Адама"94. При этом рассказ о покрытой льдом реке и о волшебной рыбе подается на одном уровне, рассчитан на одинаковую, степень доверия.
      Неудивительно, что подлинные путешествия Абу Хамида ал-Гарнати или Марко Поло в сознании средневекового человека ничем принципиально не отличались от сочинений типа византийской легенды "Жизнь, деяния и предивное сказание о святом отце Макарии Римском, поселившемся у крайних пределов земли, никем не обитаемых". Герои легенды не ограничиваются благочестивым посещением святых мест, а будучи побуждаемы любознательностью ("Мне, братья все годы жизни моей хотелось идти, пока не увижу, где кончается небо", говорит о себе Смиренный Феофил), отправляются далее, достигают Персиды, а затем идет совершенно сказочная география: страна песиголовцев, страна, где живут одни обезьяны. Там, у пределов мира, и ветры дуют необычные ("западный был зелен, восточный подобен цвету желудя, ветер от полуночи золот, как чистая кровь, а полуденный снежно-бел"95, и живут там животные экзотические, при этом странствующие монахи якобы видели не только реальных слонов и леопардов, но и сказочных василисков, единорогов и онокентавров.
      Как видим, так называемые индийские чудеса, популярные на Западе уже в пору античности, становятся достоянием как действительных, так и вымышленных путешествий, в которых упор делается на необычайное, удивительное, на чудеса мира (так называлась книга, изданная в XIV в. и объединившая многие из этих рассказов).
      Одним словом, наряду с прямой, осознанной художественной фантастикой аллегорической или комической, травестийной - и европейское, и азиатское средневековье знает и "скрытую фантастику" - различного рода чудеса и рассказы об удивительном. Под эту рубрику подходили чудеса, творимые христианскими и буддийскими святыми, чудеса далеких неведомых стран, встречи с мертвыми, духами, оборотнями и привидениями. Все они, как правило, имели и чисто практический смысл: убеждали в могуществе божества или представляли познавательный интерес96, но одновременно с этим они удовлетворяли потребность в занимательном, развлекательном чтении или рассказе.
      Но даже в том случае, если все подобные чудеса воспринимались с полным, абсолютным доверием (а далеко не всегда это было так), они были все-таки чем-то необычным, они удивляли, они четко отделялись в сознании как от обыденной жизни, так и от сказочной фантастики. Современный исследователь несказочной народной прозы - легенд и преданий - отмечает, что при любой степени доверия к событиям, о которых повествует легенда, и исполнитель, и слушатели прекрасно сознают сверхъестественность, неординарность, необычность этих событий; "основным содержанием легенды является нечто необыкновенное"97. Этим легенда и интересна, в этом ее основная привлекательность.
      На Востоке возникает специальный жанр рассказов об удивительном и вырастающая на их основе новелла четко отделяется от новеллы типа жизнеописания98. Быличка отличается от других жанров несказочной прозы тем, что это, как правило, рассказ "не только об удивительном, но и страшном, жутком"99, что, кстати, тоже имело аспект эстетический, в чем убеждает дальнейший опыт готического романа и творчества романтиков.
      И в рассказах о чудесах постепенно формируются специфические средства создания художественной иллюзии, которые просто не могли возникнуть ни в сказке, ни в игровой фантастике и которые впоследствии, когда рассказы об удивительном и необычайном превратятся в повествования профанные и собственно фантастические, станут непременными атрибутами фантастики удивительного и в творчестве романтиков, и позднее, уже в пору господства научной фантастики.
      Мы уже говорили о познавательной двойственности, присущей чуду, как и о том, что эта двойственность - сверхъестественность чуда - прекрасно воспринималась сознанием средневекового человека. В этой двойственности пряталась возможность сомнения. Чудо в средние века было предметом веры и изображалось зачастую для доказательства силы и величия бога и его святых, но, стремясь укрепить веру и культивируя удивление перед чудесами могущественного бога, христианские и буддийские проповедники удобряли почву, на которой произрастало сомнение. И сомнения эти рождались, поскольку мысль человека пыталась понять невозможное.
      Так, в "Беседе о чудесах" из книги папы Григория Великого "Диалоги о житии и чудесах италийских отцов и о вечной жизни души" (VI в.) собеседник Григория высказывает удивление относительно того, что теперь не встречается людей, которые могут творить чудеса100. В этом вопросе уже кроется сомнение. Любопытное свидетельство сомнения в возможности осуществления чуда находим мы в легенде, рассказанной Марко Поло. Багдадский калиф ненавидел христиан и хотел или перебить их, или обратить в мусульманство. Пользуясь евангельским изречением, он приказал христианам своей молитвой сдвинуть гору, в противном случае они все будут уничтожены. И христиане, собравшись на молитву, "побаивались и сильно сомневались, но все-таки искренне уповали на своего творца"101.
      Смутное ощущение внутренней противоречивости чуда (этого не может быть, но это происходит) заставляет порой авторов житий и всякого рода рассказов о чудесах искать внешние доказательства истинности происшедшего. Именно внешние доказательства, поскольку чуду верят не потому, что оно правдоподобно, и не потому, что оно возможно, а потому, что оно произошло. Поэтому и доказывать нужно не то, что оно возможно (заранее ясно, что оно невозможно, на то оно и чудо), - доказывать нужно, что оно свершилось. Парадокс? Безусловно. Но таково было мышление той поры, парадоксальна сама природа средневекового чуда. Так, в легенде, рассказанной Марко Поло, сомнение побеждается не верой, а явленным чудом. Нужно изгнать сомнение, уверив, что чудо произошло, а для этого нужны какие-то доказательства свершившегося. Это мы можем обнаружить и в восточной, и в западной религиозной литературе.
      Прежде всего чудесам ищут свидетелей, очевидцев, которые могутподтвердить истинность рассказа или на авторитет которых можно сослаться. Так, Григорий Великий в уже упоминавшихся "Диалогах" рассказ о некоем плененном готами епископе, для облегчения страданий которого бог наслал сильный ливень, не принесший епископу вреда, но смывший всю его стражу, предваряет ссылкой на старого клирика, который жив и до сих пор. А главу "О монахе-садоводе" он начинает так: "Феликс, прозванный Горбатым, - ты сам его хорошо знал, - который еще недавно стоял во главе этого самого монастыря..." - далее идет рассказ о чудесах, за истинность которого должен отвечать этот знакомый собеседнику Феликс102. Рассказ о встрече с дьяволом, который явился по неосторожному слову, тоже предваряется ссылкой на реальных людей: "Муж достопочтенной жизни, по имени Стефан, близкий родич нашего диякона и церковного казначея Бонифация, был пресвитером в провинции Балерин"103.
      Не менее интересно в этом плане "Видение Виттина", записанное Хейтоном (IX в.). Виттин - реальное лицо, и Хейтон всячески подчеркивает это, называя всех его знаменитых родственников, указывает точную дату, когда все произошло: "Откровение сие явилось на одиннадцатом году царствования императора Людовика, т. е. от воплощения Господа нашего в лето 824, в 3 день ноября месяца..."104. И на протяжении всего рассказа Хейтон несколько раз подчеркивает, что видение записано со слов самого Виттина и записано точно.
      Кстати, и в легенде Марко Поло указывается место совершения чуда между Бодаком (Богдадом) и Мосулом - и "точная" дата - 1275 г. после Р. X.
      Иногда приводились "вещественные доказательства"105 свершившегося чуда. Интересна в этом плане одна деталь из корейского "Жития Кюнё": в житии рассказывается о том, как подвижник исцелил своего учителя, страдавшего от нарыва. После того, как были возжжены благовония, нарыв переместился на ветвь дерева, растущего возле жилища; дерево засохло. "Даже в годы Цинцин (1057 - 1065) сухой ствол еще был"106.
      Такую же тщательно разработанную систему доказательств находим мы и в дотанской новелле в Китае (III - VI вв.). Дотанская новелла не обладала еще сложившейся структурой. Новеллой ее называют скорее условно. Она была той почвой, на которой выросла подлинно литературная новелла танской поры (годы правления династии Тан 618 - 907). Это были записи отдельных интересных случаев и удивительных происшествий. И, как правило, авторы и рассказчики этих ранних новелл стараются убедить читателя в истинности происшествия. Так, в новелле "Затонувший город" повествуется о том, как одна змея, из мести за убийство бедной старухи, в чьей хижине она поселилась, потопила весь город и превратила его жителей в рыб. Кончается новелла упоминанием о "вещественном доказательстве": "Лишь хижина старухи уцелела и стоит поныне. Рыбаки, отправляющиеся на лов, укрываются в ней во время бури. Когда ветра нет и вода прозрачная, в озере виден город, его стены и башни"107.
      Чаще всего встречаемся в дотанской новелле с иной формой доказательства: автор обычно указывает точное время и место действия. Новелла "Мальчик на дереве" начинается следующим образом: "В годы правления династии У гражданский чиновник Чжу Дань - другое имя его Юнчан - был переведен из Хуайнани в Цзянь-янь, где он занял должность правителя области"108. И это не мифологическое время сказки, династия У действительно правила в Китае в 220 - 280 гг. Названные города и провинции тоже реальны. Эта система доказательств сохранится затем и в танской новелле, но, поскольку танская новелла не анонимна, в ней появляется еще один способ доказательства - автор обычно знает или героев новеллы, или слышал эту историю от их родственников и знакомых. В русских быличках "свидетельские показания" и материальные, вещественные доказательства являются также важным и обязательным элементом повествования.
      Во всех названных случаях следует учитывать еще одно обстоятельство. Хотя человек средневековья живет в наполовину вымышленном мире, средневековое сознание не жалует прямой вымысел, оно питает уважение к факту. А это уже само по себе означает, что сознание человека тех времен четко отделяет реальное и вымышленное, хотя иногда и принимает вымысел за реальность.
      Средневековый писатель очень заботится о правдивости и правдоподобии всего, о чем он рассказывает. Такие пережитки "наивного натурализма" Л. Пинский отмечает и в литературе эпохи Возрождения, где опора на подлинные происшествия еще очень заметна. "О них еще свежо предание, и поэтому "верится" без труда. Такими местными "реалиями", множеством ссылок на частные события и случайных лиц флорентийской жизни насыщена, например, вся "Божественная комедия" Данте, что повышает "правдоподобие" загробного видения для тогдашнего читателя. Архаичный реализм чуждается чистого вымысла, художник в самом полете творческой фантазии... исходит из подлинного . факта и сохраняет некоторые его случайные, внешние черты, дабы придать рассказу силу достоверного"109.
      Самое это стремление "докопаться до факта", опереться на конкретное эмпирическое событие или лицо свидетельствует о подспудном сомнении, во всяком случае, о возможности сомнения. А сомнение и в средние века проникало в различные области бытия. Целый ряд явлений в познавательном плане оказывался на грани веры и неверия. В Европе наряду со спорами о том, может ли дьявол перенести на шабаш тело ведьмы или только ее душу, издавались королевские указы, запрещающие веру в ведьм110. Китайский писатель танской поры Чэнь Сюанью в новелле "Душа, покинувшая тело" так определяет отношение людей к изображенным в новелле событиям: "В молодости мне не раз доводилось слышать об этом происшествии. Одни удивлялись ему и верили, другие называли вздором"111.
      Все это вместе взятое - и тяга "наивного натурализма" к эмпирическому факту, и прячущееся в самой сущности средневекового чуда сомнение и, конечно же, пристальный интерес ко всему удивительному, поразительному, из ряда вон выходящему - привело к формированию новой художественной структуры повествования об удивительном и необычайном.
      Отличие этой повествовательной структуры от сказки и игровой фантастики, т.