Тетраграмматон микрорая

      — Возьми, это на метро и на наземный. Они сегодня последний день, а я вряд ли выберусь.
      Ох уж эта прибалтийская бережливость. Иногда смешно, а иногда странно. Но если не возьму, он обидится и подумает, будто я чураюсь его подачек. Нет, не подумает, одёрнул я себя. Он вообще о людях плохо не думает. Если долго и упорно не вынуждать. Видимо до таких как он, «горячих парней» долго доходит.
      — Ну, чего ты смеёшься? — он нахмурился, но продолжал держать бумажки.
      Я взял и ответил:
      — Иногда удивляюсь твоей экономности.
      — А иначе в наше время долго не протянешь, — он вздохнул и протянул мне ещё один предмет, — Вот, возьми.
      Я удивленно посмотрел на миниатюру для вархаммера. Какой-то маг-псионик, а может, я таких и не знаю.
      — Император? — предположил я.
      — Бестолковый ты, неотёсанный. Это капеллан. Духовный смотритель чаптера.
      — Ордена?
      — Да какая разница, собственно слово значения не имеет.
      На протянутой ладони уместилась новенькая, только что докрашенная фигурка. Человечек в расписных доспехах, увешанный амулетами и раскрытыми книгами. Храмовник. В руке непропорционально толстое древко и знамя. Надпись на Империал готике, в наше время именуемой латынью. Я её не разобрал.
      — «Взгляд оставляет след, не то, что слово». Это я тебе так, в качестве напоминания. Не бери в голову, но мне будет приятно, если себе на стол поставишь.
      — Ты про Настю?
      — А чтобы ты помнил свои поступки, Тамплиер.
      Грустно и больно. А разве иные чувства уместны? Что я мог сказать другу, который всерьёз считает меня виновным в своём расставании с любимой женщиной? Могу ли я оспорить его правоту? Кто сможет ответить на вопрос, пусть ответит.
      Для хрупкого груза у Лёхи всегда найдётся тара. Блистер из-под миниатюры в самый раз. Я убрал модель в боковой карман, чтобы легко следить рукой и довезти в целостности. Лёха смотрел и молчал.
      — Странное сейчас время, да? — спросил он почему-то.
      — Почему, — задал я два вопроса, — ты говоришь это мне?
      — Люди расстаются, — тихо сказал Лёха и захлопнул дверь. Тухлая сырость пятиэтажного подъезда окружила меня, но не на долго. За домофонным стуком мир жил пробуждением ранней весны. Та же сырость, но в ней ощущается солнце.
 
      Поезд как поезд. Стандартные пыльные стены, гнутые по прихоти конструктора. Обычные сине-жёлтые проводники и билетная чехарда. Мне оставили нижнюю полку, как будто знали о всех моих желаниях, сведённых к одному. Я лёг на хрусткий полосатый матрас, подоткнул простынь, как получилось, и закрыл глаза. День суеты, передачи денег-работ-поручений остался позади. Остаток дня, а если по часам, то почти половина, будут звучать размеренным стуком колёс, баюкать мой сон и нести меня на север Мирокрая.
      По большому счёту, было всё равно, куда ехать. Идея давно родилась и теперь настырно рвётся наружу. Это не такой спонтанный выплеск, как с историей про Тамплиера. Ту историю я писал для Лёхи. А вот для кого я собирался написать эту? Наверное, всё-таки для Маши, а не для себя. Поживём — увидим.
      Под вечер, когда пейзаж за окном исчез в зеркальном отсвете лампы, я проснулся и выбрался в коридор. Истоптанный, давно не стираный коврик нелепо прикрывал глянец вагонного пола. Но в его длинной полосатой расцветке был какой-то сладкий уют. Смотришь на такой, и волей-неволей слышится звон ложек в стаканах, тихий стук металлических подстаканников, торопливые шаги проводницы. Поезд это вообще странное место. Иной раз в поезде чувствуешь себя совсем как дома. Может быть, всё дело в домашних припасах, часто собранных в дорогу и обёрнутых давно непрочитанными газетами? Или в том, что скопление людей сильно отличается от сутолоки общественного транспорта? Тут люди рассортированы по упорядоченной схеме, а каждое купе или плацкарт чем-то напоминает квартиру. Отдельную или коммунальную. Как кто себя ведёт в поездах, так по тому и видно, в какой квартире живёт. Легче всего адаптируются военные срочники, да групповая ребятня после отдыха на море или в санатории.
      Таким, как я, собранным в комплект собственного одиночества, в поездах совсем худо. Но и я способен привыкнуть к вагону за несколько часов. И куда бы не приехал, в какой уголок Мирокаря не занесёт, на выходе из поезда не оставляет ощущение. Словно вышел из дома.
      Именно это я и сделал на ночном полустанке. В удачной близости тихо жужжала комариная приманка едва освещённого киоска. Там я взял себе пива, воблы и другой дорожной снеди. Раз уж оказался поблизости такой удачный киоск, причем он случился ближе вагона-ресторана, почему бы не прогуляться? Всё лучше, чем бежать по оглушительным и пыльным тамбурам, хлюпать дверьми и стучать зубчатыми ручками.
      У подножки вагона настороженная проводница напомнила мне, что поезд отправляется через пять минут. Я отмахнулся и тут же вспомнил, что так и не покормил рыбок. Вот ведь, и правда, бестолочь. Отдать их совсем Алёне, а то прямо-таки жалко? Ну, нет. Лучше потом отдам их Маше.
      Тьфу ты пропасть, обругал я сам себя, с чего ты взял, что Маша о тебе ещё не забыла? Скорее всего, так и есть. Но что поделать, если мысли скачут по замкнутому манежу и всё время повёрнуты к зрителю одним боком?
      На полустанке, как это не странно, мобильный был в зоне доступа. Я быстро набрал сообщение:

      Lena, privet! mne nado bylo srochno uehat’. proshu pokormi moix pitomzev. izvini, chto tak sumburno, i ne hochetsya tebya napryagat’. bol’se ne budu. chestno-chestno.

 
      Насколько правильно отключать уведомление о прочтении? Простите, рыбки, но разве вам станет от этого легче? Пусть каждому оставят свободу читать предназначенные ему письма. Или не читать. Впрочем, за что Алёне на меня сердиться? А если и есть за что, так всё равно не поверну назад. Рыбки они как люди. Могут долго жить без еды. А чтобы выпить всю воду, надо очень сильно постараться.
      Поезд тронул ночную тишину скрипом растревоженных пружин, застучал металлом колёс и потащил сонных пассажиров куда-то в даль. Согласно проложенным рельсам и буквам на билетах. Через пару часов мне стало всё равно, где именно будет конечная точка маршрута.
 
      А весна тут пахнет иначе. Стылой сырой взвесью лежит над перроном северный дух. Полынь серебрится своим цветом и бисерной россыпью ночной росы. Вокруг очень-очень тихий воздух. Мне стало стыдно, когда цепким стуком ботинок о гравий пришлось разбудить эту тишину.
      Поезд тут же остался где-то там, позади. Теперь он может гудеть и греметь железом, ему дозволено бренчать по проводам касанием токоприёмника. Только это как будто отзвук другого мира. Здесь шаги по гравию звучат в особенной, неописуемой тишине. Здесь в шершавой суете подветренной хвои северный ветер поёт песни, которые никто никогда не слышит.
      До нужного места я добрался без приключений. Вежливые слова и деньги всюду в ходу, надо только с первым не лицемерить, а то второго не напасёшься. За спиной стукнула дверца уазика, а через минуту мотор попутки и вовсе растворился за поворотом старенького асфальта. Между стройными линиями безмолвных сосен серела мелкой рябью озёрная гладь. Где-то там, за туманной дымкой и полосато-зелёными стенами камышей лежат острова с деревянными церквями.
      А впрочем, мне туда и не нужно. Здесь есть всё, что я собирался найти в северном крае. Собирался найти и нашёл.
      Кроткий порыв холода тронул волосы и оставил зябкое настроение. Лица коснулся острый, но осторожный след многоликой северной весны. Разве можно тут удержаться? Я раскрыл ладони и подставил своё тепло холоду серого неба. Белые пушинки ажурного льда робко тронули пальцы. Мне хватило одной или двух. Я понял, что приблизился на шаг к цели своего поиска. Разве не странно, что Грааль может иметь форму снежинки?
      Это не требует оправданий и пояснений. Когда руки сами собой расстилают на ближайшем бревне походную штормовку, понимаешь, что уже не остановиться. Есть блокнот, и плевать, что отсырели страницы. Главное, чтобы ручка не подвела.
      Шучу. Обычно у меня есть запасная.

«* _ _ _» или «Конструктор снежинок».

      Ранней детской памятью он принял аксиому Кота Леопольда: «Если добрый ты, то всегда легко. А когда наоборот — трудно». Казалось, об этом знает весь мир. Ведь написано столько замечательных книг, где красивые картинки и доброе волшебство. А друзья по двору как на подбор оказались послушные или зашуганные. Тогда он разницы не знал, и ничего не боялся. Верил, что мир — это прекрасное место. Есть и другие места, где всё иначе. Далёкие края, где говорят на других языках, иначе стучат часы и всё непривычно, незнакомо. Там тоже царит добро.
      Верил ли он в это утверждение? Он сам не мог бы ответить, не знал определения веры. Законом общества попиралось само понятие. Вместо него — беспрекословное поклонение.
      Он этого не понимал и ситуации воспринимал так, словно они сродни сказочным сюжетам. Брал чьи-то слова, а потом повторял. Образы героев из книг и фильмов побуждали к ролевой игре. Разве могло быть иначе? Есть на этом свете немцы, а есть наши. Точно очерченная линия, утверждённая учебником истории. А тут некий товарищ Зорге, именем которого названа улица. Разве мог он допустить, что немцы примут его за нашего? Он должен быть скрытным. Фальшивым и адаптивным. Эти слов он, конечно, не знал, но интуитивно понимал значение.
      Удивительно, но школьное общество само вынуждало к таким обособлениям. Оно приучало быть фальшивым и адаптивным потому, что не было добрым. Это было общество других. Не врагов или противников, просто других. Умным там выжить непросто, а честным ещё сложнее.
      — Мы играли.
      — Ах ты, гад!
      — Это была игра, ты не понимаешь!
      Одноклассник смерил его взглядом и рассудил, что у кого-то игра зашла слишком далеко. Разве он думал про себя, когда выдвигал условия?
      — Если ты очень попросишь никому не говорить, то я и не скажу. Может быть.
      — Пожалуйста, не говори! Это была просто игра.
      — Может, и не скажу.
      В это время классная дверь открылась, внутрь пролезла лохматая голова другого одноклассника. Он застал интересную сцену. Один со слезами упрашивает другого, а тот, другой, ехидно строит из себя крутого и всемогущего. Очень интересно. Даже если не разболтает сам, в чём тут дело, уступит валу любопытных вопросов, подкупов или угроз. Четвероклассники умеют надавить и принудить к откровенности. Учителя не владеют такой силой убеждения.
      На этом закончилось приключение того дня, только история получила продолжение. Мальчик не знал, что обман может зайти так далеко. Он не умел не верить, и поэтому не сомневался: всё останется тайной.
 
      Только внутренний голос почему-то не спешил замолкать. Он упрямо шептал беспокойные, отрывочные слова, подбрасывал воображению тревожные образы. Ночь прошла в неосознанных, отрывочных кошмарах.
      Родители уже признали в нём взрослого человека, хотя он сам считал, что это следовало сделать ещё раньше, прямо с первого класса. Но с родителями не поспоришь. Они ушли на работу рано, оставили сыну завтрак и не узнали, как в тот день он проснулся позже обычного, второпях собрался и в растрёпанном, измученном настроении чуть не опоздал на первый урок.
      Влетел в класс, плюхнулся за парту и коротко буркнул извинение.
      Учительница не стала его отчитывать, она была занята доской и мелом. В этот день предстояло разбирать новую тему. Только внимание учительницы далеко не главное. Он поймал один взгляд, затем другой. Были те, кто удивлялся, нашлись и такие, в чьих глазах мелькал страх. Кое-кто не знал, в чём дело, но спешил узнать. Ореол нашёптанной тайны сгустился холодным, мрачным кольцом. Вырваться будет непросто.
      Некоторые сообщества умеют прощать ошибки. Иные и вовсе забывают, хотя такое случается реже. Дети живут быстрой, яркой на впечатления жизнью. Но они не забывают и не прощают. До тех пор, пока не уничтожат, не растопчут или не найдут другую жертву.
      Никто из них не мог бы сформулировать причины такого настроения. Признаком любой человеческой шутки становится чьё-то страдание или боль, но разве могли они это понять? Жестокое поведение свойственно отрицательным героям книг или фильмов. Разве это удел детей, которым читают добрые сказки? Игра. Всего лишь шуточные потянушки, кто сильнее, кто слабее. Но как нет ещё этических тормозов и страха, так нет и меры разрушительной силы, а разве много её нужно? Душа беззащитного ребёнка гораздо слабее, чем многие могут подумать.
      Шёпот и смешки на переменках доставляли боль. Терзали, как настырный репей вперемешку с крапивой. Он не мог с этим ничего поделать, разве что тихо шептать «не надо». Умолять и просить, взывать к резонансу добрых примеров из общей среды, сформированной отметками по поведению. Тщетно. Одни высокомерно молчали, другие злобно хихикали и выпрашивали ценности, достойные цены молчания. Лишь одна девочка сжалилась в ответ на быстрые струйки горячих слёз:
      — Никому не скажем!
      Наверное, она хотела сказать правду.
      Мучения продолжались день, два, только дневные тяготы меркли в сравнении с тем, что приносила ночь. Такие вещи, как кошмары, не были ему знакомы, даже слово какое-то странное, то ли из фильма, то ли из страшной сказки. Он видел их наяву. Засыпал и просыпался от судорог. В холодном поту или в жарком, сдавленном хрипе. Чудились причины и следствия. То, что могло быть, а что могло быть иначе. Так родились первые мысли о том, что хорошо, должно быть, уметь изменять прошлое, хоть волшебным образом, хоть каким. Следом возникло понимание: он не знает, как это делать.
      Родители видели, что у сына неприятности, пытались выяснить. Предлагали остаться дома, пропустить школьные занятия по болезни. До каникул оставалось всего ничего.
      Он отказался. Отговорился, чем развеял одни опасения, но побудил другие. На тайном семейном совете было решено, что если мальчик сильно влюбился, то никаких препятствий отношениям чинить не будут. Ему сильно повезло с родителями, хотя этого он, конечно, не понимал.
      Но предположение к истине не имело никакого отношения.
      Истина вскрылась на третий день. Дети наперебой показывали в его сторону пальцами, но поглядывали и друг на друга. Никто не мог уже вспомнить, кто первым сказал учительнице. А потом пытались заклеймить друг друга. Им стало стыдно. Очень быстро и очень сильно. Сами не ожидали, как может случиться и теперь в растерянности галдели, краснели и старались перекричать друг друга.
      — Тихо! — прикрикнула учительница.
      Пожилая и умная, она поняла гораздо больше, чем все они, в том числе и виновник. Она снизошла до долгого бесстрастного взгляда.
      И не сказала ни слова. На этом инцидент оказался исчерпан. В молчании были осуждение, прощение и громкое, как крик, но безмолвное клейма: «придурок». Тогда он не понял, что это не на всегда. Признание факта, что он мал, от того и глуп. Когда-нибудь перерастёт такую оценку, но это случится не завтра. Но есть шанс успеть раньше, чем остальная детская свора.
      За три дня он повзрослел настолько, насколько в обычные семьдесят два часа не взрослеют.
      Кто именно сказал, так и осталось тайной. Многие были уверены, что это была девочка, которая со смехом пообещала «никому не сказать».
      Дома узнали. Не было звонков из школы, не было красных росчерков на всю страницу дневника. Он сам сказал. Родители долго молчали, глядели в тихие струйки горячих слёз, словно ждали: пусть все выплачутся. Потом мама обняла и осторожна поцеловала. А папа рассудил, что иногда приходится играть плохие роли. Но надо уметь это делать там и тогда, когда действительно нужно. Или просто стать плохим и поступать так, как поступили одноклассники.
      Больше никто не вспоминал про тот случай. Через два дня начались каникулы, а после каникул никто и не вспомнил о происшествии.
      А потом приключилась история с одним одноклассником. Сидел на уроке, почти до конца досидел, а потом случилась оказия. Не дотерпел. Описался.
      Беда-то так себе, с кем не бывает. Одноклассник сидел, красный как рак, и прятался от взглядов ладонями.
      Он хотел подойти и утешить. Он-то знал, каково это. Вполне понимал его боль, словно чувствовал сам. Но испугался. Не того, что и над ним будут смеяться. Того, что ему снова вспомнят ту историю. Свяжут воедино причины и следствия.
      Да кто бы подумал, кто мог бы догадаться?
      Наверное, кто-то мог. Проверять так ли это, значило подставить себя под возможный удар снова. Второго раза его душа могла не перенести. Так что одноклассники смеялись и тыкали пальцами до тех пор, пока не пришла учительница, сама взяла тряпку и помогла мальчику привести себя в порядок.
      А он сидел на дальней парте и делал вид, что всё это его не касается, и на свете нет ничего интереснее учебника географии.
 
      До конца школы он и тот мальчик не обмолвились больше ни словом. Были разные эпизоды, плохие и хорошие, да только хорошие надо постараться вспомнить, а плохие как не стараешься, трудно забыть. Он больше чем другие увлекался науками, изучал неведомое и часто несовместимое с возрастом. Когда открыл для себя органическую химию, подивился стройности и поэтичной гармонии в иерархии химических веществ. Одноклассники часто видели, ряды непонятных им букв. Например, такие: H-С=С-R’.
      — Что это? — спрашивали в недоумении.
      — Живые молекулы, — по-своему излагал он, и знал, что это не просто правда, а обобщение.
      — Ой, ну ты это всё врёшь! Ребят, он врёт! Просто тренируется в написании английских букв.
      До начала предмета с названием «Органическая химия» оставалось три года. Потом никто и не вспомнил. Только он не забыл, хотя вспоминал без всякого зла.
      Зло он считал несовместимым с нормальным человеческим характером. Но описать его как эдакого ангела было бы совсем не верно. Однажды одноклассник принёс в школу детёныша кактуса — кактусёнка. Смешного, маленького и совсем без иголок. Такие вот бывают кактусы, по виду и не скажешь, что у него колючие родственники.
      Он собирался отдать его в кабинет биологии, в этот день по расписанию была ботаника. Но ботаничка заболела, и класс согнали под присмотр старшеклассника в отдельный кабинет, чтобы не разбежались. Старшеклассник запер дверь на ключ, предупредил, если кому в туалет, то по одному и вместе с ним. А сам уселся возле окна с какой-то книгой и наушниками модного плеера.
      В классе быстро началась возня. Ребята разбились на группы по интересам и с упоением занялись всеми теми делами, положенными на переменах. Только десять или пятнадцать минут это ерунда, а вот целый урок это другое дело.
      Над обладателем кактусёнка смеялись из зависти и от непонимания. Он тоже смеялся, но не было зависти. Скорее, его забавляло, как приятель возится с маленькой зелёной штучкой, как серьёзно говорит, куда и какой стороной надо сажать в землю, сколько раз поливать.
      Кутерьма разрасталась. Дошло до испытания кактусёнка на прочность. Космические полёты, вот что предстояло узнать зелёной крохе. И коробок из под спичек, превращённый в искусственный спутник глобуса, отправился в полёт. Чучело Земли почему-то оказалось здесь, а не в кабинете географии, но кто же разберёт логику училок?
      Полёты продлились недолго. Кто-то уронил, наступил и ойкнул. Владелец кактусёнка без всякого стыда заплакал.
      А он всё ещё посмеивался, ведь и правда было весело. Стало немного стыдно, да ведь всё можно исправить! В портфеле со вчерашнего труда лежал комок пластилина, на счастье, зелёный. И он слепил кактусёнка. Очень похожего, только не настоящего. Положил в поднятый, расправленный и очищенный коробок, потом протянул однокласснику.
      — Не плач, вот твой кактусёнок!
      Тот взял коробок, приоткрыл, и заревел в полный голос.
      Старшеклассник решил, что с него хватит. Хлопнул книгой, нецензурно высказался обо всей мелюзге на свете, и покинул класс со словами, что сейчас позовёт завуча. Кабинет сосредоточения исполнительной власти находился как раз напротив, и поэтому никто не посмел сбежать.
      Через пять минут пришла завуч, и в класс вернулся порядок.
      Пол года спустя он забыл про органику и увлёкся сложением бумажных снежинок. Странно, только это увлечение вызвало больший отклик у друзей, нежели тайнопись химии из учебника для старшеклассников. Со стороны разница ощутима, ведь новогодние украшения близки и понятны. Сказочные атрибуты новогоднего праздника, с одной стороны. А с другой, странная, колючая и холодная на вкус россыпь льдинок. Дети высот зимнего неба.
      Ну а он-то знал немного больше. Умел увидеть настроение погоды за окном. То, с удалью, то с осторожностью снег касается земли, по которой ходят люди. Он видел, слышал, изучал снег, пока тот не касался асфальта. Пока он жил полётом, игрой фонарного света на тончайших гранях.
      Он-то как раз понимал аналогию с органикой. Ему было доступно понимание гармонии природных фракталов. Способность видеть и чувствовать, как это близко к определению жизни. Не равнозначно, но во многом равноценно.
 
      Это было давно, только он не забыл. Все свои обиды, все проступки. Он знал, где виноват по правде, а где по наговору. И этого было достаточно.
      Когда-то потом был выпускной вечер. Он не пошёл. Не мог себя заставить смотреть в те лица, которые над ним смеялись. Это, и многое другое они успели забыть.
      А он не сумел выбросить из памяти боль.
      То, что было потом, не блистало буйными красками. Было очевидно, но вряд ли невероятно. Случались какие-то события, и он заново переосмысливал цену дружбе, учился понимать любовь и верность. За свою длинную и довольно банальную жизнь, он сделал не так уж много. В дружбе и честности бывали бреши. За такие судили по понятиям, а то и по букве закона. Для тех, кто знал его хоть немного, на какое-то время он исчез.
      Да, взял и исчез. Просто куда-то уехал, и ничего после себя не оставил. Шутили по-разному, кто-то пел «продал картины и кров», а кто и что поновее. Не иначе нашёл себе зазнобу, да и укатил с ней куда-нибудь. Никто не знал, что у него на уме. Считали его художником, поэтом, человеком не от мира сего, помешанным на органике и фракталах. Особо злые языки перечисляли список препаратов, хотя бы раз им употреблённых.
      Да он и сам точно не знал, что с ним. Правы те, кто клеймил его образами творческих профессий. В нём сочеталось что-то от каждой. Но это не главное. Главное, что он устал от людей, от их зла и безысходной тоски, тупых желаний дожить бы день, да слава Богу. Он видел, что души больны и изломаны, как будто их резали битым стеклом. Раны зажили, затянулись, но срослись как-то не так, уродливые рубцы торчали наружу.
      Он знал, что и сам ничуть не лучше, но увидел, то, что могло бы стать лекарством. Панацеей, которая хоть как-то станет лечить и если не излечит, то пусть исправит даже каплю.
      Он увидел свет. Пошёл за ним туда, куда не каждый способен уйти. Физически не было никаких исчезновений, он просто ушёл в себя. Уехал, начал учиться, работать над какой-то невнятной для посторонних темой.
 
      Потом вернулся.
      Чудеса, да и только, он никого не звал. А пришли многие, кто мог о нём вспомнить. И это не смотря на то, что он изменил имя, изменился лицом. Постарел и как-то погрустнел. Раньше, когда ещё верил в справедливые и добрые сказки, смеялся от души и в полный голос.
      И всё же, не так. Сам он не перестал верить, просто осознал, как перестают верить другие. Странно подумать, но такой умудрённый опытом, усталый человек с тонким узором морщин на гладком когда-то лице, продолжает верить в чудеса.
      Об этом не прозвучало ни слова, только многие поняли без слов.
      На выставке висел плакат, где четыре буквы сверху и четыре снизу отражались от стеклянной поверхности, а может быть и друг в друге. Половина букв совпадали, а остальные выглядели похожими, но в то же время разными.
      СВЕТ и СНЕГ.
      Павильонная реклама обещала невероятные спецэффекты, современные технологии лазерного шоу, компьютерную графику на базе видеокарт последнего поколения.
      Стенд представлял собой квадратную площадь из тёмного глянцевого пластика — подиума. По середине стояли два простых стула, не офисных, а самых обыкновенных. По углам подиума вверх уходили металлические фермы, они поддерживали потолочную конструкцию. Та представляла собой крестообразный пилон с прикреплёнными лампами, и выглядели они как самые обыкновенные лампы дневного света.
      На стульях сидели двое. Он и какая-то женщина, которую никто из посетителей выставки не знал. Должно быть, он вернулся с ней из дальних краев. Но лицо её было самым обыкновенным. Разве только нос чуть-чуть широкий. Может это признак восточной крови? Черты её лица, простые и мягкие, они выглядели так, как будто у женщины добрый, спокойный характер.
      А может быть, причина иная?
      Она сидела на стуле в пол оборота к нему, и не каждый мог заметить особенный покрой простого платья. А то, что женщина в положении, разобрать было и вовсе непросто. Но посетители охотнее смотрели не на неё, а на него.
      Кто-то пытался задавать вопросы. Были и те, которые набирались смелости ступить на подиум. Тогда он вставал со стула, прямой и подтянутый человек в невзрачном костюме и стёртых туфлях. Шёл навстречу и мягким голосом просил покинуть площадь выставочного стенда. Пытались возражать, тренькали-щёлкали цифровые камеры, диктофоны в ожидании накручивали меры плёнки и мегабайты памяти, но всё без толку.
      — Моё условие такое: вы смотрите, и вопросов не задаёте. Условия написаны в рекламном буклете. Или я вызову охрану.
      Такими словами встречал любой вопрос, а затем просто стоял и молча смотрел. Во взгляде не было презрения или злости, это был очень ровный взгляд. Только он был направлен куда-то мимо собеседника. То ли над головой, то ли в бок, то ли насквозь. Оставалось впечатление, словно он ищет в собеседнике спрятанное внутри или расположенное рядом, но никому незримое. Найдёт, так и станет разговаривать. А нет, тогда:
      — Пожалуйста, уйдите со стенда.
      То один, то другой посетитель пытались вызвать на разговор. Узнать как, а то и просто: зачем? Старых знакомых он прогонял так же, как совершенно незнакомых людей. Хотел что-то сказать, это было видно по глазам, но всякий раз сдерживался. Так, будто помнил о прошлой, детской злобе, но достутчаться до сердец, найти спорикосновение.
      Только вот встретил вновь, много лет спустя, и в отчаянии понял: ничего не осталось.
      А значит, их удел только смотреть.
      Слова бессильно утихали, едва люди порывались озвучить свои мысли.
      На подиум падал снег.
      Если можно назвать это снегом, но на вид это и был снег. Те, кто ухитрялся дотянуться рукой и коснуться невероятных снежинок, клялись, что они на ощупь прохладные, как и подобает снежинкам. Но таких было немного. Снегопад падал ровным прямоугольным валом на расстоянии вытянутой руки в глубине стенда. Было он не густым и не редким, а именно таким, каким, казалось, и должен быть. Кто-то сказал, что это гипноз. Другой посетитель принялся подсчитывать периоды появления снежинок там или тут, он пытался найти закономерность, вычислить систему.
      А потом кто-то подумал, что должно быть, это какой-то наркотик. Сыплется с неба, как сухой дискотечный пар, от которого усиливается жажда. Вот и женщину свою околдовал, не иначе. Интересно, а каково маленькому ребёнку внутри? Не могут они быть безвредными, эти снежинки, не могут и всё! Иначе разум пасует, топчется в недоумении и замирает в немой коме. Человека сводит с ума этот снег.
      Она обернулась.
      Словно мысли прочитала, а иначе — почему посмотрела в глаза именно ему, тому посетителю, которые так подумал? Посмотрела строго, но без злости. А потом рассмеялась. Тихо-тихо. И коснулась рукой живота. Что-то шепнула ребёнку внутри, но что было дальше, горе-мыслитель не увидел. Он поспешил отвернуться. Должно быть, устыдился своих мыслей.
      Этого инцидента почти никто не заметил, а кто заметил, те ничего и не поняли. Только как-то спокойнее стало вокруг квадрата, на который сверху, из четырёх таинственных ламп падал свет в виде снега. Или снег в виде света. Он падал и падал, касался пола и медленно таял, растворялся в зеркальной поверхности без следа.
      Тишина и созерцание, вот что окружило пару людей в снегопаде, и тихое настроение передавалось людям вокруг. Кто-то вздрогнул. Дыхание сбилось, а глазам стало жарко и как-то колюче. Вначале один, потом другой, а следом уже многие начали что-то понимать. Что именно, никто не мог выразить словами, да это и не требовалось.
      Сработало как часы.
      Он кивнул своим мыслям, поднялся со стула и подал руку женщине. Она улыбнулась, и он ей ответил улыбкой.
      Звук шагов утонул в напольном покрытии. Люди расступались и пропускали странную пару. Кто-то пытался разглядеть их поближе, только на подиум стенда продолжал падать снег. Снежинки держали взгляды с гипнотической силой, преодолеть её оказалось непросто.
 
      Прошла минута, а может все пять. Кому-то время растянулось гораздо длиннее, они могли поклясться, что лампы горели не меньше часа. Но вот светильники погасли, и последние снежинки коснулись зеркального пола. Говорили потом, что две или три очень-очень долго не исчезали. Кое-кто утверждал иначе. Не две или три, а никак не меньше дюжины. В подсчёте мнения сильно разнились. Но каждый увидел хотя бы одну, и это признавали все.
      Потом стенд разобрали. Кто-то долго не унимался, и посетители вынудили администрацию взять пробу воздуха на анализ. Разумеется, ничего там не нашли.
      Кстати, странные лампы тоже внимательно осмотрели. Оказались обыкновенными лампами, купленными за час до открытия выставки. Магазинные чеки лежали в пустых коробках.

— 5-

      Весна весной, но тут, на севере, она особенно поздняя. Только теперь я понял, как замёрз. Да уж, последние пол страницы написаны таким почерком, что в сумерках не разобрать. Ничего, в гостинце или в поезде разберу. А приеду домой, занесу в компьютер. Или Алёну попрошу, она быстро набивает.
      Нет, Алёну не надо. И так напрягаю, дальше некуда.
      Так что же теперь? Не постыжусь сказать, какая в голову сумятица накатила. И куда бы меня сейчас не забросило по воле случая или по иной причине, везде мне понадобится время. Не так-то просто вернуть теперь душу в обычную жизнь.