По ту сторону рассвета (№1) - Тени сумерек

Хуан прыгнул, перехватывая стрелу в воздухе зубами — ни дать ни взять обычный пес, щелкающий челюстью на мух… К Куруфину рванулись одновременно со всех сторон — и Гвиндор, и его эльфы, и слуги Ородрета. Первого, кто успел, феаноринг сбил наземь ударом в лицо, потом пробежал еще немного вперед, на ходу накладывая стрелу, и снова прицелился… За оставшиеся доли мгновения Берен не успевал ничего. Кроме одного — оказаться на линии выстрела.

Это не так страшно, как кажется — Берен знал. Его ранили не раз. Сначала ощущаешь только удар. Самое лучшее — удержаться в седле: кони, почуяв кровь, впадают в страх и могут стукнуть тебя копытом. Удержаться в седле не так-то просто: стрела бьет с силой.

Берен еле удержался — он ведь шатнулся, почти прыгнул с седла, чтобы поймать стрелу собой или лошадью, когда древко прошило ему левое предплечье и грудь. Наконечник остановился где-то под лопаткой. Если бы не рука, стрела прошла бы насквозь. Был миг борьбы, когда он еле-еле оставался в равновесии — но тут конь резким движением назад помог ему: Берен вернулся в седло. Да что ж это такое, подумал он в отчаянии… Не успел починить ключицу — снова-здорово…

Куруфина повалили на землю, отобрали лук. Он молча отбивался.

Берену не хотелось дышать. В ушах громом водопада стоял стук собственного сердца. Лютиэн, подъехав, поддержала его в седле.

Пока не дышишь — еще не так больно. Но куда ж денешься, дышать-то надо…

Берен вдохнул.

Расперло грудь изнутри, настырно и зло. Во рту стало сухо, на лбу — мокро.

К ним, спеша, бежал эльф со знаком Дома Финарфина на синей с золотом накидке. Гвиндор.

Обхватив древко стрелы, Берен надавил — изо всех сил, чтобы не пришлось делать этого дважды. В глазах почернело, если бы не Лютиэн — он точно свалился бы. Вытаскивать стрелу нельзя, но и с пришитой рукой оставаться глупо. Наконечник вышел из спины. По счастью, не уперся в ребро. Согнувшись почти до луки седла, Берен обломил оперение и освободил руку.

— Будь проклят весь… феанорский… выводок…

— Уже, — тихо сказал Айренар, подбежавший с другой стороны и готовый подхватить Берена, если тот соскользнет в его сторону. Шутки нолдор порой бывали полны какой-то мрачной истины.

Теперь биение сердца отдавалось во всем теле. Боль расходилась, как круги по воде. Во рту было солоно. Он собрал себя воедино: предстояло еще доехать до ближайшего места, где Тинувиэль могла бы вытащить стрелу. Хотя бы до лагеря на берегу…

— Дай плащ… — в пол-дыхания попросил он. — Знобит…

Гвиндор снял плащ и передал его Лютиэн; тяжелая шерсть легла Берену на плечи. У того не было сил даже поблагодарить.

Вокруг собралась целая толпа. Они не отстали даже после того, как Лютиэн тронула коней. Кажется, там были Галадриэль и Келеборн — он не мог толком понять, так это или нет, потому что полностью сосредоточился на том, чтоб удержаться в седле. На какое-то время в его глазах прояснилось и он действительно увидел рядом Келеборна, а коня его вел в поводу Айренар. У седла висели трофеи — два меча работы Феанора. Когда Берен услышал слова Гвиндора, он подумал, что отдаст эти мечи сыновьям — а хотя бы и дочерям, если они будут таковы, как леди Нэрвен. Теперь — будут ли у него сыновья? Что за стрелами пользовался тот эльф, чей лук подвернулся Куруфину — отравленными или обычными? Скорее всего обычными, если он все еще жив… или… Почему опять так темно в глазах, ведь боль отступила? Нет, это не в глазах… Это солнце ушло в море, чтобы оттуда отправиться в опасный путь по ту сторону рассвета, у корней земли, где живут твари, сам вид которых страшнее смерти… В страну мертвых…

Справа и слева от него зажглись факела. О, сколько же их… Не увязалось ли следом все войско Ородрета? Как же он теперь один, бедняжка… Берен понял, что теряет ясность рассудка. Сколько еще осталось пути?

Всю его вторую половину он преодолел на одной решимости. И, лишь увидев лунную дорожку на волнах Сириона, отдал свое тело во владение слабости. Он упал с седла — но десятки подставленных рук не дали коснуться земли. Закрывая, наконец, глаза, он не знал, откроет ли их снова, и поэтому на всякий случай воззвал к Судье.

Глава 20. Исход

— Она умерла зимой, Берен. — Брегор прятал глаза. — Когда узнала, что ты… тебя… захватил Саурон.

— И заставил служить себе. Сделал предателем, — безжалостно закончил Берен.

Старый воин кивнул.

— Не стало бы тебе хуже, лорд…

— Хуже? Нет, вряд ли. Леди Галадриэль и госпожа Соловушка так просто меня на Запад не отпустят…

…Берен пришел в себя под утро, и понял, что находится на своем плоту: настил покачивался, пахло рекой. По правую руку сидела леди Галадриэль, по левую — Лютиэн. Он попросил пить, проглотил немного травяного настоя и заснул. Проснулся за полдень и понял, что жизнь его не покинет. Два следующих дня он провел вне палатки, полулежа на «корме» плота и любуясь окрестностями, в обществе уцелевших Драконов и эльфов из свиты Галадриэль.

Лорд Келеборн отправился берегом, а Галадриэль мысль о путешествии на плоту очень понравилась. А главное, заметила она с улыбкой, во всем Белерианде нет более гладкой дороги и более мягкой на ходу повозки для раненого. Они с мужем условились встретиться за сухой Речкой, у моста в Бритиах. Оттуда было совсем близко до нарготрондских владений Галадриэль, где она поселилась в изгнании, и куда пригласила Берена пожить до полного выздоровления. Он не смог ей отказать. За эти два дня он восстановил какие-то силы, и на вопрос Галадриэль — выдержит ли он еще один дневной переход в волокуше — ответил, что готов ехать и верхом. Хорошо, что у него хватило ума не цепляться за эту похвальбу: полдня в носилках измотали его вконец, и, увидев землянку «кленового охотника», Галадриэль решила заночевать в ней. Здесь их и отыскал Брегор.

Лютиэн вышла, оставив Берена наедине с его старым коненом, и Брегор, рассказывая о событиях зимы и о слухах, которыми кипел Бретиль, несколько раз промочил свои усы слезами горя и радости. Он радовался освобождению Дортониона и падению Саурона, скорбел о Финроде и о своем старшем сыне.

— Тебе ведь больнее, хэлди. Моя мать ушла в свой срок — а Брандира я не уберег…

Брегор развел руками — от этого движения хлипкая скамеечка под ним жалобно пискнула и шатнулась.

— Все под Мандосом ходим, — сказал старый воин. — Парень сам на войну рвался. А Государь Финрод… Тяжко мы заплатили за эту победу. Забрать бы тебя отсюда, ярн… — Брегор оглядел низкий закопченный потолок, затянутое бычьим пузырем окно и постель, на которой лежал Берен — охапку прошлогодней соломы, накрытую волчьей шкурой и плащами. Берена это, по правде говоря, беспокоило куда меньше — получать помощь приходилось и в худших условиях: и ничего, выжил. Хотя — одинокая, насквозь провонявшая дымом и патокой землянка «кленового охотника» была слишком ненадежным укрытием. Режьте, а в случайный выстрел на охоте Брегору верилось плохо.

Не говоря уже о том, что это место никак не подходило для госпожи Тинувиэль, их будущей княгини.

— За мной приедет лорд Келеборн, — успокоил его Берен. — Госпожа моя Артанис Галадриэль согласилась принять нас…

— У тебя все ж таки есть здесь дом, и есть люди…

— Я помню… Но и ты подумай, Брегор: госпожа Артанис пошла в изгнание ради Лютиэн. И отказать ей на ее гостеприимство я не могу. И… к ним все-таки ближе, а мне сейчас это важно…

Брегор повздыхал, пошаркал об пол деревянной ногой.

— Если позволишь, князь, я с тобой здесь останусь, — сказал он. — Пока лорд Келеборн не объявится. А то — ездят всякие по здешним лесам да стреляют случайно почем зря… Что ж ты не принял-то от государя Ородрета помощь?

— Да как же… Я принял. Его эльфы сопровождали нас по берегу, до этого места, да и сейчас, наверное, на страже — только ты их не видел. Сам же государь поехал дальше, к Острову — оплакать брата и заново провести границу.

Он отдохнул после такой долгой речи и добавил:

— Правду говоря, Брегор, мне лучше остаться как раз потому, что это я должен буду рассказать леди Галадриэль о последних минутах ее брата… И если бы мне дали выбор: это или еще одна стрела, я бы выбрал стрелу. Но такого выбора нет, и мне не отвертеться.

Брегор только головой покачал.

— Будь по-твоему, ярн. Послушай, многие, узнав об очищении Дортониона, собрались вернуться к своим старым домам… Пока что идет одна болтовня, но я принесу в собрание твое слово. Скажи, задержаться ли нам, чтобы ты возглавил поход, или позволить самым нетерпеливым идти сейчас?

Берен прикрыл глаза и призадумался. Потом сказал:

— Пусть идут. Хэлди, прошу, набрось на меня плащ, что лежит у меня в головах. Холодно опять…

Он был уже укрыт двумя плащами, но Брегор по себе знал, как холод мучает раненых.

— Крови ты много потерял, ярн, — он набросил плащ поверх двух других, вытер испарину со лба своего лорда.

— Нет… совсем мало… Своя кровь меня не греет, хэлди… Кажется, я на всю жизнь замерз в том склепе…

— Старый Мар-Реган — помнишь такого? — говорил: озноб здорово снимают…

— …стакан норпейха и горячая бабенка… Помню, Брегор… Ни на то, ни на другое меня сейчас не хватит.

Брегор осмотрел хибару — нельзя ли развести огонь? — но увидел только курный очаг и рассудил, что дым повредит раненому больше, чем холод. Ох-хо, скорей бы приехали эти эльфы…

— Брегор… Позови девчонку…

Воин кивнул и вышел из землянки. Девчонка глазела на варку патоки. Брегор уже знал от других, что она из горских детей, похищенных морготовыми рыцарями и воспитанных в Ангбанде. Ярн помиловал ее потому что в преступлениях она не была замечена. По осанке и взгляду было видно, что думает она о себе слишком много, и зачем князю этакое сокровище — Брегор не понимал.

— Князь кличет, — сказал Брегор. Девчонка беспрекословно пошла за ним.

— Тебе плохо? — спросила она Берена. — Открылась кровь? Меньше болтать надо…

Брегор онемел от такой дерзости, а Берен подмигнул ему:

— Слыхал? И так все время.

— Ты всегда первый начинаешь.

— Была бы ты моей дочерью, я научил бы тебя почтению, — насупился Брегор на девицу.

— Вот и я о том же, — Берен кивнул и перевел дыхание. — Даэйрет, этот человек, Брегор Мар-Роган — отныне твой отец.

— Что? — вырвалось одновременно у старика и девушки.

— Твои сыновья погибли, внуков ты не увидел… — закрыв глаза, Берен переборол накатившую слабость, но не одолел ее, и заговорил быстро, чтобы закончить прежде чем она вернется. — Я даю ее тебе в дочери, потому что ни у тебя, ни у нее больше нет никого. Но скоро будет… Она в тягости, Брегор, от Руско, моего названого брата и оруженосца. Тот успел перед моим лицом и собранием назвать ее своей женой — а значит, она наследует замок Даллан, который я пожаловал ему за службу… и все земли Беорингов, если я уйду на Запад бездетным… Или ты против?

— Да будет так, — проговорил ошеломленный Брегор. — Девица, подойди ко мне.

Даэйрет, такая же изумленная, подошла к старику. Брегор расстегнул пряжку диргола и сбросил его плеча, расправив в руках.

— Подойди ко мне, и пройди под плащом, так, чтобы оказаться между моих рук.

Даэйрет два раза моргнула на Берена, но тот прошептал:

— Делай что сказано, — и она исполнила просьбу. Брегор с головой накрыл ее плащом.

— Кого ты привел к лицу князя, Брегор Мар-Роган, — сына или дочь? — спросил Берен.

— Дочь, — Брегор откинул ткань с лица девушки.

— Да будет она достойной женой, — Берен улыбнулся. — Вот теперь можешь поучить ее уму-разуму.

Даэйрет отскочила от Брегора, словно испугавшись немедленного удара.

— Ты… Ты меня даже ни о чем не спросил! — она сжала кулачки и потрясла ими в воздухе.

— Ты меня тоже не спросила… желаю ли я тебя в невестки… Хлебай теперь свой кулеш и не жалуйся, что солон…

— Ты… я тебя…

— Уведи ее, Брегор. Мне смеяться больно, а на нее без смеха смотреть невозможно…

— Идем, дочка, — сурово сказал Брегор. — Не то я вытащу тебя за ворот, раз уж косы ты остригла.

Когда они вышли, Берен закрыл глаза и попытался заснуть. Но сон не шел, одолевали мысли.

Как ни удивительно это казалось ему самому — но за выстрел он не держал зла на феанорингов. За все прочее — да, а за выстрел — нет. Потому что невольно Куруфин сделал ему услугу, уложив в постель на несколько недель именно тогда, когда больше всего ему хотелось, во-первых, продлить пребывание с Лютиэн, а во-вторых, отлежаться и спокойно подумать о том, на что же он все-таки решился.

…Шаги, как всегда, были неслышны, но он почувствовал движение воздуха от рукавов и открыл глаза. Лютиэн села рядом, на ту же хлипкую скамеечку, и положила руку ему на грудь.

Берен взял ее ладонь и прижал к своей щеке.

— Все мои приключения заканчиваются одинаково: я валяюсь раненый. Но впервые я этому рад.

— Если так — то блаженна рана, которая держит нас вместе.

— А толку от нее, если я не могу поцеловать тебя, не задохнувшись? — проворчал он.

— Мне кажется, с дыханием у тебя стало получше за эти три дня.

— Где там! Я восстанавливаю его так долго, что хромая кляча могла бы за это время доползти отсюда до Амон Обел и обратно.

— О! Поэтому ты так много говоришь?

— Да провалиться мне! Вот проверь. Поцелуй меня и посмотри, как долго я буду сипеть.

— Стоит ли так рисковать? — улыбнулась она лукаво.

— Стоит, стоит, — Берен притянул ее к себе и поцеловал.

— Обманщик! Ты нарочно задерживаешь дыхание.

— Я? Побей меня гром, нет. Просто от твоих губ я весь немею.

— Тогда лучше нам перестать, потому что тебе и вправду вредно так напрягать грудь.

Она провела пальцами вдоль повязок, проверяя, не сбились ли.

— Если бы ты относился к своему телу с меньшим пренебрежением, твоих ран было бы вдвое меньше, — сказала она. — Почему ты так неосторожен? Разве кусок мяса стоит того, чтобы рисковать головой?

— Айренар разболтал тебе про кабана? О, длинный нолдорский язык…

— Ты ведь не брал с него слова молчать.

— И верно, не брал… Но это же не значит, что надо болтать!

— Кое-что я видела и своими глазами… Ты… словно бы доказываешь всему миру, что ты не боишься смерти.

— И не боюсь… — он скрипнул зубами. — Но тело мое боится ее порой до судорог… По счастью, я повелеваю им, а не наоборот.

— Не каждый хозяин так скверно обращается со своим слугой, — Лютиэн провела пальцами вдоль старого, еще с Браголлах, шрама, потом коснулась груди в том месте, где волосы так и не выросли после ожога.

— Не каждый слуга так своеволен, глуп, ленив и похотлив.

— «Любить тело — и презирать его, считая падалью — это, воистину, от Моргота» — тихо сказала Лютиэн. Берен втянул воздух сквозь зубы.

— Я не презираю, — сказал он. — Презирать его так же глупо, как… как презирать коня… Просто… когда я думал, что всецело управляю своим конем, я… делал всякие глупости… И мерзости…

Лютиэн положила палец ему на губы.

— Молчи. И спи… Оставь себя в покое хоть на один день.

Утром они продолжали путь, и к полудню прибыли в Феннен, усадьбу Галадриэль. Каменный дом с башенкой был скрыт в роще над истоком ручья, впадавшего в Малдуин. Просторный дружинный дом, женские покои наверху, горница и высокая аула с очагом посередине — Берен впервые увидел такое у эльфов.

Берену и Лютиэн отвели одну комнату в женской половине, где жили все семьи, последовавшие за четой изгнанников. Значило ли это, что леди Галадриэль признавала их супружество? Берен вспомнил, что в Тарнелорн, поместье Келеборна в Дориате, им отвели разные комнаты. Кажется, в этой паре решающий голос зависел еще и от того, кто на чьей земле… Здесь были владения леди Галадриэль, кругом жили ее вассалы из нолдор, дружинный дом ее дружина делила с дружиной мужа, и по-нолдорски были расписаны стены аулы: на северной были холодные звезды над вершинами Пелори, на западе — золотой сад, на юге — белый город на холме, а на востоке — море, ни разу не виданная Береном серебристо-синяя равнина, и корабли — как птицы.

В этой ауле полторы недели спустя окрепший Берен рассказывал всем о гибели Финрода. Он попросил Галадриэль собрать всех, кого можно, чтобы не повторять печальной повести дважды. Прибыли родичи и друзья убитых, собрались спасенные с Тол-и-Нгаурхот и вассалы Галадриэль. В ауле яблоку негде было упасть — и Берен, стоя перед очагом, вспомнил, как говорил в эльфийском собрании Нарготронда. Тогда в глазах его рябило от пестрых и цветных тканей, богато украшенных вышивкой и драгоценностями, а сейчас три цвета наполняли зал: белый, серый и черный, и ни на ком не было украшений.

Рассказывая, Берен видел слезы на многих глазах, и сам не устыдился бы росы ресниц — но на этот раз слез не было. Они появлялись потом — невзначай, когда ему удавалось услышать чей-то плач о Финроде и о своих умерших. Родичи и друзья тех, кто погиб в Тол-и-Нгаурхот, нарочно прибыли сюда, чтобы услышать его рассказ об их последнем походе. Каждому из них Берен отдал то, что взял из тайника на память об убитом. Жене Кальмегила и матери Айменела — их мечи, рубашку и платок; отцу Лоссара — пояс, камень в оправе и оружие, и ему же — меч Лауральдо, потому что у этого феаноринга не было родных по эту сторону Белегаэр; жене Менельдура — его зарукавье, сестре — перстень, сыну — книгу и меч; дочери и жене Аэглоса — пояс, меч и платок; меч и перстень Вилварина — двоюродному брату; жене Эллуина — его оружие и серебряную гривну; сын сестры Эдрахила получил его меч, пряжку его плаща, пояс и резную заколку для волос; у Нэндила же никого не было, кроме подруги, барда Эленхильд. Она и взяла меч, два кольца и серьгу. Еще раньше Берен отдал Галадриэль серебряное стило Финрода, его меч, и кольцо в виде свернутой ивовой ветки, которое он носил на среднем пальце.

В тот вечер он выпил много вина — почти столько же, сколько он выпивал в Каргонде. В древности был жестокий обычай — убивать горевестника; но теперь Берен понимал, где лежат его истоки: иные вести таковы, что легче принести их и тут же умереть.

— Это будет саднить всю жизнь, — признался он Лютиэн, когда они бродили вдвоем по берегу ручья. — Я об отце так не печалился.

Лютиэн ничего не ответила на это, но печально сказала:

— Ты скоро уедешь.

Скрывать было бессмысленно. Берен вздохнул.

— Я хотел привезти тебя в Дортонион, — сказал он. — Хотел на руках внести как невесту в высокую аулу Каргонда, Алого Камня на груди горы… Но Каргонд сжег я сам, и даже если я привезу тебя в Дортонион и назову своей женой, скоро ты останешься там одна…

Он сел на землю, спиной к стволу тополя, и посадил ее между своих ног так, чтобы она могла откинуться ему на грудь как на спинку кресла. Сопровождавший их Хуан лег рядом.

— …И если я сделаю это, боюсь, твой отец отречется от тебя совсем. И ты останешься без семьи, без друзей и без меня в разоренной земле… О, тебя будут почитать даже не как княгиню — как королеву… Но…

Она не видела его рук, но услышала хруст обламываемой коры — бессознательно он оторвал пальцами большой кусок омертвевшего древесного покрова.

— Дортонион не устоит, — сказал Берен горько. — Что бы они там себе ни думали… Я, своими руками, обескровил его. Когда начнется война, тебе лучше быть подальше от Дортониона…

— Когда Моргот обрушится на нас всей силой, — спокойно сказала она, повернувшись, — не устоит никто. И неважно, далеко я буду или близко. Ты забываешь, Берен: я не человек, я не смогу умереть от старости в уверенности, что все может еще как-то обойтись без меня.

Берен потерся щекой о ее щеку. Поправившись, он сбрил бороду — кажется, в обществе эльфов она смущала его.

— Это верно, — сказал он. — Но я не хотел бы… Ты… — он сжал ее руку. — Ты свет всего этого мира. Не знаю, как там на Западе, в Блаженном краю — но эта земля… пока есть ты… она оправдана. Солнце существует лишь для того, чтобы согревать тебя. Луна и звезды — чтобы ночами давать тебе свет. Земля — чтобы кормить тебя и вода, чтобы поить… Сейчас я готов благословить и Моргота, потому что война свела меня с тобой. В моих глазах… это кажется мне или и в самом деле все было отравлено, пока я не встретил тебя? Но даже если Белегаэр смешается с небом и обрушит на Белерианд воды — а чтобы очистить его сейчас, понадобится, наверное, вся вода Великого Моря… Так вот, даже если все эти земли канут в бездну, то и тогда этот мир будет благословен, потому что ты осветила его.

— Никто из живущих не достоин таких слов, — Лютиэн развернулась к Берену всем телом, сев на колени. — Никем из нас не может быть оправдан и спасен мир, разве что только в одних глазах, полных любви… Но и тогда оправдываем не мы, а любовь… Но любовь — это еще не все, Берен. Ты — всего лишь человек и я всего лишь эльф; и хотя вместе мы больше чем один человек и один эльф, но мы не больше мира. Превозносить сверх меры любовь так же глупо, как сверх меры превозносить другие дары и добродетели: силу, искусство, свободу или доблесть… Я могу сейчас лечь в твои объятия только потому что Финрод пролил за тебя свою кровь; но если бы ты мог выбирать, твоя жизнь вместе с этой любовью — или его — что бы ты выбрал?

— Ты же знаешь, — Берен закрыл глаза и откинул голову на мшистый ствол. — Я бы даже не колебался… Я из тех, кому принести жертву проще, чем принять ее… Потому что если ты приносишь свою жизнь — ты умираешь, и все… Даже если смерти предшествуют муки, сама смерть — только миг. Я топтался у самого порога и знаю, как он низок — один шаг, и ты на той стороне… А иначе… Я чувствую, что мне дано больше, чем я могу унести в одиночку.

— Ну так давай разделим это, — Лютиэн заглянула в его глаза.

— Нет, — он порывисто прижал ее голову к своей груди. — Никогда. Никогда больше из-за меня не погибнет тот, кого я люблю…

— Тогда ты будешь со своей ношей бродить по кругу, как вол, что вращает мельничный жернов, — Лютиэн высвободилась из его объятия, стряхнула с колен прилипшие травинки и пошла прочь.

Хуан поднял голову и посмотрел на Берена своими огромными золотыми глазами.

— Только не говори мне, о король собак, что я опять свалял дурака, — проворчал Берен.

Хуан встряхнулся, повернулся к человеку задом и потрусил вслед за Лютиэн.

Берен сидел какое-то время, потом вскочил и побежал в другую сторону — к вершине холма, свободной от деревьев.

Через триста шагов остановился и оперся о дерево — боль разрывала грудь.

— Рано, — услышал он голос справа. — Слишком рано…

— Леди… Артанис… — Берен преклонил колено, и тут же подумал о том, какие жуткие рожи он продолжает корчить. — Прошу… прощения…

— Не за что, — Галадриэль села на траву, приглашая его сесть рядом. — Я пришла справиться о твоем здоровье.

— Ты сама видишь, aranel, — смертный развел руками. — Но как только я окрепну достаточно, чтобы взбежать на этот холм, я перестану злоупотреблять твоим гостеприимством…

В своем гневе она особенно походила на Финрода — точно так же чуть сжимались губы, и крылья бровей сдвигались, бросая тень на светлое лицо. В простом белом платье, одетом как знак скорби по брату, Галадриэль сделалась как ледяная вершина, суровая и неприступная. Ни слова она не сказала, но ее взгляд заставил Берена снова подняться и склониться перед ней.

— Прости, Высокая.

— Будем считать оскорбление невольным, — улыбнулась Галадриэль, сменив гнев на милость. — Хотя право же, мне неприятно было услышать это.

— Я сегодня дурак.

Она снова улыбнулась — еле заметно, одними уголками губ.

— Я хотела спросить о твоем здоровье вот почему. На северных окраинах моих владений объявились волки. Похоже, те самые, что сбежали из сауроновой псарни и разбрелись по всему свету. Мужчины готовят облаву. Я вижу, ты не можешь скакать с загонщиками — но слышала, ты неплохо стреляешь и не боишься встретить зверя на копье.

— О, длинный нолдорский язык, — проворчал Берен, обнаружив вдруг, что скучает по Айренару, накануне покинувшему Феннен вместе с остальными спасенными с Тол-и-Нгаурхот. Они уехали на юг, в тайное место, известное как Бар-эн-Бейрдд, Дом Бардов, где эльфийские чародеи исцеляли раны душ и тел. Айренар чем-то был ему сродни — то ли склонностью к мрачноватым шуткам, то ли тайными ранами и сомнениями, рассекающими душу надвое. С ним можно было бы сейчас переброситься словечком-другим, а можно было бы вообще не говорить — и все понять…

Нимрос отправился туда за ним с разрешения эльфов и Берена, ибо хотел узнать, как они лечат раны, наносимые Морготом душе воплощенного. Берен спросил у Эленхильд — можно ли и ему поискать исцеления в этих покоях. Женщина-бард, улыбаясь, ответила, что с ним здесь остается лучший лекарь, какого можно найти по эту сторону моря.

Это была правда, и Берен никак не смог бы объяснить этой нолдэ, почему ему нужно покинуть Феннен. Большей частью оттого, что сам себе не мог этого объяснить.

Леди Галадриэль терпеливо ждала его ответа.

— Конечно, я пойду, — сказал Берен. — Не все же мне сидеть у ног Тинувиэль, наподобие Хуана, отличаясь от него лишь тем, что я могу расплетать пряжу, а он — нет.

— Тогда завтра утром, — Галадриэль поднялась, — Мы ждем тебя конного.

Она обернулась, чтобы уйти, но Берен окликнул ее:

— Aranel!

— Да? — остановилась она.

— Высокая… — Берен опустил голову. — Не хочу снова задеть тебя, но… Не тяжело ли тебе видеть меня и говорить со мной? Вот что я хотел сказать, невольно оскорбив твое гостеприимство.

— Порой тяжело, — кивнула Галадриэль. — Но чаще мне приятно тебя видеть и говорить с тобой. Поначалу я позвала тебя в гости ради памяти брата, ради Лютиэн и ради милосердия. Но теперь ты просто нравишься мне, сын Барахира. И даже если при виде тебя память о брате пронзает мое сердце — ты же и успокаиваешь эту боль. И в смерти Финрода я тебя не виню, — прибавила Галадриэль. — Многие винят, но это лишь потому, что они не знали Инглора. Он искал нездешнего. Остановить его было не проще, чем поймать рукой стрелу в полете — так сказал Ородрет.

— Порой… вот сейчас… ты так похожа на него, — тихо сказал Берен, — что вид твой тоже ранит мое сердце… Но, как ты сама сказала — он же и врачует рану… Я приду завтра, королевна.

Он поклонился, повернулся и пошел прочь, а Галадриэль еще какое-то время стояла, глядя вслед.

— О, если бы ты сам знал, как похож на него, — тихо сказала она. — Если бы ты видел это… Он словно поселился в тебе чудесным образом и смотрит на меня твоими глазами, все такими же ясными и вопрошающими о чем-то превыше меня… О, Берен, сын Барахира, ты сам сейчас — стрела на дуге лука, и коротким будет твой полет. Куда ты метишь и кого сразишь? Где стрелок, пославший тебя? Увы, я не спрошу его, ибо мне живой не проникнуть за стены чертогов Мандоса… О, Лютиэн, несчастная — ты не смертного полюбила, ты полюбила самое смерть…

…Поздно вечером они вернулись с охоты, везя на седлах волчьи шкуры. Берен был расстроен, даже мрачен.

— Что с тобой? — спросила Лютиэн его ночью в постели.

— Они… оберегали меня, — ответил Берен. — Так и не подпустили ко мне ни одного волка.

— Тебя унизила забота?

— Нет… Просто руки чесались: волков я не терплю. Где вижу, там и режу.

— Ах, вот оно что.

Берен не понял, о чем был этот вздох.

— Некогда мне было предсказано, что убьет меня волк, — прошептал он, крепко прижимая Лютиэн к себе. — Теперь я думаю — что это? Старая ведьма промахнулась, рассматривая в углях мою судьбу? Или Финрод встал между мной и судьбой?

— Я не знаю, — снова вздохнула Лютиэн.

В эти дни он много говорил — и днями, сидя в женской комнате, распутывая пряжу для нее или вертя дырки в заготовках для кожаного доспеха. Она ткала или шила — ей хотелось одеть его с ног до головы, и одеть как князя, — а он рассказывал ей о том, как провел этот год, обо всех странствиях, опасностях, победах и потерях… Ночами он тоже рассказывал — такое, чего нельзя было рассказать при чужих и при свете дня. Она ожидала еще одного тяжелого и долгого рассказа, но вместо этого он сделал то, чего она уже и ждать перестала: снял с нее рубашку.

— Пусть судьба убирается ко всем раугам. Пусть день думает о своих заботах, а сейчас ночь, — он разделся сам. Волновался он ничуть не меньше, чем тогда, в их первое утро на поляне у ее лесного дома — даже руки его сейчас были горячими. Это и смешило ее немного, и наполняло нежностью. Не испытывай он этого трепета перед ней — был бы рабом своей страсти, властным и даже жестоким. Лютиэн видела его однажды таким, каким он был во власти своих страстей: там, на поляне, где он разделался с феанорингами. Но сейчас, с ней — он был как ребенок, который боится спугнуть птичку, что залетела в его комнату и села на подоконник. Или даже — как эта птичка. Он становился беззащитней младенца, совлекая не только одежды, но и тот незримый панцирь, что носил под ними, отрекаясь даже от собственной воли. Это давало ей власть, которая была бы страшной, вздумай Лютиэн ею пользоваться. Но она не собиралась, потому что любовь — это встречное самоотречение.

И они сошлись, соприкоснулись как две открытые ладони, как земля и небо, как жизнь и смерть сходятся воедино, сливаясь в единое целое, но не смешиваясь; когда каждый становится иным, оставаясь собой — чудо, которому за долгие века эльдар не нашли объяснения. Когда покорность дает власть и силу, когда нежность разит наповал, когда каждое "я" растворяется в единственном «ты» и утверждает его превыше могуществ Арды.

И когда эти два «ты» снова расходятся в темноте, и лишь тела соприкасаются в последней ласке, наступает долгое мгновение покоя.

— Каждый раз, — прошептал Берен, и его дыхание обожгло ей шею, — я дивлюсь тому, как я посмел.

— Что же делается с храбрым рыцарем, когда он оказывается один на один с женой? Неужели она страшнее Саурона?

— Нет, — он перевернулся на спину, перевернув ее вместе с собой. — Но к ней нельзя подходить ни силой, ни хитростью, ни с оружием, ни с подкупом, ее не взять ни доблестью, ни подлостью — вот и думай тут, как быть…

— А храбрый рыцарь не умеет иначе?

Улыбка Берена стала печальной.

— Я знавал одного эльфа, который изыскал семь способов летать по небу. Но пришел его срок — и он отлетел так, как ему велела судьба, а не так, как сам хотел. Вот и я вроде него, — Берен выдохнул. — В конце концов думаешь — будь, что будет — и ложишься в чью-то ладонь.