У дороги

– Хус, вы спите? – спрашивала Катинка. Хус резко вздрагивал на своем стуле. Радость, царившая в доме, передалась и Баю.

– Черт возьми, вот что значит хорошая погода, – говорил он, стоя на платформе после ухода вечернего поезда. – В последнее время я чувствую себя преотлично, – ей-ей, преотлично…

Даже самые их супружеские отношения как бы помолодели. Не то чтобы в них появилась страсть или пылкость, но просто большая близость и теплота.

Наступил канун Нового года, было недалеко до полночи. Супруги Бай сидели в гостиной, собираясь встретить Новый год.

Вдруг за дощатым забором раздался оглушительный грохот.

– Фу, черт! – сказал Бай. Они играли с Бентсеном в «тридцать шесть», и оба вздрогнули. – Петер не пожалел пороха.

В окно постучали, раздался голос Хуса: «С наступающим!»

– Черт возьми, да это Хус, – сказал Бай и встал.

– Я так и подумала, – сказала Катинка. Сердце у нее все еще колотилось от испуга.

Бай пошел открывать. Хус приехал в санях.

– Да заходите же, – сказал Бай, – пропустим по рюмочке ради праздника.

– Добрый вечер, Хус. – Катинка вышла на порог. – Заходите же, выпейте с нами.

Они привязали лошадь Под навесом склада. Катинка дала ей хлеба.

Потом они встретили Новый год и решили дождаться курьерского поезда. Он проходил в два часа ночи.

– Поиграй нам, Тик, – сказал Бай.

Катинка заиграла польку, Бай подтягивал басом.

– Недурно мы когда-то отплясывали, верно, Тик? – И он пощекотал шею жены.

Они вышли на платформу. Небо было облачным впервые за много дней.

– Будет снегопад, – сказал Бай.

Он взял пригоршню мягкого снега и бросил в лицо Малышу-Бентсену. И все стали играть в снежки.

– А вот и поезд! – сказал Бай. Раздался отдаленный гул.

– Тьфу, черт, тьма хоть глаз выколи, – сказал Бай. Гул приближался. Вот состав покатил по мосту. Маленький огонек становился все больше, и наконец из темноты с громыханием вынырнул поезд, похожий на гигантского зверя с горящими глазами.

Пока поезд с грохотом мчался мимо, все четверо стояли молча. От паровоза валил пар, свет из вагонов бежал по снегу.

Поезд пыхтя исчез в темноте.

– Что ж, – сказала Катинка. – Вот и новый год начался. Они помолчали.

Она прижалась к мужу и потерлась виском о его щеку.

Бай тоже расчувствовался. Он наклонился и поцеловал жену.

Шум поезда замер вдали. Все четверо вернулись в дом.

Лошади Хуса солоно пришлось на обратном пути. Он нахлестывал ее кнутом так, что она неслась вихрем, да в придачу осыпал ее ругательствами.

Было темно, начинался буран.

Катинке не спалось. Она разбудила Бая.

– Бай, – сказала она.

– Чего тебе? – Бай перевернулся с боку на бок.

– Послушай, какой ветер…

– Ну и что – мы же не в открытом море, – спросонья отозвался Бай.

– Да ведь метет, – сказала Катинка. – Как ты думаешь, Хус уже добрался до дому?

– О, Господи, наверное… И Бай снова уснул.

Но Катинка уснуть не могла. Она беспокоилась о Хусе, который был в пути в такой буран. Тьма кромешная, а он в округе человек новый.

Как странно, что Хус приехал сюда всего три месяца назад…

Хоть бы он поскорей добрался до дому… Катинка снова прислушалась к вою пурги… И он был сегодня чем-то расстроен… Молчал, – она его уже изучила, – и о чем-то грустил… Что-то с ним творится неладное.

Да, да, с ним что-то неладное в последнее время…

Только бы он поскорей добрался до дому– пурга так и метет…

Дремота стала одолевать Катинку, и наконец она уснула рядом с мужем.

На второй день нового года в пасторскую усадьбу съехались гости.

Собралось чуть ли не пол-округи, и комнаты от самой прихожей наполнились шумной болтовней. Так бывало всегда– в пасторском доме все чувствовали себя вольготно.

Вдова Абель с «птенчиками» появилась тогда, когда уже начали играть в шарады. Дамы Абель всегда являлись позже всех.

– Время уходит у нас между пальцев, – говорила фру Абель. – Нам так трудно расстаться со своим гнездышком.

В дни, когда сестрицы Абель собирались в гости, они все утро бродили по дому в пеньюарах и ссорились. Фру Абель приходилось одеваться в последнюю минуту, и вид у нее всегда был такой, точно ее потрепала буря.

В поисках костюмов для шарад все шкафы в пасторском доме были перерыты вверх дном.

Фрекен Агнес, облачившись в штаны одного из хусменов, изображала толстяка, а потом эскимоса, а Катинка – его жену-эскимоску.

– Как хорошо, что вы никогда не ломаетесь, моя прелесть, – говорила фрекен Линде.

Они так отплясывали эскимосский танец, что у Катинки даже голова закружилась. Фру Бай развеселилась до того, что стала почти проказливой.

Малютка-Ида участвовала в шарадах, только в другой партии. Они большей частью представляли какой-нибудь гарем или купальню. И при каждом удобном случае Иду прижимал к себе и тискал потрепанный блондин в форме младшего лейтенанта.

Пожилые гости толпились в дверях, глядя на игру. В саду под окнами стояли старший работник, два хусмена и батраки. Они скалили зубы, глядя, какие штуки «откалывает» их «барышня».

Пастор Линде ходил из комнаты в комнату.

– Они веселятся, веселятся всласть, – приговаривал он, возвращаясь к гостям постарше.

Фру Абель проводила пастора взглядом. Она сидела рядом с женой мельника.

– А ведь и правда, здесь очень весело.

– Да, – сказала мельничиха. – Слишком весело для пасторского дома. – Слово «пасторского» было произнесено не без суровости.

Дочь мельничихи Хелене стояла рядом с матерью. Она предпочла уклониться от игры.

Мельник с женой отстроили себе новый дом, они хотели быть на виду в округе. Дважды в год они принимали гостей, и те чинно сидели, таращась на новую мебель. Мебель так и оставалась новой.

В гостиной повсюду были разложены вещицы, вышитые руками фрекен Хелене.

В будни семья ютилась в старом флигеле. Раз в неделю новый дом протапливали, чтобы мебель не испортилась.

Фрекен Хелене была единственной дочерью. Ее наставнице фрекен Иенсен поручили с особым усердием налегать на иностранные языки. Фрекен Хелене была первой модницей в округе и питала неукротимое пристрастие к золотым безделушкам. Но дома какое бы платье она ни надевала, она ходила в серых войлочных туфлях и белых бумажных чулках.

В гостях она чуть что обижалась и с кислой миной усаживалась возле матери.

– Вы правы, – говорит фру Абель, – мои птенчики тоже считают, что здесь бывает чересчер уж весело…

– Мама, – заявляет Малютка-Ида, – дай мне твой носовой платок.

– Сию минуту.

Малютка-Ида довольно бесцеремонно выхватывает платок у матери.

Малютке-Иде по роли понадобился ночной чепец, а она обнаружила, что ее собственный носовой платок не отличается безукоризненной чистотой.

– Ах, они так увлечены игрой, – говорит фру Абель жене мельника.

Шарады кончились, до ужина решили поиграть в жмурки. В зале поднимается визг и такая беготня, что, того гляди, обвалится старая печка.

– Ой, печка, – кричит молодежь. – Осторожней, печка!

– Я здесь, ау, я здесь!

Малютка-Ида так устала, что рухнула на стул. Она с трудом переводит дух, до того у нее колотится сердце.

– Потрогайте. Слышите, как бьется, – говорит она и прижимает руку лейтенанта к своей груди.

Катинка водит – ее так закружили, что она еле стоит на ногах.

– Нет, вы только поглядите на мою прелесть, – кричит фрекен Агнес…

– Ау! Ау!

Катинка поймала Хуса.

– Кто это?

Он наклоняется, Катинка ощупывает его волосы.

– Это Хус, – кричит она.

Старый пастор Линде хлопает в ладоши, созывая гостей к столу.

– Хус, что с вами? – говорит Катинка. – Случилось что-нибудь?

– С чего вам вздумалось?

– Вы что-то невеселы в последнее время… не такой, как раньше…

– Ничего не случилось, фру Бай…

– А я, – говорит Катинка, – я почему-то так счастлива…

– Да, – говорит Хус, – это видно. Пришел Бай, он играл в карты.

– Господи помилуй, на кого ты похожа! – говорит он. Катинка смеется:

– Это мы танцевали эскимосский танец. Она идет к столу вместе с Хусом.

Бай выхватывает Малютку-Иду из-под носа у лейтенанта, тот идет за ними следом с сыном школьного учителя.

– Хансен, – говорит лейтенант. – Кто эта девица?

– А вон ее мамаша, та кривая, рядом с пастором, они живут по соседству на доходы с ренты.

– Огневая девка, – говорит лейтенант. – И грудь у нее шикарная…

Все рассаживаются по местам, пастор во главе стола. За ужином он провозглашает два тоста: «За отсутствующих» и «За веселую компанию». Эти тосты слово в слово провозглашаются за пасторским столом вот уже семнадцать лет.

Напоследок подают миндальный торт – а к нему хлопушки.

Пастор предлагает хлопушку фрекен Иенсен – они тянут ее за два конца.

Лейтенант пристроился со своим стулом поближе к фрекен Иде. Стулья сдвинуты так тесно, что Ида оказалась чуть ли не на коленях у молодого человека.

Гул стоит такой, что ничего не слышно– все смеются, с треском разрывают хлопушки и читают вслух вложенные в них записки.

– Молодость, молодость, – говорит пастор Линде.

– Хус, это нам с вами, – говорит Катинка. Она протягивает ему хлопушку.

Хус тянет хлопушку за свой конец.

– Записка у вас, – говорит Катинка. Хус разворачивает клочок бумаги.

– Вздор, – говорит он и рвет бумажку на мелкие клочки.

– Хус, зачем– что там было написано?

– Кондитеры всегда пишут только о любви, – заявляет Малютка-Ида с другого конца стола.

– Фрекен Ида! – Это говорит лейтенант. – Теперь наша с вами очередь.

Малютка-Ида оборачивается к лейтенанту, и они вдвоем разрывают хлопушку.

– Фу, как неприлично! – кричит Ида. В ее записке речь идет о поцелуях– лейтенант читает записку вслух, щекоча своими усиками щеку Иды.

Гости слегка отодвинулись от стола, дамы обмахиваются салфетками. Молодежь раскраснелась от жары и молочного пунша, его наливают гостям из больших серых кувшинов.

Щупленький студентик провозглашает тост за «патриархальный дом пастора Линде», все встают и кричат «ура». Студентик чокается с пастором.

– Ах вы, юный революционер, – как же это вы пьете за мое здоровье? – спрашивает пастор.

– Можно питать уважение к личности, – отвечает щупленький студентик.

– Верно, верно, – говорит пастор Линде. – Все верно. Молодежь должна за что-то бороться, не правда ли, фру Абель?

Фру Абель не сводит глаз со своей Малютки-Иды. Малютка-Ида такая резвушка. Она почти лежит в объятиях лейтенанта.

– Конечно, ваше преподобие, – отвечает фру Абель. – Ида, душенька моя (душенька не слышит), Малютка-Ида, ты не хочешь чокнуться со своей мамой? – говорит фру Абель.

– За твое здоровье! – говорит Малютка-Ида. – Лейтенант Нильсен, – она протягивает ему бокал, – чокнитесь с мамой…

Вдова Абель улыбается:

– Ах, чего только она не выдумает, моя Малютка-Ида… Щупленький студентик интересуется, читала ли фрекен Хелене Софуса Шандорфа…

Фрекен Хелене читает только книги из местной библиотеки.

– Я убежден, что это направление – благороднейший результат деятельности нашего титана Брандеса… И вообще свободы духа.

– Брандес? А-а, это тот самый еврей, – говорит фрекен Хелене. На мельнице именно так представляют себе свободу духа.

А студент уже воспарил к великому Дарвину.

Бай что-то сказал фрекен Иенсен, и та вспыхнула до ушей.

– Гадкий, – говорит фрекен Иенсен и хлопает Бая по пальцам.

– Хус, – говорит Катинка. – Надо принимать жизнь, как она есть… и…

– И что?

– В ней ведь все-таки столько хорошего…

– Лейтенант, – кричит фрекен Ида, – вы чудовище!

Старый пастор складывает руки и кивает.

– Поблагодарим хозяйку за угощение, – говорит он и встает.

Все с шумом поднимаются из-за стола, наперебой благодарят хозяйку. Агнес уже сидит за роялем в гостиной – сейчас начнутся танцы.

– Хотела бы я знать, обратила ли ты внимание на Иду,:– говорит матери Луиса-Старшенькая. – Я готова была сквозь землю провалиться.

Малютка-Ида танцует в первой паре с лейтенантом.

– Больше задора! – кричит фрекен Агнес. Она играет песенку из ревю «На канапе», так что струны гудят.

Бай кружит Катинку, – держась за руки, они мчатся из одной комнаты в другую.

Впереди всех пастор Линде в паре с фрекен Иенсен – она только охает.

– Линде, Линде! – кричит пасторша. – Ведь у тебя ноги больные!

Фрекен Агнес барабанит по клавишам, так что в ушах звенит.

– Боже мой, я сейчас умру, – говорит дочь мельника Хелене.

Внезапно музыка обрывается. Запыхавшиеся пары в изнеможении валятся на стулья вдоль стен.

– Фу, даже жарко стало, – говорит Бай лейтенанту, утираясь платком. – Хорошо бы пропустить кружечку пива.

Лейтенант совсем не прочь. Они бродят по комнатам. В столовой на подоконнике стоят бутылки с пивом.

– Это что, деревенское пиво? – спрашивает лейтенант.

– Нет, от Карлсберга.

– Тогда я не прочь.

– Вот укромный уголок, – говорит Бай.

Они входят в кабинет пастора, маленькую комнату, где на выкрашенных в зеленый цвет полках стоят сочинения Эленшлегера и Мюнстера, а на письменном столе копия торвальдсеновского Христа.

Они поставили бутылку на стол и сели.

– Я сразу смекнул, чем пахнет дело, – сказал Бай. – Но подумал, пусть его получает удовольствие, да заодно и она, подумал я…

– Огневая девчонка… Роскошная грудь… И танцует здорово. Так и прижимается к тебе.

– А что ей еще остается, бедняжке, – сказал Бай и осушил свою кружку.

– А та, другая, что за особа? – Лейтенант имел в виду фрекен Агнес.

– Превосходная девушка, – сказал Бай. – Но это совсем другой коленкор, – сказал он. – Приятельница моей жены.

– Вон что, – сказал лейтенант. – Я так и подумал: эта из таковских – поговорить, а больше ни-ни.

Собеседники перешли к широким обобщениям.

– Провинциальные девицы, – сказал лейтенант. – Они, само собой, недурны… но… Понимаете, господин начальник станции… Нет у них того обхождения. Что там ни говори… город совсем другое дело…

Сам лейтенант «устроился» весьма недурно.

– Я, видите ли, стою на частной квартире… Это куда лучше… Куда сподручнее… Незачем соваться во Фредерике или на Вестер…

– А девчонки там недурны?

– Лихие девчонки, накажи меня Бог, лихие девчонки…

– М-да, я ведь теперь поотстал… Ничего не поделаешь, человек семейный… На правах зрителя, лейтенант, только на правах зрителя… даже если иной раз отлучишься в город на пару дней…

– На правах зрителя, – повторил он еще раз.

– Можете мне поверить, лихие девочки, – сказал лейтенант, – и притом обходительные…

– Говорят, они уезжают в Россию.

– Да, говорят…

На пороге появился пастор Линде.

– А, вот вы где, господин начальник, – сказал пастор и вошел в кабинет.

– Да, господин пастор, мы тут сидим себе и философствуем… потихонечку… да еще прихватили парочку бутылок…

– На доброе здоровье. Здесь и в самом деле уютно. – Пастор обернулся с порога.

– А в гостиной играют в фанты, – сказал он. Бай с лейтенантом отправились в гостиную.

Там игра была уже в разгаре: «упавшие в колодец» выбирали « спасителя».

Тщедушный студентик, толковавший о «благороднейшем результате», выбрал Катинку.

– Поцелуйтесь! – закричала Агнес.

Катинка подставила щеку, чтобы «результат» мог ее поцеловать. Студентик покраснел до ушей и едва не чмокнул Катинку в нос.

Катинка засмеялась и захлопала в ладоши.

– Я выбираю, выбираю… Хуса, – сказала она.

Хус подошел и наклонился к ней. Он поцеловал ее в голову.

– Выбираю фрекен Иенсен, – сказал он. Голос его сорвался, точно он вдруг охрип.

Ложась в постель, где ее поджидал Бель-Ами, фрекен Иенсен все еще вспоминала поцелуй Хуса.

Катинка так задумалась, что не заметила, как слегка прислонилась к радикальному студенту.

Гости разошлись.

Посреди гостиной фрекен Агнес оглядывала поле брани. Вся мебель была сдвинута с места, на полу по углам громоздились стаканы, на книжном шкафу красовались тарелки из-под пудинга.

– Уф, – сказала она и села, – можно подумать, будто здесь побывал сам сатана.

Вошел капеллан Андерсен.

– А-а, это вы, – сказала она. – Вы были сегодня очень милы.

– Фрекен Агнес, вам было весело?

– Нет.

– Чего лее ради вы стараетесь?

– Отвечу– ради того, чтоб было весело другим. Только вы один всегда брюзжите… Помогите-ка мне лучше навести порядок, – сказала она.

И принялась расставлять мебель.

– Больше я никуда не пойду с Идой, – заявила Луиса-Старшенькая. – Говорю тебе– никуда. Мне стыдно смотреть в глаза соседям.

– Это все потому, что тебя никто не приглашает танцевать. А я должна скучать с тобой за компанию– да?

Вдова Абель никогда не вмешивалась в перепалки дочерей. Она знала, что они не кончатся, пока не будет накручена последняя папильотка. Вдова на цыпочках ходила по комнатам, складывая одежду своих «птенчиков».

– Тьфу, черт, устаешь от всей этой сутолоки, – сказал Бай. Он с трудом вышагивал на одеревеневших ногах. Катинка не ответила. Они молча шли по дороге к дому.

3

Наступила весна.

В полдень пасторская дочь заходила за Катинкой, и они спускались к реке. На берегу, неподалеку от железнодорожного моста, под двумя ивами Малыш-Бентсен поставил скамейку. Здесь обе женщины сидели со своим рукоделием, пока не приходил вечерний поезд. Все проводники на этой железнодорожной ветке знали Катинку и фрекен Линде и здоровались с ними.

– Лучше всего – уехать, – говорила Агнес Линде, глядя вслед уходящему поезду. – Я думаю об этом каждый день.

– Агнес, но как же…

– Нет, нет, это самый лучший выход для нас обоих… Чтобы он или я… уехали.

И они в сотый раз начинают обсуждать все ту нее неизменную тему.

Как-то в разгар зимы Агнес Линде и капеллан по дороге домой с плотины, где они катались на коньках, заглянули на станцию; капеллану надо было отправить письмо, и он заговорился в конторе с Баем.

Агнес вошла в гостиную с коньками в руках. Она была в тот день неразговорчива и на все вопросы Катинки отвечала коротко «нет» или «да»… Потом остановилась у окна, стала глядеть на улицу – и вдруг разрыдалась.

– Что с вами, фрекен Линде, вы больны? – спросила Катинка; она подошла к Агнес и обвила рукой ее талию. – Что случилось?

Агнес пыталась сдержать слезы, но они лились все сильнее. Она отстранила руку Катинки.

– Можно мне туда? – спросила она и вошла в спальню. В спальне она бросилась на кровать и во внезапном порыве поведала Катинке все: как она любит Андерсена, а он только играет ею и у нее нет больше сил терпеть.

С того дня Катинка стала поверенной фрекен Линде.

Катинка привыкла быть чьей-нибудь поверенной. Так повелось еще смолоду, когда она жила у матери. Все страждущие сердца обращались к ней. Наверное, их к тому располагала ее тихая повадка и малоречивость. Ей как нельзя лучше подходило выслушивать других.

Фрекен Линде являлась почти каждый день и часами просиживала у Катинки. Разговор шел всегда об одном и том же – о ее любви и о нем. И каждый раз она, как новость, рассказывала то, что было говорено уже сотни раз.

Просидев и проговорив так три, а то и четыре часа подряд и поплакав под конец, фрекен Агнес складывала свое рукоделие.

– А в общем мы просто две глупые клуши, – говорила она в заключение.

И вот теперь с наступлением весны они вдвоем сидели у реки.

Агнес говорила, Катинка слушала. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела вдаль, на луга. Они были окутаны дымкой, равнина напоминала большое синее море. Трудно было сказать, где кончается вода и начинается небо – все сливалось в одну смутную голубую ширь. А купы ив были похожи на острова.

Агнес рассказывала, как все началось, как она приехала из Копенгагена домой и познакомилась с Андерсеном. Прошло несколько месяцев, а она все еще не догадывалась, что любит его.

Катинка слушала и не слушала. Она знала всю историю наизусть и молча кивала головой.

Но мало-помалу она стала как бы участницей чужой любви. Она знала все ее перипетии и переживала их так, точно они касались ее самое. Ведь у них с Агнес разговор шел всегда об одном и том же.

Слова любви обжились в душе Катинки. И она привыкла постоянно думать обо всем, что несла с собой любовь двух посторонних ей людей.

Проводив Агнес до поворота дороги, она возвращалась домой и потом подолгу сидела в саду в беседке под бузиной. А любовные слова словно витали вокруг нее, и она снова слышала и снова передумывала их.

Таково уж было свойство ее тихой, с ленцой натуры – слова и мысли, однажды коснувшиеся ее, как бы возвращались к ней снова и снова и сживались с ней.

Под конец они совсем завладевали ею. И преображались в мечты, и уносили ее далеко-далеко, она и сама не знала куда.

Дом их в последнее время как-то опустел. С наступлением весны Хус реже заглядывал к ним.

– Работы невпроворот, – объяснял он.

А когда он приходил, то часто бывал не в духе. Иной раз он даже будто и не замечал, как радуется Катинка его приезду, говорил все больше с Баем, хотя Катинке многое хотелось ему сказать и о многом посоветоваться.

Ведь как раз весной самая пора что-то посадить, что-то починить…

Нет, с Хусом творилось что-то неладное. Может, он не ужился с батраками Кьера, – поговаривали, что ему нелегко угодить в работе…

Впрочем, и на саму Катинку находила теперь иной раз какая-то тоска.

Может, оттого, что она мало спала.

По вечерам, пока Бай раздевался и бродил из комнаты в комнату, она оставалась в гостиной. А он все ходил взад и вперед полуголый, а потом садился на край кровати и принимался болтать, и конца этой болтовне не было.

Катинка очень уставала оттого, что он все никак не угомонится и не замолчит.

А когда она наконец сама ложилась в потемках рядом с Баем, который уже спал глубоким сном, ей не спалось и было не по себе, и она вставала и снова выходила в гостиную. Там она садилась у окна. С шумом проносился ночной курьерский, и снова воцарялась немая тишина. Ни звука, ни ветерка в летней ночи. Брезжил первый сероватый луч рассвета, с лугов тянуло холодом и сыростью.

Потом становилось все светлее и светлее, затягивали свою песню жаворонки.

Хус говорил, что очень любит встречать рассвет.

Он рассказывал, как наступает утро в горах. Словно бескрайнее золотисто-багряное море наполовину из золота, наполовину из роз заливает одну гору за другой, говорил он. А вершины плавают островками в этом огромном море…

А потом мало-помалу вершины начинают полыхать огнем, говорил он…

И тогда встает солнце.

Оно поднимается все выше.

И словно большим крылом выметает мрак из долин.

Он часто рассказывал теперь о чем-нибудь в этом роде, о чем-нибудь, что повидал в своих путешествиях.

Он вообще стал теперь гораздо разговорчивей– если вообще был в настроении говорить.

…Уже совсем рассветало, а Катинка все еще сидела у окна. Но пора и ей на покой.

В спальне было душно, Бай спал, сбросив с себя одеяло.

Если Хус приезжал к вечеру, они чаще всего сидели в беседке под бузиной.

Прибывал восьмичасовой поезд. Какой-нибудь крестьянин выбирался из вагона и, шагая по платформе, кланялся им.

Они выходили в сад. Вишневые деревья стояли в цвету. Белые лепестки сверкающим дождем осыпались на лужайку.

Они молча сидели и смотрели на белые деревья. Казалось, ласковое безмолвие вечера обволакивает все вокруг. Слышно было, как где-то в поселке хлопает дверь. За полями призывно мычали коровы.

Катинка рассказывала о своем родном городе.

О подругах, братьях и о старом доме, где было полно голубей.

– А потом, после смерти отца, мы переехали на другую квартиру – я и мама… Хорошее это было время… Ну, а потом я вышла замуж.

Хус смотрел, как вишневые лепестки легкими снежинками бесшумно опускаются на траву.

– Тора Берг– до чего ж она была веселая… Вечером, бывало, возвращается из гостей и бросает песок во все окна подряд, а за ней по пятам целый гарнизон…

Катинка помолчала.

– Она тоже вышла замуж, – сказала она. – Говорят, у нее полон дом детей…

По дороге прошел какой-то человек.

– Добрый вечер, – сказал он через плетень.

– Добрый вечер, Кристен Педер.

– Добрый вечер, – сказала Катинка.

– Да, – снова заговорила Катинка. – В последний раз я видела ее на моей свадьбе. Девушки пели, они стояли у органа, на хорах… Я так и вижу их сейчас перед собой – все лица, все до одного… А я плакала в три ручья…

Хус по-прежнему молчал, лица его она не видела. Он сидел, наклонившись, и что-то разглядывал на земле.

– Вот уже скоро одиннадцать лет, – сказала Катинка. – Как летит время…

– Для тех, кто счастлив, – сказал Хус, не поднимая головы.

Катинка расслышала не сразу. Потом его слова вдруг дошли до нее.

– Да, – сказала она, едва заметно вздрогнув. Потом, немного погодя, добавила:

– Здесь ведь мой дом. Они снова замолчали.

В сад вышел Бай. Его приближение слышно было еще издали. Очень уж он всегда шумел – а до его прихода в сумерках было тихо-тихо.

– Я принесу стаканы, – сказала Катинка.

– Хороший вечер, – сказал Бай. – Приятно посидеть на свежем воздухе…

Катинка принесла графин и стаканы.

– А у меня были гости, – сказал Бай.

– Кто же это?

– Фрекен Ида. Она собирается уезжать…

– Как? Почему Ида?

– Очень просто. – Бай рассмеялся. – Фрекен Луиса сдалась… Теперь все ставки на лошадку порезвее. Она уезжает на все лето. М-м-м-да, может, хоть одной повезет… – Бай помолчал. – Черт побери, такую девицу грех не выдать замуж…

Бай часто заводил разговор о браке и супружеской жизни. Он любил пофилософствовать на эту тему.

– Разве я по доброй воле пошел в начальники станции, – говорил он. – Но лейтенанту жениться не по карману… Что делать, черт возьми, девицы должны идти под венец… А там, глядишь, и привыкнут друг к другу, – общий дом, общий кров, а там и дети пойдут…

– У большинства, – закончил Бай с легким вздохом. Помолчали. В беседке стало совсем темно.

Шел конец июня.

– Что-то моя прелесть нынче бледная, – говорила Агнес Линде, приходя на станцию.

– Должно быть, я плохо переношу жару, – отвечала Катинка. В ней поселилась какая-то тревога, она то и дело бралась за какую-нибудь работу, ничего не доводила до конца и все бродила с места на место как потерянная.

Но чаще всего она сидела у реки с Агнес. Смотрела вдаль, на луга, и слушала одну и ту лее историю.

У Агнес Линде становился совсем другой – ласковый – голос, когда она говорила о «нем».

Она так и звала его– «он».

Катинка смотрела на Агнес – как та сидит, наклонив голову, и улыбается.

– И мы еще хнычем, негодники, – говорила Агнес, – оттого что все идет так, а не иначе, а может, это вообще лучшее, что нам дано в жизни…

– Да, – говорила Катинка и продолжала смотреть на Агнес.

Если Агнес Линде не приходила на станцию, Катинка сама шла в пасторскую усадьбу. Теперь ей просто недоставало рассказов Агнес.

Там она встречала и Андерсена. Видела их вместе. Его и Агнес.

Они играли в крокет на большой площадке, а Катинка стояла и смотрела. Смотрела на них – на двоих, что любят друг друга.

Она слушала их и смотрела на них с любопытством – почти как на чудо.

Однажды, возвращаясь из пасторской усадьбы домой, она расплакалась.

Хус приезжал теперь очень нерегулярно. То явится два раза на дню, но не успеет зайти в беседку, как тотчас опять в седло. А бывало, по нескольку дней не кажет глаз на станцию.

– Сенокос, – говорил он.

Сено убрали, и теперь оно стояло в стогах на лугу. Воздух был напоен пряным запахом скошенной травы.

Однажды вечером Хус приехал очень веселый и предложил «проехаться лесом на большую ярмарку». Поехать в коляске, сделать привал в лесу, а потом посмотреть на ярмарочные увеселения.

Бая уговаривать не пришлось. И поездка стала делом решенным. Выедут они рано утром по холодку и вернутся к ночи или даже на другое утро.

Поедут вчетвером – Бай с женой и Марией и Хус.

Катинка целый день провела в хлопотах.

Она внимательно изучила кулинарную книгу, за ночь все обдумала, а наутро сама отправилась в город за покупками.

Хус приехал за почтой как раз в ту минуту, когда отходил поезд.

– Хус! – окликнула Катинка из окна купе.

– Куда это вы собрались? – воскликнул он.

– За покупками– и Мария со мной. – Она притянула Марию к себе, чтобы та показалась в окне. – До свидания!

– Хм! – сказал Бай. – Катинка прямо сдурела. Она жарит и варит, точно не к пикнику готовится, а к эпидемии холеры… В городе уже начали разбивать ярмарочные палатки: на рыночной площади отдыхали прислоненные к церковной ограде карусельные лошадки. Катинка бродила по улицам, глядя на людей, работавших топорами и молотками. Она не могла оторвать глаз от ящиков и подолгу стояла всюду, где натягивали парусиновый тент.

– Посторонись, барышня…

Она шарахнулась в сторону, перепрыгнув через доски и веревки.

– Они называют меня барышней, – сказала она. – Ах, Мария, лишь бы только погода не испортилась.