У дороги

Мадам Мадсен подощла к кровати Катинки.

В комнате с опущенными занавесями было темно.

– Кто там? – спросила Катинка с подушек.

– Я, – сказала мадам Мадсен. – Трактирщица Мадсен.

– Здравствуйте, – сказала Катинка и протянула ей пышущую жаром руку.

– Ох, какая у вас рука – кожа да кости, – сказала мадам Мадсен.

– Да. – Катинка чуть-чуть шевельнула головой на подушке. – Мне что-то нехорошо.

– Хорошего мало… что и говорить, – сердито сказала мадам Мадсен. Она всматривалась в темноте в похудевшее лицо Катинки.

– Вот до чего доводят пирушки, – сказала она.

– Наверное, я немного устала…

– Еще бы не устать, – сказала мадам Мадсен тем же сердитым голосом.

Чем дольше она сидела в этих печальных сумерках и глядела на несчастное, бледное личико на подушках, тем сильнее распирал ее гнев.

– Да, хорошего мало, – повторила она. – Но ему поделом. И в ярости она рассказала все: про Бая, и про свою служанку, и как давно все это тянется…

– Впрочем, и Густа тоже кое-чем поплатилась… Катинка сначала не поняла… она была такая вялая, ко всему безучастная.

И вдруг ее словно озарило, – широко открытыми глазами она уставилась в лицо мадам Мадсен.

– И вот ради такого аспида женщина себя вгоняет в гроб, – сказала мадам Мадсен.

Она помолчала, ожидая, что скажет Катинка. Но Катинка лежала молча. Только две слезинки скатились по ее щекам.

– Ну, ну, не надо, – сказала мадам Мадсен совсем другим тоном. – Я тоже хороша, дура этакая.

И мадам Мадсен удалилась.

– Мария, – сказала Катинка. – Открой занавески, пусть будет светло.

Мария раздвинула занавеси, дневной свет залил постель Катинки.

– Вы плачете, фру? О чем? – спросила она. Катинка повернулась к свету.

– Болит грудь? – спросила Мария.

– Нет, нет, – сказала Катинка. – Мне хорошо. Она плакала беззвучными отрадными слезами.

Потом слезы иссякли, и она лежала неподвижно, с несказанным миром в душе.

Настали последние дни золотой осени. По утрам яркое солнце затопляло кровать Катинки. Она предавалась сладким грезам, и руки ее тихо поглаживали нагретое солнцем одеяло.

– Фру так хорошо выглядит, – говорила Мария.

– Я и чувствую себя хорошо. – Катинка кивала, не открывая глаз, и снова тихо лежала в лучах солнца.

– Завтра я встану, – говорила она.

– А вы и впрямь теперь можете, фру… Катинка обернулась к окну.

– Словно лето вернулось, – сказала она. – Если бы только я могла завтра встать…

Она все время твердила об этом: только бы встать. Спуститься к беседке под бузиной.

– Какая она сейчас, бузина? Листья еще не опали? А розы? А вишни?.. Как она цвела, вишня, в прошлом году…

– Когда фру уезжала, все соседи наварили варенья, – сказала Мария.

– Вокруг было белым-бело…

Катинка все время вспоминала о саде. И каждую минуту говорила:

– Как ты думаешь, он мне позволит, разрешит мне… – Наверно, если выдастся солнечный день…

Доктор не явился, и после обеда Марии пришлось самой отправиться к нему.

Уже стемнело, а Мария все не возвращалась. Катинка лежала, не зажигая света. Она звонила в маленький колокольчик у кровати.

– Еще не приходила? – спрашивала она.

– Да ведь пока она дойдет туда, пока обратно, – говорил Бай.

– Как долго, – говорила Катинка. Щеки ее пылали лихорадочным румянцем.

Она прислушивалась к каждому скрипу двери.

– В кухне открылась дверь, – говорила она.

– Это метельщик.

– А ее все нет, – говорила Катинка.

– Этак ты опять захвораешь, – говорил Бай.

Она притихла, больше не звонила и ни о чем не спрашивала. Потом услышала, как Мария открыла дверь конторы. Катинка с бьющимся сердцем замерла под одеялом, но не произнесла ни слова.

– Что он сказал? – спросил Бай из конторы.

– На полчасика днем можно, – ответила Мария, – если будет солнечно. А хозяйка спит?

– Кажется, да…

Мария вошла в комнату. Катинка лежала молча. Потом спросила:

– Это ты?

– Да, фру, он разрешил немножко посидеть на солнышке, он сказал– в полдень…

Катинка отозвалась не сразу. Потом вдруг взяла Марию за руку.

– Спасибо, Мария, – сказала она. – Ты очень добрая.

– Какая у вас горячая рука, фру…

Ночью у Катинки был жар. Глаза у нее горели, она не могла заснуть. Но Марию она разбудила только под утро.

Мария выглянула из окна на улицу.

– Кажется, будет ясно, – сказала она. – Поглядите, как хорошо, – сказала она.

– Выгляни в кухонную дверь, – попросила Катинка с кровати. – С той стороны всегда набегают тучи.

Но и в кухонную дверь смотрело чистое небо.

– Я сама, я могу сама, – говорила Катинка. Держась за стенки, она шла по прихожей к выходу, на платформу.

– Как тепло, – говорила она.

– Тут ступеньки… Так – хорошо…

Ей было трудно идти по гравию. Она прислонилась к плечу Марии.

– Голова такая тяжелая, – сказала она.

Через каждые три шага она останавливалась и глядела вдаль, на поля и лес. Казалось, солнце высвечивает каждый лист в пестрой листве.

Катинке хотелось дойти до калитки перрона. Она постояла, прислонившись к забору.

– Какая она красивая, роща, – сказала она.

Она поглядела вдаль, на залитую солнцем дорогу.

– Там подальше межевой камень, – сказала она. Потом снова залюбовалась полями, лугами, чистым небом.

– Да, – сказала она, и голос ее был едва слышен, – как здесь красиво…

Мария украдкой утирала слезы…

– Но листья уже облетают, – сказала Катинка. Она повернулась и несколько шагов прошла одна.

Они вошли в сад.

Катинка умолкла. Они спустились через лужайку к беседке.

– Бузина, – только и сказала она.

– Здесь я хочу посидеть, – сказала она.

Мария укутала ее одеялами, и она, поникнув, молча глядела на залитый солнцем сад.

Лужайка была усыпана желтыми листьями с вишневых деревьев, на розовых кустах еще доцветали несколько мелких роз.

Мария хотела их сорвать.

– Не надо, – сказала Катинка. – Жалко, пусть цветут. Так она и сидела на скамье. Губы ее шевелились, точно она шептала что-то.

– Хус, бывало, любил здесь сидеть, – сказала Мария. Она стояла у скамьи.

Катинка вздрогнула. Потом сказала с тихой улыбкой:

– Да, он пришел бы посидеть сюда. Они пошли обратно.

У калитки Катинка постояла немного. Оглянулась в сторону сада.

– Кто будет здесь гулять теперь? – сказала она.

Она очень устала. Она тяжело оперлась на руку Марии, а в прихожей ухватилась за стенку.

– Открой дверь во двор, – попросила она. – Мне хочется видеть лес.

Она подошла к двери, прислонилась к дверному косяку и с минуту глядела на лес и дорогу.

– Мария, – сказала она, – и еще я хочу посмотреть на голубей.

С этого дня Катинка больше не вставала. Силы быстро оставляли ее.

Вдова Абель принесла ей винное желе.

– Оно так освежает, – сказала она. Она сквозь слезы глядела на Катинку.

– И лежите вы тут одна-одинешенька, – сказала она. Фру Абель решила прислать к Катинке Луису-Старшенькую.

– Моя старшенькая ни дать ни взять сестра милосердия, – сказала фру Абель, – настоящая сестра милосердия…

Днем явилась Луиса-Старшенькая – она расхаживала на цыпочках в белом переднике. Катинка лежала так тихо, должно быть, спала… Луиса-Старшенькая накрыла на стол и приготовила кофе.

Во время завтрака дверь в спальню притворили… Бай был благодарен от души. Вдова утирала слезы.

– Друзья познаются в беде, – говорила она.

После обеда приходила фру Линде и садилась у постели с вязаньем. Она рассказывала всякую всячину обо всех жителях прихода, о себе и о своем Линде.

Под вечер за женой заходил старый пастор, и старики еще немного сидели вдвоем в сумерках у постели.

Разговору только и было что об Агнес.

– Линде просто жить без нее не может, – говорила фру Линде. Сама она с утра до вечера втихомолку проливала слезы о дочери.

– Что поделаешь, матушка, в ней вся моя отрада, – говорил старый пастор.

– Вот увидите, она приедет, – говорила Катинка.

– И останется старой девой. – В руках фру Линде мелькали спицы.

Мысль, что Агнес останется «старой девой», не давала фру Линде покоя.

Они болтали о том о сем; перед уходом старого пастора угощали стаканчиком черносмородинной настойки.

– Хороша, – говорил старый пастор, – и в голову не ударяет.

И старики ковыляли домой по темной осенней дороге.

Бай частенько отлучался из дому.

– А что, если мы сыграем партию в ломбер? – говорил Кьер. – Тебе надо развеяться, старина.

– Твоя правда, дружище Кьер. – Бай подносил руки к глазам.

– Хотя бы раз в неделю, – говорил он. – Спасибо тебе… Спасибо за дружбу. – Растроганный Бай хлопал Кьера по плечу. В последнее время Бая было очень легко растрогать.

Он уходил из дому и до поздней ночи играл в ломбер. Возвращаясь домой, он будил Катинку – не мог же он заснуть, «не узнав, как она себя чувствует».

– Спасибо, хорошо, – говорила Катинка. – Тебе было весело?

– Какое уж тут веселье, когда ты лежишь больная, – отвечал Бай. Он сидел у постели и вздыхал до тех пор, пока Катинка не просыпалась окончательно.

Тогда он говорил ей: «Спокойной ночи».

– Спокойной ночи, Бай.

Когда днем Мария отлучалась из дому, дверь в контору Бая оставляли открытой. Катинка с постели прислушивалась, как постукивает телеграфный аппарат.

– Ни минутки-то он не отдохнет… – говорила она. – Чего только не сообщает.

– Бай, – окликнула она. – Это сюда, местная… Бай громко выбранился в конторе…

– Точно. – Он подошел к двери спальни. – Будь я проклят, если это не пастору.

– Пастору? – Катинка села на постели. – Должно быть, от Агнес, – сказала она.

Бай ничего не ответил и стал метаться как угорелый. Он то хватал синий карандаш, то искал мундир, так его и не надев, второпях записывал телеграмму, записал неправильно и изорвал ее в клочки.

– Бай, – сказала Катинка, – так это вправду от Агнес…

– Да, будь я проклят…

Бай сам умчался относить телеграмму незадолго до прихода вечернего поезда.

Баю еще ни разу не приходилось видеть, чтобы люди были так счастливы. Старики то смеялись, то плакали.

– Господи…. неужто это правда… Господи… неужели правда…

– Ну да, матушка… Да… – Старый пастор старался держаться спокойно.

Он шикал на жену и гладил ее по голове. Но потом молитвенно сложил руки.

– Нет, – сказал он, – это слишком большое счастье. – И заплакал сам, утирая слезы бархатной ермолкой.

– Да, да, – сказал он. – Господь милосерден, я всегда говорю, Господь милосерден…

Старый пастор хотел сам сообщить новость Катанке, он взял пальто, шляпу и рукавицы, потом снова все отложил и схватил Бая за руки:

– Довелось все-таки, начальник, – сказал он. – Довелось нам, старикам, дожить – дожить до этого счастья.

– Гм, конечно, у каждого свое…

– Теперь Андерсен поймет, поймет, что он потерял, – сказал старый пастор.

Он бестолково суетился и никак не мог закончить сборы. На прощанье пасторша угостила их земляничной наливкой.

По дороге старый пастор то и дело насвистывал песенку «Солдатик храбрый наш».

Пастор сидел у кровати Катинки.

– Да, – говорил он. – Господь соединяет любящие сердца.

Через неделю Агнес возвратилась домой.

Она влетела с платформы прямо в контору. В открытую дверь она увидела Катинку – та лежала на подушках с закрытыми глазами. Агнес с трудом узнала ее.

Катинка открыла глаза и посмотрела на Агнес.

– Да, это я, – сказала она.

Агнес вошла в спальню, взяла руки Катинки в свои. Опустилась на колени у кровати.

– Моя прелесть, – сказала Агнес, сдерживая слезы. Она приходила каждый день после полудня и оставалась у Катинки до вечера.

Разговаривали они мало. Катинка дремала, а Агнес, уронив на колени шитье, вглядывалась в худенькое личико на подушке. Из груди Катинки вырывалось слабое, свистящее дыхание.

Стоило Катинке шевельнуться, и Агнес снова бралась за шитье и проворно орудовала иглой.

Катинка лежала без сна. Она чувствовала бесконечную слабость, говорить она была не в силах. Начался приступ кашля. Она выпрямилась на постели, кашель разрывал ей грудь.

Агнес поддерживала ее. Катинка обливалась холодным потом.

– Спасибо, – говорила она, – спасибо.

Она снова откинулась на подушки и затихла. Из-за полога кровати она глядела на лицо Агнес, такое круглое и здоровое, на ее руки, решительно управлявшиеся с шитьем.

– Агнес, – сказала она, – поиграйте мне, пожалуйста, немножко.

– Вам лучше поспать, – сказала Агнес.

– О нет. Поиграйте, пожалуйста.

Агнес встала и подошла к фортепиано. Она негромко наигрывала одну мелодию за другой.

Катинка лежала, не шевелясь и выпростав руки из-под одеяла.

– Агнес, – просила она, – спойте ее… пожалуйста. Это была песня о Сорренто. Агнес запела низким грудным голосом:

Там высокие темные пинии

Виноградник от зноя хранят,

Вечерами там рощ апельсиновых

Над заливом сильней аромат;

Там качают лодку воды,

Там кружатся хороводы

И к мадонне в неба своды

Воссылают голос свой.

Сколько б я ни жил на свете,

Не забуду дали эти,

Эти ночи в лунном свете,

Твой, Неаполь, рай земной.

Она еще посидела немного у фортепиано. Потом встала и Вернулась в спальню.

– Спасибо, – сказала Катинка. Она помолчала.

Потом сказала еле слышно:

– Какой прекрасной могла быть жизнь.

Агнес опустилась на колени возле кровати. И они обе затихли в темноте. Катинка провела рукой по волосам Агнес.

– Агнес, – сказала она. – Мне не надо… не надо надгробного слова…

– Катинка, но…

– Пусть только помолятся за меня, – сказала она.

Она снова умолкла. Агнес тихо плакала. Котинка перебирала завитки ее волос.

– Но есть, – она говорила тихо-тихо, словно робея, и убрала руку с головы Агнес, – есть один псалом… Мне хотелось бы… пусть его споют… над моей могилой…

Ее шепот был почти беззвучен. Агнес зарылась лицом в подушки.

– Свадебный псалом, – еле слышно прошептала Катинка, как ребенок, который не решается высказать свою просьбу.

Агнес заплакала навзрыд, она схватила руки Катинки, целовала их и всхлипывала.

– Катинка… Катинка…

Катинка сжала ладонями ее голову и чуть подалась вперед:

– Вы с ним теперь будете счастливы, – сказала она. Она умолкла. Агнес продолжала плакать.

На другой день старый пастор соборовал Катинку. Бай был в отъезде в Рандерсе.

Ночью перепуганная служанка со свечой в руках разбудила Агнес:

– Фрекен… За вами прислали… со станции… фрекен просят сейчас же прийти.

– Со станции… – Агнес соскочила с кровати. – Кто там? – спросила она.

Она окликнула человека, стоявшего внизу, в сенях.

– Это я, – сказал Малыш-Бентсен.

Агнес вышла, накинув на себя какие-то платки.

– Она умирает, фрекен, – сказал Малыш-Бентсен. Он был бледен, у него зуб на зуб не попадал. Малыш-Бентсен еще никогда не видел умирающих.

– За доктором послали? – спросила Агнес. – Фонарь, Ане.

– Некого было послать…

Агнес взяла зажженный фонарь и вышла во двор. Она постучала в людскую. Стук отозвался эхом в сарае…

– Ларе, Ларе…

Лошади завозились в стойлах.

Вышел заспанный Ларе и остановился в дверях в свете фонаря.

Агнес зашагала через двор обратно к дому. Малыш-Бентсен вышел на крыльцо, – он боялся оставаться один в темноте.

– Вы поедете с Ларсом, – сказала Агнес и прошла мимо него в дом.

В сени выскочили перепуганные служанки.

– Сварите кофе, – сказала Агнес. – Да поживее.

Она отправилась к себе переодеться. Малыш-Бентсен остался в сенях один. Все двери в доме были распахнуты и поскрипывали в темноте. Полуодетые, заспанные девушки сновали из комнаты в комнату, каждая со свечой в руке. Один подсвечник кто-то забыл на столе. Пламя колыхалось на сквозняке.

Батрак вынес из конюшни во двор зажженный фонарь и поставил его на каменный выступ, а сам снова куда-то ушел, – в темноте вокруг фонаря лежало светлое пятно.

Хлопнула дверца коляски, вывели лошадей. Каждый звук громко и жутко отдавался в ночной тишине.

Агнес прошла мимо Бентсена.

– Я иду, – сказала она. – Что у нее – судороги?

– Она кричит, – сказал Бентсен. Агнес выглянула во двор.

– Побыстрее, – крикнула она. Батрак побежал по двору с фонарем.

В кухне на подоконнике стояли две свечи, их мерцающее пламя освещало лошадей и коляску во дворе.

В столовую вышла фру Линде в халате старого пастора.

– Ложись, мама, – сказала Агнес.

– О Боже мой, Боже мой, – приговаривала старая фру Линде. – Так внезапно… Так внезапно… – И она тоже стала бродить из комнаты в комнату со свечой в руке.

Батрак распахнул ворота, – от грохота все вздрогнули, – в дверях кухни показался Ларе, ему налили чашку кофе.

Малыш-Бентсен вышел и взобрался на козлы… Он видел лицо пасторши – она всхлипывала и раскачивалась на стуле в колеблющемся пламени свечи.

Они выехали из ворот и рысью покатили в темноте по дороге– колья ограды проносились мимо них, точно танцующие привидения.

Ларе крепко натягивал поводья.

– Лошади чуют, когда едешь к покойнику, – сказал он. И разговор оборвался. Свет фонарей от коляски скользил по растревоженным кольям ограды.

Бай расхаживал по прихожей из угла в угол, взад и вперед.

– Это вы, – сказал он. – Вы пришли. Ох, как она кричит.

Агнес отворила дверь в контору. Она услышала стоны Катинки и голос сиделки: «Ну же, ну, ничего, ничего». Вошла Мария.

– А доктор? – сказала она.

– За ним поехали, – сказала Агнес.

Она вошла в спальню. Сиделка завела руки Катинки над ее головой. Под одеялами тело больной извивалось от конвульсий.

– Подержите, – сказала сиделка.

Агнес сжала запястья Катинки и тут нее выпустила их – они были в холодном поту.

Руки умирающей судорожно забились о полог.

– Держите же, – повторила сиделка. Агнес снова стиснула руки Катинки.

– А язык, язык… – сказала она. – Скорее ложку! Язык. Катинка обмякла– на полуоткрытых губах сквозь стиснутые зубы выступила голубоватая пена.

Мария выронила ложку, не нашла ее на полу, стала искать другую, держа в руке свечу.

– Голову, – сказала сиделка. – Держите голову. Мария стала поддерживать голову Катинки, сама дрожа всем телом.

– Господи Иисусе… всеблагой Спаситель, – повторяла она. – Господи Иисусе… всеблагой Спаситель…

Агнес прижимала руки Катинки к одеялу.

– Придерживайте голову, – говорила сиделка. Она почти легла на постель, пытаясь просунуть ложку между зубами умирающей.

Вокруг ложки выступила пена.

– Вот так, – прошептала сиделка. – Хорошо. Катинка открыла глаза, огромные, испуганные, и устремила их на Агнес.

Она так и не сводила с нее испуганного взгляда.

– Катинка…

Умирающая застонала и обмякла… Ложка выпала у нее изо рта…

– Сейчас ей полегчает, – сказала сиделка.

Глаза Катинки закрылись. Агнес выпустила ее руки. Женщины сели по обе стороны постели, прислушиваясь к слабому, неровному дыханию умирающей.

– Сейчас ей полегчает, – повторила сиделка. Умирающая забылась дремотой и только изредка стонала.

С дороги послышался шум коляски. Дверь распахнулась, раздался голос доктора. Агнес встала.

– Т-сс! Она спит, – сказала она.

Доктор вошел в спальню и склонился над кроватью.

– Да, – сказал он, – теперь уже недолго.

– Она страдает? – спросила Агнес.

– Кто это может знать, – ответил доктор. – Сейчас она спит.

Доктор и Агнес вышли в гостиную. Они слышали, как Бай расхаживал взад и вперед по конторе. Агнес встала и вышла к нему.

– Что он говорит? – спросил Бай. И опять принялся расхаживать по комнате.

Агнес не ответила и молча опустилась на стул.

– Я не могу поверить, – сказал Бай, – не могу в это поверить, фрекен Агнес.

Он метался взад и вперед, от двери к окну, – снова остановился возле Агнес и сказал, не глядя на нее:

– Не могу поверить, фрекен Агнес. Доктор открыл дверь.

– Скорее, – позвал он.

Конвульсии начались снова. Баю пришлось держать руку Катинки.

Но он ее выпустил.

– Не могу, – сказал он и вышел, закрыв лицо руками. Было слышно, как он рыдает у себя в конторе.

– Оботрите ей лоб, – сказал доктор. Агнес отерла пот со лба Катинки.

– Спасибо, – сказала Катинка и открыла глаза. – Это вы, Агнес?

– Да, Катинка. Это я.

– Спасибо.

И она снова впала в забытье.

Под утро она очнулась. Все сидели у ее кровати.

Глаза умирающей потускнели.

– Бай, – сказала она.

– Я здесь…

– Попроси ее сыграть.

– Сыграйте, – сказал доктор.

Агнес вышла. Она играла, не слыша того, что играет, и слезы стекали ей на пальцы и на клавиши фортепиано.

Катинка снова затихла. Только грудь подымалась и опускалась со свистом.

– Почему она не играет? – вдруг спросила она.

– Она играет, Тик…

– Она уже не слышит… Умирающая покачала головой.

– Я не слышу, – сказала она. – Псалом, – прошептала она, – псалом.

Она снова ненадолго затихла. Доктор считал пульс умирающей, вглядывался в ее лицо.

Вдруг она поднялась и вырвала у доктора руку.

– Бай, – закричала она. – Бай!

Агнес вбежала в спальню. Все столпились вокруг кровати. Бай опустился на колени и зарыдал.

Вдруг все вздрогнули: в открытую дверь конторы застрекотал телеграф – он объявлял о приходе поезда…

Катинка открыла глаза.

– Смотрите, смотрите, – сказала она и приподняла голову. – Смотрите, солнце, – сказала она. – Солнце над горами.

Она подняла руки, снова уронила их, они скользнули вниз по одеялу.

Доктор быстро склонился над нею.

Агнес опустилась на колени у изножья кровати, рядом с Марией, и прижалась лицом к постели.

В комнате слышались только громкие рыдания.

Доктор поднял повисшие руки умершей и сложил их у нее на груди.

– Эй, заснули вы все тут, что ли, Бентсен? – Нескромный спрыгнул на платформу. – Что новенького?

– Она умерла, – сказал Бентсен. Он дрожал как в ознобе.

– Что? О, черт…

Нескромный постоял, окинул взглядом маленькую станцию– она была такой же, как всегда.

Он повернулся и тихо ступил на подножку паровоза.

Поезд скрылся в зимней мгле за далью полей.

Был первый день зимы. Воздух прозрачен, прихваченная легким морозцем земля покрыта тонким слоем снега.

Возле церкви стали собираться мужчины, торжественные, в высоких старомодных цилиндрах. Они шептались, сбившись в кучки, и по очереди подходили и заглядывали в могильную яму, вырытую у самой стены.

В церкви несколько женщин бесшумно расхаживали вокруг гроба и поправляли венки, а дьячок и старушка Иенсен раскладывали на пюпитрах тексты псалмов.

Наконец все было готово.

– И над могилой семьсот пятьдесят третий псалом, – сказала старушка Иенсен.

По случаю «печального события» старушка Иенсен стала чем-то вроде распорядителя. Она с первой минуты взяла усопшую на свое попечение и дома и в церкви. В связи с трауром «институт» был распущен на «осенние каникулы».

Фрекен Иенсен оглядела убранство церкви и подошла к гробу вместе с дьячком: с хоров правильными полукружиями свисали гирлянды, над свечами в алтаре двумя колбасами тянулся траурный креп.

– Прекраснейший вышел гроб по зимнему времени, – сказал дьячок.

Они стали рассматривать венки.

– Красиво плетут венки на мельнице, – сказала фрекен Иенсен.

– Не то что некоторые, – заметил дьячок, он передернул плечами и покосился на венок, присланный семейством Абель.

– Еще бы, – подтвердила фрекен Иенсен, – тут ведь никакого «интереса» нет.

Фрекен Иенсен отошла на несколько шагов и окинула гроб испытующим взглядом.

– Да, – сказала она, – хорошо, что мы выбрали дубовый.

– Позволю себе заметить, и для покойника оно опрятнее, – сказал дьячок.

Зазвонили колокола, фрекен Иенсен вышла из церкви на кладбище. Она здоровалась с отцами своих учениц и одновременно подсчитывала присутствующих.

Пришел Бай в сопровождении двух муг&чин в теплых гамашах; все приподняли шляпы. Старушка Иенсен пожала Баю руку в часовне.

Когда все заняли в церкви свои места, появилось семейство Абель. Шествие возглавляла вдова– по ней было видно, что она одевалась второпях. Оба «птенчика» были в траурных вуалях, точно вдовы.

Луиса-Старшенькая возложила на гроб крест, сплетенный из плюща.

Агнес сидела рядом с пастором. Она не слышала пения и не открывала своего псалтыря. Она сидела и смотрела сквозь слезы на гроб, в котором покоилась ее «прелесть».

Пение стихло. Старый пастор встал и вышел вперед.

Когда Бай увидел, что пастор стоит, сложив руки, у гроба, он заплакал навзрыд.

Старый пастор безмолвно ждал, устремив глаза на гроб. Потом заговорил, почти не повышая голоса. Через окна хоров на гроб и венки струилось зимнее солнце.

Старый пастор говорил о тихих душах в земной юдоли.

Она была тихой– и тихо прожила свою жизнь. Всемогущий Господь, который ведает своих избранников, даровал ей счастливую жизнь с добрым супругом и в неизреченной милости своей ниспослал ей мирную кончину. Да приимет душу ее он, единственный, кому ведомы помыслы и сердца наши, да ниспошлет утешение– он, единственный утешитель наш, тем, кто ныне скорбит о ней.

Аминь.

Старый Линде умолк. Стало совсем тихо.

Вошли носильщики с дьячком и фрекен Иенсен; старушка начала убирать с гроба венки.

Все встали и смотрели вслед гробу, который выносили из церкви под звуки свадебного псалма:

О, как отрадно вдвоем идти

Тропою жизни рука с рукою,

И крест свой легче вдвоем нести,

И счастье сладостней там, где двое.

О да, отрадно

В пути быть вместе,

Когда сияет твой свет, любовь.

Агнес неотрывно смотрела вслед гробу. В распахнутые двери церкви заглядывал солнечный день.

Твой свет, любовь…

Подошли к могиле. Гроб покачивался на руках у мужчин, конец веревки выскользнул из рук могильщика и упал на дно ямы.

Все ждали, пока поймают веревку и перекинут ее вокруг гроба…

Бай схватился за какой-то куст, точно собирался его сломать, веревка натянулась, гроб подтолкнули и стали опускать вниз.

Агнес закрыла глаза.

О, как печально для двух сердец,

Когда разлуки час наступает.

Но в милосердье своем Творец

Сердца навеки соединяет.

О да, отрадно

Соединиться

Там, где нетленен

Твой свет, любовь…

– Ну, ну, зять. – Гамаши с двух сторон поддерживали рыдающего Бая.

Пение смолкло. Все затихло, над обнаженными головами ни звука, ни ветерка.

Горсть песка тяжело упала на гроб из дрожащих рук старого Линде.

Отче наш, иже еси на небеси.

Все было кончено. Гамаши пожимали руки и благодарили «за сердечное участие».

Госпояса Абель остановила их у ворот ограды. Она приготовила скромное угощение для Бая и его шуринов.

Без всяких церемоний, запросто – чтобы не сидеть вам дома одним…

Фру Абель промокнула слезы.

– Тот, кто сам познал, что такое утрата… – сказала она. Толпа разошлась.

Агнес осталась у могилы одна. Она смотрела в яму на гроб, на венки, присыпанные песком…

Потом взглянула на дорогу– по ней шли люди, возвращавшиеся домой, к своим повседневным делам.

Вот Бай между двумя дамами в вуалях– в длинных траурных вуалях… И два господина в гамашах… Катинкины братья… они благодарили присутствующих от имени семьи.

После всех своих трудов фрекен Иенсен приглашена отобедать к мельничихе. Фрекен Хелене ковыляет в маленьких, не по размеру сапожках…

Вот они все уходят…

Торопятся.

Агнес склонила голову. Ее охватила гневная досада против всей этой мелочной суеты, которая вновь потекла по привычному руслу.

Сзади послышались шаги. Это был Малыш-Бентсен с большой коробкой.

– Тут венок, фрекен, – сказал он. – Я решил лучше сам принести. Его доставили двенадцатичасовым.

Бентсен вынул венок из коробки.

– Это от Хуса, – сказал он.

– От Хуса, – повторила Агнес. Она вынула венок и посмотрела на уже начавшие вянуть розы. – Какой красивый он был.

– Да, очень, – сказал Бентсен.

Они постояли у могилы, Агнес преклонила колени и осторожно опустила венок на могилу. Розовые лепестки осыпались на лету.

Агнес обернулась– Малыш-Бентсен плакал.

К ним подошел сторож:

– Фрекен… может, вы… пора закрывать…

– Сейчас идем… Дьячок позволил мне побыть здесь, – сказала Агнес.

Агнес и Бентсен молча побрели по дорожке. Сторож уже ждал их у ворот.

Засунув руки в карманы пальто, Агнес смотрела, как сторож закрывает ворота и навешивает на них замок.