Одиссея времени (№1) - Око времени

— Darughachi, — выговорил он. — Tengri. Darughachi.

Глаза мужчины округлились. Он попятился, не опуская меча. Все снова затараторили, но взгляды стали еще более тяжелыми и неприязненными.

Сейбл прошипела:

— Что ты ему сказал?

— Что помнил со школьных лет, — отозвался Коля, стараясь не повышать голос. — Наугад. Может быть, это вовсе не их язык. Мы могли приземлиться где угодно во времени.

— Какой это язык, Ник?

— Монгольский. — Сейбл фыркнула.

— Я так и знала.

— Я сказал, что мы посланцы. Посланцы Вечного Неба. Если они поверят в это, то к нам будут относиться с почтением. Может быть, передадут местным властям. Я блефую — просто блефую...

— Здорово придумал, Бэтмен, — похвалила его Сейбл. «Отведите меня к вашему вождю». В кино всегда срабатывает.

Она сдавленно, некрасиво рассмеялась.

Наконец стоявшие кольцом вокруг космонавтов люди начали расступаться, и никто не подошел, чтобы убить их. Один мужчина натянул куртку и войлочную шапку, подбежал к лошади, привязанной около юрты, растреножил ее, отвязал, вскочил верхом и быстро ускакал прочь.

Космонавтам связали руки за спиной и повели к одной из юрт. Идти было бы тяжело даже с несвязанными руками; Николаю казалось, что все его тело налилось свинцом, в ушах звенело. Вытаращившие глаза детишки, ковыряющие пальцами в носу, стояли на манер почетного караула. Один хулиганистого вида мальчуган швырнул в Николая камень и попал в плечо.

«Не самое торжественное возвращение на землю», — подумал Коля.

Но они хотя бы остались живы и выиграли немного времени.

Отбросив в сторону полотнище, закрывавшее вход в юрту, мужчина втолкнул Николая и Сейбл внутрь.

Затем их грубо усадили на войлочные коврики. В жестких герметичных скафандрах космонавты занимали в юрте много места и сидели, потешно вытянув негнущиеся ноги. Но все же сидеть было легче, чем стоять.

Дверной проем юрты выходил на юг, было видно солнце за пеленой тумана. Коля знал, что такова монгольская традиция, что в их рудиментарной религии есть элементы солнцепоклонничества. Здесь, на равнинах северной Азии, солнце вершило свой дневной путь большей частью в южной половице небосклона.

Монголы заходили и выходили: видимо, все — и кряжистые мужчины, и мускулистые, крепкие женщины — хотели рассмотреть чужаков получше. Их взгляды, особенно обращенные к Сейбл, были наполнены алчной расчетливостью.

В юрту монголы принесли некоторые вещи из посадочного модуля. Назначение таких предметов, как аптечка или самонадувающийся спасательный плот, было для них непостижимо, однако Сейбл и Николаю позволили снять громоздкие скафандры и переодеться в легкие оранжевые комбинезоны, в которых они работали на орбите. Монгольские дети изумленно пялились на нижнее белье космонавтов, на прорезиненные штаны, которые они сняли с себя. Скафандры сложили у стенки, и они стали похожи на покинутые гусеницами коконы.

Космонавтам удалось скрыть от монголов пистолеты, заткнутые за пояс.

Потом, к величайшему облегчению Николая, их на какое-то время оставили одних. Он улегся возле засаленной стенки юрты. Его руки дрожали, он старался одними лишь усилиями воли успокоить часто бьющееся сердце и развеять туман в голове. По-хорошему ему бы надо было сейчас находиться в больнице в окружении медицинской техники двадцать первого века и приступить к программе физиотерапии и реабилитации, а не валяться в вонючей юрте. Он был слаб, как дряхлый старик, и совершенно беспомощен перед грубыми и сильными монголами. Возмущение и страх смешались в нем поровну.

Он попытался поразмышлять. Окинул взглядом внутренность юрты.

Сама юрта была крепкая, хоть и потрепанная. Возможно, она принадлежала главе этого маленького сообщества. Центральной опорой служил толстый столб, более легкие деревянные распорки держали форму войлочного купола. На полу лежали коврики, на крючках висели металлические котелки и козьи шкуры. Вдоль стен стояли деревянные сундуки и кожаные баулы — мебель кочевников. Окон в юрте не было, но над сложенным из камней очагом в крыше была вырезана дыра. В очаге постоянно сгорали куски сухого кизяка.

Сначала Николай гадал, как же можно разобрать, а потом снова собрать юрту, что должно было делаться по меньшей мере дважды в год, когда кочевники перебирались с летних пастбищ на зимние и наоборот. Но вот невдалеке от юрты он увидел широкую повозку. На нее вполне можно было водрузить юрту целиком со всем ее содержимым.

— Но они не всегда так делали, — прошептал он Сейбл. — Монголы. Только в начале тринадцатого века. Потом они уже складывали свои юрты, как палатки, и перевозили в сложенном состоянии. Значит, можно определить время... Мы совершили посадку посреди Монгольской империи в годы самого ее расцвета!

— Нам повезло, что ты так много о них знаешь.

— Повезло? — буркнул Николай. — Сейбл, монголы нападали на Русь дважды. Такого не забудешь и за восемь столетий.

Через некоторое время в юрту вошла женщина и втащила большой железный котел. В котел была уложена и залита водой разрубленная на куски половина туши овцы. В готовку пошли не только кости и мясо, но также и легкие, желудок, мозги, кишки, копыта, глаза. Здесь явно ничего не выбрасывали. Кожа на лице у женщины была словно бы выдублена, а мышцы на руках мощные, как у толкательницы ядра. Спокойно разделывая мясо, она не обращала никакого внимания на гостей, будто у нее каждый день в юрте лежали мужчина и женщина из будущего.

Связанные по рукам космонавты делали все, что могли, чтобы поскорее адаптироваться к яростному земному притяжению: тайком сгибали и разгибали суставы, немного меняли положение тела, чтобы размять то одну, то другую группу мышц. Кроме этого делать им было нечего, только ждать — так думал Николай, — пока вернется всадник, ускакавший к каким-то местным властям. Вот тогда решится судьба Николая — и Коля отлично понимал, что их запросто могут убить. Но несмотря на эту мрачную перспективу, по мере того как день клонился к вечеру, вдруг стало скучно.

Мясо, потроха и прочие внутренности варились в котле пару часов. Потом в юрте собрались взрослые и дети. Некоторые из них принесли еще мяса для общего котла: тушки лисиц, мышей, кроликов — наскоро освежеванные, но явно немытые. Коля видел, что кое-где к мясу прилип песок, где-то запеклась кровь.

Когда настало время есть, монголы просто подходили к котлу, вылавливали оттуда мясо деревянными мисками и ели руками. Мясо они запивали чем-то вроде молока, которое разливали из покрытого капельками влаги бурдюка. Иногда, если кому-то не нравился на вкус кусок мяса, его швыряли обратно в котел, туда же выплевывали непрожеванные хрящи.

Сейбл наблюдала за всем этим с нескрываемым ужасом.

— И никто даже не помыл руки перед обедом!

— Для монголов вода обладает божественной чистотой, — объяснил Николай. — Пользуясь ею для мытья, ты ее оскверняешь.

— И как же они соблюдают чистоту?

— Добро пожаловать в тринадцатый век, Сейбл. Через некоторое время к космонавтам подошел молодой мужчина и принес миску с мясом. Коля хорошо разглядел его: блестевший на губах бараний жир был только верхним слоем в маске жира и грязи, покрывавшей лицо. Под носом была видна корка высушенных ветром соплей. Воняло от парня протухшим сыром. Он наклонился и отвязал от столбика одну руку Коли. Потом выудил из миски кусок мяса и протянул ему. Ногти у него были черные от грязи.

— Знаешь, — пробормотал Николай, — монголы, чтобы сделать мясо помягче, подкладывали его под седла. Так что этот кусок баранины, может быть, несколько дней пропитывался парами метана, вылетавшими из задницы какого-нибудь пастуха.

— Ешь давай, — процедила сквозь зубы Сейбл. — Нам нужны пептиды.

Коля взял кусок, закрыл глаза и впился в мясо зубами. Мясо оказалось жестким, у него был вкус животного жира и сливочного масла. Потом мальчишка принес пиалу с молоком. Оно оказалось с привкусом спиртного, и Коля вспомнил, что монголы вроде бы пили забродившее кобылье молоко. Он постарался выпить как можно меньше.

После еды космонавтам позволили по очереди сходить по нужде, и все время с них не спускали глаз.

Оказавшись снаружи, Николай не упустил возможности оглядеться. Во все стороны простиралась равнина, необъятная и пустая — непрерывное полотно желтой пыли с редкими пятнами зелени. По пепельно-серому небу плыли жирные тучи и отбрасывали на землю громадные тени, похожие на озера. Но по сравнению с просторами плоской и безликой земли даже небо казалось маленьким. Это было Монгольское плато, Коля запомнил это при навигационных маневрах перед посадкой. Равнина находилась на высоте не менее тысячи метров над уровнем моря, и от остальных районов Азии ее отделяли мощные природные преграды: с запада — горные хребты, с юга — пустыня Гоби, с севера — сибирские леса. С орбиты, как помнилось Коле, плато выглядело обширной, ровной, местами чуть сморщенной равниной, кое-где пересеченной нитями рек. Это напоминало небрежный набросок пейзажа. И вот теперь он здесь.

Посреди этого немыслимого простора ютилась деревушка. Круглые, замызганные и потрепанные юрты больше походили на обшарпанные валуны, чем на произведения человеческих рук. Но почему-то закопченный посадочный модуль «Союза» смотрелся здесь не слишком дико. Бегали и хохотали ребятишки, перекликались между собой обитатели соседних юрт. Коля видел животных — овец, коз и лошадей, передвигавшихся по степи свободно, без каких-либо загонов. Неподвижный воздух наполняло блеяние и ржание. Несмотря на то, что Коля оказался на восемь веков позади своего времени, и на то, что трудно было представить себе более разительный социальный контраст между ним и этими людьми (космонавт, представитель высокоразвитой цивилизации, и примитивные кочевники!), все же азы людского существования не изменились, и он попал на маленький островок человеческого тепла, затерянный посреди громадной, безмолвной пустоты равнины. Почему-то это вселяло надежду на лучшее.

В ту ночь Николай и Сейбл лежали рядом под одеялом, от которого удушливо пахло конским волосом. Со всех сторон храпели монголы. Но когда бы Коля ни приподнял голову, кто-то из них всегда не спал и сверкал глазами в полумраке, озаряемом отсветами очага. Николай почти совсем не спал. А Сейбл положила голову на Колино плечо и проспала несколько часов. Он просто поражался ее выдержке.

Ночью поднялся ветер. Юрта покачивалась и скрипела, как лодка посреди моря степей. Коля не спал и гадал, что стало с Кейси.

19

ДЕЛЬТА

Позавтракав, секретарь Евмен отпустил слуг. Набросив на плечи лиловую мантию, он оттолкнул рукой тяжелый кожаный лоскут на входе в шатер и вышел.

Тучи рассеялись и обнажили чистое голубое небо, бледное, как вылинявшая краска. Жарко палило утреннее солнце. Но посмотрев на запад, в сторону моря, Евмен увидел, как там собираются и клубятся черные тучи, и понял, что грядет непогода. Даже местные жители, льнувшие к лагерю армии и продававшие амулеты и прочие безделушки, утверждали, что сроду не помнят такой погоды.

Евмен отправился к шатру Гефестиона. Прогулка получилась нелегкой. Земля расквасилась, превратилась в мягкую желтую жижу, взбитую копытами животных и ступнями людей.

Вокруг к небу поднимались дымы тысяч костров. Из шатров выходили люди, выносили промокшую и перепачканную грязью одежду и доспехи, сушили все это у огня. Некоторые сбривали щетину: приказ чисто бриться был одним из первых, отданных царем, когда он получил под командование войско отца, павшего от руки заговорщиков. Александр упорно настаивал на этом, чтобы чужака всегда можно было отличить, чтобы убийце труднее было близко подобраться к царю. Македоняне, ясное дело, ворчали и возмущались из-за этой глупой греческой выдумки. Роптали они и из-за того, что им откровенно не нравилась премерзкая, варварская страна, в которую привел их царь.

Солдаты всегда были любителями поворчать. Но когда флот впервые вошел в дельту реки, проплыв по Инду от царского лагеря, Евмен и сам испытал нешуточное отвращение: зной, вонь, тучи мошкары над заболоченной землей. Но Евмен гордился тем, как вышколил свой разум: мудрый человек продолжает делать свое дело, невзирая на погоду.

«Богоравные цари, — думал он, — тоже мокнут под дождем».

Шатер Гефестиона был роскошен, куда красивее шатра Евмена — знак особого отношения царя к ближайшему приятелю. Жилые помещения были окружены несколькими прихожими и тамбурами и охранялись отрядом щитоносцев, составлявших элиту войсковой пехоты. Они считались лучшими пешими воинами в мире.

У шатра Евмена встретил стражник. Македонянин, конечно. Он, безусловно, знал Евмена, но загородил секретарю дорогу, выставив перед собой меч. Евмен постоял несколько секунд, не двигаясь с места и глядя на стражника немигающим взглядом. В конце концов воин сделал шаг в сторону и пропустил Евмена.

Враждебное отношение македонского воина к греку-чиновнику было таким же неизбежным, как погода, хотя основано было на невежестве: разве могли эти полуварвары представить, каким образом крутятся все колеса в огромном механизме армии, что все живы, сыты, собраны и направлены куда нужно исключительно за счет скрупулезной работы секретариата под руководством Евмена! Евмен порывисто вошел в шатер и огляделся.

В тамбуре царила суматоха. Управляющие и слуги складывали столы, собирали с пола осколки битой посуды и клочки рваных одежд, промокали пролитое вино и еще какие-то пятна, похожие на блевотину с примесью крови. Прошедшей ночью Гефестион явно принимал у себя полководцев и других «гостей».

Личный слуга Гефестиона был суетливый толстяк-коротышка со светлыми волосами, имевшими необычный земляничный оттенок. Продержав Евмена на пороге ровно столько времени, сколько было нужно слуге для пущей важности, он поклонился и, махнув рукой, показал, что секретарь может войти в покои Гефестиона.

Гефестион в ночной сорочке возлежал на ложе, небрежно укрытый простыней. Он служил центром бурной деятельности: слуги раскладывали перед ним одежды, подавали еду, кувшины с водой. Сам же Гефестион, подперев голову согнутой в локте рукой, лениво жевал поданное ему на подносе мясо.

Простыня заходила ходуном. Из-под нее выбрался мальчик с опухшими спросонья глазами и с оторопевшим видом сел. Гефестион улыбнулся ему, прижал пальцы к своим губам, к губам мальчика и потрепал его по плечу.

— Ступай.

Обнаженный мальчик слез с кровати. Слуга набросил ему на плечи накидку и вывел из покоев.

Евмен, ожидавший у входа, старался не выказать отвращения при виде всего этого. Он жил и трудился рядом с македонянами достаточно долго и научился их понимать. Под управлением царей они объединились в силу, способную завоевать весь мир, но по сути они были выходцами из горных племен, и всего-то пара поколений отделяла их от обычаев предков. Евмен даже заставлял себя участвовать в их буйных пирах, когда это было оправдано с политической точки зрения. И все же... Некоторые из слуг были сыновьями македонской знати, их послали прислуживать военачальникам царя, дабы они тем самым завершили свое образование. Евмен мог только вообразить себе, какое впечатление производила на этих юношей работа по утрам, когда им приходилось выметать и смывать вонючую блевотину смертельно надравшегося накануне воина-варвара. А ведь некоторым доводилось оказывать своим господам и услуги иного рода.

Наконец Гефестион заметил Евмена.

— Ты сегодня рано, секретарь.

— Не думаю, что так уж рано. Не раньше, чем солнце снова взмыло в небо.

— Значит, я проспал. Ах! — Он помахал небольшим вертелом, на который были нанизаны кусочки мяса. — Отведай немного. Никогда бы не подумал, что дохлый верблюд окажется таким вкусным.

— Индусы добавляют к пище так много специй, — объяснил Евмен, — потому что едят протухшее мясо. Я предпочитаю фрукты и баранину.

— Ты ужасный зануда, Евмен, — натянуто выговорил Гефестион.

Евмен ничем не выдал раздражения. Несмотря на бесконечные препирательства с Гефестионом, он, скорее всего, понимал настроение македонянина.

— А ты скучаешь по царю. Насколько я понимаю, вестей от него нет.

— Половина разведчиков вообще не вернулись.

— И ты находишь успокоение в утехах с пажом?

— Ты слишком хорошо знаешь меня, секретарь. — Гефестион бросил вертел на блюдо. — Пожалуй, ты прав насчет специй. Они прошлись по моим кишкам, словно конница союзников сквозь ряды персов...

Он слез с постели, снял ночную сорочку и облачился в чистую тунику.

«Этот македонянин не похож на других», — всегда думал о нем Евмен.

Гефестион был выше многих ростом. Правильные черты лица (только нос чуть длинноват), ярко-синие глаза, коротко остриженные черные волосы, хорошая осанка. Не приходилось сомневаться в том, что он воин, это подтверждали многочисленные шрамы на теле — следы ранений.

Все знали, что Гефестион — самый близкий друг царя еще с детства и что с подросткового возраста он стал его возлюбленным. С тех пор царь брал себе жен, имел наложниц и других любовников, последним из которых был юркий, как червь, евнух-перс Багоас, но как-то раз, будучи сильно пьян, он признался Евмену, что Гефестион — его единственный верный друг и единственная любовь всей его жизни. Царь, неглупый человек даже в выборе друзей, поставил Гефестиона во главе части войска, а до этого назначил его своим килиархом. У персов это равнялось должности визиря. А для Гефестиона никто не был равен царю — и пажи, и все прочие наложники служили только для того, чтобы согревать его тело, пока рядом не было царя.

Одеваясь, Гефестион осведомился:

— А ты радуешься, видя, как я горюю по царю?

— Нет, — ответил Евмен. — Я тоже боюсь за него, Гефестион. И не только потому, что он — мой царь, не потому, что, если мы его утратим, наша жизнь превратится в сущий хаос. Я боюсь за него самого. Хочешь — верь, хочешь — нет, но это правда.

Гефестион пристально глянул на него. Он подошел к ванне, взял влажную тряпицу и протер ею лицо.

— Я не сомневаюсь в тебе, Евмен. Если на то пошло, мы многое вместе пережили, проделали огромный путь вместе с царем.

— До края света, — негромко уточнил Евмен.

— Верно, до края света. А теперь, кто знает, может быть, и дальше пройдем... Подожди еще немного. Прошу тебя, садись. Вот вода, вино, фрукты...

Евмен сел и съел несколько сушеных ягод инжира.

«И верно, поход получился очень долгий, — думал он. — И как странно, как обидно будет, если он закончится здесь, в этом унылом месте, так далеко от дома».

Бисеза, Сесил де Морган, капрал Бэтсон и несколько сипаев взобрались на вершину последней гряды холмов. Позади них стояли воины из Железного века, приставившие к их спинам острия копий. Внизу лежала дельта Инда — равнина, пересеченная мерцающей поверхностью широкой медленной реки. На западе, ближе к морю, у линии горизонта, Бисеза разглядела силуэты кораблей, затянутые плотной пеленой тумана.

«Похожи на триремы», — изумленно подумала Бисеза.

На равнине раскинулся походный лагерь огромного войска. Шатры стояли вдоль берегов реки, утренний воздух был наполнен дымом бесчисленных костров. Некоторые шатры были очень велики и, будучи спереди раскрыты, походили на купеческие лавки. Повсюду царило движение — толпа равномерно кипела и бурлила, будто варево в котле. Здесь были не только воины: медленно ходили женщины, многие из них перетаскивали тяжелую поклажу, по расквашенной дождями земле носились ребятишки, по грязным проходам между шатрами бродили собаки, куры и даже свиньи. Дальше, в больших загонах находились лошади, верблюды и мулы, на болотистых прибрежных лугах паслись стада овец и коз. Все и вся были выпачканы грязью — от самых высокорослых верблюдов до самых маленьких детей.

Де Морган, невзирая на грязь и усталость, пребывал в приподнятом расположении духа. Благодаря «зря истраченному» образованию он знал о происходящем здесь намного больше Бисезы. Он указал на раскрытые шатры.

— Видите? Воины должны были покупать себе еду, поэтому здесь эти торговцы — большинство из них финикийцы, если я правильно помню. Они всюду следуют за войском. Так что тут есть и всевозможные рынки, и передвижные театры, и даже суды, дабы вершить правосудие... И не забывайте, эта армия провела в походе не один год. Многие мужчины по пути обзавелись наложницами, женами и даже детьми. Воистину, это — странствующий большой город...

В спину Бисезы ткнулось острие длинного македонского копья с железным наконечником — де Морган сказал, что оно называется сарисса. Пора идти дальше. Все начали спускаться по склону к лагерю.

Бисеза старалась не показывать, как она устала. По просьбе капитана Гроува она отправилась с отрядом, чтобы попытаться установить контакт с армией македонян. Несколько дней отряд шел по долине Инда, и этим утром, на рассвете, они сдались македонским дозорным в надежде, что те отведут их к своим командирам. После этого они шли еще километров десять.

Вскоре они оказались посреди шатров, и Бисезе пришлось пробираться по расквашенной грязи и навозу; нестерпимо воняло животными, как будто это был не военный лагерь, а скотный двор.

Довольно быстро незнакомцев окружил народ. Люди изумленно таращились на летный комбинезон Бисезы, на костюм-визитку де Моргана, на ярко-красные шерстяные мундиры британских солдат. Большинство людей были невысокого роста, даже ниже сипаев, но при этом мужчины были широкоплечими, мускулистыми и явно очень сильными. Туники у воинов были не раз перекроенные и залатанные. Даже кожаные шатры местами явно износились и претерпели починку — но при этом позолоченные щиты сверкали, а загубники у лошадей были серебряными. Вот такая странная смесь обшарпанности и роскоши. Бисеза видела: это войско давно ушло из дома, но поход оказался удачным и принес трофеи, о которых воины и мечтать не могли.

Де Моргана, похоже, больше интересовали не сами македоняне, а то, какое впечатление они производили на Бисезу.

— О чем вы думаете?

— Стараюсь убедить себя в том, что я на самом деле здесь, — медленно выговорила она. — Я действительно это вижу — и двадцать три столетия сняты с истории, словно кожура. И еще я думаю о тех моих современниках, которые мечтали бы здесь оказаться и все это увидеть.

— Понятно. Но хотя бы мы здесь, а это уже кое-что. Бисеза споткнулась и была вознаграждена за это еще одним тычком сариссы в спину. Она тихо проговорила:

— Между прочим, у меня в кобуре пистолет. — Как и предполагали Бисеза и ее спутники, македоняне не поняли назначения ручного огнестрельного оружия и позволили чужакам оставить его при себе, но при этом отобрали у солдат ножи и штыки. — И меня так и подмывает снять его с предохранителя и заставить этого гада вогнать это копье себе в свою доисторическую задницу.

— Не советую, — примирительно отозвался де Морган.

Когда Гефестион был готов начать новый день, Евмен велел своему слуге принести свитки, в которых было означено количество людей в лагере на сегодняшний день, и дисциплинарные списки. Бумаги Евмен разложил на невысоком столе. Чаще всего именно так начинались дни: Евмен и Гефестион прорабатывали бесконечные подробности управления армией, состоящей из нескольких десятков тысяч человек. Они обсуждали то, насколько крепки те или иные подразделения войска, кому сколько положено жалованья, куда надо послать подкрепление, оружие, доспехи, одежду, вьючных животных. Эта работа продолжалась и тогда, когда армия на протяжении многих недель стояла лагерем, как сейчас. На самом деле сейчас все было сложнее, чем обычно, поскольку прибавились требования от флота, стоявшего на приколе в устье реки.

Как всегда, самым тревожным оказался отчет секретаря по положению дел в кавалерии. Лошади умирали в огромных количествах, и обязанность губернаторов провинций по всей империи состояла в том, чтобы собирать лошадей взамен павших, доставлять их в разные отдаленные места, откуда затем они попадали в армию. Однако уже некоторое время из-за того, что ухудшилась связь с провинциями, новые лошади не поступали, и секретарь кавалерии, обеспокоенный создавшимся положением, советовал приступить к конфискации лошадей у местного населения.

— Если удастся найти лошадей где-либо, кроме котлов, в которых варится конина, — мрачно пошутил Гефестион.

Гефестион командовал этой частью армии. Но Евмен, будучи секретарем царя, располагал собственной «службой», существовавшей наравне со структурой командования армией. У него имелись секретари, приписанные к каждому из главных подразделений войска — к пехоте, кавалерии, отрядам наемных воинов и прочим частям, и каждому из этих секретарей помогали инспекторы, делавшие массу работы по сбору сведений. Евмен гордился тем, что всегда располагает точными и свежими сведениями: это можно было считать важным достижением на службе у македонян, большинство из которых (даже знатные особы) не умели читать, писать и считать.

Но к своей работе Евмен был хорошо подготовлен. Будучи старше большинства людей из ближнего окружения царя, он служил еще отцу Александра, Филиппу.

Филипп захватил власть в Македонии за три года до рождения своего сына и наследника. В те дни царство представляло собой раздробленную коалицию княжеств, которым угрожали варварские племена с севера и коварные греческие города-государства с юга. Во время правления Филиппа северные племена были вскоре покорены. Конфронтация с греками была неизбежна, и когда это произошло, Филиппу очень помогло сделанное им нововведение: прекрасно обученный и необыкновенно быстрый отряд кавалеристов, называющих себя соратниками, просто-таки рассек тяжелую и медлительную греческую пехоту — гоплитов.

Евмен, грек из города-государства Кардия, понимал, что его соотечественники никогда не смирятся с тем, что их покорили завоеватели-варвары. Но в такое время, когда цивилизация ютилась на нескольких, образно говоря, островках посреди моря варварства и неизвестности, наиболее политически дальновидные из греков осознавали, что сильная Македония оберегала их от этих опасностей. Они поддержали амбициозные планы Филиппа завоевать громадную Персидскую империю — большей частью ради того, чтобы отомстить за прежние набеги персов на греческие города. А обучение царского сына учителями-греками, среди которых был и знаменитый Аристотель, ученик Платона, послужило тому, что многие сильнее уверились в эллинистических настроениях Филиппа.

Но вышло так, что как раз тогда, когда Филипп готовился к грандиозному походу против Персии, его убили заговорщики.

Новому царю тогда исполнилось всего двадцать лет, но он смело продолжил все то, что досталось ему от отца. Несколько коротких успешных военных кампаний укрепили положение Александра в Македонии и Греции. Затем он устремил свой взор на ту добычу, которая была почти что в руках у Филиппа. Персидская империя раскинулась от Турции до Египта и Пакистана, и ее великий царь мог собрать войско числом в миллион воинов. Но миновали шесть лет жестокой и блестящей войны — и царь Македонии воссел на престоле в Персеполе.

Этот царь желал не просто покорять земли, но править на них. Он хотел распространить греческую культуру по Азии: по всей своей империи он закладывал или восстанавливал города по греческому образцу. И, что было гораздо более противоречиво, он пытался сплавить воедино самые разные народы, которыми правил. Он стал носить персидские одежды, перенял персидский образ жизни, он повергал в ужас своих приближенных, целуя в губы у них на глазах евнуха Багоаса.

Между тем Евмен продвигался по своей карьерной лестнице рядом с царем. Его старательность, ум и политическая гибкость обеспечили ему безраздельное доверие царя. Империя все возрастала в размерах, а вместе с ней возрастала и ответственность, лежащая на плечах Евмена, и в конце концов ему стало казаться, что на его плечах — тяжесть всего мира.

Но этому царю было мало просто империи. Покорив Персию, он повел свое окрепшее в боях войско — все пятьдесят тысяч воинов — на юг и на восток, к богатейшему и таинственному трофею — Индии. Они шли и шли на восток по неизведанной и не нанесенной на карты стране и продвигались к побережью океана, который, как думал царь, омывает весь мир. Странные это были края: в здешних реках водились крокодилы, леса кишели гигантскими змеями, здесь поговаривали о других неслыханных империях. Но царь не желал останавливаться.

Почему он продолжал свой поход? Одни говорили, что он бог, воплотившийся в тело смертного человека, а боги всегда желали большего, нежели люди. Другие говорили, что он жаждет превзойти в подвигах великого героя Греции Ахилла. Кроме того, было еще и любопытство: человек, воспитанный Аристотелем, не мог усмирить в себе страстное желание познать мир. Но Евмен подозревал, что истина гораздо проще. Александр был творением своего прославленного отца, и не стоило дивиться тому, что молодой царь жаждал затмить его славу и доказать, что он — еще более великий человек.

Наконец у реки Беас войска, уставшие от многолетнего похода, взбунтовались, и даже богоподобный царь не смог двигаться дальше. Евмен полагал, что у Александра достаточно здравого смысла. Хватало и того, что есть, — удержать бы то, что имели.

Кроме того, Евмен уже тайком подумывал о своих перспективах. Он не раз сталкивался с соперничеством при дворе. Македоняне презрительно относились к грекам — это была заносчивость воинов перед простыми «писцами», и самих талантов Евмена хватало для того, чтобы он нажил себе множество врагов. К примеру, Гефестион жутко ревновал к своему возлюбленному царю всех, кому тот оказывал доверие. Порой распри между приближенными царя заканчивались гибелью кого-то из них. Но Евмен уцелел — и у него тоже имелись собственные амбиции. Как только царская власть сместится от завоеваний в сторону политического и хозяйственного укрепления империи, смогут пригодиться все способности Евмена, и он намеревался обеспечить себе должность повыше какого-то там секретаря.

После подавления мятежа у реки Беас у царя сохранилась еще одна великая мечта. Находясь в самом сердце Индии, он велел выстроить огромный флот, чтобы на кораблях проплыть по Инду, а затем вдоль побережья Персидского залива, дабы открыть новый торговый путь, за счет которого можно было бы еще более сплотить империю. Александр разделил свое войско: Гефестиону он поручил отвести флот к дельте. За ним по берегу следовал обоз с поклажей и драгоценные царские слоны. Евмен и его подчиненные отправились в путь с флотом. Сам царь задержался, дабы усмирить бунтующие племена в своей новой провинции — Индии.