Основание - На пути к Основанию

      — Какой из меня преемник? — с жаром возразил Селдон. — Что я знаю об управлении Империей? Император совершенно по-дурацки убежден, что теперешний кризис я разрешил, руководствуясь законами психоистории. Но ведь это не так.
      — Это не имеет значения, Хари. Раз он верит, что у тебя на все есть психоисторические ответы, он будет тебя слушать, а этого вполне достаточно, чтобы ты стал неплохим премьер-министром.
      — Да уж. Я его заведу в такие дебри...
      — А я уверен в том, что здравый смысл — ну, или интуиция, если хочешь — приведут тебя к цели... с психоисторией или без нее.
      — Но что же я буду делать без тебя... Дэниел?
      — Спасибо, что так назвал меня. Теперь я больше не Демерзель, теперь я только Дэниел. Что ты будешь без меня делать? Например, можешь попробовать применять на практике кое-какие из идей Джоранума относительно всеобщего равенства. Он ведь эти идеи только излагал ради приобретения популярности, но сами по себе эти идеи вовсе не так уж плохи. Попробуй убедить Рейча помочь тебе. Он ведь принял твою сторону и оказал тебе неоценимую услугу, поборов в себе тягу к идеалам, проповедуемым Джоранумом, так что теперь он страдает, чувствуя себя в каком-то смысле предателем. Докажи ему, что это не так. Помимо всего прочего, у тебя будет возможность больше работать над психоисторией, поскольку в этом деле Император за тебя сердцем и душой.
      — Ну а ты что будешь делать, Дэниел?
      — В Галактике для меня найдется масса дел. Ведь Нулевой Закон еще никто не отменил, и я обязан трудиться на благо человечества, покуда понимаю, что это такое. И потом, Хари...
      — Да, Дэниел?..
      — С тобой остается Дорс.
      Селдон кивнул:
      — Да, со мной остается Дорс.
      Он немного помолчал, потом крепко сжал протянутую руку Дэниела.
      — Прощай, Дэниел.
      — Прощай, Хари.
      Сказав это, робот повернулся и, гордо подняв голову, зашагал прочь по дворцовому залу. Тяжелая мантия премьер-министра шуршала при каждом его шаге.
      Селдон после его ухода еще долго стоял, не в силах пошевелиться. Но вдруг, совершенно автоматически, пошел следом за Дэниелом, к кабинету премьер-министра. Он ведь не успел сказать ему самого главного!
      Немного помедлив у двери, Селдон вошел в кабинет. Там было пусто.
      Мантия премьер-министра висела на спинке кресла около письменного стола.
      — Прощай, мой друг! — произнес Хари в пустоту, и слова эти эхом отлетели от стен кабинета.
      Эдо Демерзель ушел. Р.Дэниел Оливо исчез.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КЛЕОН I

       КЛЕОН I— ...Несмотря на многочисленные восхваления в адрес последнего из Императоров, во времена правления которого в Первой Галактической Империи имело место довольно значительное объединение миров и столь же значительное их процветание, двадцатипятилетнее правление Клеона I знаменовалось непрерывным упадком. Это никак нельзя рассматривать как его непосредственную вину, поскольку упадок Империи зависел от таких политических и экономических факторов, с которыми справиться было не под силу никому в то время. Императору удалось подобрать себе в помощники исключительно удачные кандидатуры — его премьер-министрами были Эдо Демерзель, а за ним — Хари Селдон, в способность которого разработать психоисторию Император никогда не терял веры. Клеон и Селдон как главные объекты подпольной деятельности джоранумитов, пребывавшей в состоянии агонии...
ГАЛАКТИЧЕСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ.

Глава 1

      Мандель Грубер был счастливым человеком. По крайней мере, такое впечатление он производил на Селдона. Прервав свой утренний моцион по саду, Селдон с любопытством наблюдал за Грубером.
      На вид Груберу было под сорок. Ему так часто приходилось наклоняться — именно наклоняться, а не кланяться, — что он стал сутуловат. Лицо у Грубера было симпатичное, всегда гладко выбритое, розовую лысину едва покрывали жиденькие светлые волосы. Тихонько насвистывая, он склонился над кустом, осматривая листочки — не появились ли на них вредители.
      Но Грубер, конечно же, не был главным дворцовым садовником. Главный садовник — большая шишка — почти все время проводил в своем кабинете в грандиозном дворцовом здании, и под его началом трудилась целая армия подчиненных — мужчин и женщин. Как ни странно, главный садовник совершал инспекционный обход дворцовой территории не чаще двух раз в году.
      А Грубер был одним из его подчиненных. Должность его, насколько знал Селдон, именовалась «садовник первой категории», и зарабатывать ее ему пришлось целых тридцать лет, трудясь верой и правдой.
      Остановившись на ровной садовой дорожке, усыпанной мелким гравием, Селдон окликнул садовника:
      — Отличный нынче денек, верно, Грубер?
      Грубер оглянулся и улыбнулся.
      — Да, господин премьер-министр, славный денек. А ведь жалко тех, кто в такой денек в четырех стенах томится.
      — Вроде меня?
      — Не то, чтобы вроде вас, господин премьер-министр... просто от души жалко, когда... Ну, вы вот погуляете, подышите — и на целый день во дворец, верно? Как же вас не жалеть? Выходит, я счастливее вас буду?
      — Спасибо вам за сочувствие, Грубер, но ведь вы же знаете, что на Транторе сорок миллиардов людей живет под куполами. Вам их всех тоже жалко?
      — А как же! Я-то судьбе благодарен за то, что я здесь, а не там. Нас ведь так мало — таких, кому суждено трудиться на вольном воздухе. Считайте, мне здорово повезло.
      — Но ведь погода не всегда такая замечательная?
      — Это верно. И мне приходится вкалывать и под ливнем, и когда ветрище до костей пробирает. Только, знаете, нет плохой погоды, есть плохая одежда. Да вы поглядите... — Грубер раскинул руки, как будто хотел обнять весь дворцовый парк. — Поглядите, сколько у меня тут друзей — деревья, трава, зверюшки, жучки. Работы всегда хватает, не соскучишься. Ведь надо все в порядке держать. Планировка там, и все такое... А вы, господин премьер-министр, видали хоть раз планировку парка?
      — Да ведь я, вроде бы, и сейчас ее вижу или нет?
      — Э, нет, я не про это. Это надо сверху, с птичьего полета, так сказать. Только тогда поймешь, каково тут все на самом деле. Парк-то был разбит по проекту Тэппера Сэвенда лет сто назад, если не больше, и с тех пор тут ничего не меняли. Тэппер был одним из самых лучших специалистов по озеленению, и ведь мой земляк, кстати говоря.
      — С Анакреона, стало быть?
      — Точно. Далекая планета на задворках Галактики. Там, знаете, до сих пор есть места, где не ступала нога человека. Живи-поживай... А сюда я попал зеленым мальчишкой — считайте, молоко на губах не обсохло. Тогда нынешний главный садовник тоже был совсем молоденький, только-только на должность заступил, еще при прежнем Императоре. Ну а теперь, конечно, то и дело разговоры заходят — давайте, дескать, все тут переделаем, перекроим...
      Грубер глубоко вздохнул и покачал головой.
      — Зря сделают, если возьмутся за такое. Не стоит. И так все славно, ежели только порядок соблюдать да делать так, чтобы глаз и душу радовало.
      Правду сказать, все-таки порой тут кое-что изменяли. Нет-нет, а кому-то из Императоров прискучивала старая планировка и хотелось чего-то новенького.
      Можно подумать, — хмыкнул Грубер, — будто новенькое — это всегда лучше, чем старенькое. Наш-то нынешний Император, да продлятся его дни, тоже подумывал, не изменить ли тут чего, обсуждали они это дело с главным садовником.
      Последние слова Грубер произнес почти шепотом — по всей видимости, устыдился, что распространяет дворцовое сплетню.
      — Ну, это вряд ли скоро получится.
      — Надеюсь, господин премьер-министр, всей душой надеюсь. Знаете, я вам вот что скажу: коли будет у вас минутка оторваться от вашей безумной работы, не поленитесь, загляните в бумаги, поглядите на планировку парка.
      Редкостной красоты планировка, и будь нате моя воля, я бы ни единой веточки, ни единого листочка не трогал бы, хоть тут сотни квадратных километров площади.
      Селдон улыбнулся.
      — Как я погляжу, вы преданы своему делу, Грубер. Не удивлюсь, если в один прекрасный день вы станете главным садовником.
      — Только не это! Главный садовник — несчастнейший из людей. Он не дышит свежим воздухом, не видит красот природы. Наверное, уже и позабыл, что он про нее знает, про природу эту самую. Он вон где живет, — брезгливо махнул рукой Грубер в сторону дворцовых построек, — и поди уже не сумеет кустик от деревца отличить, коли только кто из подчиненных не подведет его поближе и пальцем не ткнет.
      Селдону показалось, что Грубер того гляди плюнет от отвращения, но, судя по всему, не мог найти, куда бы сплюнуть.
      Селдон негромко рассмеялся.
      — Какое удовольствие, Грубер, с вами беседовать! Сами знаете, какая у меня работа. Так приятно иногда погрузиться в вашу жизненную философию.
      — Да что вы, господин премьер-министр, какой из меня философ... Я и учился-то с пято на десято...
      — Чтобы стать философом, совершенно необязательно учиться. Тут нужен острый ум и жизненный опыт. Так что берегитесь, Грубер. Можете получить повышение.
      — Господин премьер-министр, мне лучшей награды не будет, если вы меня оставите тем, кто я есть.
      Селдон развернулся и пошел прочь, и улыбка вскоре исчезла с его лица, поскольку он задумался о делах гораздо более прозаических. Уже десять лет он занимал пост премьер-министра, и если бы Грубер знал, до какой степени Селдону осточертела его должность, он бы сочувствовал ему еще сильнее. О, если бы Грубер понимал, с какой неразрешимой дилеммой столкнулся Селдон, к чему подвел его достигнутый за эти годы прогресс в разработке психоистории!

Глава 2

      Тихая, мирная, задумчивая прогулка — просто идиллия. Здесь, поблизости от Императорского Дворца, трудно было даже поверить, что за пределами этого островка под открытым небом простирается громадная территория планеты, закованная в непроницаемую броню. А здесь Селдону казалось, будто он на своей родной планете, Геликоне. Груберу, наверное, казалось, что он — на Анакреоне.
      Но, конечно, все это было обманчиво. Территория дворцового парка надежно охранялась — мало сказать «надежно».
      Некогда, тысячу лет назад, когда дворцовые постройки были не так роскошны, как теперь, и гораздо меньше отличались от остальных зданий на Транторе, который в ту пору только начинали покрывать защитными куполами, дворцовая территория была открыта для простых смертных, а сам Император порой прогуливался по дорожкам парка и благосклонно кивал своим подданным.
      Теперь все было по-другому. Теперь тут царил режим особой безопасности и никому из транторианцев не позволялось самовольно пересечь границу дворцовой территории. На самом деле такие суровые меры предосторожности вовсе не снижали уровня опасности, поскольку исходила она, как правило, от тех, кто находился как раз внутри границ этой самой территории — то бишь чем-то недовольных чиновников из ближайшего окружения монаршей особы или от подкупленных солдат-охранников, нарушивших присягу.
      Именно на дворцовой-то территории реальная опасность и грозила Императору и его неподкупным приближенным. Страшно представить, что бы могло произойти, если бы на такой вот прогулке, как сегодня, лет десять назад Селдона не сопровождала Дорс Венабили.
      Он тогда был начинающим премьер-министром, и было вполне естественно предполагать, что найдутся завистники, скрежещущие зубами по поводу столь неожиданного решения Императора. Тогда было много охотников занять освободившуюся вакансию — тех, кто считал себя более опытными, более достойными (по их мнению, конечно) и поэтому вправе (по их же мнению) пылать справедливым гневом. Естественно, никто из злопыхателей ни сном, ни духом не ведал о психоистории, о той важности, которую ей придавал Император, а потому они решили, что самое простое — это подкупить одного из вооруженных телохранителей премьер-министра.
      И вот однажды, во время прогулки, зоркие глаза Дорс уловили отблеск лучей закатного солнца — настоящего солнца, чьи лучи никогда бы не проникли через стальной панцирь купола, — и отблеск этот сверкал, отражаясь от металлической поверхности бластера.
      — Ложись, Хари! — вскрикнула она и одним прыжком оказалась рядом с сержантом.
      — Дайте мне ваш бластер, сержант, — приказала она тоном, не допускающим никаких возражений.
      Потенциальный террорист, донельзя смущенный яростным видом несущейся на него женщины, судорожно взвел курок.
      Но выстрелить не сумел, поскольку Дорс успела крепко сжать его запястье и поднять над головой руку, сжимавшую бластер.
      — Лучше бросьте, — сжав зубы, проговорила она.
      Сержант отчаянно пытался вырвать руку.
      — И не пытайтесь, сержант, — предупредила Дорс. — Мое колено — в трех дюймах от вашего паха, и вы не успеете глазом моргнуть, как ваше мужское достоинство станет приятным воспоминанием. Замрите. Вот так, умница. А теперь разожмите пальцы. Если сейчас же не бросите бластер, я вам сломаю руку.
      Тут из-за кустов с воплями выбежал садовник. Дорс дала ему знак не приближаться. Сержант разжал пальцы. Бластер упал на землю.
      Селдон, подбежав, процедил сквозь зубы:
      — Иди, Дорс, я разберусь с ним.
      — Нет. Это ты иди. Забери бластер и уходи за деревья. Тут могут быть еще злоумышленники.
      Дорс, по-прежнему крепко держа сержанта за руку, потребовала:
      — А теперь, сержант, назовите имя того, кто заставил вас покуситься на жизнь премьер-министра, а также имена всех тех, кто еще в этом замешан.
      Сержант молчал.
      — Не валяйте дурака, — сказала Дорс. — А ну, говорите! — И она выкрутила ему руку так, что он опустился на колени. Дорс приставила к его шее мысок туфли. — Сержант, если вам очень нравится помалкивать, я могу сделать так, что вы умолкнете навеки. И не только лишитесь дара речи — учтите, сначала я вам все кости переломаю. Так что давайте-ка говорите!
      И сержант послушался.
      А потом, когда все было позади, Селдон спросил у Дорс:
      — Дорс, как ты могла? Никогда не думал, что ты способна на такую... жестокость!
      Дорс холодно ответила:
      — На самом деле я не причинила ему никакого вреда. Вполне достаточно было пригрозить. Во всяком случае, твоя безопасность была превыше всего.
      — Лучше бы я сам с ним схватился.
      — Ради чего? Чтобы не уронить мужского достоинства? Во-первых, ты бы мог просто-напросто опоздать. Во-вторых, чего бы ты ни добился и как бы ни преуспел, это в любом случае не стало бы неожиданностью. Один мужчина отделал другого — подумаешь! А я — женщина, а от женщины никто не ждет ни мужской ярости, ни силы. Хари, ну ты-то понимаешь, что ни одна женщина не в силах сделать со здоровым мужиком такое? А теперь пойдут слухи, и рассказ о случившемся будет обрастать не правдоподобными подробностями, и скоро все меня будут бояться, а тебя никто не осмелится и пальцем тронуть.
      — Ну да. Но не только из-за того, что будут бояться тебя. Бояться будут еще и казни. Сержант и остальные заговорщики будут казнены, ты же знаешь.
      Дорс, как правило, строго следила за выражением своего лица, но тут не сдержалась. Видно было, как ей жалко осужденного на смерть сержанта, того, кто мог бы, не задумываясь, прикончить ее любимого Хари.
      — Но, Хари, — воскликнула она, — разве так уж необходимо казнить заговорщиков? Вполне достаточно было бы посадить их в тюрьму или отправить в ссылку.
      — Не выйдет, — покачал головой Селдон. — Поздно. Клеон и слышать ни о чем, кроме казни, не желает. Могу процитировать тебе его слова, если хочешь.
      — То есть он уже все решил?
      — Не раздумывая. Я пытался убедить его в том, что хватило бы ссылки или тюрьмы, но он сказал «нет». Он сказал: «Всякий раз, когда я пытаюсь решить проблему путем твердых и решительных действии, вы мне поете ту же самую песню, что до вас пел Демерзель, — про „деспотизм“ и „тиранию“. Но это — мой дворец. Это мой парк. Это — моя охрана. Моя собственная безопасность зависит от того, насколько надежно охраняется дворец и территория, от того, насколько мои люди верны мне. Неужели у вас есть сомнения в том, что любое нарушение верности мне и Империи должно быть наказуемо иначе, чем мгновенной казнью? О какой безопасности тогда вообще речь? О какой моей безопасности можно говорить?»
      Тогда я сказал: «Но должен состояться суд». А он говорит: «Пусть будет суд. Трибунал. Пусть он состоится немедленно, и я не потерплю, если хоть кто-то выскажется против казни».
      Дорс была потрясена.
      — И ты так спокойно об этом говоришь? Ты что, согласен с Императором?
      Селдон неохотно кивнул.
      — Согласен.
      — Из-за того, что покушались на твою жизнь, видимо? Неужели ты из чувства мести отказался от своих принципов?
      — Нет, Дорс, я человек не мстительный. Но в данном случае на карту была поставлена не только моя жизнь, и не только жизнь Императора. Если и есть в истории Империи что-либо неизменное, показательное, так это то, что Императоры приходят и уходят. Защищать тут приходится психоисторию.
      Несомненно, даже если что-нибудь ужасное случится со мной, психоистория все равно когда-нибудь появится на свет, но Империя катится к разрухе, и ждать нельзя, а пока только мне одному удалось продвинуться достаточно далеко для того, чтобы необходимая нам, как воздух, методика была разработана вовремя.
      — Значит, тебе следовало бы передать свои знания другим, — сухо проговорила Дорс.
      — Я этим и занимаюсь. Поскольку Юго Амариль кажется мне самым подходящим моим последователем, у меня от него секретов нет. Мы с ним собрали целую группу математиков. Все они люди способные и когда-нибудь сумеют внести свою лепту, но только все равно они не так знающи, как...
      — Как ты — хочешь сказать? Не так мудры, не так талантливы? Да?
      — Да, я именно так думаю. И еще я думаю, что психоистория принадлежит мне, а раз я один способен с ней управиться, мне нужно время и нужна моя жизнь. Я — человек...
      — Человек... — печально кивнула Дорс.
      Казнь состоялась. Уже целый век в Империи не случалось ничего подобного. На смерть были осуждены двое министров, пятеро чиновников среднего звена и четверо солдат, включая того самого сержанта. Вся дворцовая охрана подверглась допросам и проверкам, и те, кто не выдержал испытаний, были уволены, и более того — сосланы в отдаленные Внешние Миры.
      С этих пор все стали тише воды, ниже травы, а охрана премьер-министра была усилена вдвое, так что «тигрице» — именно так стали теперь под шумок называть Дорс — уже не было нужды всюду сопровождать Селдона. Даже когда ее не было рядом, ее образ яростной защитницы, казалось, витал где-то совсем рядом с Селдоном. Итак, минуло уже почти десять лет, как Император Клеон наслаждался чувством спокойствия и полной безопасности.
      Теперь работа над психоисторией подошла вплотную к той черте, когда вот-вот должна была появиться возможность делать кое-какие прогнозы, и, возвращаясь в это утро с прогулки в лабораторию, где он превращался из премьер-министра в ученого-аналитика, Селдон почему-то отчетливо ощутил, что периоду его благоденствия и эйфории приходит конец.

Глава 3

      Однако он не сумел сдержать радости, охватившей его при входе в лабораторию.
      Как все переменилось...
      Ведь началось все двадцать лет назад, а тогда он маялся с подержанным геликонским компьютером. Но именно тогда словно озарение снизошло на него, и возникла туманная, полубезумная математическая теория...
      А потом — годы работы в Стрилингском университете, когда они с Юго Амарилем корпели над выверкой уравнений, пытались избавиться от тяжеловесных множеств, обойти каким-то образом самые страшные из хаотических эффектов. Честно говоря, успехов у них было маловато.
      Теперь же, когда он уже десять лет занимал пост премьер-министра, к его услугам был полный набор новейших компьютеров и обширный штат сотрудников, разрабатывающих самые разные аспекты проекта.
      Условиями разработки проекта диктовалась необходимость того, чтобы никто, из сотрудников — за исключением Юго и самого Селдона — не знали в точности, над чем они на самом деле работают. Каждый трудился над вычлененным из общей проблемы заданием, разрабатывая, так сказать, отдельную шахту в колоссальной горе психоистории. Только Юго и Селдон знали, как глубоки ее недра, как высоки вершины, да и для них порой эти самые вершины скрывались в тучах, а склоны заволакивал густой туман.
      Конечно, Дорс была права. Пора было мало-помалу вводить сотрудников в курс дела, посвящать в тайну. Двоим теперь уже не под силу было управиться с возникшими проблемами. А годы неумолимо шли вперед. Селдон старился.
      Пускай даже он сумеет курировать работу над проектом еще пару десятков лет, но надо смотреть правде в глаза: лучшие его годы уже позади.
      Да и Амарилю через месяц — тридцать девять. В общем, он еще достаточно молод, но не так уж молод для математика. К тому же он трудится над проектом примерно столько же времени, сколько сам Селдон, и, стало быть, способность к продуктивному, блещущему новизной мышлению у него уже не та.
      Амариль заметил, как вошел Селдон, и пошел ему навстречу. Селдон с любовью смотрел на помощника. Амариль, как и Рейч, был коренным далийцем, и все же на взгляд в нем ничего далийского не осталось, разве что невысокий рост и крепкая, мускулистая фигура. Он не носил усов, давно избавился от акцента. Даже далийский менталитет куда-то выветрился.
      Призывы и лозунги Джо-Джо Джоранума в свое время не произвели на него никакого впечатления, а ведь он апеллировал в первую очередь к угнетенным и униженным далийцам.
      Казалось, Амарилю совершенно несвойственен никакой патриотизм, кроме единственного — патриотизма в отношении психоистории. Только ей он принадлежал и сердцем, и душой.
      Думая об этом, Селдон порой испытывал смущение. Сам он до сих пор не забыл о родной планете Геликоне, о тех двадцати годах, что прожил там, и ничего не мог с собой поделать: он считал себя геликонцем. Время от времени он задумывался о том, не мешает ли это его работе над психоисторией. Ведь в идеале человеку, занятому этой наукой, нужно было бы отречься от каких-либо национальных привязанностей и перестать принадлежать какому бы то ни было сектору, планете, а если и принадлежать кому-то и чему-то, то только лишь абстрактному человечеству, как Амариль.
      «А я до сих пор этого не умею», — подумал Селдон и глубоко вздохнул.
      — Хари, — сказал Амариль, — успехи таки, похоже, есть.
      — Похоже, Юго? Только похоже?
      — Я не стал бы торопиться и выпрыгивать в открытый космос без скафандра, — сказал Юго совершенно серьезно. (Селдон знал, что с чувством юмора у него не очень.) И они вдвоем вошли в их отдельный кабинет. Кабинет был невелик, но зато надежно экранирован.
      Амариль сел и закинул ногу на ногу.
      — Появилась возможность запустить твою последнюю схему борьбы с хаотичностью — не целиком, конечно, — и ценой обобщений.
      — Ясно. «Выбрал прямую дорогу, так не гляди по сторонам». Именно так обстоят дела во Вселенной. Нужно просто-напросто как-то одурачить наши цифры.
      — Ну, что-то в таком духе мы и сделали. Теперь мы смотрим на все как бы через обледеневшее стекло.
      — Это все равно лучше, чем через свинцовый экран, заслонявший нам обзор столько лет.
      Амариль что-то пробормотал себе под нос и сказал:
      — Теперь мы способны различать свет и тьму.
      — Поясни!
      — Не могу, но у меня есть Главный Радиант, над созданием которого я трудился, как... как...
      — Ламек не подойдет? Это такой геликонский зверек, живущий в горах. На Транторе они не водятся.
      — Ну, если ваш ламек трудится в поте лица, значит, я примерно так же трудился над созданием Главного Радианта.
      Амариль нажал кнопку на крышке стола, сработал механизм открытия ящика, и он бесшумно выехал из-под крышки. Юго вынул из ящика черный матовый куб. Селдон с нескрываемым интересом смотрел на него.
      Принципиальную схему Главного Радианта создал он сам, но сборку осуществлял Амариль — он был мастер на все руки.
      Комната постепенно погрузилась в темноту, и прямо в воздухе повисли цепочки уравнений и графиков. Цифры, казалось, подвешены на невидимых ниточках над столом.
      — Восхитительно! — не смог удержаться Селдон. — В один прекрасный день, если доживем до него, нужно будет добиться того, чтобы Главный Радиант проецировал целый поток математических символов, отражающих прошлое и будущее. У нас появится возможность выделять в течении этой громадной реки притоки и рукава, направлять их в нужное русло.
      — Угу, — буркнул Амариль, — если нам удастся прожить с сознанием того, что наши действия, направленные на то, как бы сделать лучше, не сделают хуже, чем есть.
      — Поверь, Юго, еще не было случая, чтобы я лег спать, не подумав об этом. Эта мысль все время гложет меня. И все-таки пока ничего такого не произошло. И не добрались мы покуда до такой возможности. Ты верно сказал: пока мы всего-навсего различаем свет и тьму через обледенелое стекло.
      — Точно.
      — И как тебе кажется, что ты видишь, Юго? — спросил Селдон, пристально глядя на Амариля. Пристально и немного печально: Амариль стал толстеть. У него даже брюшко появилось. Он проводил слишком много времени у компьютера и Главного Радианта и почти забросил свои каждодневные разминки. Селдон знал, что с женщинами Амариль встречается время от времени, но жены у него не было. Это было ошибкой! Даже «трудоголику» нужны жена и дети, нужно о ком-то заботиться.
      И Селдон подумал о том, что он сам до сих пор старается держаться в хорошей форме и что именно Дорс заставляет его не забывать об этом.
      — Что я вижу? — переспросил Амариль. — Я вижу, что Империя в беде.
      — Империя всегда в беде.
      — Да, но теперь дело обстоит более конкретно. Существует вероятность, что беда подстерегает нас а самом центре.
      — На Транторе?
      — Может быть. А может быть, на Периферии. То ли случится несчастье здесь у нас — может быть, гражданская война, — то ли далекие Внешние Миры начнут откалываться от Империи.
      — Уверен, для определения вероятности как первого, так и второго психоистория не нужна.
      — Самое интересное то, что, похоже, это взаимоисключающие события. Либо одно, либо другое. А вероятность того, что то и другое произойдет одновременно, ничтожно мала. Вот, посмотри. Это же твои собственные вычисления. Посмотри!
      И они вместе углубились в чтение цифр на дисплее Главного Радианта.
      Наконец Селдон проговорил:
      — Знаешь, я все-таки не понял, почему ты считаешь эти варианты развития событий взаимоисключающими.
      — Я тоже, Хари, не знаю, почему это так, но в чем тогда ценность психоистории? Грош бы ей была цена, если бы она показывала нам только то, что видно невооруженным глазом. Она должна показывать нам то, чего не видно, понимаешь? А не показывает она нам, во-первых, того, какой из двух вариантов предпочтительнее, а во-вторых, что нужно делать для того, чтобы случилось лучшее, а вероятность худшего значительно упала бы.
      Селдон поджал губы, помолчал, потом медленно проговорил:
      — Я могу сказать тебе, какой вариант предпочтительнее. Пусть Периферия катится куда подальше, а Трантор остается в покое.
      — Серьезно?
      — Без вопросов. Мы обязаны сохранить Трантор в неприкосновенности хотя бы потому, что здесь мы работаем.
      — Но наше собственное существование нельзя ставить во главу угла.
      — Наше — нет, а существование психоистории — можно. Что хорошего для нас выйдет из того, если мы примемся спасать Периферию, а на Транторе создастся такая обстановка, что мы вынуждены будем прервать работу над психоисторией? Я не говорю, что нас убьют. Я говорю о том, что нам могут не дать работать. А наша судьба напрямую зависит от работы над психоисторией. Что же касается Империи, то отделение Периферии — всего лишь начало распада, который может продлиться очень долго, прежде чем процесс доберется до сердцевины.
      — Допустим, ты прав, Хари, но как можно добиться сохранения стабильности на Транторе?
      — Для начала надо хотя бы подумать об этом.
      Оба умолкли, и наконец Селдон признался:
      — Знаешь, что-то мне не легче от этих раздумий. А что, если вся Империя — на ложном пути? Причем давно идет по нему, всю свою историю? Знаешь, эта мысль приходит мне в голову всякий раз, когда я говорю с Грубером.
      — Кто это — Грубер?
      — Мандель Грубер. Садовник.
      — А-а-а... Тот самый, что с воплями кинулся тебе на помощь, когда тебя хотели убить?
      — Он самый. Я никогда этого не забуду и останусь вечно ему признателен. Ведь он был готов голыми руками защищать меня и не испугался заговорщиков, вооруженных до зубов. Вот это преданность! Но дело не столько в этом. Знаешь, поговоришь с ним — и словно глотнул свежего воздуха. Не могу же я все время разговаривать с придворными и психоисториками.
      — Ну, спасибо.
      — Не сердись! Ты же понимаешь, что я хочу сказать. Грубер — дитя природы. Он любит ветер, и дождь, и мороз — словом, натуральную погоду. А я тоже по всему этому так скучаю порой.
      — А я — ни капельки. И не помер бы, если бы вообще никуда не выходил.
      — Ты вырос под куполом. А вот попробуй представить себе, что было бы, если бы Империя состояла из примитивных, промышленно неразвитых миров, живущих земледелием и скотоводством, где плотность населения была бы мала и хватало бы нетронутых участков земли? Разве так не было бы лучше для всех нас?
      — Не знаю. На мой взгляд, это было бы просто кошмарно.
      — А я выкроил время и попытался оценить такой вот вариант. Такое впечатление, что имеет место нечто вроде неустойчивого равновесия.
      Малонаселенный мир — ну, такой вот пасторальный, как я только что описал, — либо нищает и вырождается, опускаясь практически до дикарства, либо там происходит индустриализация. Узенькая такая, понимаешь, дощечка — того и гляди, в какую-то сторону откачнется, и почему-то чаще всего выходит так, что перевешивает индустриальный путь развития.