Двойной Герой (№1) - Врата испуганного бога

Сергей Антонов

Врата испуганного бога

Автор выражает огромную благодарность помощнику шерифа Хоку, Эленор Ригби, Крису Банчу, Гуннару Грапсу, Станиславу Лему, Амиттабху Баччану, Брайану Мэю, Андрею Ширяеву, Солу Пензеру, среднему брату Маркс, Эдуарду Савенко, Роберту Асприну, Андрону Михалкову-Кончаловскому, Нейлу Аспиналу, Харрисону Форду, Максиму Ростиславцеву, Сергею Жарковскому и лично Андрею Геннадьевичу Лазарчуку, предоставившим некоторые сведения

Ричарду Мэйсону Блэкмору и Норберту Винеру посвящается

Стены пещеры уходили отвесно вверх, в темноту, туда, где прятался почти неразличимый снизу потолок, покрытый жирной факельной копотью… Темный вулканический камень нависал сверху, именно – нависал, стекал плавными рубцами со всех сторон, давил непомерной тяжестью, мешал дышать; недвижное движение, невидимое, но явное среди тьмы…

Высохшее до прозрачной болезненной желтизны лицо человека в длинной серой хламиде своей неподвижностью напоминало камень стен. О том, что он способен испытывать какие-то чувства и, возможно, выражать их мимикой, говорили только его глаза – жутко белесые, с узкими вертикальными зрачками глаза, метавшиеся по пространству пещеры. Человек искал того, ради кого он входил, повинуясь Голосу, в это царство ужаса… в какой? в сотый? в тысячный? раз за свою долгую жизнь.

Человек искал Бога.

У него не было ни фонаря, ни факела. У него имелось большее: вера и привычка. С обычного места, на котором он останавливался, пройдя Заколдованные Коридоры (шестьдесят четыре полушага от острого камня в метре у входа в Храм), он всегда находил глазами Бога, призывал Его молитвой и потчевал Его живым мясом. Тьма не была существенностью. Требовались только терпение (привычка) и вера. И долг. Вполне обыденные и самоценные вещи, давным давно обратившиеся у человека из символов в суть его небольшой, но истинной натуры.

Человек ждал.

Наконец, ему показалось, что тьма в одном из углов гуще, чем везде, и тогда он опустил на грязный пол связанное животное, которое до сих пор держал на плечах, жирное, похожее на небольшую овцу, домашнее, тщательно, молитвенно откормленное жертвенное животное, а сам встал рядом на колени, аккуратно повернувшись к сгустку темноты лицом. Пальцы рук соединились в ритуальном замыкании, тонкие белые губы зашевелились, произнося привычные слова тягучей молитвы. Произнеся их все, он склонил голову.

Звук раздался у него за спиной и выше, рядом со входом в святилище, и человек вздрогнул, но не обернулся. Бог не прощает невнимания к себе. Все должно быть сделано по правилам. По правилам, установленным Богом. Верой. Долгом. Голосом.

Привычкой.

Он был жрецом уже сорок лет. Жрецом, Кормильцем Последнего Бога.

И вдруг Бог закричал. Жрец впервые услышал его голос. Хриплый, словно бы испуганный крик наполнил пещеру, отразился от стен, усилился и обрушился на молящегося человека каменным градом.

Человек вздрогнул снова, но не поднял головы, хотя превосходно понимал, что значит Крик Бога для окружающего Храм мира, и что, в конце концов, этот Крик значит для него, человека. Жреца. Жрец знал, что теперь будет, и знал, что еще надлежит ему, жрецу, сделать прежде. Крик длился и длился, а жрец быстрым шагом прошел к стене, нащупал влажное железное кольцо на ржавой цепи, и рванул его. А потом так же быстро вернулся на место.

Долг исполнен. Теперь Бога нужно накормить.

Крик прервался, и жрец тотчас опустился ниц рядом с дергающимся и хрипящим животным, и замер. Сейчас Бог придет за своей жертвой. Жертвами. Сегодня – за жертвами. Обычно, в тишине, жрец просто ждал, не поднимаясь, не глядя и не двигаясь, пока Бог принимал жертву, обычно, то есть не как сегодня… и потом Бог ускользал в темноту, и можно было подняться и, пятясь, уйти… обычно, в тишине… уйти, чтобы снова и снова возвращаться в Храм – с новыми жертвами – каждый день – год за годом – всегда – вечно.

Если только Последний Бог принимал жертву молча.

Одним из чувств, которое жрец сейчас испытывал, было облегчение. Он чудовищно устал за годы Кормления Бога – ни разу не заметив усталости. Если бы жреца кто-то увидел сейчас при свете, первое, что бросилось бы в глаза увидевшему: абсолютно седые волосы. При том, что жрец входил в Храм с черными, как смоль.

Но жрец не испугался.

Седеют не только от страха.

Оказывается – не только.

Бог пришел.

Черный сгусток переместил себя по тьме, навис над двумя слабыми, покорно застывшими посередине Храма. По острым коническим рогам скользнули красные блики, коротко полыхнули мрачным светом глаза, вязкий запах страха разлился в затхлом воздухе.

Жрец умер первым и молча. Животное закричало.

Двое, стоящие у входа в пещеру, безмолвно наблюдали за тем, как Бог убивает.

Потом один из них, мрачно выматерившись, шагнул вперед и включил мощный белый фонарь, крепившийся на плече спецкостюма.

Глава 1

КРАБЫ И ЭЛЬ

“Человек столь несовершенен, столь небоязлив пред Богом, что всегда найдется смертный, способный, движимый одной лишь гордыней, изыскать возможность и нарушить закон всемирного тяготения…”

И.Ньютон,из рождественского интервью журналу “Нэйчур”

Умение попадать в Идиотские Ситуации предоставляется всякому человеку от рождения и относится к тому неистребимому ряду качеств, к которому никто, абсолютно никто (если не принимать во внимание авторов фантастических романов, но их, как правило, и так во внимание не принимают) не испытывает должного пиетета и почтения не испытывает тоже. И всячески стремятся от сего умения избавиться, хотя бы и посредством ампутации. Это дело тянется со времен первородного греха, конца-краю не видать. А зря, скорее всего, ибо:

Свеженькая, сочная, с пылу, с жару, закрученная идиотская ситуация горячит застоявшуюся кровь и щекочет ленивые нервы; руки сами так и тянутся подхватить флинт за ствол и расколотить пару горшков. Таким образом развивается цивилизация, вариантов нет. Поскольку именно в пылу-жаре Идиотской Ситуации, если повезет да вывезет, да за пазухой флинт, или хотя бы паршивый полицейский парализатор окажется, – и начинает она, жизнь, продолжаться. И начинается новый этап. И грядет новая эпоха, конечно же, всякий раз более великая, чем предыдущая, и, всякий раз, более значимая для истории, чем последующая, ибо – живем-то мы в ней, в великой…

К сожалению, похоже, для большого ирландца Дона Маллигана по прозвищу Музыкальный Бык эпоха заканчивалась, поскольку, попав в Идиотскую Ситуацию поздним вечером 11 августа триста пятидесятого, по Галактическому летоисчислению, года, он не захватил с собой ни флинта, ни даже паршивого полицейского парализатора. У него их не было вообще. И быть не могло. Ибо дело было на Дублине-XI, а один из пунктов законодательства одноименной звездной системы, входящей на правах пограничной провинции в состав Западной Области Союза Миров Галактики, прямо и недвусмысленно уведомлял любого интересующегося в том, что ношение и хранение любых боевых приспособлений дальнего (среднего) радиуса действия, способных причинить вред живому существу, является уголовным преступлением и карается.

Тому, кто хочет выжить в системе Дублин, (как, впрочем, и в любой другой пограничной системе Галактики) следует обратить пристальное внимание на одно крайне немаловажное обстоятельство. Юридические процедуры связанные с вынесением приговора на любой из планет дублинской системы сводятся к тому, что местный Прокурор или лицо, его заменяющее, обращается в Большой Дом (полностью компьютеризированное хранилище юридической справочной литературы) и получает из памяти компьютера описание прецедента, наиболее соответствующего сложившейся ситуации. После чего вершитель правосудия действует строго по предложенной схеме. А в случае с обнаружением у гражданского лица незаконно хранящегося оружия дальнего (среднего) радиуса действия Большой Дом от раза к разу вспоминал прецедент, согласно которому блюститель порядка некогда просто пристрелил преступника из его же собственного флинта. При попытке, понятное дело, к бегству, в целях, естественно, самообороны.

Официальное разрешение на ношение этих видов оружия имели только полицейские, военные и частные детективы. И кое-кто еще. Но ни военным, ни частным детективом, ни, боже упаси, тьфу, копом, Музыкальный Бык не был. Не был он также и кое-кем еще.

Именно поэтому лабух (не назовите так лабуха в глаза, милостивые государи, – пожнете бурю!) и местный крутой кабачного разлива Дон Маллиган вот уже почти четыре минуты болтался вниз головой в тридцати сантиметрах от пола, беспомощно помавал руками, разгоняя во все стороны густой табачный дым в пространстве портового бара “У Третьего Поросенка”, и поливал врага страшными ругательствами. К чести Маллигана, и при создавшихся непереносимо тяжелых и унизительных обстоятельствах, он старался соблюсти профессиональную репутацию: в своей гневной филиппике он ни разу не повторился и не запнулся, хотя придумывать свежие связки становилось все труднее: в ушах шумело, глаза налились темной кровью, а язык почти перестал помещаться во рту. Вспомнив изысканный пассаж, слышанный им в далеком детстве от папаши, уронившего на ногу кузнечный скорчер, Дон немедленно воспроизвел его (пассаж) в подробностях, прибавил немного от себя и, наконец, замолчал, дабы набрать в легкие новый кубический дециметр несвежего воздуха.

Противник внимательно слушал. И смотрел. Все его четыре глаза размером с человеческий кулак до упора вытянулись на бамбукоподобных стебельках по направлению к Дону, гибкие хитиновые пластинки, прикрывающие слуховые отверстия, расположенные на верхних сегментах грудной клетки, сдвинулись в стороны и приняли полусферическую форму. Больше всего слушатель и смотретель напоминал Маллигану трехметрового краба-инвалида. Краб непрочно стоял на четырех суставчатых ногах и держал в одной клешне огромную кружку какого-то мутного пойла, разящего на десяток метров вокруг жидким золотом. Но Дон готов был бы простить гаду, что тот нарушил важнейшее правило ресторанного этикета – выперся со своим дерьмом в кружке за пределы своего поганого столика в этом гребаном дальнем углу (столики в “Поросенке” оснащались силовыми покрывалами, спасающих массового гуманоидного посетителя бара от запахов и всего прочего, сопутствующих потреблению еды и питья данной расы), если бы в другой клешне краб не держал самого Дона. За ноги. Мягко, но дьявольски больно прищемив лодыжки. И несильно потряхивая. Мать его. Или как оно там такое выводится.

* * *

Бар (де-юре – ресторан) “У Третьего Поросенка”, притулившийся к серо-голубой бронированной западной стене административного здания Государственного Космопорта Макморра, ничем не отличался от сотен и тысяч точно таких же маленьких, темных и прокуренных баров, разящих то ли старой доброй карболкой, то ли какими-то экзотическими напитками тире кушаньями, разбросанных по космопортам Галактики. Впрочем, конечно же, отличался. Как и любой из тех сотен и тысяч. Вывеской. Художник, создавший произведение искусства, украшающее, несколько накось, фасад заведения, похоже, никогда в жизни не видел натуральной свинины в живом виде… возможно, впрочем, он вообще не являлся гуманоидом и вдохновлялся древними эстетическими принципами родимой расы… а может, был трупореалистом?… Так или иначе, кошмарная тварь, изображенная на вывеске, с милым добрым Наф-Нафом из старой сказки не имела ничего общего. За исключением неких крючкообразных мотивов и двух дырочек. Волк, способный подумать, что эта штука имеет какое-либо отношение к поросятам, и вообще, к гастрономии, должен был быть, как минимум, дебилом. А кому еще может прийти в голову мысль жрать тощую огнедышащую сороконожку, покрытую зрелыми трупными пятнами?

Несмотря на художественно-познавательные достоинства вывески, посетителей у “Третьего Поросенка”, как и у сотен-тысяч остальных, всегда хватало. Но кое-что еще, кроме вывески, отличало данное заведение от помянутых трижды сотен-тысяч. Совершенно очевидно, что это кое-что не было: низкими ценами, доброй едой понеже вежливым обслуживанием, нет, но, во-первых, по вечерам здесь пел и пил Музыкальный Бык Маллиган, а, во-вторых, в порту Макморра “Третий Поросенок” являлся единственным заведением такого рода. Посетителей в равной мере привлекали виртуозная гитара, живое пение и возможность несуетно, по сходной цене, не отходя далеко от космопорта, купить себе после полуночи немножко того-иного кайфа у одного из услужливых толкачей кислоты и девочек, каковых толкачей у “Третьего Поросенка” ошивалось четверо – по двое в смену. Полицейские к “Т.Поросенку” забредали нечасто, поголовно находились у толкачей на дотации, а потому свои прямые обязанности по утихомириванию порой бушевавших алкашей-космонавтов выполняли с ленцой и неспешно, стараясь совмещать приятное с полезным – в случае, если зашли, например, поужинать. Неотрывно блюсти правопорядок в баре – было им скучно и суетно, и знали они: контингент забегаловки всегда предпочтет разобраться меж собой по-тихому, без вмешательства властей. На кулачках. На ножиках. До первой крови (ее заменителя), потери сознания (его заменителя) и вывернутых карманов (заменителя и их). Или уж, в крайнем случае, переместившись куда-нибудь за город. За пределами города – милости просим. Ханыгой больше, ханыгой меньше. Все одно не переведутся. Приграничье же. Так считали бравые ирландские копы.

Раздражение у них, с последующими санкциями всерьез, вызывало разве что ношение и, тем паче, использование тяжелого оружия в черте города. Случалось сие нарушение редко, но уж ежели когда случалось, то и репрессии следовали немедленно, и никакие взятки – вплоть до особо крупных включительно – к рассмотрению не принимались. В сотне случаев из ста негодяю, рискнувшему обнажить в таверне, к примеру, флинт, светил катарсизатор, если сердобольные копы брали на себя труд брать помянутого негодяя. И, если уж копы негодяя брали, то оказавшимся поблизости свидетелям, иудейска страха ради, дешевле было с полицией сотрудничать, вплоть до прямого опознания. Потому что укрывательство и прочее лжесвидетельствование выявленного и зарегистрированного свидетеля приводило в катарсизатор с вероятностью, высоты точно такой же, как и собственно преступника.

Изобретение этого волшебного приспособления приписывалось жителями Дублина древнему ирландскому королю Макморре Печальному, чье имя и носил центральный космопорт столичного мира системы. Внешне устройство напоминало огромную микроволновую печь, коей, по сути, и являлось. В деталях, вплоть до вращающейся подставки внутри и набора кнопок таймера на передней панели. Теоретики-законники считали, что преступник, поджариваемый в потоках волн сверхвысокой частоты, испытывает как раз такие муки, что душа его непременно должна очиститься и, покинув тело, с полным правом воссоединиться с Мировым Разумом – в полном соответствии с официальной религией Дублина. Или попасть в Рай (Ад, Боорох, Астолинах, Марсианское Величие и прочая, прочая, вечныя, – в зависимости от веры данного преступника).

К слову сказать, теория эта во второй своей части пока еще не была подтверждена ни одним из подвергшихся катарсизации. Впрочем, как и не опровергалась ни одним также.

– Если я когда-нибудь захочу воссоединиться, прямо сказать, с Мировым разумом, – заметил однажды старый бармен Мак, автоматически перетирая грязным полотенцем расставленные на стойке пивные бокалы, – я выберу способ попроще. Например, стану каждый день ходить в церковь Мирового Разума. Или поить пастора пивом и снабжать его девочками за свой счет. По крайней мере, это не так мучительно. Прямо тебе, парень, скажу, вот слышь ты меня не слышь.

И Дон Маллиган с ним полностью согласился.

* * *

Вечер Больших Перемен начался для Музыкального Быка вполне обыденно. Войдя в полутемное помещение бара без двух часов полночь, он прямиком отправился в свою комнатушку, располагавшуюся неподалеку от подиума, на котором в данный момент сворачивал свою аппаратуру дискокрут, отпахавший свое, и готовящийся уступить место Дону. По пути Дон пожал несколько рук, подергал особым образом несколько щупалец, помахал издали паре поклонниц, занявших обычные места, уберег болтающийся за спиной гитарный кофр от контакта с тележкой робота-разносчика и скрылся за тяжелыми кадками с синтетической почвой, из которой торчали общипанные фикусы, прикрывающие изможденными телами вход в комнатушку.

Переодевшись в сценическое сверкающее и пафосное, Дон уселся на низкий диванчик, вынул сигарету и закурил, с наслаждением затягиваясь густым резким дымом контрабандного ферганского табака. Курил он картинно и значительно, ибо уже ощущал себя на сцене, в огнях рампы, владетелем душ и сеятелем порывов ощущал он себя. Дон “Бык” Маллиган имел весьма высокое мнение о своей значимости для искусства, к чему имел следующие основания.

Во-первых он был весьма внушительного роста, что для почитательниц, обильно питавших его вышеупомянутое о себе мнение, имело почему-то большое значение; равно и другие части его тела отличались добрыми размерами, и вообще – Дон Маллиган был на редкость хорошо сложен, украшен мужественным лицом с этаким вот подбородком и светлой сталью в глазах, голову он брил, подбородок – редко, и борода его была хороша. Мужчина стоял на сцене, обливаемый огнями, за таким дамам хотелось идти, не сворачивая и не спотыкаясь. И шли.

Во-вторых, Дон “Бык” Маллиган унаследовал от предков приличный слух, великолепную музыкальную память, верный голос, тембра доходящего до уникальности – естественно хриплый баритон, по желанию хозяина, с легкостью воистину волшебной, уходящий в скандальный ноддихолдеровский фальцет, и гибкий в любом регистре вполне достаточно. Руки Дона “Быка” (“Мбыка”) Маллигана были как нарочно устроены для игры на музыкальных инструментах, из превеликого множества которых ему попалась в детстве шестиструнная пластиковая гитара, и гитару Дон “Бык” Маллиган полюбил и познал. И гитара платила ему взаимностью.

В-третьих, Дон “Мбык” Маллиган обладал инстинктивным вкусом и, не очень умело обращаясь со стилом и бумагой (по причине недостаточной грамотности), понимал чужие стихи, а можно сказать и чуял их, таким образом, легко и естественно дополняя в игре текст – музыкой, – и наоборот. Год от году он сочинял лучше, и мог бы, при известном напряжении, пойти далеко и воистину занять подобающее таланту место даже и в Галактике, но.

Он был еще и ленив, наш Бык Маллиган, он любил “Третьего Поросенка”, деньги у него водились, с женщинами проблем не было, а мировую известность легко и вполне заменяло вышеупомянутое сознание вышеупомянутой значимости. При полном отсутствии нервотрепки. Дон жил легко, понятно, никому не давал спуску, себя любил не так чтоб и чрезмерно, обладал массой добрых знакомых, среди которых попадались и высокопоставленные, словом, Дон “Бык” Маллиган, великолепный представитель человеческой расы, ярко выраженного мужского пола, весьма небесталанный и на своем месте – был давным-давно в ладу с собой, полицией, бандитами, космонавтами, дублинцами, Галактикой, со всем последующим миром был в ладу Дон “Музыкальный Бык” Маллиган, не желал и не ждал для себя никаких перемен, впрочем… впрочем, ни от чего не зарекаясь.

Ибо был не очень глуп. Так только… туповат.

* * *

Выкурив сигарету, Дон подумал. Что неплохо бы еще одну выкурить – под эль. И он знал, о чем думать, ибо старался этим заниматься нечасто и всегда вовремя. Далее следовал ежевечерний ритуал с участием бармена Мака О.Брайена.

Пегая голова бармена просунулась в дверь. Мутноватые ехидные глазки нашли Дона. Кривой слева направо рот под тончайшими сутенерскими усиками покривился справа налево.

– Пора, Дон, голуба, пора. Народ ждет. И все уже заказано. Слышь, Дон?

– Подождет, – отмахнулся Дон и потянулся. – Пусть помучаются минут пять, не повредит. Как ты сегодня полагаешь?

– Прямо тебе скажу, парень, – тебе виднее, ибо рыло твое, – сказал Мак. – Эля хочешь? Вижу – хочешь. И для души и для дела.

– Давай. Только не слишком холодного. Так, чтоб в самый раз. Эля – для души, не слишком холодного – для дела.

Мак исчез и тут же вернулся с огромной кружкой, над которой тихо шелестела пышная белая шапка пены. Кружек с крышками Дон не признавал. От комнатушки Дона до стойки Маку было три с половиной шага, эль для Маллигана стоял наготове, и разговор их носил действительно ритуальный характер, ибо повторялся добрый третий год из вечера в вечер шесть раз в неделю.

Дон отхлебнул. Дон отхлебнул. Эль был в самое то: слегка горьковатый, темный, пахучий. И не слишком холодный, ровно в той мере, чтобы не повредить голосовым связкам. Дон отхлебнул, потом отхлебнул Музыкальный Бык, потом большой ирландец Мбык Маллиган отхлебнул, и кружка стала пуста.

– Вот и вся твоя душа, Дон, прямо тебе хочу сказать, – промолвил бармен Мак, с удовольствием за Быком наблюдавший.

– Ну с чего ты взял, что вся? – спросил Дон, стирая со щетины на верхней губе пену. – У меня дома есть еще музыкальный ящик, а к нему почти сорок тысяч пластинок.

– И у тебя волосатая грудь, в каждом глазу по молнии и член сорок сантиметров.

Бык ухмыльнулся.

– Двадцать два, – сказал он. – Быку чужого не надо. Что там сегодня за народ? По фирме-то не-нет?

Музыкантский сленг бармен Мак знал вполне.

– Не так чтоб укачилово, но со знанием дела, – ответствовал он. – Кочумай. Вечер есть. Да! Новую компанию заметил?

– В углу? Негумики-то? Заметил, конечно. А что?

– Да нет, ничего. У меня в кабаке, прямо тебе скажу, ты меня знаешь, плюрализм. Гумики или там негумики – меня не касается, в чем и лицензия есть. Но вот Бленд-Неудачник мне прямо сказал – это, говорит, цыгане.

– Кто?! – У Дона глаза полезли на лоб.

– Цыгане. Над Гуплином табором стоят.

– Я думал, они давно вымерли! Ты серьезно, или гусей погнал?

– Серьезно, серьезно. Сказал же – Неудачник сказал. Знаешь же Неудачника. Живут в шатрах, мотаются по всей Галактике из конца в конец на древних развалюхах. Золота – немеряно. Мало их осталось.

– Чумка! – сказал Дон раздумчиво. – Я как раз раскопал одну старую-старую цыганскую песню, обработал слегка, и сегодня собрался спеть. Чумка! Золото, говоришь… Надо будет с этими парнями поболтать поплотней… после. Глядишь, еще что-нибудь из них вытрясу. В смысле музыки. Цыгане – они, знаешь, народ воспетый легендами… в музыкальном смысле.

– Только они не сильно дружелюбные, – предупредил Мак. – И выглядят мерзко. Я хоть, как сказано, плюралист с лицензией, но… Мне люди как-то больше по душе. Знаешь, что они заказали?

– Ой, молчи, – сказал Дон. – Мне работать, ну его. Кроме того, плюралист ты мой сахарный, ксенофобия до добра не доведет, – назидательно сказал он далее, закуривая. – Помнишь ту историю, как гуманоид-ксенофоб вернулся из командировки и обнаружил в постели у жены негумика?

– Не помню, – сказал Мак. – Ладно, я пойду. Там уже кружками стучат. Да и с выручкой сегодня что-то не очень… Ты давай, Дон, заводись.

– Чем они тебе платили-то?

– Кредитки у них. Дублин-экспресс и Метагалактика. Но ты попробуй. В цепях они, во всяком случае, золотых. С красниной. Так тебе скажу.

Мак вышел. Дон вынул гитару из кофра и стер с нее невидимые пылинки клочком мягкой ткани. Инструмент был – что надо. Маллиган купил его за бешеную сумму у встреченного в казино “Республика” заезжего гитариста-орриона, клявшегося, что гитара – ручной работы и сделана из настоящего дерева. В такое даже поверить-то было трудно, но экспертиза показала, что оррион сказал-таки правду. Верхняя дека – клен, нижняя – палисандр, обечайка – орех.

Дон выскреб с кредита все, что у него было, заплатил владельцу и с тех пор ни разу о том не жалел. Да инструмент и окупился вдвое уже через полгода: первое время Дон играл не переставая, так много, что на пьянки и казино просто не оставалось времени, гитара была – играй, не наиграешься, и до сих пор Мбык не мог наиграться.

* * *

Его появление на подиуме было встречено дружным протяжным воплем. Музыкального Быка завсегдатаи “Третьего Поросенка” любили. Одним импонировал его рост, другим – цвет волос, третьим – крупные веснушки, и абсолютно всем – его песни и его манера исполнения. Бык был изюминкой “Третьего Поросенка”.

– Привет, народ! – прорычал Маллиган в старомодный яйцеобразный микрофон, с удовольствием прислушиваясь к раздавшимся в ответ возгласам, улюлюканью и свисту.

Программа Быка начиналась всегда со “Звездной пыли” Райслинга. Бык пел практически всего опубликованного Райслинга, пел и многое из неопубликованного, с присущим Быку чутьем отметая подделки. Ухоженные пальцы Быка колобродили по гитарному грифу, древний кантри-джаз не помещался в маленьком помещении бара, музыка переносила стены с места на место и подбрасывала потолок. Овации. Грохот кружек. Одним из достоинств Быка считалось умение хорошо петь, одновременно играя сколь угодно сложный аккомпанемент. Потом была сумасшедшая “Огненная стена” Кесса, за ней – холодноватый “Листопад” собственноручного сочинения, и разбитной “Джонни Кэш” известного вестомана Тумиолуса. К концу первого отделения нагрудный карман блистающей рубахи Дона ощутимо наполнился аккуратно сложенными пополам стокредитовыми билетами, запас которых специально на парнас Быку держал бармен Мак, обналичивая электронные деньги три четверти к одному. Наконец, Бык почувствовал, что зал разогрелся, прислушался и готов к тому, чтобы услышать новую песню.

– А сейчас, – крикнул с пафосом он, – я хочу спеть вам одну совершенно новую вещь! (Далее – без пафоса). Нет, одну совершенно старую вещь, маленький народный шедевр! В нем много слов, которых вы можете и не понять, типа “дроссель” или “сопло”, они давным-давно устарели и умерли, но я выяснил их смысл и, уверяю вас, они там на месте! Мне тем более приятно петь ее сегодня, потому что к Третьему нашему родному Поросенку забрели неисповедимыми дорогами необычные для нас посетители – цыгане. (С пафосом). Песня называется: “Цыганочка”. Слушайте и улыбайтесь вместе со мной!

Дон закрыл глаза, вскинул голову, блеснул сквозь бороду зубами и, ошеломив публику заводным, точно выверенным дома пассажем, с надрывом завыл:

Два цыгана с челнока дросселя сымают.

Бродят в небе три луны, душу веселя.

На орбите табор спит, лишь цыганка знает,

Что сымает мил-дружок где-то дросселя.

Говорит один цыган: “Сердце кровоточит,

Забубень, как посчитать логарифм нуля!

Мне бы, молодцу, служить, али быть рабочим —

Нет же, влез под этот шаттл, тибрю дросселя”.

Говорит другой цыган: “В холод и в жару я

В полудюйме от гнезда птицы-кобеля,

Только солнушко зайдет, дросселя ворую,

Хоть не знаю, мне на кой эти дросселя”.

Краем глаза, Бык наблюдал за цыганским столиком, покрытым слюдяными сполохами силового поля. До сего момента крабообразные сидели молча и недвижно, внимательно слушая. Но теперь там началось шевеление. Четверка пришельцев начала быстро переговариваться на своем языке, бурно жестикулируя в воздухе верхними конечностями. Дон поразмыслил, выигрывая тему, и решил считать данное шевеление за выражение одобрения, кивнул, продолжая петь, повторяя последние две строки каждого куплета дважды и притопывая.

Просыпались сторожа, так друг другу бают:

– Слышь, Kuz'ma, пошто в ночи зуммера гудять?

– Знать, Mikkolo, дросселя нехристи сымають!

Улеглися сторожа, стали дальше спать.

В безвоздушной пустоте ноют две гитары.

Жизнь – погост, судьба – помост, мертвая петля.

Им бы соплы воровать, али там радары…

Ишь, удумали чего, тибрят дросселя!

Зал визжал и хохотал, девицы рвали на себе пестрые блузки и размахивали над головой разноцветными клочьями, старый бармен Мак ухмылялся и показывал Маллигану большой палец. Дон раскланивался. Сейчас цыгане ее по кругу пустят, подумал Дон самодовольно, имея в виду песню. Дон не ошибся. Цыгане действительно решили выразить свои чувства.

К подиуму выдвинулся один из них, огромный четырехглазый краб, смахнул с сочленений остатки силового покрывала и протянул по направлению к Мбыку опасно щелкнувшую клешню. Дон с застывшей в бороде улыбкой уставился на клешню, соображая, как же он будет это пожимать, и не лучше ли вежливо отказаться, и, главное, где деньги-то?… И тут клешня подъехала ближе, нырнула к полу и стиснула лодыжки…

– Эй, ты что делаешь!… – заорал Маллиган, теряя опору под ногами. И повис вниз головой.

В баре воцарилось молчание.

– Плохой песня, – сообщил во всеуслышание цыган, выпучив все четыре глаза. – Цыган – вор нет. Цыган – честный совсем. Дросселя не воруй, сопли не воруй. Ты – ври, ты – умирай. Национальное достоинство свербит. Красный у твой кровь? Хочет крови.

Бар напряженно ждали ответа Музыкального Быка. Кроме умения играть на гитаре, ирландец славился способностью постоять за себя. Хотя, конечно, ни один из завсегдатаев заведения все равно бы не рискнул связаться с четырьмя гигантскими хитиновыми чудищами. Даже истеричные Доновы поклонницы. Все мы любим свою шкуру больше музыки, други мои… Два полугуманоида с планеты Тотем, располагавшиеся за пирамидальным столиком прямо напротив подиума, хитро глянули друг на друга, по сторонам, один сипнул: “Полтора на лабуха”. – “Два против”, – отсипнул другой, и они ударили в трехпалые ладони.

Бармен Мак кинулся звонить в полицейский участок.

– Да это ж шутка! – завопил Бык, теряя самообладание и лицо одновременно. – Песня шуточная! У меня ж и про негров есть, и про ирландцев, и про протоноидов! Ребята, вы чего!?

Вопя, он судорожно прижимал гитару к груди.

– Совсем плохой, – сказал на это цыганская харя. – Твоя – большой Ра Сист. Гаже котов. Умирай абсолютно. Честно. Ты – дерись за свой Ра Сизм?