Шоколадный папа

– Кристина еще не вернулась с занятий. Она сказала, что постарается прийти поскорее. Я предупредила, что у нас будут гости.

Она еще гуще краснеет, опускает поднос; Карл никогда не видел синевы ярче, чем платье Лувисы, и руки у нее белые, тонкие и на вид мягкие. Карл отворачивает взгляд. Вот бы и ему было что сказать… Лувиса расставляет чашки и блюдца. И на тех, и на других – синие цветы. Тонкий фарфор.

– Пожалуйста.

– Благодарю, – отвечает Ян-Улоф и берет кусок миндального кекса. – У вас здесь красиво.

– Мы не так давно тут живем, но нам нравится. Ты тоже родился здесь, Карл?

Карл никак не может подцепить свой кусок кекса: тот разваливается на тарелке. Потом Карл вспоминает, что вопросительный знак был обращен к нему. Он откашливается, не в силах поднять взгляд.

– Да… да, я здесь живу.

– Но к осени переберется в столицу, – добавляет Ян-Улоф.

– Вот это да, – произносит она, будто бы впечатленная услышанным, и наливает Карлу кофе. Ее рука приятно пахнет. Цветочный аромат перебивает запах напитка.

– Да что там, – говорит он, – я просто буду учиться.

Ян-Улоф смеется обычным смехом.

– Не скромничай, Калле. – Он слегка толкает Карла в бок. Карл в этот момент поднял руку, стараясь поднести чашку ко рту и при этом не расплескать содержимое. Краска заливает лицо и словно въедается в кожу. Ян-Улоф поворачивается к Лувисе и произносит доверительным тоном: – Карл получил стипендию, представляешь? У него голова светлая, что твоя лампочка!

Они оба смеются. Лувиса и Ян-Улоф. Сердечно, в каком-то приливе взаимопонимания. Карл чувствует, что ему следовало бы оказаться где-то в другом месте. С книжкой в кресле на Бьеркгатан, 64. Если бы и он мог смеяться так же легко! Карл откусывает большой кусок кекса.

Они болтают о том и о сем. Затем наступает тишина, слышно только, как они жуют кекс и отпивают кофе. Тикают часы. Поскрипывает диванная подушка, когда Карл пытается усесться поудобнее. Почувствовать себя как дома. Розы в вазе на столе как будто оживают. Разве ты не видишь, Карл, что Лувиса искоса поглядывает на тебя? Что краснеет при этом? Ты же можешь улыбнуться в ответ.

– Вкусно, – смело произносишь ты, отрезая еще кусок. Большой кусок. Гораздо больше, чем тот, что лежит на тарелке у Яна-Улофа почти нетронутым, пока тот произносит свои многочисленные реплики. Ты должен съесть половину. В животе сидит что-то другое и не хочет уступать место, и тебе вдруг страшно хочется курить. Ян-Улоф говорил, что Лувиса не курит. Придется потерпеть и покурить потом, сказал он. Тебе трудно проглотить кусок, который у тебя во рту. Ян-Улоф говорит о книгах и фильмах. О последней пластинке The Beatles, которой Лувиса не слышала. Ты обязательно должна ее послушать, говорит он, она есть у меня дома. У Яна-Улофа своя квартира. Лувиса часто смеется. Ян-Улоф отпускает шутки – одну за другой. Снова что-то говорит о Карле. Что он, мол, читает книги так же быстро, как и водит отцовскую машину. Ты чувствуешь себя серым и скучным. Потная рубашка липнет к телу, все чешется. Сигареты во внутреннем кармане. Когда же наступит «потом»?

Ты не видишь, что Лувиса то и дело при любой возможности смотрит в твою сторону. Ты уставился в чашку с кофе. Думаешь о том, какого цвета кофе на самом деле. Сейчас он черный, но кофейные зерна – темно-коричневые. Если добавить молока, сразу становится видно, что кофе не черный, иначе бы получался серый цвет. Тебе хочется оказаться подальше отсюда. Ты откашливаешься.

– Ты ведь не собираешься уходить, Карл? – звучит мягкий голос Лувисы. Ну подними же глаза и скажи! Она беспокойно смотрит на тебя. Она боится, что вы больше не встретитесь. Это же ясно, стоит только внимательно посмотреть на нее! Что она хочет общаться с тобой, а не с этим болтуном-весельчаком. Не с Яном-Улофом. Ты что, не видишь?

Но Карл уставился в кофе. Ему кажется, что Лувиса и Ян-Улоф хотят остаться наедине. Уродливые розы на столе между ними. Звяканье кофейных чашек и последняя пластинка The Beatles. «Нет, нет, только не это», – думает Лувиса. Так нельзя! Но Ян-Улоф опережает ее.

– Если у тебя дела, Калле, то ты, конечно, иди, если хочешь. – Ян-Улоф щиплет Карла за руку. – У него столько поклонниц! – сообщает он Лувисе наигранно-доверительным тоном. «Ну и горазд он врать», – думает Карл. Ян-Улоф смеется. А Карл – нет. И Лувиса не смеется.

– Да, мне, пожалуй, пора идти. Обещал кое-что… маме. Большое спасибо за кофе… и кекс… очень вкусно.

Ты встаешь. Высокий и элегантный. Но ты этого не знаешь. Не знаешь, что похож на Джорджа Харрисона, который так нравится Лувисе. Однако ты что-то замечаешь – что-то особенное во взгляде Лувисы, – когда поднимаешься, нащупывая сигареты в нагрудном кармане и глядя на приятелей сверху вниз. Лувиса тоже встает.

– Было очень приятно познакомиться!

Она берет тебя за руку. У нее такие нежные руки. А у тебя, кажется, липкие.

– Взаимно… фрекен Ларсон.

– В следующий раз можно просто Лувиса, – тихо, как бы проникновенно произносит она.

«В следующий раз». Карлу и в голову не приходит прислушаться к этой фразе. Но конечно. Конечно, они встретятся еще. Возможно, будут встречаться часто. Ян-Улоф все-таки его лучший друг. Ян-Улоф, уплетающий кекс, вдруг вспоминает:

– Калле! Передать что-нибудь Кристине, когда она вернется?

Ты уже почти вышел. Свобода. Никотин.

Раздражение.

– Что ты, интересно, мог бы ей передать?

Ты почти не замечаешь дерзости своих слов. Ты будто вырос. Все еще чувствуешь руку Лувисы в своей. Она все еще стоит, сложив руки на груди – на ярко-синей материи.

– Ты же знаешь… – слегка неуверенно произносит Ян-Улоф, пристально глядя тебе в лицо. Может быть, именно в этот момент он замечает, как ты похож на Джорджа Харрисона. Лувиса говорила, что он нравится ей больше всех. Что он кажется и добрее, и умнее, чем Пол и Джон.

– Что-нибудь! – добавляет он.

– Конечно. – В голове одна-единственная мысль: скоро. Воздух. Спичкой о коробок. Долгий путь домой. Карл смотрит на Лувису. Не отводит взгляд. Краска больше не заливает лицо. – Передай Кристине, что на этом диване жутко удобно сидеть и пить кофе.

Лувиса смеется. Ты смеешься. А Ян-Улоф – нет. Ян-Улоф ничего не говорит.

И ты уходишь. Андреа видит, как ты уходишь. В необъяснимо хорошем расположении духа, почти счастливый, ты уходишь прочь.

* * *

Андреа не видела никого красивее тебя.

Она видит тебя в больнице. По-прежнему видит тебя. Принципы и люди меняются. Но не это.

Андреа не видела никого красивее Каспера.

Она нервно видит тебя рядом с собой. Над остывающим рисовым рагу и кофе. Остывшим кофе, который невозможно пить. Приходится подливать горячий.

Бирюзовый пиджак и много звонких ожерелий на груди. Бусины кричащих цветов. Впавшие щеки. Короткие волосы, выкрашенные хной. Большие глаза и крошечные порции. Но ты умудряешься есть еще меньше. Ковыряешь рис, рассеянно водя взглядом из-под длинной спутанной челки. Натурального, но необычного цвета.

– Я слышала, как ты играешь, – говорит Андреа, – очень хорошо играешь.

– Спасибо, большое спасибо, – отвечает Каспер, – а я слышал, как ты стучишь на пишущей машинке. Что ты пишешь?

– О, всякую всячину. Может быть, сборник стихов.

– Ой, – произносит Каспер. Затем воцаряется молчание.

Но вокруг, слава богу, никогда не бывает тихо. Финка с бранью бегает за своими сигаретами туда-сюда – комната для персонала, курилка. Как жестоко прятать от нее сигареты под замок. Гладить ее по голове и говорить: «Нет, дружок (а ей уже за сорок), только после обеда». И Финка бьет себя по щекам и рычит. Литиевый Живот Номер Один ругает мерзкую еду и жидкий кофе. Литиевый Живот Номер Два глубоко и громко вздыхает, пускает газы и гремит посудой. Маньячка Муа смеется и танцует на столе в трико тигровой раскраски. Первое время Андреа ее боялась. А теперь все больше любит. Муа делает что хочет. Но уж когда она развеселится, ее не остановить. Порой ее шумное веселье вторгается в чужие владения. Жутко Стройная жует с открытым ртом. Жует без конца. Жует и пережевывает. Кто-то шаркает: это Шаркальщик. Он был любимцем Андреа, пока не появился Каспер. Шаркальщику дают лекарств больше всех. Она видела, как он появился здесь. Как сияли его глаза. «Они говорят, что мне слишком хорошо, – говорил он. – Понятно, ведь дома у меня ничего не получается. Я ношусь как неприкаянный, мне хочется всего и сразу. Но ничего не выходит. Говорят, я и дом запустил, и гигиену тоже». И вот ему дают разноцветные таблетки. И однажды в его глазах исчезает блеск. А на следующий день исчезает ясность речи. Он говорит медсестрам, еле ворочая языком: «Я не хочу принимать все эти таблетки. Мне так плохо. Я ног под собой не чую». – «Ну-ну, ну-ну, – приговаривают медсестры. – Все образуется». Он просит встречи с доктором, но ему объясняют, что у доктора очень мало времени, это надо понимать. Не только тебе нужна помощь, говорят они. Андреа хочется обнять Шаркальщика, но она не решается. В объятиях таится какая-то опасность. Особенно если одновременно подумать об объятиях и о Каспере.

Андреа знает, что он играет в группе под названием Building Burst, что они пока не выпускают пластинок, но уже довольно популярны.

– Это так смело – играть на сцене, ну, как ты играешь, – говорит она Касперу. У него такие красивые глаза – может быть, зеленые? Андреа не решается надолго задерживаться в его глазах. Рада, что чаще всего это узкие щелочки под густой челкой.

– Да ладно, – возражает он, – писать еще смелее, это же твои собственные слова.

– Да ладно, – отвечает она, – это же твоя музыка. Твой звук.

Вот глупо-то. Почему нельзя взять назад сказанное? Просто отмотать, пока слова не отпечатались намертво?

– Да ладно, – говорит Каспер. Идет и выбрасывает еду. Она тоже хочет выбросить, но ей нельзя. Если она выбросит еду, то Внимательные вызовут ее в маленькую комнату, где ей придется сидеть и объяснять то, что она не в состоянии объяснить. Они ведь сказали ей: «Если будешь продолжать отказываться от еды, то держать тебя здесь нет смысла». У нее должна быть мотивация. Она должна ХОТЕТЬ выздороветь.

«Я здорова, – тайком бормочет она, – я хочу быть именно такой. Без аппетита. Как хорошо, когда на тебе болтается одежда. Чувство свободы, понимаете, я никогда раньше не испытывала его». Но вслух говорит, что она ХОЧЕТ, что ей мешают несвобода и страх. И это тоже правда. Страх возникает из-за непонимания того, что с ней делает еда. Она чувствует себя грязной, внутри происходит брожение. Чем больше еды, тем меньше Андреа. Настоящей Андреа. Чистой и самостоятельной. Той, что сама руководит своей жизнью. Той, что знает, как надо жить. А в весе она все равно не прибавляет.

* * *

«Мой звук – разряд грозы или летучей мыши пение», – смеется Каспер.

Он произносит эти слова в фантазиях Андреа и смеется, убирая волосы с лица. Причудливо щурится. Полный тайн, которые она постепенно узнает – одну за другой.

В мечтах Андреа все именно так.

На постели, на животе, ноги вверх. Кто-то стучит в дверь. Она знает, что это Ухошумелка. Не открывает. Пусть она хотя бы один раз постоит там и подумает. Пусть недоумевает, чем Андреа там занимается, пусть дуется, разочарованная. А вообще Андреа всегда открывает. Открывает с Улыбкой. Долго слушает бесконечные излияния Ухошумелки о манипуляциях врачей и злобных пациентах.

О шуме в ушах и ужасных медсестрах. Которые никогда ее не слушают.

«Но ты-то добрая, Андреа. С тобой и в самом деле можно говорить; неудивительно, что у меня шумит в ушах, когда люди несут всякую чушь, но ты-то чепухи не болтаешь, и ты очень похожа на Твигги[5], а Твигги красивая… или была красивая, а может, она до сих пор жива. Стройные люди красивы, и я не думаю, что ты слишком стройная, они болтают чепуху, но я могу отдать тебе свои джинсы, тебе они подойдут, а я все никак не могу перестать есть, хотя у меня и были нарушения пищеварения, я точно говорю – были, и я была очень красивая, но никто меня не слушает, кроме тебя, Андреа».

Но только не сегодня. Сегодня Андреа не слушает. Сегодня она недобрая. Выключает все голоса.

У Ухошумелки роман с одним Депрессивным. Он старше, наверное, лет на тридцать, но глаза у него невероятно бодрые для Депрессивного. Все остальное лицо – серое и старое. Он медленно двигается. Долго возится с одеждой. Сидит перед телевизором, а Ухошумелка у него на коленях. Андреа ни разу не слышала, чтобы он говорил. Когда она с ним здоровается, он только кивает. Глаза у него, как у белки. Никто из персонала не должен знать, что у них роман, потому что иначе одного из них переведут в другое отделение. Весь персонал знает, но Ухошумелку просто переводят на несколько комнат дальше от него. Раньше они были соседями.

Андреа и Каспер – соседи.

Через стенку Андреа слышно, как он играет на скрипке. Сегодня у скрипки сердитый голос. Андреа хочет слушать только его скрипку и ничего больше. И еще читать Верупа[6]: «Я выпишу насмерть, заслушаю Бахом». Она записывает эту строчку в свой блокнот раз за разом, а Каспер раз за разом проигрывает один и тот же отрывок. А вдруг это Бах? Это даже не целый отрывок. Он отрабатывает определенную фразу, и, видимо, ему не нравится звучание, потому что он начинает сначала, и с каждым разом звук становится все более сердитым. Ей не надоедает. Отрывок каждый раз звучит по-новому. Она закрывает глаза и представляет, что он играет для нее и только ради нее хочет добиться идеального звучания.

– Но у тебя и так выходит идеально, Каспер, – говорит она ему, – ты идеален.

И она представляет, что сидит в его комнате, куда на самом деле заглядывала всего однажды, успев разглядеть лишь футляр от скрипки и картину, которая, наверное, висит там с тех самых пор, как возвели стены этого здания. Давай разрушим эту стену, Каспер? Впрочем, нет. Так лучше. Мы можем ходить друг к другу в гости. Сидеть молча и все понимать. «Иногда это неприятно, – говорит она Касперу, сидя в его комнате, на его кровати. – Как будто мы из одной и той же семьи. У нас одни и те же мечты, одна и та же тоска. Одна и та же печаль». Она берет Каспера за руку. Рука Каспера сжимает ее руку. Один и тот же сложный выбор в жизни.

«Не один и тот же, – мысленно слышит она голос Эвы-Бритт. – А такой же. У людей не может быть одно на двоих чувство. Чувства людей могут быть похожи, но это не может быть одно и то же чувство».

«Даже любовь?»

«Даже любовь, Андреа».

«А было бы идеально».

«Но все есть, как есть. Не бывает ничего идеального».

«Надо быть решительнее, Андреа». Она мысленно разговаривает сама с собой. Не обходится и без ссор. В победной реплике нередко звучит слово «ничего». Например: «Ты ничего не решаешься сделать». Но иногда Андреа становится чуть смелее. Смелее всего она в те дни, когда Странного Парня Каспера отпускают в город, когда можно не бояться встретить его взгляд (кроме как у себя в голове).

Она идет по коридору, расслабившись. Может размахивать руками и непринужденно улыбаться, пусть даже на пути ей встречается занудный санитар, который так и норовит испортить ее психованную прогулку. Он обращается со всеми как с детьми, то и дело сыплет унизительно-снисходительными фразами. Вот он пытается пощекотать ее, когда она проходит мимо, но она не в настроении. Для него она всегда не в настроении.

– Слушай, цыпа, – ухмыляется он, когда она отпихивает его, – а я и не знал, что ты такая сильная.

Как будто она совсем малявка. Что он о себе воображает?

– Слушай, – говорит она, чувствуя комок в горле, – как ты мне надоел вместе со всем этим чертовым заведением.

Конец фразы она произносит не совсем искренне. Хотя этим вечером так оно, наверное, и есть. Непрошеные мысли о Каспере, еда, все эти бессовестные санитары (которые дают Андреа ключи от ящика с ножами – она, мол, хорошая девочка, ей же не придет в голову резать себя до крови!). Он больно хватает ее правую руку, больно смотрит на нее, и она ударяет его левой – пожалуй, довольно сильно – в живот. Он ослабляет хватку, и Андреа бежит к двери – она не сделала бы этого, если бы Анита или Морган были на месте… Или Каспер… Она же знает, что дверь заперта, нечего и стараться, но едва она нажимает на ручку, дверь отворяется!

Она думает, что ее вот-вот кто-нибудь схватит, остановит, что сейчас до этого идиота дойдет, что надо бежать за ней. Она рыдает, стоя перед дверью Сто шестого отделения. Не решается вызвать лифт. Должен же кто-нибудь появиться! Она же может натворить бог знает что! Андреа вызывает лифт, спускается вниз, бредет к реке, хлюпая носом, говорит сама с собой – громко, как псих, сбежавший из больницы. Идет к Фольхаген, где ее квартира. Решает напиться с друзьями, но, добравшись до прихожей, падает без сил – вспоминает, как много калорий в алкоголе, как мало телефонных номеров в записной книжке. То есть номеров-то много, но это номера людей, которых вроде как и нет. Точнее, ее для них вроде как и не существует. Она так долго скрывалась, что они перестали ее искать.

В десять часов раздается телефонный звонок. Это добрый ночной дежурный: зовет Андреа вернуться. Она хочет вернуться, но на улице так темно, а на кухне припрятана таблетка снотворного. Она говорит, что примет эту таблетку, а потом уж неизвестно, когда она проснется и захочет вернуться. Посмотрим, говорит она. Хотя на самом деле ей больше всего хочется, чтобы кто-нибудь приехал и забрал ее.

* * *

В свободе есть жутковатая притягательность.

Андреа, беспрерывно дрожа, едет на поезде в столицу, в Аспудден: она знает, куда ей надо. Она уже думала об этом раньше, и сегодня подходящий день. «У нас большая очередь, – говорит Татуировщик, – но если вернешься через час, мы найдем для тебя время». Все крутые уставились на нее. Зачем маленькой перепуганной девочке такая крутая штука?

Она обнаруживает, что до смерти проголодалась. Чертова еда в этом чертовом Уллерокере; трапезы по расписанию выработали зависимость. К Андреа вернулся голод, да еще какой! Она двигается не чуя под собой ног. Заходит в кафе и произносит почти без голоса – или без слов, или даже без взгляда, – что ей хотелось бы булочку с ванильным кремом, кусок шоколадного торта со сливками, шоколадный шарик и овсяный коржик.

– Что-нибудь еще? – спрашивает стройнейшая продавщица возможно, с иронией. Андреа прикусывает губу. Ей плевать на иронию, лишь бы поесть. И будь у нее деньги, она скупила бы весь магазин, как Пеппи Длинныйчулок, но ни с кем не стала бы делиться. Она берет поднос, не отдавая себе отчета в том, что делает… Как говорят преступники после совершения преступления: «Это был как бы не я… Я не помню, как я это делал. Что я сделал?» Преступница Андреа съедает булочку с ванильным кремом, шоколадный торт, шоколадный шарик и овсяный коржик. Старается есть медленно, потому что в кафе есть посетители, которые, возможно, смотрят на нее и, наверное, скоро схватят. Но, оглянувшись по сторонам, Андреа видит, что никому нет до нее дела, никто ее не знает, и все так безумно вкусно, она откусывает от всего по очереди, ест быстро, и через пару мгновений вокруг вообще никого не остается.

Андреа забирается в густые надежные заросли кустарника и сует два пальца в рот, потом просится в туалет в пиццерии, подправляет макияж, споласкивает рот.

Делает татуировку в виде змеи на плече – полосатая кобра, ядовитая. Андреа не такая уж робкая и покладистая, как многие, наверное, думают. Ей не больно, хотя Татуировщик все время говорит о том, как мало у нее подкожного жира, как жестко и что ей должно быть больно! Нет! Ей не больно! «В сравнении», – думает она. Со всем остальным.

Возвращение в бетонное здание: гордо, с пластырем поверх кобры. Надо ждать, пока заживет, смазывать кремом. Можно осторожно снять пластырь, чтобы показать Эйре: на нее это произведет впечатление. Но больше никому не показывать. Пока. Она не такая жалкая и трусливая, как они думают!

* * *

Комната Андреа находится рядом с закутком, где телефонный аппарат. Каждое утро спозаранку ее будит Телефонный Зануда. Ее будят кашель, хрип и проклятый писк телефона, когда он забывает вынуть свою чертову карточку. Он звонит не по одному разу. На работу, потом какой-то беспокойной жене или маме, детям, которые, кажется, живут не там, где жена или мама, и говорит он громко и спотыкаясь, долго подбирая слова. Андреа не хочет сердиться, но на часах пять, до завтрака еще два часа, и ей страшно лежать так долго в постели без сна, голодной, и Каспер же еще спит, правда?

Ей хочется постучать в его дверь. Хочется по нескольку раз в сутки. «Побудь со мной, Каспер, давай делать что-нибудь вместе: можно прогуляться у реки, можно смотреть на деревья, которые меняются день ото дня, если хорошенько присмотреться, а можно сходить в кино, когда нас обоих отпустят в город». Но она не решается спросить – нет, только не это. Андреа сердится на него, улыбается, не смеет; она ненавидит его, ненавидит себя. Но никак не может выпутаться, освободиться. Она не может избавиться от себя самой, не может отказаться от этих совместных завтраков.

За завтраком они рассказывают друг другу о снах. Темные утренние часы. Не видно ни детского сада, ни церкви. На часах семь, и она объедает по окружности свой бутерброд. Все ближе к середине, к концу. Каспер намазывает хлеб маслом; иногда бывают бутерброды с сыром, иногда с ветчиной. Андреа должна есть и масло, и сыр. Она объедает свой кусок цельнозернового хлеба по четырехугольному периметру, даже когда он сидит рядом. Так труднее, но Андреа справляется. Каспер много спрашивает о ее болезни, и ей это нравится. Нравятся его осторожные вопросы. О болезни она говорит охотно. Это знакомая тема. Это сама Андреа.

Минимум пятьдесят утренних встреч. Андреа скучает по нему, она называет это «побегом». Побег, напоминающий фантазии о еде. Пожалуй, более пятидесяти завтраков, более двухсот чашек кофе. Вместе! Один и тот же кофе. Один и тот же вид из окна. Один и тот же стол.

Один и тот же Каспер. Но разные, разные дни. Он рассказывает о своих снах, похожих на ее сны. Его жизнь похожа на ее жизнь. Похожа ли Андреа на Каспера? О как бы ей хотелось уметь находить нужные слова, не робеть! Не меньше пятидесяти пяти утренних встреч. Кофе остывает. Взгляд в чашку. Цвет – как у темноты за окном.

– Хочешь еще кофе? – спрашивает он, и ей всякий раз хочется еще кофе, и он приносит еще. Без молока и без сахара. И кофе им нравится одинаковый. Одинаково черный.

Каспер смотрит на нее, взгляд его бегает. Руки – на столе, рядом с ее руками. А что если взять их в свои, что тогда будет? Будут ли они сидеть, держась за руки? Они могли бы сидеть так, держась за руки, близко-близко. Андреа вздрагивает. Зачем ей это? Зачем это ему?

Они одновременно отпивают кофе, солнце понемногу встает.

– Было приятно жить с тобой по соседству.

– Что? То есть как? – Андреа едва не опрокидывает чашку.

– Меня переводят на другую сторону коридора. Я буду жить в одной комнате с Великаном. Надеюсь, ему нравится скрипка!

– Но почему?

– Не знаю. Не особо умное решение. Особенно если учесть, что мою комнату отдадут Крикунье.

– Нет! Только не Крикунье! – Однажды Андреа приснилось, что она лежит, привязанная к койке, в своей комнате и к ней приближается Крикунья – она все время кричит, и Андреа не может пошевелиться; она знает, что Крикунья убьет ее, и как только жуткое лицо Крикуньи, похожее на «Крик» Мунка, приближается к ней, Андреа начинает звать на помощь; она зовет все громче и громче, но не может выдавить из себя ни звука, как ни старается – ничего! Тишина! Крикунья наклоняется над ней и… конечно же, Андреа просыпается. Как всегда. Как только становится слишком страшно. Почему такое бывает только во сне?

– Я буду жаловаться, – говорит она. Звучит по-дурацки, словно шутка, и Каспер смеется. – Я правда не хочу… – продолжает она, лицо опять заливает эта проклятая краска. – Черт! Только не Крикунья! Как я буду спать?

– И я подозреваю, что Великан ужасно храпит.

Они оба смеются. Хотя внутри Андреа на самом деле кричит, под этим фальшивым смехом она кричит, как на картине Мунка. «Лучше бы он вообще уехал отсюда», – думает она. Лучше им вообще не видеться. Они сидят рядом, это странно, и если он переедет на другую сторону коридора, будет только хуже, потому что тогда они смогут лишь здороваться при встрече и больше ничего. Потому что тогда эта жутковатая близость будет перемежаться с такой же жутковатой отстраненностью.

Она идет в свою комнату, пишет на листочке о том, как это глупо, что и Касперу, и ей делают только хуже. Кладет листок в почтовый ящик для персонала. Ответа не следует.

Скрипичные концерты Каспера затихают. Взамен появляется Крикунья.

Андреа крадется в другой конец коридора. Теперь она слушает совсем украдкой. Еще дальше и еще ближе. Нечто несовместимое. Гормоны в ее теле словно вымерли. Менструация – признак того, что ты снова можешь влюбиться, хотеть секса. Ее передергивает. Это не то. Это скорбь. Она потеряет Каспера. «Ну и ладно», – думает она и меняет все свои мысли на большую коробку шоколадной нуги.

* * *

После трех месяцев лечения ее выписывают. Программа завершена. Проект под названием «Есть и быть счастливой» переносится в обычную жизнь. Скрипка Каспера вдали, в конце коридора. Как только они перестали быть соседями, между ними появилась новая отчужденность.

«Мы еще увидимся?» Эту записку она переписывает несколько раз. В конце концов пишет просто: «Было бы здорово, если бы мы продолжали общаться, позвони мне, буду рада!» «Буду рада» – засомневалась, зачеркнула, взяла новый листок, написала то же самое – может быть, так годится? Привычные сомнения роятся внутри: не прячется ли Каспер от нее? Потная ладонь сжимает листок в кармане. И вдруг они сталкиваются – вот он, стоит перед ней! Близко, слишком близко, оба делают шаг назад.

– Ну что ж, пора. – Он кусает ноготь, смотрит в пол, в сторону.

– Да, пора. Страшновато.

– Понимаю. А я здесь, наверное, останусь навсегда.

– Биргитта не позволит.

Смешок, молчание, и вот:

– Лучше тебе уйти поскорее, правда? Ну, знаешь, как пластырь. – У него странная улыбка – вероятно, холодная. – Ну, медленно отдирать – больнее, понимаешь?

Да, она понимает. Думает о северных лесах:

уехать и исчезнуть. Только мрак, звуки и запахи, только она. Андреа очень хорошо понимает его:

«Хорошо, что ты уезжаешь, противная Андреа».

Чужая ладонь, еще более потная, чем ее. Да, пока, всего хорошего – и больше ничего? Ну да, дурацкая улыбка не сходит с лица Андреа всю дорогу домой, но что значит – домой?

Пусто! До тошноты знакомая мебель, холодильник, буфет, туалет, раковина. Покрытые пылью вещи в грязных ящиках, фото из давно забытых времен. The same procedure[7], но иначе, гулко: бутерброд на ночь, приготовленный Анитой, возможно, со слезами Аниты (но вряд ли), таблетка и разливающаяся вокруг пустота. Улыбка исчезает. «Почему я не могу заплакать?» Скомканная записка лежит в кармане.

Андреа не говорила, что ей страшно

(Рождество 1993)

Домой к Луковому Медвежонку, к кровати, таблетке и трем фильмам, взятым напрокат. Нелегкие вылазки По Делам, когда Все Смотрят. Андреа думает о кочане капусты, который ждет дома: хорошее слабительное. Нашинковать и есть, пока смотришь фильмы. Белая таблетка, жалюзи, несколько строчек из книги. Андреа представляет себе всю процедуру; все должно идти по плану; нужно быть уверенной даже во сне…

Черт! КАСПЕР! Вот, напротив, прямо у нее на пути! Около здания вокзала. Идет ей навстречу.

– Ой, привет, Андреа, как дела?

– Хорошо, а как у тебя?

– Выписали.

– И тебя тоже? Все хорошо?

– Нормально.

Молчание, его бегающий взгляд. Волосы спрятаны под уродливой шапочкой, черты лица – странные, не такие, какими она их помнит. Андреа притоптывает на месте, будто от мороза. Может быть, ей и в самом деле холодно. Сказать что-нибудь о морозе? Не лучше ли ему уйти, если все равно нечего сказать?

– Слушай, я немного спешу, но рада была тебя встретить! – Андреа улыбается как можно шире, думает о супе из пакетика, который она сварит в пять, перед фильмами, перед капустой и маленькой белой таблеткой.

– Да, приятно было встретиться… – Может быть, теперь он уйдет? Уходи! Она едва не теряет улыбку. И вот он наконец делает шаг, но не от нее, нет, а к ней. Подрагивающие веки, губы. – Может, увидимся как-нибудь? После Рождества, а?

– После Рождества мы едем на Мадейру.

– Как здорово! Ты едешь одна?

Ей хотелось бы сказать, что с подругой, а еще лучше – со своим собственным парнем…

– С родителями. – Боже, как глупо это звучит!

– Вот здорово. Надеюсь, вам понравится. Слушай… – У него серая, с очень длинной кисточкой шапка. – Я позвоню после, можно?

Андреа чувствует, что кивает – выходит как бы само собой…

– Кстати, счастливого Рождества.

– Да, счастливого Рождества.

Андреа спешит через железную дорогу, домой в Фольхаген. Почти бежит: ведь она так спешит, так спешит! Бежит и думает: «Пусть Новый год не наступит после Рождества, после Мадейры – не наступит никогда, пусть самолет упадет, пусть я попаду под машину, пусть меня вышлют из страны, положат в больницу, запрут на замок. Этот проклятый машинальный кивок – ведь на самом деле я не хочу!»

Он не позвонит.

Андреа проглатывает суп, когда на часах лишь половина четвертого, берет кусок утреннего хлеба (сплошь из грубых волокон) плюс шоколадку, трид цатиграммовый батончик, который она в каком-то помутнении рассудка прихватила в киоске. Это уже слишком. Жевать украдкой в больнице – это еще ничего, но сейчас… Теперь она одна, и в ее планах были только суп и капуста. Больше ничего. Ничего такого. Никакого шоколада, от которого потом нужно как можно скорее избавляться. Андреа садится на корточки перед унитазом и вскоре видит перед собой шоколад, цельнозерновой хлеб и грибной суп – можно наконец спокойно вздохнуть. Смыть, сполоснуть рот мятной водой, посмотреться в зеркало. Он передумает. Пусть никогда не наступает Новый год, потому что я не могу ждать, чувствовать себя дурой, ожидая того, что не произойдет. Даже не надейся, Каспер. Я не собираюсь тебе верить.