Записки странствующего энтузиаста

      -    Господи! Кто этого не знает?! – отвечал этому малограмотному на зарубежном языке сосед мужа Кристаловны. – Ну, смотри… Вот мы сейчас идем с тобой по шоссе… И вдруг ты умер.
      -    Лучше ты, – сказал этот гнусный тип.
      -    Нет, все же лучше ты, – справедливо заметил сосед мужа, и продолжил: – Итак, ты умер… Тебя схоронили. На могилке выросла травка. Пришла корова. Покушала эту травку. Прошлась по этому шоссе. Задрала хвост и уронила свою лепешку. И вот по шоссе иду я. Вижу лепешку и говорю: «Фреди, ты совершенно не изменился!»
      И вот тут вдруг (о, это великое – «вдруг») мужа Кристаловны озарило. «Принцип Фреди» был разгадан.
      У него перехватило дыхание, и больничные стены стали прозрачными, и он стал видеть далеко-далеко, и так далее. Ведь если все может быть превращено в коровьи лепешки и другие фекалии, то и обратное превращение возможно. Ни одна теория этого не запрещает. Значит, можно взять любую коровью, а еще проще человечью лепешку и превратить ее если не в корову или человека, то хотя бы в золото! А уж, имея золото, человеком стать легче легкого!
      Это была великая гипотеза. Нужна была проверка. Но где?
      Он еле дождался конца отбытия и перевоспитания и, окрыленный, вернулся к
      Кристаловне.
      -    Вот откуда броневая плита, – сказала Кристаловна. – Опыты проводились на этой даче… На мои деньги… Я содержала все это на свои деньги… Он пользовался моим нужником и его содержимым. Затем на мои же деньги были добыты броневые плиты, установлены ночью и обшиты бревнами.
      -    Значит, эта плита не одна? – спрашиваю.
      -    Вся дача из них состоит, – отвечает она.
      -    Чем же дело кончилось? – спрашиваю.
      -    Трагедией.
      Э-эх!..
      Когда уже «принцип Фреди» был почти реализован, и превращение дерьма в золото должно было вот-вот состояться, бедняга узнает от верных людей, что где-то на Западе одному профессору удалось добиться еще большего – он научился превращать в дерьмо все что угодно, в том числе и золото.
      -    Ферфлюхтешвайн! – вскричал я.
      -    Да, это он, – сказала Кристаловна. – Его недавно показывали по телевизору в зарубежной хронике. Он кому-то давал интервью. Когда муж узнал о достижениях этого проклятого профессора…
      -    Этой продажной шкуры, – быстро поправил я.
      -    …в душе у мужа лопнула последняя струна, – сказала Кристаловна. – И он понял, что все бесполезно. Пока он будет превращать фекалии в золото, этот Ферфлюхтешвайн с той же скоростью будет превращать золото в фекалии.
      -    Почему будет? – возразил я. – Он этим занимается давно… А что ваш муж?
      -    Он не перенес удара.
      -    Он умер?
      -    Почти, – сказала Кристаловна. – Для меня он умер. А я берегу его наследство. Целый нужник. Проклятые велосипедисты пытаются зачерпнуть, чтобы провести анализ. Прошел слух, что оно особенное.
      -    Что «оно»? – спросила мать моего ребенка. – Ах да… Все-таки, что значит – почти умер? Я не понимаю. «Почти умер» – это все равно что «немножко беременна».
      Я с благодарностью поглядел на нее, а потом на хозяйку.
      -    Кристаловна, вы слышали? – с восторгом спросил я.
      -    Он разочаровался в золоте, – ответила хозяйка совсем не о том, что меня обрадовало. Светало, щебетало, жужжало, хлопотало, пищало, мыло рожицы и чистило зубы – и это все профессор Ферфлюхтешвайн, «маде ин», научился превращать даже не в золото, как водилось среди жуликов в добрые старые времена, а в такие удобрения, на которых никогда и ничего не вырастет, если ему не помешать.
      Но ему помешают. Это уж моя забота.
      Пока я только предупреждаю. Но если он еще раз, если хоть еще один раз… увидит тогда, что будет. Ишь ты, «маде ин».
       21
      Дорогой дядя!
      Когда мы еще жили на Буцефаловке, я открыл свой первый «уголок». Потом уже я накопил много «уголков», и меня начинают считать специалистом переворачивания проблем с головы на ноги. Но тот был первый.
      Считается, что с «голубого ручейка начинается река», а я понял, что это ошибка, когда этой песни еще и не было.
      Голубой ручеек не сможет промыть русло в тысячу волжских километров, а уйдет в песок. Река же начинается не с голубого ручейка, а с ближайшего к морю оврага, который растет вверх, потому что его промывают ближайшие к морю ручейки и дожди. Потом в него вливаются притоки, которые тоже растут вверх по тем же причинам, а ручеек, с которого якобы начинается река, вливается последним в уже готовое русло. Термодинамика. Так-то.
      Но в человеческих делах термодинамика дает сбой. И человечьи потоки действительно начинаются с ручейка, который промывает себе русло в отупевших от страха мозгах. В буфет вошла старуха в шляпке, с голодной ощеренной пастью. Потом ее спутник, который засыпал на ходу.
      -    Иностранцы, – сказал Ралдугин.
      -    Абрдири кабрдиги, фуджи ригачи, тирдиги ельдиги? – спросила старуха.
      -    Але франце бабира – фюкс ли бордо, – ответил Ралдугин. Иностранцы обиделись.
      -    Ты вообще-то не очень, – говорю. – Могут не понять.
      -    Аныксим тряп-тряп, зигарга бирули, – сказала старуха.
      -    О чем она? – спрашивает Субъект.
      -    А я почем знаю? – сказал Ралдугин.
      -    А ты о чем?
      -    А я почем знаю! – сказал Ралдугин. Старуха кинула сумку на столик и заорала:
      -    Фрутазоны! Шампиньоны! Эклеры!
      -    Другое дело, – сказал Ралдугин. – Эклеры по-флотски? Или с шампиньонами?
      -    А пошел ты… – отчетливо сказала старуха и отвернулась.
      -    Другое дело, – сказал Ралдугин и воскликнул: – Тамара! Первое и второе.
      Спутник старухи плотоядно улыбнулся и заснул. Улыбка у него была – как у неофашиста. Ему снились фрутазоны.
      -    Господи, чего они такие злобные, – спросил Субъект. Я только пожал плечами. Я бы сам хотел это знать.
      Тут в столовую повалили артисты разных титулов и званий и приблизительно одного таланта. Они шумно и отчетливо смеялись над зрителями, которые добровольно пришли на спектакль сострадать старикам, которых сами дома сживали со свету. Увидев иностранцев, они профессионально и хищно стали кружить вокруг. Старуха со спутником пересела к нам.
      -    Вы говорите по-русски? – спросила старуха.
      -    Еще бы! – отвечаю.
      -    Почему с нами никто не говорит по-русски?
      -    Думают, что вам будет понятней, если орать – «твоя моя сказала» и что-нибудь из электрических песенок по-английски.
      -    По-американски, – сказала старуха. – По-английски – поссбл, по-американски – пассбл.
      -    Я не знал, – говорю. И записал. – Я ничего про американцев не знаю. Знаю только, что они говорят – хелло, бой! – и ноги на стол. И еще вертят на указательных пальцах кольты. Я пробовал – не получилось. Все время ствол утыкался в большой палец. Надо специально учиться, а зачем?
      -    Много вы знаете! – сказала старуха.
      А те американцы, которые приезжают туристами, вообще не похожи на американцев из романов. Потому что мы в романах видим только образ. Образ жизни. А сама жизнь – это Подобие Образа и причем – отдаленное. А когда пытаются Подобие подогнать под Образ, то получается Киноартист в сценарии «Гешефт-Махер-компани», которая вот-вот его снимет с роли, потому что он перестал нравиться покупателю, извините, зрителю. А это грозит разорением прокатчикам этого небезынтересного фильма. И тогда – сливай масло. Но я этого не сказал. Зачем нарушать зыбкую гармонию округлого ралдугинского столика.
      -    Почему вы нас ненавидите? – спросила старуха. – Я читала марксизм. Вы боитесь, что мы хотим уничтожить Советскую власть плюс электрификацию всей страны?
      -    Дать бы тебе по рылу, – говорю.
      -    По рылу – это в харю? – спросила она. Я кивнул. Она записала. А я спрашиваю:
      -    Скажите, почему профессор Ферфлюхтешвайн продался Гешефт-Махер-компани?
      -    Ему надо одевать свою Гертруду. Это его жена.
      -    Да, я знаю… – говорю. – Знаю.
      А сам думаю, чем бы мне ее уесть?.. Думаю, расскажу что-нибудь ужасное из буцефаловских времен, чтоб она содрогнулась. А заодно проверю свою идею – может, я прав, а может, нет. Но если я прав…
      -    Когда еще я жил на Буцефаловке…
      -    Это район?
      -    Да.
      -    Фешенебельный?
      -    Еще бы.
      -    «Еще бы» – это «да»?
      -    Ага.
      Она записала. Нам принесли еду. Ее спутник проснулся.
      -    У нас на Буцефаловке был случай… – говорю. – Проснулся один алкаш и думает: «Эх, пивка бы!» И тут открывается дверь, и входит красавица с бутылкой пива. Алкаш пиво выхлебал. Холодненькое. И думает: «Зря водки не попросил». Открывается дверь, и входит та же красавица. Алкаш выпил и думает: «Дурак я, надо бы переспать с ней». А она тут как тут – пожалуйста. Он ее спрашивает перед уходом: «Как хоть тебя зовут?» А она ласково так говорит: «Белая горячка, сэр». Старуха, рыча, перевела своему неофашисту.
      -    Оу! – сказал он и от хохота вцепился зубами во фрутазон. Старуха за ним.
      Мы сделали то же самое. Джеймс постарался на этот раз. Фрутазоны были неукусимые. Попробуйте произнести имя «Эльвира» с полным ртом. А этот неофашист произнес. Зубы у нас завязли в пище, мы не могли расцепить челюсти, фрутазоны торчали у нас изо рта, как мертвечина у вурдалаков, и потому наш хохот был похож на звукозапись козлиного стада, пущенную с большой скоростью. Гармония была восстановлена. И я сказал Субъекту, когда смог:
      -    Вот видите?
      -    Я начинаю вас понимать, – сказал он.
       22
      Дорогой дядя!
      После приключения с буравчиком, жизнь нашей дачи стала принимать фантастический уклон.
      Было все же что-то нереальное в том, что подмосковный бревенчатый домишко, можно сказать, дача, сложен из броневых плит, а все остальные дровишки – камуфляж. Согласитесь, что такого не бывает. Не то сейф, не то дот. И, главное, не верилось, что такое можно соорудить незаметно. Бульдозеры, автокраны – что-то тут не так, думаю. Лежим мы однажды ночью, отдыхаем, а мать моего ребенка говорит:
      -    Что-то мне не верится, чтобы этот тип так разочаровался в золоте, что не оставил клад. Давай поищем?
      -    Это можно, – говорю. – А зачем?
      -    Четвертая часть наша, по закону, – говорит. – Всего накупим.
      -    А что именно?
      И мы представили себе кооперативную максимальную квартиру, дачу с максимальным участком и максимальную машину-автомобиль, чтобы ездить между квартирой и дачей –туда-сюда, туда-сюда.
      -    Ну это все наружные объемы, – говорю. – А чем их заполнять изнутри?
      Мы стали наперегонки заполнять эти объемы изнутри и остановились только тогда, когда сообразили, что если мы купим все, что хотим, то жить нам будет негде, и нам придется снимать комнату на этой же даче. У Кристаловны. И мы содрогнулись.
      Можно было не покупать нашего или привозного промышленного барахла. Можно было, конечно, купить книги, картины, музыкальные инструменты, скульптуры и прочую культуру на дому. Но положение не менялось. Все, даже культура, имело объем. И мы не знали, как быть.
      -    Все-таки шубу я бы купила, – сказала мать моего ребенка. – Скоро зима.
      И мы решили искать клад. Потому что, после того, как мы мысленно купили все, нашей зарплаты на нужную шубу уже не хватало. Нас мог спасти только клад. Дорогой дядя, подробности я опускаю. Рыли, выстукивали, даже пользовались миноискателем – я сам смонтировал, и – ничего. Может быть, миноискатель был неудачный.
      И мы пока решили купить шубу подешевле.
      Мы купили простую шубу на мурло-парловом меху, которая как зимняя упаковка мало чем отличалась от роскошных парло-мурловых шуб, которые носили среднего качества жены удачливых мужей. Но зато начинке моей шубы эти мужья остро завидовали и хотели бы такую же. В то время как начинка ихних шуб на меня не производила ни малейшего впечатления. И это их оскорбляло еще больше, потому что им вместо жен приходилось утешаться карьерой.
      Дорогой дядя, чтобы раз и навсегда покончить с этой проблемой, добавлю – я человек примитивный, меня в женщине всегда интересовало не то, чем она похожа на мужчину, а то, чем она от него отличается. И хватит об этом.
      Наступила зима, свадьба была скромная – в квартире моего сослуживца на втором этаже, и только один гость из Прибалтики выпал из окна. Правда, он выпадал дважды. Первый раз его выкинули из окна за то, что он в нетрезвом виде не разобрал, кто невеста, и распустил руки, а второй раз его выкинули потому, что забыли, что его уже один раз выкидывали. И хотя оба раза он падал на клумбу, слабо припорошенную снегом и твердую, как алмаз, но лишь во второй раз он упал на букет алых роз, который вылетел туда по ошибке раньше него, и сломал тазовую кость. Но самое интересное, что когда он лежал в гипсе, то гипс тоже пришлось ломать, так как началось заражение задницы, в которую, как оказалось, впился шип от розы.
      Дорогой дядя, ты скажешь – откуда зимой взялись розы? На это я тебе отвечу осторожно –не знаю. Значит, это была не зима, а какое-то другое время года. Потому что, как ни странно, но, несмотря на не очень высокую зарплату всех моих сослуживцев, свадьба эта преувеличенно затянулась, и я вспоминаю все с некоторым затруднением. Интеллигенты. Все у них с перебором.
      Последнее, что я смутно помню, было то, как мы с хозяином квартиры продавали его пустую книжную стенку от арабского гарнитура, из которой книги были проданы гораздо раньше мурло-парловой шубы моей жены, и как хозяина квартиры забрали в знакомое мне уже дачное отделение милиции за то, что он ходил по Подмосковью с криком, что он жаждет обновленья.
      – Ну вот, – сказал уже знакомый мне милиционер. – Мы начинаем с вами встречаться все чаще и чаще. Интеллигенция. Все у вас с перебором.
      И вот именно тут, дорогой дядя, именно в этот момент, я как сейчас помню, меня и озарило.
      Мне пришло в голову, что клад мужа Кристаловны упакован именно в дачные броневые плиты.
      Теперь, если я был прав, вопрос состоял в том – как? Каким образом этот провинциальный грабитель нужников упрятал в броневые плиты эти немыслимые тонны удивительного металла, за одну пылинку которого любой жрец отдаст душу – чужую, конечно, вместе с чужим, принадлежащим ей телом.
      Была иллюзия, что образование воспитывает, а воспитание образовывает. И если теперь эта иллюзия рассеялась, то, значит, дело в чем-то ином. Если что-то неладно, ищи, кому это выгодно. Это «уголок».
      Если идет бесконечный процесс превращения «Фреди» в золото, а золота во «Фреди», значит, человек кому-то крупно надоел.
      А так как потусторонних сил до сих пор не обнаружено или, может быть, они пренебрежительно не хотят проявлять себя где-то вне человека, то выходит, что человек надоел самому себе.
      Дорогой дядя, ты видел ихние интеллектуальные игры?
      В то время как некоторые честолюбцы все еще хотят утопить друг друга по всем правилам шахмат или преферанса, уже есть другая игра, знаменитый кубик-рубик. Дорогой дядя, его крутят, чертыхаясь, образованные и воспитанные люди, и уже есть чемпионы и сумасшедшие.
      Дорогой дядя, мне надоело. Я начинаю подозревать, что познание мира давно уже есть служанка, проститутка, трехрублевая баядерка, удовлетворяющая извращенные прихоти стареющей Фредиперерабатывающей промышленности.
      И значит, второе тысячелетие нашей эры, потраченное на воспевание разума, зашло в тупик.
      И надо искать «уголок», мимо которого сплюснутая груша бывшего земного шара все время проскакивает, вращаясь.
      Но если это так, а это именно так, то дело уже не в познании, а в творчестве.
      Когда кто-то хочет и не может иметь ребенка, то это не потому, что он недостаточно сознательный, а потому, что в его бытии скрыт дефект.
      Дорогой дядя, я всегда предпочитал ставить цели в самом общем виде. Ну, например, – чтоб было хорошо, и другое в этом роде, и искать выход из положений, которые складывались по дороге к этой цели.
      Как ни странно, дорогой дядя, это и есть творчество. Все остальное – гордыня выбора.
      Им почему-то кажется, что творчество – это выбор из того, что уже есть. До них никак не дойдет, что творчество – это изготовление того, чего еще не было. Это и есть творчество. Дорогой дядя, у плохого живописца следующий мазок добавляет что-нибудь к предыдущим. А у хорошего – каждый мазок сотрясает весь колорит картины. То есть каждый мазок обманывает его же собственное ожидание. Это и есть творчество. Кстати, дорогой дядя, формула ожидания звучит так – когда ожидаешь, что что-нибудь пойдет так, выходит эдак, а когда ждешь, что пойдет эдак, то идет именно так, но вот, когда ничего не ждешь, то все равно как-нибудь пойдет.
      Короче говоря, дорогой дядя, зная, где спрятан клад, я не мог его добыть, не отыскав способа удалить броневую упаковку. И я понял, что удалять ее надо тем же способом, каким ее явно наносили – электролитическим. Ведь не домну же строил муж Кристаловны! И я почуял какую-то тайну.
      Я не рассказываю подробностей, но дело уперлось в самую простую вещь на свете – в тайну.
      Для электролиза понадобилось бы такое количество энергии, что счета за свет возросли бы космически, и этого не замаскируешь.
      -    Кристаловна, – сказал я. – Вы знаете такое слово – электролиз?
      -    Еще бы, – ответила она. – Любимое занятие мужа. Три года я буквально погибала от кислой вони и постоянного бульканья.
      -    Видно, процесс шел очень бурно и отчаянно, – говорю. – Обычно электролиз – дело тихое.
      -    Этого я вам не могу сказать.
      -    Ну хорошо, – говорю. – Но электролиз требует электричества. У вас были гигантские счета.
      Она посмотрела на меня презрительно.
      -    Это у вас были бы счета, – сказала она, – Мой муж добывал электричество бесплатно.
      -    Что-нибудь со счетчиком? – спрашиваю. – Или солнечные батареи?
      -    Господи! – сказала она изумленно. – При чем тут батареи, счетчик? Чтобы добыть энергию даром, надо отыскать человека, который согласен ее даром отдать.
      -    Кретина, что ли?
      Она пожала плечами и сказала:
      -    Господи, конечно!
      -    А как мне его разыскать?
      -    Вам нужен двигатель этого кретина или сам кретин?
      -    А разве можно по отдельности? – спрашиваю.
      -    Где этот кретин, я не знаю, – сказала Кристаловна. – Но двигатель этого кретина стоит у вас под ногами, в подвале.
      -    Ну хоть фамилию-то вы его знаете? – спрашиваю.
      -    Кретина? А как же, – сказала она. – Сапожников. Павел Николаевич.
      Как мне это в голову не пришло?! Экологический, практически вечный двигатель Сапожникова. По-моему, аммиак внутри вращающегося диска. И сопла. Я подумал: а чем черт не шутит?
      Муж исчез, имущество ничейное. Пепел сапожниковского идиотизма стучал в мое сердце. По крайней мере, четверть клада принадлежит ему и обеспечит его по гроб жизни и до ушей. А у Сапожникова всегда можно будет запять. Я сказал давешнему милиционеру:
      -    Лёлик, на этот раз, кажется, от меня для государства будет толк. У меня только одно условие – когда закончится вся операция, позаботьтесь, чтобы дачу Кристаловны реставрировали. Потому что она виновата лишь в том, что содержала мужа на средства, вырученные от честной картошки.
      -    Какая картошка? – спросил лейтенант.
       23
      Дорогой дядя!
      У нас на Буцефаловке считали, что богатство – это идея идиотская, так как поглотить все, что можно купить, не может никто. Значит, речь идет не о реальном поглощении, а о воображаемом.
      К примеру, человек хочет быть монархом. Скука.
      Построит монарх дворец в полторы тысячи комнат и сначала бегает по ним, как угорелый псих, в развевающейся горностаевой мантии, и разглядывает картины и лепные потолки, роняя тяжелую корону. Потом устроит десятка три мероприятий с танцами до упаду и кушаньями до несварения, а потом забьется в комнатку с постылой женой, купленной у соседнего монарха, и, поскуливая, заводит дневник: «Вчера был Кока. Он милый. Пора назначить его премьер-министром».
      Старуха уезжает. Попрощаться хочет. Ралдугин мне позвонил. Ну, прихожу. Я ей говорю:
      -    Если что-то в мире неладно, ищи, кому это выгодно. Это и есть «уголок» Апокалипсиса. Без этого «уголка» все остальное – липа, болтовня о политике и генеральские амбиции. Все вранье. Никто давно нас не опасается – мы первые не кинем. Поэтому, если оружие не покупать – его не будут производить. Вот «уголок».
      -    Мадам, – говорю, – я никогда не мог понять, почему у вас говорят – военные расходы, военные расходы, конгресс утвердил военные расходы! Это же все брехня. Вот у тех, кого хотят убить, действительно – расходы. А у тех, кто хочет убить, – одни доходы.
      Есть у вас еще любимое словцо – размещение. Тоже брехня. Ракеты не размещают, их продают. А размещают на них заказы.
      И если коммивояжер – большой киноартист, то он разместит заказы и на подтяжки и на ракеты. Просто за ракету больше платят, и это кому-то выгодней. И все знают – кому. Но куда же смотрят лидеры совершенно свободной Европы, которые эти ракеты покупают? А туда же. Лучше купить ненужное, чем дать такой хорошей фирме, как «Гешефт-Махер-компани», лопнуть. Это было бы уже чревато.
      Секты прячутся в горах, специалисты выражают тревогу, Ферфлюхтешвайн одевает свою Гертруду, Гешефт фюреры добросовестно скрежещут, «Гешефт-Махер-компани» гребет калым, коммивояжеры размещают заказы, а гуманисты придумывают термины. Все заняты своим делом. Так и живем с грохотом.
      Но вот я прислушался, мадам, и слышу – наступает тишина. Это народы перестают хлопать ушами. А когда народы перестают хлопать ушами – ангелы содрогаются, а дьяволы ныряют в нужники.
      Ангелы – это «вестники», порученцы – таков, извините, перевод, – существа с жесткой программой поведения, а черти – взбунтовавшиеся ангелы с антипрограммой, но тоже бесплодные, как и ангелы, – творить им не дано.
      Но вся иерархия содрогается, если слышит глас божий – глас народа, просыпающегося творца Истории. Которая с хохотом расстается со своим прошлым. А старуха все молчит. Наверно, записывает сумочкой.
      -    Я ничего про Америку не знаю, – говорю. – Знаю только, что они говорят – хелло, бой! –и ноги на стол. И еще вертят на пальцах кольты. Я пробовал – не получалось. Все время ствол утыкался в большой палец. Надо специально учиться, а зачем?
      -    Вы это уже говорили… – сказала старуха. – Вы не знаете о нас ни фига. А я думаю, чем бы ее прожечь, непромокаемую.
      -    Ралдугин, – говорю, – расскажи ей про открытый тобой феномен России.
      -    Феномен? – спрашивает старуха. – Какой феномен?
      -    Он открыл, что Россия дважды, с разбегу, проскакивала через очередную формацию.
      -    Ну, расскажите, Ралдугин, расскажите, – закивала старуха.
      -    В чем феномен России? – спросил Джеймс и сам ответил: – В том, что она дважды с разбегу перескакивала через формацию. Когда всюду феодализм был уже в расцвете, в России все еще был даже не прежний ушедший рабовладельческий строй, а совсем предыдущий – родовой. И Россия, сменой веры, из родового, перескочив рабовладельческий, с разбегу влетела в феодальную формацию. То же самое случилось и в революцию. – Она перескочила через капитализм сразу в социалистическую революцию.
      -    А в чем феномен Америки? – спросила старуха.
      -    Америки он не изучал, – сказал я. – Он из историков ушел в завстоловые. Старуха захохотала. Остальные – нет. Старуха знала все слова.
      -    Вы тоже индивидуалисты, как все люди, – сказала старуха. – Но вы индивидуалисты шепотом, а мы индивидуалисты во весь голос… Вы индивидуалисты-накопители, а мы индивидуалисты-предприниматели.
      -    Мадам, – говорю, – мы накопители общего имущества, общего.
      -    Но это противоестественно! – сказала она.
      -    У вас есть аргументы?
      -    Да, – сказала старуха. – Я этого не хочу… А я такая, как все.
      -    Не все такие! – закричал Ралдугин. – Не все!
      -    Погоди, Ралдугин, – говорю. – Ты становишься жалким… Мадам, а что бы вы сделали, если бы вам принадлежало все имущество? Ну, буквально все… Ну, вообще все!.. Что бы вы с ним стали делать?.. Не миллионы и миллиарды, и даже не квинтиллионы, а вообще все…
      -    Вот тогда я об этом подумаю.
      -    Нет, – говорю, – придется гораздо раньше… Если на Земле останетесь не вы одна, придется делиться с остальными… Однако речь о том, что вы будете делать, если на Земле вы одна, а все остальные – работающие машины, которые вас содержат? Я вам отвечу. Вы будете метаться по Земле, заглядывая в опустевшие театральные столовые… То есть делать то же, что и сейчас… Ралдугин, закрывай, да мы пойдем… Ключи оставь ей.
      -    Меня арестуют… – испуганно говорит она.
      -    Кто? – говорю. – На Земле же никого лет.
      -    Вы это всерьез? – спрашивает она.
      -    Пошли, Ралдугин, – говорю. – Пусть предпринимает что хочет.
      -    Вы хотите свести меня с ума?
      -    Это никому не будет заметно, – говорю. – Вы на Земле одна. Тогда старуха заплакала и говорит:
      -    Я хочу домой…
      -    Не может быть! – говорю. – Я тоже.
      Наутро она уехала, оставив Ралдугину фотоаппарат, который он тут же продал. Зачем? Он бы ответить не смог. А жаль. Аппарат был хороший. В нем жизнь отпечатывалась сама и сама проявлялась.
       24
      Дорогой дядя!
      Мои золотые приключения остановились, и сюжет превратился в приключения как бы
      духа.
      Но это не моя вина. Я бы описывал, если бы дело сдвинулось с мертвой точки. Но описывать нечего. Никто не поверил в золотые стены на даче Кристаловны, меня не то высмеяли, не то сочли за пустякового человека и вруна. И золотая дача так и стоит, никем не обследованная. Но слухи все же пошли.
      И, главное, никто ничего не предпринимал. Ситуация была странная, если не сказать больше. Ну и хрен с ней.
      Золото – не моя проблема, а также – входящая, исходящая, запросы, ответы, в ответ на ваше циркулярное письмо за номером, отто, нетто, брутто, тара, усушка, провес, недолив, принято живым весом, о чем сообщим вам, акт прилагаем и прочая пересортица. Мы переезжали от Кристаловны в городские условия – будущий ребеночек, согласитесь, не мог жить в комнате без окон, где белый свет он видел бы лишь на потолке.
      -    Все-таки вы, ученые люди, оторваны от жизни, – сказала Кристаловна. – Вы работаете в Академии наук, а не можете повлиять на климат.
      -    Погода – не моя специальность. – Ею занимается Виктор Громобоев.
      -    Он тоже антинаучный аферист?
      -    Ну что вы… – осторожно сказал я. – Он считает, что если человек хочет чему-нибудь научиться – пусть учится. Но он считает, что есть вещи и поважней науки. Жизнь, например.
      -    А вы?
      -    И я так считаю.
      -    Чем же вы от него отличаетесь? Пришлось ей сказать.
      -    Я художник, – говорю. – По натуре художник, и по многочисленным профессиям. А наука, если отбросить ее комплименты в наш адрес, считает художников аферистами. Мы с матерью моего ребенка уже сняли комнату – светлую, с облаками в окне, где ответственный съемщик был суровый разведенный человек с лакедемоно-цистито-хондрозом мочевого пузыря.
      Кристаловна, которая дала нам его адрес, рассказала его печальную историю. Он долго жил холостяком и платил налог за бездетность. Он перестал платить, когда ему стукнуло пятьдесят и он по закону имел право быть импотентом. Но тут он женился на молодой женщине, которая пока не расписалась с ним, имела право не платить налога за бездетность. А как только вышла замуж – перестала иметь это право, так как закон ожидал от нее детей. И получился конфуз. От кого она могла иметь детей, если муж по закону имел право их не иметь? На панель ей было идти, что ли? А иначе – плати налог. Возбужденный несправедливостью, муж пытался бороться и даже достал справку об импотенции. Но из-за этой справки жена с ним развелась и снова перестала платить налог за бездетность.
      Но после развода муж, борец за справедливость, напился, упал и сломал ногу, и лежал дома в гипсе, и его спасали соседи.
      -    А при чем тут болезнь мочевого пузыря? – спрашиваю.
      -    А при том, что туалет в квартире очень невелик, – отвечала Кристаловна. – И чтобы сесть на сиденье с вытянутой вперед ногой в гипсе, надо открыть дверь в коридор.
      Ответственный съемщик стеснялся соседей по квартире и дожидался ночи. И вот результат – острый лакедемоно-цистито-хондроз мочевого пузыря. Весь этот рассказ доносился к нам с огорода, где Кристаловна насаждала картофель. Потом она выпрямилась, приложила прямую ладонь к бровям и стала похожа на скульптуру пограничника без собаки. – А почему наука считает вас аферистом? –спросила она меня.
      -    Ну, как же! – говорю. – В науке главное – метод. Так, по крайней мере, она говорит. Раньше, правда, было иначе.
      -    А как?
      -    Главное были результаты. Земное тяготение Ньютона, Коперниково – Земля вращается. Но теперь главное – метод. Что такое метод, я, по правде, знаю неточно, неуверенно как-то. Но, похоже, что метод – это то, чем наука занимается, а то, чем она не занимается, то и не метод. Но, впрочем, это меня не касается. Главное же, что нас сейчас интересует…
      -    Мне уже неинтересно, – сказала Кристаловна. – Мне некогда.
      -    Это ничего, – говорю. – Потерпите.
      -    А картошка?
      -    Картошка растет, – говорю. – Так вот. Насчет науки – не мое дело. Но в искусстве любой четкий метод, на котором настаивают, – липа.
      -    Неужели?
      -    Представьте себе, – говорю. – Как только художник пишет по методу, он теряет то, ради чего пишет.
      -    Что именно?
      -    Себя, – говорю. – А писать без метода и значит быть аферистом. Поэтому для науки мы, художники, – затянувшееся недоразумение. И она надеется создать нам такой метод, из которого мы уже не вывернемся.
      Ах, как я хотел быть художником!
      Любил запах краски, любил перемазанные лапы мастеров, любил. Но целый ряд открытий охладил мою пылкость. Сначала меня обучали методу. Но поскольку методов оказалось ровно столько, сколько преподавателей, я решил подождать, пока они между собой сговорятся.