Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1

Эти двести лет назад,

До того, как ветер в ад

Превратил простор песчаный,

В край забытый, окаянный.

Всё, как крот, он перерыл…

Я плетусь среди могил.

Из гробов подъяли гады

Головы, как будто рады

Видеть мой усталый бег.

Но не вещий я Олег,

Жалить нет меня охоты.

Конь храпит, но без заботы

Золотой месит песок,

И на нем застыл седок.

Он меж этих черепов

Собственный свой ищет череп,

Словно он во тьме веков

Был растерзан лютым зверем

И зарыт здесь в ковыле,

В дикой девственной земле.

Прошлый день и настоящий,

Ничего не говорящий,

Это для него одно —

Только преисподней дно.

Морской пейзаж

Бушевал угрюмый Понт.

В дымке вечной горизонт.

Колыхалась степь без меры,

Породившая Химеры.

В море паруса и чайки,

Над полями тучек стайки,

Море золотой пшеницы,

Жаворонки и Жар-Птицы.

На макушке мы кургана

Меж пахучего бурьяна

Смотрим на морские рифы,

Как сторожевые скифы.

Мы из неба синей чаши,

Мы из моря малахита,

Где забвение сокрыто,

Пьем безбрежности нектар.

Мир еще исполнен чар

В черноморской был пустыне.

И Отец о Блудном Сыне

Не забыл еще своем:

Он ему прислал подругу,

Чтоб украсить жизни фугу,

Милую, как летний день,

Верную, как ночи тень,

Мудрую, как райский Змий,

Гордую, как ритм стихий,

Нежную, как лепестки

Роз осенних у реки.

И она явилась в степи

Снять у Прометея цепи,

Коршуна согнать с души.

Посмотри, как хороши

Линии ее лица!

Эллинского нет резца,

Что стильнее бы камей

Врезал в розовый агат.

Здесь в кургане лишь лежат

Ей подобные дидрахмы,

Но тревожить царский прах мы

Станем ли, раз наяву

Я с камеею живу,

Раз и я могу порой,

Словно степь в объятьи неба,

Жить в лучах священных Феба.

Всё приемлет скорбный гений

Мой во имя сновидений,

Братьев Ангелов и бесов.

Освятила ты Одессы

Безоглядные поля,

Белый призрак корабля

Провела чрез яви ад

В край лазурных Симплегад!

Мелодия из Хаоса

Когда я думаю о звездах,

Незримые из глаз лучи,

Как вороненые мечи,

Чего-то ищут в мировых погостах

И связывают жалкий атом

Серебряною паутиной

С Создателя закатом

И с изумрудной тиной

Глубоких недр морских.

И беспокойный стих

Мой за великую считает честь

Тогда знакомство с Богом,

Чье мерное дыханье

Я чувствую в себе убогом.

И всё, всё мирозданье

Тогда во мне,

И в вещем сне

Тогда бушую

Я аллилуйю,

И Млечные Пути

По красному пути

Текут моих холодных вен,

И я не чувствую уж стен,

И я не чувствую корней:

Я – с кистью черной

Средь облачных теней

В пустыне горной

Угрюмый кипарис,

Я – снеговой нарцисс,

Глядящий в синий пруд.

И я совсем, совсем беспечно

Живу и слушаю леса

Шумящих черных хвой,

И в небеса

Гляжу, как черный обелиск,

И солнечный лучами диск

Меня живит.

И голоса,

Как звездный эремит,

Я слышу звонких сфер

И облачных химер.

И, как через кристалл галены,

Проходят чрез меня из пены

Рожденные мелодии,

И голоса я слышу отошедших,

Потусторонние, таинственные речи.

То грохот глетчера,

То волны полюса ледяного,

То волны тропика стеклянного,

И в пене я,

И в брызгах я,

И чайки крыльями

Меня касаются,

И тучи сегидильями

Меня стараются

Развеселить…

Порвалась нить

С реальностью,

И я своей зеркальностью

Весь отражаю Хаос,

Не пряча головы, как страус.

Я зыбкая трава,

Я атом божества.

Я цветик синенький во сне,

Я паутина на окне

Забытого за облаками храма,

Я золотая рама,

В которую природу-мать

Ты можешь навсегда вписать,

Седьмую лишь сорви печать…

Смерть солнца

Мне снился ужас: солнце умирало!

Весь день оно кровавое шаталось

И по краям, как уголь, угасало,

И серым пеплом море покрывалось.

И сумрачная тишина настала,

И в норы тварь земная поскрывалась,

А люди завернулись в покрывала,

Как в саваны, когда оно скончалось.

И мы с тобой, обнявшись, на колени

С молитвой опустились и застыли.

И всё вокруг исчезло: свет и тени.

Нет более ни парусов, ни крылий,

И даже звезд алмазных поколений

Никто не видит отраженной пыли!

Морская симфония

Пахнет солью, пахнет йодом,

Пахнет воровским народом,

Крабом черным и муреной,

Пахнет жемчужною пеной,

Пахнет смоляным канатом,

Пахнет пламенным закатом

И серебряным восходом,

Пахнет засмоленным ботом.

Пахнет полною свободой,

Пахнет храмом и пагодой,

Пахнет крыльями и Богом,

Пахнет Пиндаровым слогом,

Пахнет скалами и тиной,

Пахнет райскою картиной,

Пахнет мною, чайкой белой

Над волною поседелой.

Вот я рею над волнами,

Над лазоревыми снами

С пенистыми кружевами, —

С зыбким Божьим иероглифом,

Ниспадающим по рифам, —

Что бушующий пеан

Нам поют про океан.

И подружка безразлучно

Реет рядом, мерно, звучно,

И очей ее магнит

К Вечности святой манит.

На гнезде в холодной щели

Мы недолго лишь сидели,

Звезд холодное мерцанье

Вызывало в нас желанье

Только новых пируэтов.

Нет отчизны у поэтов,

Каждый сам себе хозяин,

Каждый созидатель таин.

Волны – синяя обитель,

Море – голубой Спаситель!

Нас на землю не заманишь:

Всё на свете только танец,

Всё движенье, всё полет,

Каждый сам себя живет!

Духовность бытия

Я шел по узенькой тропинке,

Пробитой старым пастухом.

Вокруг лишь жесткие травинки

И камни с бархатистым мхом.

Лишь кое-где цветочек желтый,

Как солнце, улыбался мне,

И ржавые свалились болты

С меня на горной вышине.

Вдали, как на учебной карте,

Лазурные вершины гор,

Со дня творения в азарте

Чарующие Божий взор.

Над ними облаков гирлянды,

Манящий душу Бенарес,

Сикстинские везде гиганты

И много парусных чудес.

И ни одной вокруг лачуги,

Как будто вымер человек,

Исчезли недруги и други,

Погиб наш атомичный век.

Как хорошо глядеть на тучи, —

Духовности они полны,

И снятся мне на мшистой круче

Очаровательные сны.

Мне снится, что душа поэта

С душою облаков одно,

Что от словесного привета

Они склоняются на дно…

Вот, вот они послушно к цепи

Склонились потемневших гор,

Вот заглянули в наши склепы,

И укоризненен их взор.

Вот чрез соседнюю долину

Края поплыли их одежд,

И Блудному на щеки Сыну

Слезинки капнули из вежд,

Из вежд родных как будто глазок,

С глубокой, тихою тоской,

Как из волшебных старых сказок,

Но с нежной матери рукой.

И стало мне тепло и грустно,

И голову я вверх поднял:

Из пепельной фаты искусно

Опорожнили свой фиал

Из алавастра чьи-то руки,

Как Магдалина, что, Христа

На крестные готовя муки,

Слезами залила уста.

И были облачные слезы

Духовности такой полны,

Что в сердце расцветали розы,

Как от лобзания весны.

И капли с каплями на теле

Моем сливались в ручейки,

И капли с каплями запели

Меж скал от сладостной тоски.

Всё больше их в одно сливалось,

Всё громче пели свой пеан, —

И всё от слезок возрождалось,

Весь жизненный внизу обман.

Нет ничего помимо духа,

Нет ничего помимо слез,

Для чуткого поэта слуха

Всё лабиринт словесных грез.

Аквилон

В пустыне меж поверженных колонн

Уныло воет мощный аквилон.

Закутавшись в поблекшую шинель,

В руке застывшей я держу свирель,

Но не пою: душа моя пуста,

Как будто сняли и меня с креста.

Но умер я не за друзей своих,

Не от идей умолк в пустыне стих.

О нет, я миру был совсем чужой

И шел забытой по степи тропой.

И жутко мне с самим собой везде,

И вилами пишу я по воде.

Лишь этот нравится мне древний храм,

И с ящерицами я по утрам

Хожу сюда, но больше не молюсь:

Я собственных молитв своих страшусь.

Но за меня суровый аквилон

Поет среди поверженных колонн.

1949

Влечение в бездну

Меня влечет морская бездна,

Как будто я гусляр Садко,

И хочется мне бесполезно

Спрыгнуть туда, где так легко

Становится душе и телу,

Как будто я угрюмый краб,

Сидящий на уступах смело,

А не действительности раб.

Там всё чешуйчато-алмазно,

Там всё беззвучно, как в гробу,

Прожорливо и несуразно,

Там жемчуг радужный в зобу.

Чем глубже, тем всё необычней

Глаза и очертанья скул,

И кажется мне всё привычней

Пила зубчатая акул.

И кажется мне, что однажды

Я жабрами и сам дышал,

Не чувствуя духовной жажды,

И инфузорий пожирал,

Иль холодцом зыбился странным,

Прозрачным, как живой хрусталь,

И волны с грохотаньем бранным

Меня несли куда-то вдаль.

Я это помню, и что Ангел

Я был в сияющем раю,

Пока еще в высоком ранге

Стоял за божеством в строю.

Потом, как лучик межпланетный,

Я в моря чешую попал.

Да, я совсем, совсем безлетный,

Я вечность целую страдал.

Исчезновение

Как много звезд, и как они прекрасны,

Все самокатный, радужный жемчуг,

Но как они трагически напрасны,

Какой внушают роковой испуг!

Нет им числа! Песчинок меньше в Гоби

Или в Сахаре, чем лучистых звезд,

Покойников истлевших меньше в гробе,

Вселенная – пылающий погост!

Глядишь, и сердце жутко расширяется,

И скоро нет тебя уже совсем.

Ты – озеро, где небо отражается,

Ты – Сфинкс в пустыне, недвижим и нем.

В твоем мозгу кружится Андромеда,

В твоей душе все Млечные Пути,

И Духа чистого в тебе победа,

И некуда тебе уже идти!

Гондолы

Я живу совсем без тела,

Словно заревой петух.

Нет уж для меня предела,

Я давно бессмертный дух.

Сверху белые гондолы,

Полные таких же душ,

Снизу бархатные долы

И угрюмый Гиндукуш.

Всюду бездны, всюду звезды,

Всюду мировая пыль,

Необъятные погосты

И зыбящийся ковыль.

Только крыши Гиндостана

Да хребты пустынных гор,

Только волны океана

Да умерших странный взор.

Облака для них – гондолы,

Что как лебеди плывут

Через горы, через долы, —

Души, как пары, живут.

Только скоро в колыбели

Где-нибудь я вновь проснусь:

Нужно, чтоб поэты пели,

Колыбели я страшусь!

Круги

В моем мозгу разбушевалась буря,

И я хожу по планкам корабля,

Кружащуюся голову понуря

И, как монах, неистово моля

Всевышнего о чаше вдохновенья.

И концентрически идут круги

Из головы моей, как от паденья

Булыжника по омуту тайги.

Всё шире, шире, до звезды вечерней,

До Млечного в безбрежности Пути,

И уж следов от Яви нет пещерной,

И червяка больного не найти.

Люблю я это головокруженье,

Невольный, сладкий, старческий склероз:

Всё чаще он дает мне вдохновенье

И на чело венец пурпурных роз,

Как будто на пиру я у Нерона

С амврозией в кратере золотом…

И плещет в голове моей Гаронна,

И в мантии я с вышитым крестом,

Как трубадур, как храбрый крестоносец,

И невозможное возможно вдруг,

И Смерть меня, как синий цветик, косит,

И жизненный давно замкнулся круг.

Я копошусь, как жалкий червь двуногий,

Но авангард искрящихся кругов

Давно к деснице создающей Божьей

Приник в отчизне необычных слов!

Ночь в степи

Когда средь площади огромной,

Где сонный плещется фонтан,

На месяц я гляжу бездомный,

Мне грезится привал цыган.

Привал цыган в степи понтийской

Близ Аккермана где-нибудь,

С старухой у костра пифийской,

Склонившей голову на грудь.

И степь вокруг, некрополь древний,

С серебряным вверху серпом.

Безмолвные вокруг деревни

С церковным меловым столпом.

И мертвый глаз меж звезд-горошин

Наводит на душу столбняк,

И, пеньем ведьмы огорошен,

Мерцаю сам я, как светляк,

Мерцаю, как огонь болотный,

Не веруя в грядущий день.

Исчез последний след животный,

Я тень, я черная лишь тень!

Пустой череп

Мой череп пуст, как свод небесный пуст,

И в нем качается терновый куст.

И ветер воет, как в гробу упырь,

И вымер весь старинный монастырь.

Все под землей, вся братия моя,

И скоро в склеп спущусь за ними я.

Чужие, волчьи морды за стеной,

С ковчегом будто бы причалил Ной.

Меж маковок обугленных церквей

Поет еще, как прежде, соловей,

И по небу плывут еще суда

На парусах атласных, как всегда.

Но я за ними больше не несусь,

Я на крест распят снова, как Иисус,

Меня забыли с кедра смерти снять,

Знак вопросительный забыт опять.

И в голове, как в бочке без вина,

Музыка сфер мятущихся слышна.

И жду я, жду, как ждет наверно Бог,

Чтоб мировой обрушился острог,

Чтоб звезды выгорели, как костер,

Чтоб кончился безбрежности позор,

Чтоб время стало и Творца рука

Устала прясть небесные шелка,

Чтоб Вечность канула навек в Ничто,

Чтоб не глядел в безбережность Никто.

Музей

Солнце, как тимпан могучий,

Пробуждает всё вокруг,

Солнце пронизает тучи,

Весь прошел в душе испуг.

Тени, как сирень, лиловы,

Тени белых облаков,

Листья клейки, листья новы,

Всюду радуга цветов.

Всё пластично, ювелирно,

Флорентийский филигран,

Примитивно и всемирно

И достойно на экран.

Всё молитвенно, музейно,

Одуванчика шары

И фонтан, что тиховейно

Мечет жемчуг для игры.

Старые в брокате липы

Излучают аромат,

Туч подвижные полипы,

Всё вокруг лишь маскарад.

Смотришь, изучаешь стили,

Как ботаник, как артист,

Всюду Музы обронили

Изумруд и аметист.

Бог совсем вблизи витает,

Радужный он мотылек,

Туча, что в лазури тает,

Желтенький в траве цветок.

Идол

Небо – бирюза кавказская,

Степь – шириночка ширазская,

Тополи – как рать угрюмая,

Камни дедов стерегущая.

Я, как бабушка курганная,

Вороньем вся замаранная,

Мумией стою фаюмскою,

На ладьи варягов глядючи,

Что по бирюзе сверкающей

Волоком на греки тянутся.

И жужжат вокруг жужжащие,

И пищат вокруг пищащие,

Шмели, осы да комарики,

Волки воют в ночь голодные:

Ждут, чтоб скифы богомольные

Подо мной коня зарезали

Да сожгли до самых потрохов,

Чтоб потом стервом насытиться.

Эх, житье степному идолу,

Идолу тмутараканскому,

Эх, приятен тук мне жертвенный

Да покой вот этот мертвенный!

Осенний прелюд

Настала осень. Туч эскадры

Для правильной пришли блокады.

Соборы в небе Брунеллески

И Джотто вдумчивые фрески.

Египтянок кружат гирлянды

Для предотъездной сарабанды.

Холодные по стеклам пальцы

Стучат, как адские страдальцы,

Просясь в задымленную келью

К ненужному мне новоселью.

Как хорошо б уйти мне в недра,

Спускаяся по веткам кедра.

Не всё же созерцать мне звезды

И вить на кипарисах гнезда.

Мне незачем лететь в Уганду

Плясать по джунгле сарабанду.

За круглый я сажуся столик,

Где с книжицей сидит соколик,

И Бог Сикстинский входит в двери

И около любимой Пери,

По мановенью будто жезла,

На красное садится кресло,

И я с Ним продолжаю спор,

Начавшийся с библейских пор.

Гигантомахия

Я летел над землей в сновиденьи

Меж сверкающих в бездне миров.

Не болели давно уж колени,

Не кусали рои комаров.

И со мною был Ангел Хранитель,

Как испытанный вечности гид,

Мировой красоты пояснитель

И Создателя тяжких обид.

И слетели к потухшей мы сфере,

Что как тусклый блистала ночник

На полночной небес гемисфере,

И из уст моих вырвался крик.

Микель-Анжело будто творенье

Отошедшая эта земля:

Ни одной нет горы без виденья,

Скалы все – как бушприт корабля!

Всюду дремлют из камня гиганты,

Всюду просади кариатид,

Всюду Зевсы, Венеры, Атланты,

Маски страшных везде Эвменид.

Будто всё претворили ацтеки

Иль египтян стальные резцы,

Будто фризы ваяли здесь греки

Иль Ассирии рабской творцы.

Всюду в пропасти мрачно свисают

Исполинских чудовищ тела,

И крылатые львы нависают,

И тритоны, как в море скала.

Стилизация форм совершенна,

Что ни лик, то библейский рассказ,

Будто адская всюду геенна

Или рая священный экстаз.

Кто ваял здесь такие шедевры

На моренах меж девственных льдин,

Кто врубился в безбрежности плевры,

Кто материи стал господин?

Это творчество падших гигантов,

Состязавшихся здесь с Иеговой,

Это дело Антеев, Атлантов

С отсеченной давно головой.

Всё на свете гигантомахия,

Падших Ангелов спор с Иеговой:

Как бушует на море стихия,

Так бушует с гигантами бой!

Журфикс

Без устали кружится солнце

Вокруг безвестного Икса,

И нет такого патагонца,

Что не глядел бы в небеса

И Млечного Пути не видел.

Но многие ль находят Икс

Небесный в осиянном виде,

Как я нашел его в журфикс,

Когда с моих мотала гарус

Бабуся разведенных рук,

И поднимал я красный парус

На мачты сказочных фелук?

Клубок кружился шерсти желтой

Сквозь нити Млечного Пути,

Скрипели на фелуках болты

В надежде странный Икс найти.

Как гуси гоготали тетки

И сплетничали на весь мир,

В ушах гудели их трещотки,

Но я летел на звездный пир.

Клубок вращался, гарус тоже

За ним описывал круги…

Не Ты ли в самом центре, Боже,

Средь мира радужной дуги?

Осенний ветер

Сегодня ветер полон вдохновенья,

Космическим он веет естеством,

В невидном слышу я его движеньи

Как будто встречу снова с божеством.

Насторожились, полные зыбленья,

Деревья все, в движении живом,

И шепчутся, исполнены моленья,

В зеленом исступленьи хоровом.

Насторожился также я, нежданно

Почувствовавши близость божества,

И музыка мне показалась странной

Зеленых листьев в багреце едва

Осеннем, словно это осианна, —

И сладостно кружилась голова.

Золотая карета

Мы мчимся в золотой карете

На белых солнечных конях

При томных звезд неясном свете

И плачем в вечности сенях.

Капризные мы только дети,

И карусель уже на днях

Нам надоела, словно сети,

И бьемся в вечности петлях

Мы, как степные перепелки.

Из терниев у нас венец,

И жаждем у Христа на Елке

Мы все собраться наконец.

В крови коней каретных челки,

Но непреклонен наш Отец.

Невозвратимое

Сквозь каретные гляжу я спицы

На сплетенье диких трав проселка.

Кое-где гнездо пугливой птицы,

Уж чешуйчатый, мохнатка-пчелка.

На подушках бледной голубицы

Мамочки в капотике из шелка

Профиль жалкий, молодой вдовицы,

И шепчу я что-то ей без толка…

Где? Когда? Я смутно вспоминаю…

Много, много лет с тех пор прошло,

По пути то, верно, было к раю,

Но повсюду царствовало зло…

Это я былое воскрешаю,

Что давно травою поросло.

Акварель

В черной раме синий полог.

Белые медведи туч.

Запах пиниевых иголок.

Солнца пламенный сургуч.

В дроке рой жужжащих пчелок.

Ящерицы в щелях круч.

Брызги пены – бури пролог.

Преломленный в волнах луч.

За кустами тамарикса

Я гляжу с душою фавна

На сирен из аметиста

И свищу на флейте славно,

Улыбаясь на Франциска,

Пляшущего в такт забавно.

Пустыня

Моя душа – песчаная пустыня,

Зыбящийся червонный океан,

Где лишь поэзия, моя богиня,

Поет победный творчества пеан.

И небо надо мной бессменно сине,

И пенится амврозии стакан,

И никакой уж нет другой святыни,

Засыпан даже Сфинкса истукан.

Нет пальмовой нигде уже метелки

С шатром кочевника из древней бронзы,

Нет ни одной трудолюбивой пчелки.

Я сам с собой лишь, уцелевший бонза,

Да гибли раскаленные иголки,

Да лик неугасающего солнца.

Новый миф

Душа моя – муранское стекло,

И все мои остекленели вены,

Но я держу еще в руках весло —

Как лебедь, меж морской плыву я пены.

Над скалами угрюмыми светло,

Хоть и поют про ураган сирены,

Но не боится встречи с ним крыло,

И я пишу последние квартены,

Хоть знаю, что на этот черный риф

Меня швырнет порывом трамонтаны,

И вдребезги, как хрупкие стаканы,

Мой разлетится жизненный лекиф.

И пропоют сирены мне пеаны,

Чертя на скалах несуразный миф.

Вспять

Из чрева матери иду я крошки

Во чрево Матери моей большой:

Когда закроются души окошки,

Сольюсь я снова с Вечностью душой.

Мать-крошку потерял я на дорожке,

Когда я был еще всему чужой,

Когда искал я, как улиток рожки,

След Боженькин меж звездной порошой.

Теперь, устав, ползу как раки вспять,

Чтобы вернуться в крошечный мирок,

Где всё как будто бы я мог понять,

Где не свирепствовал холодный рок,

Где верил я еще в Природу-Мать,

Где был ее малюсенький пророк.

Стена

Слева джунгла, справа райский сад.

Посредине белая стена.

На стене гледичий палисад.

Песнь змеиная из них слышна,

Скрежетанье, вопли, – сущий ад.

Ты идешь по ней совсем одна

И срубаешь тернии подряд.

Змеи сыпятся, как из рядна.

Долго так идешь ты, день и ночь.

Нет меня, но чувствую я жуть.

И хотел бы чем-нибудь помочь…

Но стене пришел конец. Как ртуть,

Звезды блещут… Дольше жить невмочь…

Ангелы тебя в Эдем несут.

Сестра

Сегодня ночью вдруг вошла сестра,

В небытия исчезнувшая сад.

Стройней лебяжьего она пера,

Небесно-голубой на ней наряд.

Шифр на груди. Вечерняя заря

В глазах, что так задумчиво глядят.

– Нам лодку нашу оснастить пора,

На море тысячи поют наяд…

Я так устала попусту лежать,

И скоро кости выбросят мои…

Сними свинцовую с меня печать,

Комочки глины мокрые сними!

Я ни отца там не нашла, ни мать…

Скорее парус белый подними! —

Подножный мир

Люблю я неба крышку гробовую,

Алмазною усеянную пылью,

Люблю кладбищенскую в мраке тую,

Напоминающую мне Севилью,

Люблю крылатых Ангелов статуи,

Стоящие над пролетевшей былью,

Но страшно мне в туманность золотую

Глядеть через метелочку ковылью.

И поневоле смотришь в лабиринт

Подножный, где трудятся муравьи,

Иль на вьюнка зеленый, цепкий винт,

Иль на жучка, сосущего цветы,

И вместе с ним пьешь вечности абсинт

И ювелирные прядешь мечты.

Смерть фавна

Я постарел совсем недавно:

С полгода лишь тому назад,

Когда убил седого фавна,

Испрыгавшего райский сад.

Я позабыл, что в жизни главно:

Козлиный обрести наряд,

И рожки вырастить забавно,

И прыгать через палисад.

Когда же я присел, как идол,

Скрестивши руки на груди,

Себя я с головою выдал,

И жизнь исчезла впереди.

Осталась смертная обида

И глаз сурового Судьи.

Пары

В мозгу моем космический туман,

Сияют звезды, мечутся кометы,

И я злорадствую, как Ариман,

И бесполезные даю советы

Своей душе, увидевшей обман

И жаждущей найти себе просветы.

Но всюду из воды торчит кайман,

В кромешной тьме жонглируют поэты

Давным-давно увядшими словами,

Не выражающими ничего.

И я лежу, окутанный парами,

И всё вокруг меня мертвым-мертво.

И чайки бьются в паруса крылами,

И распято на мачте божество.

Полунощная

Ночь. Над мертвыми лампада

Теплится, как звездный глаз.

Спящего не видно ада:

За окошком свет погас.

Вижу трепетные руки

Я на желтом одеяле.

Жизни всей умолкли звуки,

Как в операционном зале.

Мы в кладбищенской капелле

Будто бы лежим давно,

Только сердце в тощем теле

Бьется, как комар в окно.

Я молюся по-латыни,

Бог внимает мне в тени,

Все мои со мной святыни, —

И уходят в вечность дни.

Временами страх ледяный

Сердце, как клешней, сожмет,

Но я стих слагаю пряный, —