Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1

Я наблюдал, как на морском берилле

Всплывали радужные пузырьки

И как они торжественно катили,

Сплетаясь в арабески, на пески.

Какая радость в этой хрупкой силе,

Как синие несут их языки!

Но вот уж в золотой они могиле,

Вот радужные тухнут огоньки!

Зачем они родились от ундины

Растрепанных, алмазовых волос?

Зачем, взнесясь, горели на вершине?

Да низачем – как ты, седой матрос,

Куда-то мчащийся на бригантине

И безответный ставящий вопрос!

Мост к Вечности

За облаками синегрудыми

Вершина есть горы угрюмая,

Старинный замок есть разрушенный

С одною башней уцелевшею.

И в башне той есть зал, расписанный

Учеников рукою Джоттовых,

И в зале том живем мы мысленно

Меж рукописных книг с рисунками,

Следя за танцем звезд полуночи,

За облачными арабесками,

Покрывшими горы подножие.

Нет ни одной тропы на темени,

Нет даже мха уже засохшего,

И мы питаемся лишь мифами,

Пьем из бокалов росы зорные.

Однажды жили здесь отшельники

Иль Парсифаля братья крестная,

Теперь лишь мы живем здесь мысленно,

Следя за звездною гармонией,

Следя за иероглифом облачным,

И ничего уж в Граде Лилии

Не нужно нам среди мятущихся.

Мы лишь с собой на башне сказочной,

Как перст застывшей в небе радужном,

Как мост, теперь еще невидимый,

Простерший своды к синей Вечности,

К Отцу страдающему, Хаосу.

Странник

Посуху с посохом,

По морю с поплывом,

В вечном движении

Жалкие атомы,

В вечном кружении

Облачки белые.

В каждом мгновении

Есть откровение,

Только меж стенами

Смерть неминуема,

Только меж мыслями,

Цепи подобными,

Узаконенными,

Дух возмущается,

Сумочку с посохом

Ищет под лавкою,

Белые лапотки,

Чтоб убежать опять

В пустошь бесплодную,

В келейку горную.

Лес ведь по посоху

Плакать не вздумает,

Блудное детище

Не заприметит он!

Нет уж пророков ведь

Веры спасительной!

Только в движении,

Только в сомнении

Цель прозябания,

Только в усмешечке,

Горькой иль радостной,

В вечном движении,

В вечном всебожии,

В вечном безвластии!

Посуху с посохом,

По морю с поплывом

В белом кораблике,

По небу облачком

В белой рубашечке,

Яркою звездочкой

В митре Создателя.

1947

Пробуждение

Ноги белые,

Ноги старые

Из-под простыни

Опускаются

И на коврике

С белым мамонтом,

В тучах лубочных

С храмом сказочным,

Почву щупают,

Не удастся ли

Вертикально им

В небо вырасти,

Не удастся ли

Снова в диспуте

С Богом выступить.

Вот коснулися

Пальцы коврика,

Вот оперлися,

И поднялося

Тело тощее.

Ноги жалкие

Дон-Кихотовы,

Чуть дрожащие

И неверные,

Вот шагнули уж

По кирпичикам

Холоднешеньким

До окошечка.

Пальцы белые,

Тонким-тонкие,

Протянулися,

И окошечко

Распахнулося.

Вешним воздухом

Вдруг повеяло,

С ароматами

Роз пурпуровых,

Белых гроздочек

На акациях.

Кудри снежные,

Волнам сродные,

Растеребились,

Очи смутные

Засветилися,

Богу вызов шлют,

Богу синему.

– Отзовись, Отец,

Хаос творческий,

Пожалей меня,

Сына Блудного,

Что давно уже

В дом отцовский свой,

Плача, просится.

Вышли слуг своих

За ягненочком,

За бочоночком

Вина красного

Да за истиной

Первозданною,

Скрытой в Вечности!

Полно атомом

Быть мне гаснущим,

Инфузорией

Моря мертвого,

Сквозь прогнившего,

Полно ноги мне

Эти белые

Волочить в грязи

Без желания!

Отражения

Всё прекрасно в отраженьи,

В моря голубом зыбленьи,

Как тяжелая паранца

С красным парусом для танца,

Как пурпурный этот бакан,

Что со всех сторон закакан

Чайками гнилого порта,

Что сожрали б даже черта.

Как они легки и зыбки,

Как они свежо стеклянны,

Как исчезли все изъяны,

Тяжесть всякая земная,

Словно это формы рая.

Посмотри, я сам за бортом

Становлюся натюрмортом:

Лик мой оживился старый,

В мертвых глазках моря чары,

Щеки, лоб – всё майолика.

Как вокруг Христова лика,

Золотистое сиянье!

Фон, усыпанный алмазом,

Моря синего экстазом,

Бирюзой и изумрудом,

Сказочным глубинным чудом…

Все порвались будто цепи…

Крабы черные и сепий

Жадных зонтичные ноги

Стали словно моря боги,

Стали странным арабеском,

Недр преображенным блеском.

Сам я, старый, скучный, злой —

Новоявленный святой.

Всё прекрасно в отраженьи,

В моря синего зыбленьи.

Наслаждайтесь же собой,

Небылицей голубой!

На выставке

Крылья из пламени,

Лики из мрамора,

Кудри из золота,

Очи из ясписа,

Губы рубинные.

Много их, много их,

Будто бы ласточек,

Фоном чарующим

За Божьей Матерью.

Тело незримое,

Крылья да головы,

Личики детские,

Глазки горящие,

Будто беседуют

С Крошкой Божественной.

Чья это живопись?

Монако ль детского,

Иль Лоренцетьева?

Всё равно, всё равно!

Важно, что хочется

Стать на колени мне,

Как на кроваточке

С бабушкой снежною.

Хочется в что-либо

Верить пречистое,

Хочется святости,

Хочется свежести

И беспорочности,

Хочется веровать

В детскую сказочку,

Хочется слезками

Душу бессмертную

Вымыть, как платьице,

Чтоб перед смертию

Стать новорожденной

Крошкой невинною:

Крылья из пламени,

Лики из мрамора,

Кудри из золота,

Очи из ясписа,

Губы рубинные,

Как херувимчики

Эти на образе

Древнем на выставке!

На паперти

На паперти готического храма,

На первозданной сумрачной скале,

Вокруг классическая панорама,

Зыбящаяся в голубом стекле.

Тирренское синеет лукоморье,

Гостеприимный Специи залив,

Зубчатое Каррары плоскогорье,

Мечи агав и кружево олив.

На глади синей красные паранцы

И чаек белых звонкие четы,

Ундин морских ритмические танцы

И Афродиты пенистой черты.

На стенах храма золотой румянец,

Но мы сидим в живительной тени,

На паперти лениво францисканец

Читает требник – и проходят дни.

Проходят дни, как пенистые волны,

Проходят поколения, как сны,

И вечности все эти формы полны,

И молимся мы Богу искони.

Рука в руке сидим мы на ступенях

И, синие, на синеву глядим,

И дни проходят в синих сновиденьях,

И всё вокруг сияние и дым.

И всё вокруг лишь Божия частица,

Как крошка каждая святых просфор,

Волна, и облако, и краб, и птица,

И наш задумчиво молящий взор!

Нет ничего теперь помимо Бога,

И синий Он и солнечный наш друг,

И каждая к Нему ведет дорога,

И славословит всё Его вокруг!

Не постыдимся ж преклонить колени

Перед потухшим в храме алтарем:

Мы также тень Его лишь синей тени,

Мы вечности дыханием живем.

Храм в джунгле

Под окном моей темницы

Слышно цоканье копыт,

Слышно щебетанье птицы:

Дорог мне звериный быт.

На коне в родные степи

Я хотел бы ускакать,

Оборвав ножные цепи,

Словно ждет меня там мать.

Чрез Кавказ на Гималаи

Я хотел бы улететь,

Как гостей пернатых стаи,

Не запутавшихся в сеть.

Там посереди поляны

Древний есть буддийский храм,

Цепкие его лианы

Обнимают по бокам.

Бронзовый в том храме Будда

Созерцает свой пупок.

В черепе его есть чудо:

Терниев сухих венок,

А в венке сухом из пуха

Крохотное есть гнездо, —

Я в него влетел без звука,

Верхнее пустивши do.

Что за чепуха такая?

А меж тем из чепухи

Создаются ведь, не зная,

Духа чистые стихи.

В черепе разбитом Будды

Меж лиановых плетей

Баловень лежит причуды,

Отдыхая от страстей.

Будда – мой отец духовный,

Мой предтеча на земле,

И к нему я в час удобный

Улетаю на крыле.

Нет коня быстрей Пегаса,

Пламеннее нет копыт,

С ним, как под охраной Спаса,

Исчезает нудный быт.

Лавра

С душой античного кентавра

Скакал я в детстве по Днепру,

И Киевская часто Лавра

Приют давала дикарю,

Бежавшему на блеск соборов,

На звон святых колоколов, —

И укрощался гордый норов

От предков величавых слов.

За скромной трапезой монахов,

Среди уродов и калик,

Среди юродивых без страха,

В веригах, усмирялся крик

Души в груди моей мятежной.

И вдруг смиренен, как дитя,

Я становился, тих и нежен,

Как цветик, выросший шутя,

И, с всякой примирясь напастью,

Клонился головой к серпу,

Не веруя земному счастью,

Ища к небытию тропу.

Сегодня я узнал, что Лавры

Печерской нашей больше нет,

Что лютые ихтиозавры

Ее разрушили чуть свет.

Пустое, у меня сияет

Она в горячечном мозгу,

Меня в бессмертии встречает

На рая близком берегу,

Куда и я, как все кентавры,

Чрез степь родимую домчусь, —

Там купола я вижу Лавры

И всю юродивую Русь!

Снежное видение

Сегодня в полдень над Флоренцией,

Моей всегдашней резиденцией,

Шло беспощадное сражение

Меж войском преисподней гения,

Цинического, злого Антия,

И Ангелами белоснежными.

И Божия сокрылась мантия

За ордами земли мятежными,

И, словно пух лебяжий, хлопьями

Из крыльев, пораженных копьями,

Летели тепленькие перышки,

Летели густо, словно в морюшке

Над жемчугом соленым чаечки,

Как лепестков вишневых стаечки.

И ветви за окном платанные

Оделись в горностаи странные,

И крыши все стоят лилейные,

Как будто там живут идейные

Отшельники, друзья келейные,

А не букашки муравьиные,

Не облики людей звериные.

Всё тихо, тихо, как на кладбище,

Следы одни автомобильные

Видны на пороше зубчатые,

И смотришь, смотришь в звезды снежные,

Как будто это души нежные,

Из гроба темного восставшие,

Загадки бытия познавшие.

И разговор идет загадочный

Меж мной и ласковыми звездами,

И голову подъемлешь старую

В потоки мотыльков вихрящихся…

Нет ничего такого чистого,

Нет ничего такого нежного,

Но жаль мне Ангелов, лишившихся

Наряда райского, перяного.

И ненавижу страстно Антия,

И Божьей я желаю мантии,

И красного на небе солнышка,

И звезд, что там, за серым пологом.

И сам я будто в смертном саване,

Как Лазарь, жажду воскресения,

И слышу я уж приближение

Желанное Христа Спасителя,

И бегство вижу Искусителя, —

И горсти гробовых червей

Из груди сыпятся моей!

Зимний офорт

Горностай на черных кружевах.

Пух лебяжий на нагих ветвях.

Белый, свадебный на всем атлас,

Всё волшебный мир для наших глаз.

Белые дома еще белей,

Крыши – мантии для королей.

Трубы – горностаевы хвосты,

Мраморными стали все мосты.

Бархат покрывает белый всё,

По снегу следы – святое житие.

Тишина такая, словно нет

И тебя уж самого, поэт.

Ничего нет больше, ничего,

Даже небо самое мертво.

Тучи серы, как литой свинец.

Ни один не пролетит скворец.

Не мяукает на крыше кот,

Времени уже потерян счет.

Красок нет давно уж ни на чем,

Бело всё, черно, как в бурелом.

Не слыхать валдайских бубенцов,

Не видать на дровнях мужиков.

На чужбине грустно в тишину,

И клонит, клонит тебя ко сну.

Этаким я мыслю мир без нас,

Белый свадебный везде атлас.

Тихий это Божий натюрморт,

Белый в черных кружевах офорт.

Сикстинский Бог

Сегодня ночью Бог Сикстинский

Мою келейку посетил,

Могучий, белый, исполинский,

До самых комнатных стропил.

Я знаю, что Он бестелесен,

Что Дух Он чистый, Сила, Свет,

Что Он незрим и повсеместен,

Но я художник и поэт.

Я вижу, как Буонарроти

Невидимое видит глазом,

Живописуя на кивоте

Создателя миров в экстазе.

И Он явился этой ночью

В моей келейке на стене,

И я вернулся к средоточью

Всего создания во сне

И вопросил: – Отец Небесный,

Должно ли мне еще страдать

Под хризалидою телесной,

Что я готов Тебе отдать? —

И Он ответил с тихой грустью:

– Зачем спешить, мой милый сын,

К неотвратимому уж устью,

Зачем глядеть в загробный скрын?

Нет, созерцай спокойно звезды,

Цветы и волны, облака,

Шипы на розах, пташек гнезда,

На стебле медного жука.

В мои успеешь влиться вены,

Где Хаос мировой течет,

Где всё уже без перемены,

Где всякий бесполезен счет! —

Как бы по мановенью жезла,

От солнца первого луча

Виденье на стене исчезло,

Как в небе алом саранча.

Остались только цвели пятна,

Остались копоти следы,

Всё то, что глазу неприятно,

Как в живописи без узды,

Без вдохновенья и охоты,

Как в мусоре глухой пещеры,

Где нищие живут илоты

Без божества сикстинской веры.

Космический туман

В мозгу моем колышется камыш

Под сводом голубых небесных крыш.

В мозгу моем летает рой стрижей,

И много там сверкающих ножей,

Что пронизают мой усталый мозг,

Как жгучие пучки ивовых розг.

И что за жуткий там болотный блеск,

Что за серебряный ершиный плеск!

Всё как во дни создания миров,

Вращенье пламенных во тьме шаров.

Сплетенье новорожденных орбит,

Труба архангелов в ночи трубит.

И хороводы ангелов других

Создателю поют хвалебный стих.

Всё в этом странном, крохотном мозгу,

Под сводами в магическом кругу.

Потом опять космический туман,

Зыбящийся, незримый океан.

Закон, повелевающий мозгом, —

Закон вращения миров кругом.

Суетное желание

Как я хотел бы быть ребенком

Опять, что открывает мир,

Скользить ручонкой по пеленкам

И в голубой глядеть потир;

Чтобы над люлькой мать склонялась

Иль бабка в кружевном чепце,

Чтобы акация качалась

Совсем как будто на крыльце.

Цветы и тучи были б тайной,

Непостижимой как теперь,

Но сказочно необычайной,

Не то что запертая дверь.

Всё было б впереди, как море,

Когда спускаешь первый челн,

И сладким было б даже горе,

Которым каждый миг наш полн.

И грезилась бы снова греза,

Как лики грустные Мадонн.

И расцвела б на сердце роза,

И я взошел бы с ней на трон.

И было б первое объятье,

И первый робкий поцелуй,

И слов безгрешное зачатье,

Словесных много аллилуй!

Всё позади теперь, о Боже,

Одна лишь жажда та же жить,

И смертное Ты стелешь ложе

И жизни обрываешь нить!

Дали и тали

В природе всё торжественно и строго,

В ней нет совсем добра и зла,

В ней только свет, движенье, мгла

И чуть заметное дыханье Бога.

Жизнь хороша, но только без деталей,

Без микроскопа под рукой,

Когда вокруг царит покой

И ветр поет меж корабельных талей.

Внизу, в соленых изумрудах моря,

Прожорливые рты миног,

Акулы, спруты, сталь острог

И рыбы тихое без звуков горе.

Вокруг, как сад плодовый, крылья чаек

И стрелы синие стрижей,

А в трюмах мрачных лязг цепей

И свист уравнивающих нагаек.

Но даль вокруг загадочно туманна,

Белее снега облака,

И так проходят чередой века,

И солнечное жарко осианна.

Мир создан так, и ты среди рогатин

Не подымайся на дыбы,

Не укрывайся от судьбы,

Живи свой миг, он жутко безвозвратен.

Черный образ

Над моей постелькой не было Мадонны,

Там висел Христос лишь в терниев короне,

Там висел квадратный доктор Мартин Лютер

В рамочке, отделанной под перламутер.

Но еще мальчонком по дороге в школу

Заходил в собор я к главному престолу:

Касперовская там Матерь Божья,

Черная, на эфиопский лик похожа,

Привлекала детское воображенье,

И слагались тихо ручки для моленья.

И молился за счастливый я экзамен,

За выздоровленье мамочки, – и камень,

Черный камень в сердце, вниз бултыхал,

Хоть из-за плеча какой-то бес хихикал.

Я потом не раз в Мадонн святых влюблялся,

Как по белу свету без толку скитался.

Но не падал я в слезах уж на колени,

От безверия тупого иль от лени.

Лишь на образ матери моей покойной

Я еще молился, часто недостойный,

Лишь пред девушкой моей склонял любимой

Я колени, утомленный долгой схимой.

Но теперь пред всякой Приснодевой черной,

Черной, черной, в ризе золотой, покорный,

Я опять склонился бы, как в чистом детстве:

Слишком часто жил я с бесами в соседстве,

И Спаситель нужен мне опять Младенец,

Со свитком в руке, меж пестрых полотенец.

Солнечные фонтаны

Раскаленные брызжут фонтаны

В бесконечности всей океаны.

Солнце – фейерверк странный и жуткий,

Солнце – творчества Божьего шутки.

Но при чем муравейник злосчастный

В этой студии Божьей прекрасной?

Здесь от этих фонтанов небесных,

В галереях угрюмых и тесных,

То зубами, как волки, стучат,

То, как жабы, ныряют в ушат,

То на полюс бегут, то в Сахару,

Словно Божью предчувствуя кару

За кровавые чьи-то грехи

У всё новой трагичной вехи.

Может быть, даже страшные войны,

Что венец мирозданья достойный,

Отражение этих фонтанов,

Бьющих в мрак мировых океанов.

Может быть, это всё лихорадка,

И Создателю так же всё гадко,

Как и мне, на земле муравью,

Что с отчаяньем смертным пою.

Солнечный скрын

Шумный рынок подле Сан Лоренцо.

Как трофеи, в два ряда лотки.

Шелковые ткани, полотенца,

Кружева, перчатки, гребешки…

Солнце словно голова Медузы,

Змей червонных жаркие пучки

Облаков прорвали настежь шлюзы…

Льется, льется пламенный поток,

Золотя нелепых форм союзы.

Каждый жалкий рыночный лоток

Превращается в Шехерезады

Сказочный восточный уголок.

Красочные сыпятся каскады,

На душе несказанно тепло,

Словно там затеплились лампады.

Даже пролетарское стекло

Блещет как трансвальские алмазы,

Спряталось по переулкам зло.

Пошлые житейские проказы

Покрывает мантия царей,

И кухонные горшки – как вазы,

И бродяга каждый – иерей,

И торговки – римские матроны,

Ангелы на куполах церквей.

На янтарные гляжу я гроны

Очарованный, как Аладин

На сокровища в воров притоне.

Солнечный открылся всюду скрын,

В сердце блещут вечные лампады,

Я опять любимый Божий Сын,

Для словесной созданный услады.

Boboli

Зеленый глаз среди ресниц из лавра

Таинственен, как око Минотавра,

А посреди цветущий островок,

Лимонами обставленный в вазонах,

Фонтан с Нептуном против небосклона,

В зеленом зеркале, как поплавок.

В воде недвижной отраженья статуй,

Колонн, харит, наяд, коней крылатых,

Резвящихся под лаврами детей.

В воде рыбешек золотые стайки,

Подводные подвижные лужайки,

Не видевшие никогда сетей.

А в небе шелковистые барашки

И славящие Гелиоса пташки.

Всё – будто возвращенный людям рай.

Эремитаж последних Медичисов,

Обитель для испуганных Нарциссов,

Мечты еще неопалимый край!

Дряхлеют вековые кипарисы,

Безруки статуй мшистые абрисы,

Ручных нигде не видно лебедей.

Не дамы в бархате, не кавалеры

Мальтийские гуляют чрез шпалеры,

А тени обездоленных людей.

Но мы, на парапет склонясь бассейна,

Глядим на то, что в мире тиховейно,

На очертанья зыбкие вещей.

Мы сами там в преображенном виде,

Как призраки блаженные в Аиде,

И не преследует уж нас Кощей.

Мы молоды там, как в начале самом,

По голубым скользим подводным храмам,

И купол неба величав и горд,

И жизнь сама в вечернем отраженьи —

Торжественное лишь стихотворенье,

Закатный бесконечности аккорд.

Растечение

Всё чаще я совсем не я,

А лучик солнечного мира,

Неясный трепет бытия,

Волшебная Эола лира.

За круглым я сижу столом,

Глядя на отраженье

Свое за зеркальным стеклом,

Как на враждебное виденье.

Кто этот за столом старик,

Слагающий стихотворенья?

Зачем на нем седой парик

И на лице недоуменье?

Что за морщины вверх и вниз,

Как в лабиринте у Миноса?

Нет ни сиянья Божьих риз,

Ни тайн загадочных Хаоса.

А между тем он близок мне,

Как нежелательный попутчик:

Со мной, как червь, он полз на дне,

Со мной сверкал, как звездный лучик.

Всё чаще я совсем не я,

А шелковая паутинка,

А скорбный символ бытия,

А в книжке пестрая картинка.

Я, как платаны над ручьем,

Зыблюсь на легкокрылом ветре,

Я – храм, разрушенный огнем,

Развенчанной людьми Деметры.

Я тучка в жаркой синеве,

Что растекается на солнце,

Росинка я на мураве

Зеленой под моим оконцем.

Когда же погляжу в ручей,

Как око искрящийся Божье,

Я вижу странный там камей,

На Зевса Фидия похожий!

Сумбур

Черный шмель на красном диске,

Иероглиф на обелиске,

Тень на голубом атласе,

Это Музы на Парнасе.

Прикажи, начнется танец,

На щеках моих румянец,

Из мозга журчит ручей,

Много солнечных свечей!

Черный шмель с отливом синим

Необузданней Эринний,

То жужжит, то нектар пьет,

То в мозгу моем скребет.

Иероглифы – день ушедший,

Каменные мертвых речи.

Незачем читать их мне

В мавзолейной тишине:

Ведь я синяя загадка,

А загадочное сладко.

Острый погружен ланцет

В мой болотный бледный цвет.

Муз не девять – мириады:

Всё, что млеет от услады,

Каждый аленький цветок,

Каждый пестрый мотылек,

Каждый шмель с стальным отливом,

В опьянении счастливом,

Белодланный то Пегас,

Уносящий к Богу нас!

Мертвые

Я тлел в гробу. Два с лишним метра

Лежало надо мной земли,

Но слышал я порывы ветра

И облачные корабли,

Когда кладбищенских акаций

Они касалися килем,

И хоровод кружился граций

Над кладбищем, где мы живем.

Нам смерти не опасно жало:

Она не властна над душой,

Она напрасно колос сжала

И спрятала в земле сырой.

Трава и цветики то знают,

Что над могилками растут,

Они нас сетью пеленают,

Они кокон наш берегут.

Одни лишь кипарисы корни

Вонзают в сердце, чтоб вести

Наш дух в чертог лазурный горний,

Куда забыли мы пути.

Всё на земле метаморфоза:

Сегодня гордый человек,

А завтра пламенная роза,

А послезавтра свежий снег.

Но вечно чувство вертикали,

Стремленье в голубую высь,

В серебряные Божьи дали

Через угрюмый кипарис!

Во дни творения

Когда Господь творил в пространстве звезды

И оживлял потухшие погосты,

Из пальцев у Него струились искры

И в глину мокрую впивались быстро,

Иные превращаясь в змей зеленых,

Другие – в ящеричек изумленных

У ног Создателя меж острых скал, —

И Он их оком отческим ласкал.

И, помнится, одной из стрел зеленых

Я сам глядел из глазок изумленных

На новосозданный волшебный мир

И ликовал, как призванный на пир.

Потом я множество метаморфоз

Перетерпел – и много пролил слез.

Но дни творенья в памяти моей,

Хоть много роковых промчалось дней,

И, созерцая ящериц в траве,

Иеговы вижу образ в голове

Моей и взгляд Его печальных глаз,

Когда на мой дивился он экстаз.

Райский спутник

С тобой я плыл, как лебедь, против волн,

Очарованья жизненного полн.

С тобой, затравленный, бездомный зверь,

Нашел раскрытую к спасенью дверь.

Гонимый Немезидами Орест

Честной обнял над черной бездной крест.

Ты Ангел, мне ниспосланный Хранитель,

Хоть и забыла, что ты небожитель.

И из души моей, как водопад,

Стихи свергаются в исподний ад.

Душа, моя теперь Эола арфа,

И ради твоего пошел я шарфа

Сражаться на мистическом турнире,

Пошел бряцать на семиструнной лире,

Чтоб Божий мир еще раз воплотить,

Чтоб, как Пречистую, тебя любить.

И небо стало для меня синее,

И звезды ярче, и слова живее,

И каждую я полюбил былинку,

И каждую в очах твоих слезинку.

Как чайки белые, всю жизнь с тобой

Парили мы над пенистой волной.

И ты в небесный Иерусалим

Введешь меня, как чистый серафим,

И там на изумрудовой лужайке

Плясать мы будем меж блаженных стайки,

И цветики сиять там будут ярко,

Как у Беато милого в Сан Марко.

Степной пейзаж

Сверху облачный брокат.

Снизу черный, мокрый плат.

Пахнет сыростью могилы,

Пахнет молоком кобылы.

На распаханном обмежке

Пахнет шапкой сыроежки.

Нет охоты плесться с плугом

За конем печальным цугом.

Веры нет ни в плуг, ни в семя,

Язвы лечит только время:

Погребет под черной глыбой

Всё измученное дыбой.

Сам я – старый автомат

Меж шагающих шахмат.

Но мне дороги фигуры,

Как бы ни были понуры

Все они от страшных бед,

Как бы ни был сам я сед.

Я люблю твой мир, о Боже,

Как бы ни было похоже

Всё в нем на кромешный ад.

Может быть, и райский сад —

Лишь иллюзия поэта,

В сущности ж пустыня эта

Так пустынна с первых дней.

Поле. Лес горящих пней.

Стадо тощее овец.

Звезды. Кладбище. Конец.

Песчаный пейзаж

Ветер воет. Шелюг гнется.

Золотой песок несется,

Засекая наши лозы,

Словно градовые грозы.

Морем стали кучегуры.

Тигровые всюду шкуры.

На мохнатом я киргизе

Через золотые ризы,

Завернувшись в плащ, плетусь,

Адским божествам молюсь.

Вдруг в развеянной лощине,

Как на Гольбейна картине,

Сгнившие совсем гроба:

Кости, ребра, черепа,

Как гигантские орехи,

Круглые глаза-прорехи,

Сатанинский вечный смех,

Что ни челюсть – смертный грех.

Подле медные кресты

Да Фелицы пятаки.

Всё Микулы-селянины,

Бурлаки или Каины,

Всё оратаи да воры,

Населявшие просторы