Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1

Купол серебристо-синий

На Атлантах распростертых.

Серебристо-свежий иней

Окаймляет натюрморты:

Тын и теплый стог соломы,

В кольях черных огород,

И мужицкие хоромы,

И оглобли у подвод.

Иней стелется по сизой

Горных великанов коже,

И деревья, как маркизы,

Как сановные вельможи,

В перепудренных, кудрявых,

Церемонных париках,

В сочетаниях лукавых,

На шелковых каблуках,

В шаловливом минуэте

Извиваются на лоне

Синих холмов, где в карете

Золоченой и в короне

Древний, самый древний в мире,

Едет золотой король.

И вокруг него всё шире

Копья блещут и пароль,

Светом брызжущий, несется,

Пронизая всё вокруг,

Как пронзает тьму колодца

Златом шитая хоругвь.

Только холодно и жутко

Мне в оранжерейной клетке,

И серебряные шутки

За оранжевые ветки,

За кусочек неба синий,

Синий, синий, италийский,

Я отдал бы этот иней,

Эти жемчужные низки!

Ноктилюка

Море! Лазурное море, поведай,

Было ль когда ты счастливою Ледой,

Грудию синей поило ль Зевеса,

Жемчугом уст распахнуло ль завесу

Мантии звездной безбрежного Бога,

Лилось, струилось ли Млечной Дорогой?

Нет, никогда бирюзовые длани

Виться не смели по Божьему стану,

Нет, никогда сладострастные груди

Ласки не ведали звездного чуда,

Нет, никогда необъятность вселенной

Ты не забрызжешь соленою пеной!

Я же, вселенной и радость и мука,

Жалкая в пене твоей ноктилюка,

Атом незримый в голодном планктоне,

Солнечноликим Зевесом на троне

Часто бываю, и нежная Геба

Кубок нектара дает мне в Эребе.

Море лазурное! Дланью конечной

Ты не обнимешь Тропы этой Млечной!

Я же в любовь осимволил безбрежность,

В девушки чистой невинную нежность.

Вот почему до последних завес

Обнял вселенную смертный Зевес!

Пролески

Безжизнен лес. Прошлогодние ризы

Лежат вокруг пеленой желто-сизой

И под ногою шуршат, как черепья

Разбитых амфор или как отрепья

Кулис прогнивших торжественной сцены,

Где Смерти подвиг серел неизменный.

И снег лежит по прогалинам в балках,

Как саван в клочьях, и хриплые галки

Кричат кругом, и топор дровосека

Стучит везде, повергая без спеха

Окаменевших, недвижных и черных,

Как будто мертвых, как будто покорных.

Но колесница лучистая Феба

На днях три раза лазурное небо

Опоясала, и черная стая

Дроздов вернулась из дальнего края,

Где пела в гнездах у Гроба Господня.

И дрогнул лес, и без счета сегодня,

Из-под одежд перегнивших, негодных,

Поднялось ликов веселых, свободных,

Подснежников белоснежных, невинных,

Пролесочков голубых, темно-синих,

Которых страшные, смрадные трупы

Всю зиму грели, как будто тулупы.

И мы с тобою – такие пролески

На гробе страшном, последние всплески

Мечты погибшей, навеки, быть может,

Мечты, которой никто не поможет.

Отчизна, вера, народов равенство,

Свобода, братство, Христово блаженство,

Всё это, всё лишь такие черепья,

Всё это, всё почему-то отрепья.

И дай-то Бог до конца нам хотя бы

Стремиться вместе к лазурной Каабе

Святого неба, как эти пролески,

Свия любящую грудь в арабески!

Палланца

Пока вакхического танца

Не утомляет душу прыть,

Нам берегов твоих, Палланца,

Жемчужно-сизых не забыть,

Где незабвенных трое суток

Ты в синей зыбочке своей

Для двух доверчивых малюток

Взметала пенистых коней,

Где без досадных диссонансов

Впервые Вечный Дирижер

В одном божественном кадансе

Слил жизни несогласный хор.

Жарко-розовые стены

Нависали у Лавено,

И зеркально-синий глаз

Свой серебряный экстаз

В неба голубые залы

Просветленно излучал.

Задымленные кораллы

Упоенных солнцем скал

Без вопроса, но серьезно

Отражаются в воде.

Домодоссолы лишь грозно

Синей не достать гряде

До мечтательного глаза,

Как у Богу обреченной

Катерины Бенинказа,

Содомой запечатленной.

Поскорее же на шканцы,

Ждет нас старый «Бернардин»,

Переправимся к Палланце,

Нынче я уж не один.

В волнах отразимся вместе

Мы, как древняя камея,

Остров покажу невесте

Я прелестный Борромея,

И средь стриженой аллеи,

Средь богов и нимф безруких

Поцелую я лилеи,

Вожделенные в разлуке.

Камердинеры в синих ливреях

Золотой подняли паланкин,

Кружевные накидки на шеях

У лазурных Нептуна детин.

Парики их напудрены пышно,

Церемонны они, как девицы,

Говорят, так чуть-чуть только слышно,

А проворны как хищные птицы.

Паланкин, как червонная рыбка,

Как остро заостренный палаш,

Рассекает жемчужную шибко

Мальвазию лазоревых чаш.

Дремлет тихая Isola Bella;

Алебастры и лапис-лазули,

Феерично слиясь в ее тело,

В час творенья как будто заснули.

Из эмали алмазные весла

Я сложил умиленно на борт,

Все земные я презрел ремесла

И надежнейший бросил я порт

За мечтателя титул неверный.

И сорвала мне жизнь венок,

И смеялися скалы и серны,

Не смеялся один лишь челнок,

Не смеялась и ты, моя Пери,

Над убогим своим женихом,

И раскрылися многие двери

Пред закованным в латы стихом.

Солнце раскаленное

В озеро бездонное

Закатилось.

Долгожданное,

Век незнанное

Сбылось.

Риз червонных

И червленых

Орнаменты,

Прошвы, ленты

У воскрылий

Снежных лилий

Альп склоненных,

Просветленных,

Блещут заревом великим,

Как в Палермо мозаики.

Синим, синим кашемиром

Божии покрыты нефы,

И повсюду барельефы,

Всюду вставлены метопы,

Где могучие циклопы

С кем-то бьются озлобленно.

Чисто, ясно, упоенно

Отражает глаз зеркальный

Бешеное аллилуйя

Солнечного поцелуя.

Небо сверху, небо снизу,

Лишь по дальнему карнизу

Гор виднеется едва

Дымчатая синева.

Небо в сердце, небо в пальцах,

Всюду алые шелка.

Вышивай скорей на пяльцах

Душу райского цветка!

На колени склоненный, в колени

Опустился я к тихой голубке,

И наитья предельного гений

Посетил нас в убогой скорлупке.

И в потоке червонном Данаи

Ослепительней не было блеска,

И видение Дантова Рая

Было скромною лишь арабеской

Перед тем, что в очах у невесты

Я в мгновение это прочел,

И испуганно Тайны с насеста

Разлетелись, как облачко пчел.

И сжимая горячие ручки,

И целуя блаженно уста,

Я вился, как атласные тучки

У вершинного где-то креста,

Я вился, изливаясь в любую

Из безбрежности звездных аорт,

И я душу имел голубую

И ликующий солнца аккорд.

Тополи

Высокие тополи, рыцари важные

В заката золоченных латах,

На страже в червонных палатах

Степенно качаются с песнею шпажною.

Им истины плевелы чужды бумажные,

Истории сложной шахматы,

Моральной Голгофы стигматы, —

Их шелест и шепот – идеи закряжные.

Сомкнитесь, обстаньте! Я первенец Божий,

Стихии больной менестрель,

Я миг, на безбрежность творенья похожий.

Хрупка, паутинна свирель,

И дует и плюет сатир толсторожий

В души голубой акварель.

Вороны

Исполинской крылатой гребенкой,

Как тяжелые, острые бороны,

Бороздят сине-черные вороны

Над убогой родимой сторонкой.

Бледно-сини, как глазки ребенка,

Колеи, что в лазури проторены,

Но вороньи кар-кар чуть повторены,

Как заноет опять под печенкой.

Эти черные в небе горланы,

Это жизни обыденной жуть,

Это красные в мелях баканы.

Чуть услышишь, под мышкою ртуть

Закипит, и раскроются раны,

И на солнце тогда не уснуть.

Человек

К беспредельности неба и к звездному чуду,

К многошумности моря, к ажурности трав,

Даже крайние розы в пути оборвав,

Я восторженным век свой недолгий пребуду.

К человека ж телесному, страшному блуду,

К аромату жестоких идейных отрав,

К всеизведавших грешных очей изумруду

Я останусь до смерти жесток и неправ.

Человек – омерзительная амальгама

Из угасшей в гниющей трясине кометы

И низверженных ангелов злобного гама,

Человек – марафонский посланец без меты.

И души не сложилась бы дивная гамма,

Если б в мир не явились зачем-то поэты.

Око

Вчера в громадном терпеливом глазе

Измученной, худой, цыганской клячи,

Жевавшей мокрую солому в тазе

У низкого плетня убогой дачи,

Я отражался, как в хрустальной вазе,

Миниатюрный, созданный иначе,

С горами, лесом, тучами в экстазе,

Как иероглиф таинственной задачи.

Сегодня на плетне висела шкура

Кровавая, на глаза ж поволоке,

Меж мускулов раздутых, сине-бурых,

Рои жужжали оводов стооких,

И, такова уж у меня натура,

С недоуменьем думал я о роке.

В треугольной раме

Направо шест засохший ясенёвый,

Налево тень бросающий стожок,

Внизу бурьян с щетиною ежовой,

Вдали сухой за сливами лужок.

А в треугольной раме бирюзовый

Атласный фон и белый сапожок

Недвижной тучки, и деталью новой

Зачем-то узкий месяца рожок.

Какой он бледный в жаркие полудни!

Как дважды в чае выжатый лимон.

Куда его мечтательности чудной

Девался звезды затмевавший сон?

Такой и ты в нередкостные будни,

Скучающий на солнце Эндимион!

Camposanto

Когда я прихожу в непрошеные гости

Куда-нибудь впервой с котомкой и узлом,

Я второпях ищу в предместиях погосты,

И если красоты таинственным жезлом

Природа не дарит там отошедших кости,

Я прячусь, как могу, от Смерти за углом

Или бегу опять через поля и мосты,

Твердя до одури изведанный псалом.

Я смерти не страшусь, но новые постели

Меня еще гнетут и нищенский отель,

Или клоачная больницы где-то келья:

Там может зазвучать в последний раз свирель,

Когда еще не весь от страстного похмелья

Я отойду, познав загадочную цель.

Верую свято, что будут аканты,

Меч кипариса и царственных пиний

Митры мое окружать Camposanto

В небе, окрашенном в яспис и миний;

Верую свято, что купол гиганта,

Архистратига скульптуры, как синий

Будет мне ангел листы фолианта

Тихо до Божьего творчества линий

Раскрывать, поднимаясь на красных котурнах,

Что в классической Рима моей колыбели

Я покроюся звездной эмалью лазурной,

Что вихриться вокруг будут Фебовы шмели

И забьется вблизи под хрусталевой урной

Ароматное сердце эфирного Шелли.

Колонны Эроса

Золото, золото, царственный миний

Своды покрыли лазоревых крипт,

Нежно певучей гармонией линий

Неба увит голубой манускрипт.

Аквамаринные пышные зонты

Тихо плывут в безбережность, клубясь,

Брызжут алмазами ввысь горизонты,

В облак вонзая чеканную вязь.

Лес, завернувшись в гиматион черный,

Дремлет, склоняя шелом на копье,

Ярче, всё ярче ликуют валторны,

Феб приближается к дремлющей Ио.

Страстно покрыли зеленые груди

Перстнями пышно объятые персты,

Око рубинное в глаз изумрудных

Ищет чего-то колодцах отверстых.

Время вечерних теперь сатурналий,

В розах белеет треножник в акантах,

Брызжут фонтаном жемчуг и кораллы,

Нивы, и небо, и лес в корибантах.

Как Алигьери пред смерчем Дидоны,

Я, пораженный, гляжу в небеса:

Дымчатые там вихрятся колонны,

Базой ажурной спускаясь в леса…

Что это? Кто этот зодчий великий,

Землю связавший с лазоревым сводом?

Кто это башню крылатою Никой

Вдруг увенчал в поединке с Нимвродом?

Эрос строитель базилики этой,

Вихреколонной, зарей упоенной,

Эрос, связавший былинку с кометой,

Атом венчающий царской короной.

Это влюбленных летят миллиарды,

Это, ритмично кружась, комары

Стелют крылатые, легкие чадры

В бледноланитные где-то миры.

Ах, не пора ли и всем нам влюбленным

С грустной проститься земною купелью?

Ах, не пора ли под сводом червонным

Белою стать навсегда капителью?

Жемчужница

Я жемчужница в тихом заливе,

Неприступен мой маленький дом,

Не страшны мне приливы-отливы

И прожорливой плоти содом.

От скуластых подводных чудовищ,

От зобастых ныряющих птиц

Не убудет искристых сокровищ

Из-за духа зубчатых бойниц.

Я снаружи шершав и невзрачен,

Но живу я глубоко внутри.

На молитвы досуг мой потрачен,

Я молюсь от зари до зари.

Я отшельник, не знающий мира,

Извивающегося вокруг,

Но во мне из любовного мирра

Драгоценный родится жемчуг.

Многолетнею схимой заслужена,

Средь кровавой всеобщей вражды

Для меня родилася жемчужина

Из глубокой и чистой воды.

И на сердце лелея болезную,

И нездешней любовью любя,

Я всё снова десницу железную

Отстраняю судьбы от себя.

Изумрудной стеною запружена

Неприглядность вокруг бытия,

И растет с каждым часом жемчужина

Ненаглядная подле меня.

И всё крепче мой дом перламутряный

Защищает от яви и бурь,

И всё ярче кораллы в час утренний

Рассыпает над морем лазурь.

И становится мир всё ненужнее

И всё крепче духовная сталь,

Всё таинственнее, всё жемчужнее

Вдохновенного слова скрижаль.

Аккорды

Крестоносец Анатолий

Много мельниц ветряных,

Много палиц и дреколий

Победил и змеев злых.

Черноризец Анатолий,

Светоч духа излия,

Много новых создал схолий

К Божьим книгам бытия.

Пальмоносец Анатолий

Неба искрылил лазурь,

Мира исшагал раздолье,

Водных приобщился бурь.

Псалмопевец Анатолий

Златострунную псалтырь

Разбивает в чистом поле

О горючий алатырь.

Умирающий Серафим

В лазурь стремившееся тело,

Как камень, падает на дно,

Одно крыло обледенело,

Другое солнцем сожжено.

Загрязнены одежд перяных

Когда-то снежные края,

И из-за облаков багряных

Душа, кадильница моя,

Глядит, как обгорелой мачты

Вздымаемый волнами пень.

Но некому сказать: Не плачьте!

Могильная прияла сень

Моих соратников немногих

Задолго до того, как Тасс

Пел грезу паладинов строгих

И Дант увидел Ипостась.

Один в синеющем сугробе,

Под паутиной мертвых вай

Лежу я, вспоминая в гробе

Душистый флорентийский май.

И ничему уже не веря,

Недвижим, холоден и чист,

Жду палицы народа-зверя,

Жду Каиновой дубины свист.

Но ты всё снова на колени

Склоняешься передо мной

И узел расправляешь звений

Моей кадильницы святой.

И снова синим фимиамом

Кадит уставшая душа,

И ты перед воскресшим храмом

Стоишь, молитвенно дыша,

И с крыльев чуть затрепетавших

Сметаешь снеговой балласт.

Тебе воздаст Господь упавших,

Творец архангелов воздаст!

Эскиз

Скалистый берег. Рыцарь в латах.

Тьма. Блеск железа. Тень. Рембрандт.

На темно-синих волн агатах

Корабль без парусов и вант.

Обрубок мачты. Тело девы.

Как солнце кудри. Тициан.

То дочь, должно быть, Женевьевы,

В объятиях стальных лиан.

Глаза у рыцаря без веры:

Веками подвига он стар.

Дракон вылазит из пещеры…

Отчаяние и кошмар.

Умчалось время Андромеды,

Святой Георгий уязвим.

Ах, волосы под шлемом седы

Твои, усталый пилигрим.

Дракон перегрызает узы

И царскую уносит дочь.

В броню впиваются медузы

Утопшего героя… Ночь.

Ландшафт

В грязи мои кисти,

И грязный ландшафт

Пишу я, лучистый

Мечты аргонавт.

На мощной палитре

Потухли цвета,

Алмазы из митры

Скатились с борта.

Пишу я суровых

Деревьев ряды,

Полозьев дубовых

В сугробах следы,

С котомкою рваной

В лаптях мужика,

С провалиной странной

Клячонки бока.

Пишу на погосте

Покойников ряд:

Безгробые гости

С терпеньем лежат

И ждут, как живые,

Что в очереди

Листки паевые

Прижали к груди.

Пишу я страданье

И горе пишу,

Но в час созиданья

Пощады прошу,

Прошу объясненья,

Зачем это я

Пишу с омерзеньем

Тоску бытия.

Картинка

Над змейкой заката пунцовой,

Под тучей угрюмо-свинцовой,

Меж воронов мерзнущих групп

Замерзший качается труп.

Собаки голодные с воем

Бредут за военным конвоем,

Кого-то зачем-то ведущим

Под голые, мокрые кущи,

Где вырыта в тающей глине,

На краюшке самом картины,

В три четверти узкая ямка,

Где чья-то окончится лямка.

Есть где-то лазурные сказки,

И люди, и кисти, и краски,

Да ноги налиты свинцом,

Да смотришь звериным лицом,

И прячешься в угол берлоги,

И воешь, и воешь, как пес,

Не видя в порошах дороги,

На творчества синий Патмос.

1920

Протяжные строки

Всё то же, о Боже, бессменно из тлена

Рождается,

И так же жемчужно искристая пена

Сливается

С краев окровавленной жизненной чаши.

И шепотом

Предсмертным всё так же исполнены наши

И ропотом

Молитвы и песни тягуче-повторные,

Бессильные.

Давно оказались и насыпи черные,

Могильные,

И белые стены для нас колыбельные

Заранее

Бесцельно-прекрасными, смутно-бесцельными

Вещаньями.

И души всё снова зачем-то, бесплодные,

Рождаются

И с чаши отравленной в дали холодные

Сливаются.

Лунный серп

И сегодня ни разу в окошко

Я не глянул через занавеску.

Завернувшись в клубочек, как кошка,

Я блестящую плел арабеску,

Ослепительно жуткий гротеск,

Чтоб загрезить, запеться, забыться:

Так на солнца обманчивый блеск

Чернокрылая взносится птица.

Лишь когда потонул карандаш

В темноте, и рука, и бумага,

Я оставил словесный чардаш

И волшебную палочку мага.

Был небесной кирасы свинец

Дальнобойным разорван снарядом,

И алмазный искрился венец

И серпочек серебряный рядом.

Серебристый серпочек луны,

Новорожденный и однодневный.

В Возрожденья последние дни

У Небесной своей Королевны

Под ногами подобный серпок

Извивал многострастный Мурильо,

Богоматери лучший сынок,

Серафима приявший уж крылья.

И на наш окровавленный лик

Опустилась из терний корона,

На предсмертный отчаянья крик

Появись, появись же, Мадонна!

На коленях стоим мы в снегу,

И сердца наши – красные лилии,

Появись на другом берегу

На серпочке, как брату Мурильо!

Прощение

Кто видел красоту вселенной,

Тому откроется Создатель

Мелодиею сокровенной.

На холст не налагает шпатель,

Кто видел красоту вселенной.

Простит жестокие изъяны

Руководящих он законов,

Простит и собственные раны,

На мира радужных иконах

Простит жестокие изъяны.

Недостижимость идеала

Простит за радужность деталей,

За розовое покрывало

Простит передзакатных далей

Недостижимость идеала.

За Эроса простит лампаду,

Неугасимую в орканы,

За Ренессанс и за Элладу,

Свой труп бескрыло бездыханный

За Эроса простит лампаду.

Кто видел красоту вселенной,

Освободясь от хризалиды,

Зальется песней вдохновенной

Пред Синемантийным в абсиде,

Кто видел красоту вселенной.

Легенда

Страшный Суд. Долина Иосафата.

Бог-Отец и Сын и Голубь-Дух,

Исполинская Моргана Фата…

С Тайны снят лазоревый воздух.

Девятьсот и девяносто девять

Серафимов, тысячный же я:

Огненный и среброкрылый лебедь,

Глас рокочущего бытия.

Океан, врывающийся в шлюзы,

Океан воскресших мириад.

Небо сверху, с головой Медузы

Где-то в бездне Алигьери ад.

Суд идет. Идет голосованье

Серафимов пред лицом Судьи

Триединого, и с ликованьем

Взносятся оправданных ладьи.

Девятьсот и девяносто девять

Часто отвергают голосов,

Тысячный же всех приемлет лебедь, —

И скрежещет легион бесов.

Зодчий мира смотрит с укоризной,

Но с Христом в гармонии сераф.

Справедливою закончен тризной

Мира неудавшийся устав.

Нет виновных в царстве Азраила,

Пасынок творенья человек,

Серафиму павшему могила

Широко орбиты вскрыла век.

Вдруг кровавые открылись раны:

Красным, смрадным, проклятым пятном

Встали перед судьями тираны,

Родину повергшие вверх дном.

Девятьсот и девяносто девять

Рук, как весла, опустились вниз,

Молньей тысячный зажегся лебедь

Из-под рая белоснежных риз.

Солнце трижды обегало землю,

В ожиданьи замерли Отец,

Сын и Дух Святой… «Я всех приемлю!» —

Серафим промолвил наконец.

Будет

Будут там кипарисы и будут оливы,

Будет сумрачно там, будет там серебристо,

Будут волн мелодичные там переливы,

Облаков белоперистых будут мониста.

Изумрудная будет куда-то долина

Уходить пред навек зачарованным взором,

Будут там на фонтане сидеть два павлина

С синеоким на веере пышным узором.

Будет голос павлинов жемчуг соловьиный,

Будет горленок сердце влюбленных у них,

Будет дух в них господствовать в форме единой,

Будет жизнь их изваянный в мраморе стих!

Солхат

Был вечер июньский. Лиловой громадой

Направо, насупившись, спал Агармыш.

Трещали сверчки, заливались цикады,

И дымные вились колонны из крыш.

Мы под руку шли по кремнистой дорожке

На синие маковки белых церквей,

И, как адоранты, склонялися в ножки

Тебе иммортели и горный шалфей.

Вдали зажигались румянцем заката

Воскрылья лазурного неба хитона,

И море синело с горой Митридата,

И волны лились колокольного звона.

В душе у нас золото было лучистое,

В очах многогранный, искристый алмаз,

И нам улыбалась, наверно, Пречистая,

Когда мы устами сливались не раз.

Безлюдно и тихо. С душистого пастбища

Глядели громадные очи коров

И длиннобородый козел, через кладбища

Скакнувший полынью затянутый ров.

Вот нива убогая сереньких крестиков,

Могилки потоптаны стадом овец,

Ни цветиков скромных, ни сломанных пестиков,

А сколько разбитых судьбою сердец!

Печальное русское кладбище это

В безвестность ушедших безвестных людей,

Завиднее участь в лазурных тенетах

Захлестанных бурей сребристых сельдей.

Но рядом, за стенкой, зеленых тюрбанов

Меж буйной травою виднелись ряды,

С цветистою мудростью сунны, корана,

Надгробные камни – востока следы.

На стену, где вделаны были фрагменты

Сералей погибших, разрушенных бань,

Взобрались мы по арабесочной ленте,

Спуститься тебе помогла моя длань.

Вот купол разрушенного марабута

Ходившего в Мекку святого хаджи,

Вот синие камни стоят, как рекруты,

В чалмах, и ирисов зеленых ножи.

И миром повеяло Шехерезады,

Гафиза, казалось, запел соловей,

Гарун-аль-Рашид для вечерней прохлады

Поднялся из гроба и Пятый Гирей.

Не меньше, не больше свершалось насилья,

Когда управлял правоверными хан,

Но больше фантазии было и стиля,

И мир не совсем еще был бездыхан.

Мы сели на паперть забытой мечети

Меж маков кровавых и вьющихся роз,

И душ упоенных Минеи мы Четьи

Друг другу читали до радостных слез.

С протянутого в синеву минарета

Нам жалобно вторил подчас муэдзин,

И в колокол где-то ему для ответа

Звонил с колокольни своей армянин.

Темнело, когда мы опять на дороги

Белевший во мраке спустились экран…

Но вдруг подогнулись от ужаса ноги:

Свирепый пред нами стоял великан.

Увенчан шелом его мерзким драконом,

В корявых руках он держал по мечу,

И весь он по адским был создан законам,

И в черную весь наряжен епанчу.

Смеясь, я сказал: Не боюсь я бабая,

Теперь закалился в страданьях пигмей.

То дуб вековой, по преданью, Мамая,

То Флоры зеленой нетленный камей.

Повалятся наши кресты и халупы,

Сгниют в подземельях обманчивых книг

Навек позабытые варваром трупы,

А он, что из чрева того же возник,

Быть может, стоять еще будет на страже

Забытых, разбитых арабских камней,

И, может быть, песни Гафиза расскажет

Влюбленный с шелома его соловей.

Мы Эроса радостного пилигримы,

Погибшей паломники мы красоты,

В бесстильное время на землю пришли мы,

Но Вечности мы собираем цветы!

Кобзари

Умирают слепые у нас трубадуры

На несчастной, кровавой Украйне,

Не услышать из рокота скорбной бандуры

Нам священные прадедов тайны.

Не расспрашивай, детка, зачем на Украйне

Православной теперь преисподня

И бесчинствуют всюду безбожные Каины, —

Это воля, должно быть, Господня.

Расскажу тебе лучше, как померли двое,

Двое нищих в степи кобзарей.

Величавее участь навряд ли и в Трое

Была роком сраженных царей.

Это в лютую зиму двадцатого рока