Мужчины играют в гаман
и шашки, одалживают друг у друга газеты, некоторые ловят рыбу на удочку; и все каждый день приходят на станцию, где, усевшись на скамейки, дожидаются поезда. По вечерам собираются на площади. Выносят качалки, кресла, шезлонги, усаживаются на грубых скамейках под деревьями и спорят о политике, вспоминают события последнего летнего сезона... Так тянется старость - вдали от городского шума, а огни города мерцают вдали, напоминая о часе вечерней трапезы... Тишина, мир, время идет, медленно, а в жаркие часы сиесты кажется, что оно остановилось навсегда.
Толки вокруг трагедии Кордейро все разгорались, и вдруг пришла сногсшибательная весть: дом с зелеными ставнями продан. Как могло случиться, что все было устроено без участия жителей предместья и они даже не знали о переговорах? Ведь ни один дом здесь не продавался и не сдавался без активного участия соседей; они подают советы, обсуждают цену, указывают покупателю на недостатки и достоинства дома, чем вызывают нередко бессильный гнев маклеров. А тут такой знаменитый дом, обрызганный, можно сказать, кровью Педро Кордейро, и продан без их ведома, они даже не видели покупателя, не познакомились с ним, ничего ему не рассказали! Все сделано тайно. Ходили слухи, будто дом купил господин со средствами, отошедший от дел. Но какие у него были дела, какие средства и что он вообще такое? Ведь, в сущности, они ничего не знали ни о его состоянии, ни о положении в обществе, ни о профессии. Все чувствовали себя обманутыми.
Тайна была сохранена благодаря дождливой погоде, иначе никак нельзя объяснить все это. Сестры Магальяэнс, которые всегда все видят и слышат, жили поблизости от дома Кордейро. Они рассказали, что примерно с месяц назад слышали, как к Кордейро кто-то приходил, и даже видели двух мужчин в плащах и с зонтами. Но шел такой сильный дождь, что пришлось закрыть окна. К тому же Карминья, средняя из трех сестер, болела в то время гриппом, а двум другим пришлось за ней ухаживать, и это притупило их бдительность. Очевидно, двое в плащах и с зонтами были маклер и покупатель. Больше сестры ничего не могли сказать.
Прибытие с утренним поездом служанки - темной мулатки лет сорока открыло новые возможности для бьющего через край любопытства. Едва она подошла к дому, как сестры Магальяэнс принялись предлагать ей свои услуги и засыпать ее вопросами. Дождь прекратился, и перед домом собрались старики. Они вышли погреться на солнце и мало-помалу окружили мулатку, стремясь завести с ней беседу. Но мулатка Балбина оказалась особой неразговорчивой, необщительной и сердитой. Она отказалась от всякой помощи, на вопросы отвечала односложно и тотчас же начала мыть пол. Удалось только узнать, что новый хозяин будет к вечеру.
– С семьей?
– С какой семьей?
Установили дежурство на станции, удвоили бдительность. Уж на этот-то раз они не упустят нового соседа! Снова засияло солнце, мягкое зимнее солнце, ласковый бриз дул с залива, стояли прекрасные дни.
Соседи строили догадки: играет ли он в шашки? Или, может быть, он специалист по гаману? Или вдруг окажется, что он играет в шахматы и, таким образом, Эмилио Фагундес, отставной заведующий отделом управления земледелия, получит партнера. До сих пор Эмилио приходилось играть лишь по переписке, так как в Перипери, кроме него, никто не умел играть в такую сложную, ученую игру.
Вот почему, когда капитан в половине третьего сошел с поезда и направился к товарному вагону, чтобы присутствовать при выгрузке своего багажа, большинство солидных людей Перипери уже поджидали его на станции. Подняв глаза от утренних газет или от шашечных досок, они внимательно следили за невысоким, коренастым приезжим с красным лицом и крючковатым носом, одетым в странную куртку.
– Это что такое? - спросил Зекинья Курвело, указывая пальцем на штурвал.
Сам Аугусто Рамос, отставной чиновник управления внутренних дел и юстиции, страстный любитель игры в шашки, не устоял перед соблазном увидеть штурвал. Несмотря на то что как раз в этот момент он готовился съесть дамку и три шашки Леминьоса (из почтово-телеграфной конторы), Аугусто прервал партию и присоединился к остальным. Багаж приезжего выгрузили на платформу, ящики с надписями красными буквами "Осторожно! Морские инструменты!" выглядели загадочно. Огромный глобус, веревочная лестница... Капитан предупредил носильщиков, чтобы они соблюдали осторожность. Затем произошел незабываемый подъем на скалы.
В тот же день, когда солнце уже садилось и вечерние тени покрывали почти всю площадь, Зекинья Курвело рассказывал тем, кто пропустил великую минуту прибытия капитана в Перипери, как озноб пробежал у него по спине при виде величественной фигуры капитана, стоящего там, на вершине, обратив к солнцу лицо и устремив взор на океан. Старики, сидевшие на скамейках и стульях под тамариндами, слушая этот рассказ, одобрительно кивали. Зекинья воодушевился:
– Он даже не вошел в дом, а прежде всего отправился взглянуть на море.
Визитная карточка капитана переходила из рук в руки. Старый Жозе Пауло, бывший торговец медикаментами, по прозвищу Проныра, заметил:
– Сколько может рассказать такой человек...
– У этих моряков в каждом порту по жене... - произнес Эмилио Фагундес с некоторой завистью.
– Стоит только взглянуть на него, сразу видно решительного человека, сказал Руй Пессоа, служивший ранее в налоговой конторе.
Зекинья Курвело, держа в руке книгу с яркой обложкой, на которой был нарисован бравый моряк в кителе, похожем на куртку капитана, подытожил первые впечатления:
– Среди нас, друзья мои, будет жить герой.
Спускался вечер, медленный, неторопливый, как сама жизнь обитателей Перипери.
– Вот он идет... - объявил кто-то.
Все быстро обернулись. Не спеша, достойно, походкой человека, привыкшего расхаживать по палубе в часы долгого одиночества в открытом море, шел по улице капитан. Он был одет в свою морскую куртку, во рту трубка, на непокорных волосах фуражка с невиданным якорем. Взгляд устремлен вдаль. Без сомнения, он вспоминает погибших друзей моряков и женщин, покинутых в далеких портах. Проходя мимо, он поднял руку к козырьку, все поспешили ответить на приветствие. И тотчас замолкли, глядя вслед капитану. Взволнованный Зекинья Курвело не удержался:
– Пойду заговорю с ним...
– Постарайтесь привести его сюда, побеседуем.
– Попробую...
Зекинья быстрыми шагами отправился вслед за капитаном.
– Этот человек должен быть энциклопедией... - сказал Проныра.
Капитан шел обратно вместе с Зекиньей. Тот указывал на соседей, называя имена и титулы.
– Идет сюда...
В волнении все встали. Зекинья начал представлять друзей, капитан пожимал всем руки:
– Старый моряк к вашим услугам...
Ему предложили вместительное кресло старого Жозе Пауло. Он уселся, выпустил клуб дыма (все смотрели на его необыкновенную трубку) и хриплым голосом доверительно сообщил:
– Я поселился здесь потому, что никогда не видел двух мест, столь похожих друг на друга, как Перипери и Расмат, остров в Тихом океане, где мне довелось прожить несколько месяцев...
– Вы там отдыхали?
Капитан улыбнулся:
– После кораблекрушения... В то время я был еще вторым помощником и плавал на греческом судне...
– Сеньор капитан, минуточку, пожалуйста, минуточку... Подождите чуть-чуть, - прервал Аугусто Рамос. - Разрешите, я позову жену. Она обожает слушать разные истории...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
О том, как соблазнительная танцовщица Сорайя и грубый моряк Джованни участвовали в велорио и похоронах старой Дониньи Бараты
Даже смерть Дониньи Бараты, вдовы Астрожилдо Бараты, бывшего служащего управления водопровода и канализации (ее смерти ожидали уже несколько месяцев), не уменьшила интереса, пробужденного прибытием капитана и его водворением в наших местах.
Можно было подумать, что у обитателей предместья просто не хватало времени на грустные размышления.
Внешне все шло, как обычно, устроили по заведенному порядку велорио и погребение Дониньи Бараты, приехали из города дальние родственники, отец Жусто читал над покойницей молитвы, хозяйки сорвали все цветы в своих садах, чтобы положить их на гроб, старики надели ради похорон ботинки и галстуки.
И все же ощущалась какая-то еле уловимая перемена: присутствие смерти чувствовалось не так явственно, будто ее визит на сей раз был короче. Прежде, когда гостья с косой заглядывала в Перипери, она, свершив свое черное дело, уходила не сразу. Даже после похорон ледяной призрак смерти долго еще стоял над бывшими чиновниками и торговцами, над их старыми женами, и сердца сжимались, словно стиснутые железной лапой. Дуновение бриза не казалось больше нежным, смерть дышала холодом в согнутые от страха спины; кого возьмет она в следующий раз?
Иное дело - там, в городе: кончина на больничной койке, смерть, о которой пишут газеты в рубрике преступлений, или банальная мгновенная гибель под колесами машины. Смерть в городе тривиальна и незначительна, она не заслуживает более двух строк в газетах, она растворяется в бурном потоке жизни. Для нее нет места среди борьбы и шума, все спешат жить, и тень костлявой незаметна в ярком свете огней, а звонкий смех заглушает ее шепот. Женщины, окутанные ароматами духов, не чувствуют ее гнилостного дыхания. Смерть проходит незамеченной и, сцапав свою жертву, тотчас исчезает; никто не хочет тратить на нее время, все страстно спешат жить. "Такой-то умер", - сообщают в газетах или по радио. "Бедняга!", "Он был уже стар!" - говорят люди. Или: "Жаль, он был так еще молод..." - и все... Ведь надо торопиться: обсуждать дела, смеяться, тешить свое тщеславие, жить...
Совсем не то в Перипери: здесь нет ни труда, ни борьбы, здесь не знают ни замыслов, ни препятствий, ни любви, ни ненависти, ни надежды, ни отчаяния.
Время идет медленно, никто не торопится, и всякое событие тянется долго-долго. И дольше всего - смерть. Она не бывает здесь ни банальной, ни скоропостижной, она наступает медленно и грозно, стирая на своем пути все проявления жизни. Отставные чиновники и удалившиеся на покой торговцы приезжали сюда, мечтая прожить долго вдали от волнений и страстей, но скоро умирали. Население предместья состояло из стариков, у них не было других интересов, кроме заботы о продлении своей жизни, и смерть одного становилась в какой-то степени смертью каждого: старики молчали, понурив головы.
Реже играли в шашки и в гаман, многие вообще переставали выходить из дому, у других разыгрывались всякие недомогания, все грустили, говорили мало.
Тоскливо тянулись дни. Черная туча смерти расходилась постепенно, последняя вспышка жизни прогоняла ее. С новой силой загоралось единственное оставшееся у обитателей Перипери желание - не умереть.
Опять звучал смех, возрождалось тщеславное стремление выиграть партию в шашки, воскресал вкус к лакомым блюдам, и беседы на станции, на площади (а в последнее время в гостиной капитана) становились опять оживленными.
Эти интересы были стеной, за которой они прятались от смерти, от ее гнетущего присутствия, но какой хрупкой стеной! Старики закрывали глаза, чтобы не видеть страшного призрака.
Капитан тоже пришел на велорио. Он был в своем кителе из синей саржи с блестящими пуговицами, в фуражке, с трубкой в зубах. Он вовсе не выглядел ни подавленным, ни убитым, ему не казалось, будто эта смерть была лишь прологом к его собственной... Может быть, это объяснялось тем, что он приехал в Перипери совсем недавно. Он взглянул на высохшее лицо Дониньи, с которой не успел познакомиться, и заметил чуть ли не с улыбкой:
– Как видно, в молодости она была недурна...
Велорио было сонное, тихое. Каждый думал о себе, видел себя вытянувшимся в гробу, окруженным чадящими свечами; в ногах цветы, все кончено навсегда. Время от времени то один, то другой вздрагивал, страх охватывал душу, страх смерти. О Донинье все забыли и меньше всего были склонны вспоминать ее далекую молодость и ее красоту (если она когда-нибудь существовала). Слова капитана вывели всех из оцепенения. Проныра, знавший покойную в молодости, порылся в памяти:
– Верно, она была красоткой.
Капитан уселся, положил ногу на ногу и закурил трубку - не ту, пенковую, неприличную для велорио; нет, на сей раз у него была черная трубка с изогнутым мундштуком. Потом он оглянулся вокруг и начал:
– Лицо покойницы, сам не знаю почему, напомнило мне одну арабскую танцовщицу. Я знал ее много лет назад, когда плавал на голландском торговом судне. Мой старший помощник, швед Иоганн, чуть не покончил с собой из-за нее... Мне удалось спасти его...
Кто много жил, с тем всегда так. Случилось ли что-нибудь, мелькнуло ли чье-то лицо или какой-то пейзаж - и вот он уже вспоминает прошлое, он вновь переживает старую любовь, он видит милые лица, берега... Другим морщинистое восковое лицо Дониньи навевало всего лишь мысли о смерти, капитану же вспоминались смуглые щеки, длинные иссиня-черные кудри нежной грешной танцовщицы Сорайи, ее пылающие уста. Из-за нее склонный к трагедиям швед Иоганн влез в долги, продал судовое имущество и хотел покончить жизнь самоубийством. Сорайя была здесь, в комнате, она мерно двигалась в танце... капитан изо всех сил старался припомнить пленительную экзотическую мелодию.
– Я не силен в музыке, но эту мелодию запомнил...
Еще бы, сеньоры, можно ли забыть ее? От этой музыки, томной, как сам порок, кровь закипала в жилах!
Она соблазнила Иоганна, и он обезумел. Сорайя, сотканная из музыки и танца, как болезнь, проникала в кровь и отравляла ее. Руки, извивающиеся, как змеи, обнаженные ноги, сверкающие драгоценные камни на груди, цветок у пояса... Как тут не потерять голову?
Все понимали Иоганна и были тронуты заботами капитана, который сумел вырвать товарища из страстных и разорительных объятий танцовщицы. Ах! Эти руки, эти ноги, эта грудь... Каждый ясно видел перед собою Сорайю. Она танцует, и за ее розово-изумрудной наготой исчезает рахитичный труп Дониньи, исчезают страх и смерть.
На следующее утро капитан вновь отвлек всех от мыслей о смерти. Он явился на похороны в чудесной парадной форме. Жители предместья еще не видывали такого великолепия - серебряные эполеты, белые перчатки, новая фуражка с золотым якорем. И орден на груди. Капитан сказал:
– На море все это делается гораздо быстрее: заворачивают тело в брезент, покрывают знаменем, матрос играет на рожке похоронный марш, и покойника бросают за борт. Быстрее и красивее, не правда ли?
– Сеньор капитан присутствовал когда-либо на таких похоронах?
– Еще бы... десятки раз... И присутствовал, и командовал... Десятки раз.
Он прикрыл глаза, и соседи поняли, что перед его внутренним взором проплывает вереница воспоминаний.
– Помню беднягу Джованни... Он был матросом и много лет служил под моим началом. Я перешел на другое судно, и он тоже: уж очень он привязался ко мне. Но он был итальянец, а ведь итальянцы, вы знаете, ужасно суеверны. Он часто говорил: "Капитан, если я умру в плавании, то пусть меня бросят в мое родное море". Он считал, что если его тело опустят в другие воды, то душе не будет покоя...
Похоронная процессия тянулась медленно, и капитан рассказывал не спеша:
– И вот он умер, мой храбрый Джованни, и задал мне дьявольскую работу...
– Отчего же он умер?
– Пил много. От чего еще он мог умереть? Пил он отчаянно, у него были семейные неприятности.
А когда он умер, пришлось сделать крюк, отклониться от курса. Отклониться от курса, господа, вы понимаете, что это такое? Только для того, чтобы бросить тело в итальянские воды... Я обещал и сдержал свое обещание. Изменил курс, и мы плыли сорок восемь часов...
– А... а покойник?
– Что?
– Выдержал столько времени без...
– Мы положили тело в судовую холодильную камеру. К моменту похорон он был тверд, как вяленая треска, но зато ничуть не испортился. Из-за того, что я сдержал свое слово, у меня была куча неприятностей с судовладельцем. Но это вас не может интересовать...
Их интересовало все, и они жадно расспрашивали капитана. По улицам Перипери между ними и гробом Дониньи шагал загорелый, просоленный морскими ветрами Джованни. Он пил, потому что у него были неприятности в семье... Капитан рассказывал о споре со скупым судовладельцем, о своих остроумных, но твердых ответах, о том, как он защищал право матросов: быть брошенными в море своей родины и съеденными рыбами со знакомыми названиями. Когда матрос последний раз погрузится в море, его мертвые глаза увидят родные берега и он протянет к ним свои холодные руки. Но судовладельца Менендеса невозможно было убедить в этом. Грязная скотина, мелкими интригами и подлостями он добрался до руководства фирмой, а прежнего шефа вверг в нищету, вот тот был хороший человек, он понимал моряков... Менендес же бандит, капитан и сейчас его ненавидит.
Разве можно сидеть в комнатах, валяться в постели, прятаться под одеяло, хворать и дрожать от страха, когда в этот вечер на площади капитан рассказывает о кораблекрушении, которое он потерпел у берегов Перу во время землетрясения? Волны, как горы, море ежеминутно разверзается, небо чернее, чем в самую темную ночь.
Полная луна стояла над предместьем, серебристый свет заливал пляж; море искрилось. Прежде обыватели Перипери не заметили бы красоты неба, они сидели бы взаперти в ожидании неизбежного конца. А сейчас капитан приглашает их к себе выпить по рюмочке и поглядеть на небо в телескоп.
ГЛАВА ПЯТАЯ
О телескопе и его разнообразном применении и о Дороти, стоящей на юте в свете луны
Ах, телескоп... С его помощью они забывали о скуке и монотонности своей жизни. Они летали на Луну, на другие планеты, и сколько фантастических приключений ожидало их там! Как бы по мановению волшебной палочки Перипери из тихого предместья "Бразильского Востока", где жили старики, ожидающие смерти, превращался в межпланетную станцию, откуда бесстрашные путешественники отправлялись на завоевание звездных миров.
Большая гостиная с окнами, выходящими на море, - где было столько веселых вечеринок, когда девицы Кордейро и их подруги кружились в объятиях юношей, - совершенно преобразилась. Исчезли вазы с цветами, рояль, на котором Аделия барабанила фокстроты и вальсы, радиола и претенциозная мебель.
Гостиная походила теперь на капитанский мостик, и хилый Леминьос, входя в нее, всякий раз ощущал тошноту. Веревочная лестница, свешивавшаяся из окна, вела прямо на пляж. Зекинья Курвело, кандидат в судовые комиссары, мечтал, что настанет день, когда его немного отпустит ревматизм и он начнет входить к капитану и выходить от него только по этой лестнице.
На стенах в дорогих рамках висели дипломы, полученные двадцать три года назад. В одном было написано и скреплено подписью начальника управления порта, что Васко Москозо де Араган сдал все экзамены и испытания, требующиеся для получения звания капитана дальнего плавания, и имеет право командовать любым судном торгового флота на всех морях и океанах. Этот диплом он получил двадцать три года назад, еще сравнительно молодым, в тридцатисемилетнем возрасте. Но, по словам капитана, он уже тогда был старым моряком, потому что еще десятилетним мальчишкой плавал юнгой на тихоходном грузовом судне и, постепенно поднимаясь по служебной лестнице все выше и выше, дошел наконец до должности старшего офицера и первого помощника. Он хотел видеть новые страны, бороздить чужие моря. На многих судах плавал капитан, под разными флагами, немало испытал, пережил и страдания любви. Но когда ему стукнуло тридцать семь и пришла пора получать звание капитана дальнего плавания, он вернулся в Баию - только здесь хотел он обрести желанный титул. Пусть он получит звание у себя дома и пусть его родиной как капитана станет бухта Салвадора, откуда он мальчишкой отправился в море на поиски приключений. Он по-своему тоже суеверен, прибавил капитан с улыбкой. Зекинья возразил: напротив, то был благородный поступок, свидетельствовавший о патриотизме капитана, специально приехать с Востока, чтобы сдать экзамены именно в Баие. "Притом, без ложной скромности, довольно блестяще", - пояснил капитан дальнего плавания. Так сказал капитан Жорж Диас Надро, тогдашний начальник управления порта, ныне выдающийся адмирал нашего славного военно-морского флота, который дал высокую оценку его ответам.
В другой рамке висел диплом кавалера ордена Христа, почетного португальского ордена. Этим орденом капитана наградил сам Дон Карлос I, король Португалии и Алгарви, за выдающиеся заслуги в деле развития морской торговли.
Капитан сидел на складном стуле, обитом клеенкой, - такие бывают в каютах, - рядом с ним стоял штурвал, капитан держал в руке трубку и смотрел в окно. На широком столе - огромный вращающийся глобус, различные судовые инструменты и приборы: буссоль, анемометр, секстант, гигрометр, а также большая черная подзорная труба (город Салвадор был виден в нее совсем близко), параллель - прокладывать курсы - и замечательная коллекция трубок, вызывавшая всеобщее восхищение. И наконец судовые часы, именовавшиеся хронометром.
На стенах мореходные карты, карты океанов, заливов и бухт, затерянных островов. На столике на колесиках, в котором капитан держал бокалы и бутылки с вином, в стеклянном ящике модель пакетбота, "гиганта морей, моего незабвенного "Бенедикта", - последнего судна, на котором плавал капитан. Повсюду стояли и висели увеличенные фотографии других кораблей различного размера и разных стран; все в рамках, некоторые цветные. В каждом из этих судов была частичка жизни капитана Васко Москозо де Араган, и он вспоминал связанные с ними истории, случаи, минуты счастья и долгие одинокие ночи.
И наконец - телескоп. Он произвел сенсацию, когда был собран и труба оказалась устремленной прямо в небо. "Увеличивает размер Луны в восемьдесят раз", - объявил Зекинья Курвело, который все больше осваивался с инструментами, с фотографиями кораблей в рамках и с самим капитаном.
В этот лунный вечер они совсем забыли, что утром хоронили Донинью Барату. Всем хотелось посмотреть в телескоп, разгадать тайны мироздания, увидеть Луну и горы на ней, найти звезды, про которые когда-то давно учили в школе. И все старались отыскать Южный Крест.
Мало-помалу жители Перипери привыкли бывать в доме капитана, смотреть в телескоп и слушать рассказы хозяина. Капитан с помощью мулатки Балбины готовил прекрасный грог по рецепту, полученному от одного старого морского волка в Гонконге. То был целый обряд, длившийся не менее получаса. Грели в чайнике воду, жгли сахар на маленькой сковородке; Очищали апельсин и мелко крошили цедру. Капитан брал толстые голубые стаканы (тяжелые - чтобы не падали во время качки) и клал, в каждый из них немного жженого сахару, затем наливал воды, немного португальского коньяку и добавлял апельсиновую корку.
Вначале лишь Адриано Meйpa да Эмилио Фагундес - ну и, конечно, Зекинья Курвело - отважились пробовать этот странный напиток. Они убеждали всех, что он вкусный, некрепкий и, как уверял Зекинья, может даже служить лекарством. Постепенно и остальные решились, сначала они только пригубливали, потом стали находить в гроге удовольствие, и кончилось тем, что в один прекрасный день старый Жозе Пауло Проныра, известный трезвенник, никогда не притрагивавшийся к вину, пожелал тоже отведать диковинки и с тех пор пил ежедневно.
Усевшись на обитые клеенкой стулья, старики смаковали душистый напиток и спохватывались только в девять, а иногда и в половине десятого вечера. Продолжение очередного рассказа переносилось на следующий день назначалась встреча на станции или на площади.
Прошло немного времени, и капитан стал самым значительным и популярным лицом в Перипери. Его слава распространилась и на другие предместья. Все хвалили его воспитанность, его манеры, его сердечность и простоту. Такой выдающийся человек, и так добр - и с богатыми и с бедняками, - совсем не зазнается.
Однажды, хмурым вечером, когда небо грозило дождем, Руй Пессоа, бывший чиновник налоговой конторы, не сдержал любопытства и спросил капитана, почему тот оставил службу в сравнительно молодых летах - ведь ему нет еще и шестидесяти, а он уже вышел в отставку. Мог бы еще плавать по крайней мере лет десять, почему бы нет?
Капитан поставил стакан на стол и долго сидел, глядя на небо, затянутое облаками. Лицо его стало серьезным, почти грустным. Он заговорил не сразу.
Всматриваясь в лица друзей, он как бы решал, заслуживают ли они доверия. Зекинья Курвело волновался.
Пожалуй, Руй Пессоа проявил нескромность. У такого человека, как капитан, конечно, есть тайны, похороненные на дне души; долг друзей уважать его сдержанность. Зекинья хотел переменить тему разговора- но тут капитан поднялся, сделал несколько шагов по направлению к окну и сказал:
– Из-за женщины, из-за чего же еще?
Он указал на модель "Бенедикта" под стеклом.
– Я командовал этой "малюткой", мы шли в Австралию... Я уже говорил вам, что не думал жениться... Мимолетная любовь то тут, то там на стоянках... Это мне нравилось.
Француженка в Марселе, турчанка в Стамбуле, в Одессе русская, в Шанхае китаянка, индианка в Калькутте. Безумства любви, разбитые сердца и одинокий корабль, уходящий в ночь. Женщин было много, но ни одно имя не хотелось ему вытатуировать на груди или на руке, как принято у моряков. Он записывал имена и адреса в записную книжку, иногда хранил фотографию или локон и изредка вспоминал хрустальный смех или слезу, скатившуюся при расставании. Но теперь не осталось ничего, ибо, когда он увидел ее на борту "Бенедикта" и полюбил, он выбросил за борт свою записную книжку, похожую на карту мира, и все сувениры тоже.
Ее звали Дороти, она была смуглая, худая, с длинными ногами. Непокорные кудри падали ей на лицо, губы шевелились, а в глазах застыла тоска. У нее часто менялось настроение: то она была нежной, застенчивой, как ребенок, то мрачнела, пряталась от всех, словно чего-то боялась. Она путешествовала с мужем, владельцем каких-то крупных фабрик, безликим существом, занятым только цифрами и делами. Он не замечал красоты жены и грусти в ее глазах. Они совершали кругосветное путешествие, он - чтобы отдохнуть, она - как потом призналась - в надежде найти свою судьбу. Вечером она стояла на палубе и глядела на воду.
С чего все началось? Трудно сказать. Он был капитаном и потому, естественно, общался с пассажирами, он заметил ее красоту и был восхищен. Между ними была большая разница в возрасте - ей едва исполнилось двадцать пять. Они много разговаривали. Он рассказывал ей о звездах, о море, о штормах и штилях.
Когда поздно ночью он спускался с капитанского мостика, то находил ее на палубе одну. Они говорили о том о сем, она смотрела на него пристально, будто хотела что-то отгадать. И вот однажды ночью, сама не зная как, она очутилась в его объятиях.
Капитан, конечно, не имел права это делать. Когда капитан дальнего плавания высаживается в порту, он может предаваться самым диким оргиям, устраивать самые безумные вакханалии. Но когда он командует судном, он должен вести себя как святой, недоступный искушениям...
– А в искушениях недостатка нет...
Казалось, Дороти прохаживается по гостиной капитана. Старики видели перед собой ее стройное тело, ее шепчущие губы...
– Ну и как, сеньору капитану удалось ее соблазнить?
Нескромное выражение не понравилось капитану.
Ведь это была любовь, небывалая, безмерная, безумная любовь, она захватила его, лишила рассудка с той самой минуты, как он заключил Дороти в объятия и ощутил прикосновение ее уст. Но он был капитаном, за все сорок лет плавания он ни разу ничем не запятнал себя, и теперь он не мог, не мог... Так он и сказал ей со слезами на глазах, он, который ни разу не плакал за всю свою жизнь.
Кто-нибудь из сеньоров пробовал когда-либо убедить женщину, заставить ее понять яснейшую из ситуаций? Дороти влюбилась еще сильнее, чем капитан, она готова была броситься в море.
– И здесь вы, капитан, не устояли...
Они мало знают его - там, где дело касается выполнения долга, он непреклонен. Он устоял. Он накинул свой непромокаемый плащ на ее обнаженные плечи и почти силой увел ее с палубы. И в ту незабываемую минуту, когда он, раздираемый долгом и любовью, держал в объятиях почти бесчувственную Дороти, он пообещал ей высадиться в первом же порту и навсегда уехать с ней на край света. Они обменялись единственным поцелуем перед лицом бескрайнего моря.
Он послал телеграмму с просьбой об отставке. Компания отвечала мольбами, уговорами, предложениями повысить жалованье. Судовладельцы были в панике: ведь капитан пользовался определенным уважением, его знали на всех морях и моряки и судовладельцы.
Он не уступал: он - человек слова и к тому же он был влюблен. В первом же порту, заброшенном и грязном Макассаре, он простился с командой. Старые моряки с обветренными лицами плакали, пожимая его честную руку, Он назначил Дороти встречу в доме некой Карол, торговки контрабандным опиумом, которой oн когда-то оказал кое-какие услуги. Муж напрасно ждал Дороти, ему пришлось продолжать путешествие в одиночестве.
Две недели они провели в домике в окрестностях города, в самой гуще селвы. Они отдавались любви исступленно, с каким-то отчаянием, будто предчувствуя...
– Появился муж?
При чем тут муж, этот кретин? Его звали Роберто, капитан презирал его, за все время он о нем и не вспомнил! Надутый, самодовольный тип, он думал купить любовь и верность Дороти... Нет, дело не в муже.
Лихорадка, вот что! Смертельная лихорадка. Она в два дня прикончила Дороти, и карьеру капитана тоже. Как мог он вернуться на судно и снова плавать, когда даже здесь, в порту Макассар, он ни на минуту не мог забыть глаза Дороти, огромные глаза, блестящие от лихорадки, которые смотрят на него, словно умоляя о спасении? Побледневшими губами она шепчет, чтобы он не дал ей умереть сейчас, когда она наконец узнала радость жизни. Ему не дано было даже умереть вместе с нею, чего он желал и о чем молил небеса: он не восприимчив к лихорадке, ведь он так давно плавает в этих местах. Первое время после смерти Дороти он сходил с ума, курил опиум; предложения судовладельцев сыпались отовсюду, но он вернулся на родину. Больше он не поднимется на капитанский мостик, для него все кончено, - так поклялся он на могиле Дороти. В первый и последний раз в своей жизни велел он вытатуировать у себя на руке имя женщины.
