Военные приключения - Огненное лето

– Что случилось, товарищ бригадный комиссар?

– Почему стоите?! Вперед, контратаковать врага, уничтожить!

Рассмотрев чин, поясняю:

– Товарищ бригадный комиссар, нельзя! У меня двадцать восемь машин, у них – около двухсот! Они же нас за секунду сожгут!

– Трус! Расстреляю! Вперед!

– Товарищ бригадный комиссар! Да поймите вы – пожгут нас без толку! А здесь мы немцев можем хоть сутки держать, пока подкрепление не подойдет. К вечеру еще два батальона из нашего полка должны подойти – тогда и ударим!

У комиссара на губах выступает пена. Он еще что-то кричит и вдруг вскидывает пистолет, стреляя в меня. Мимо! Второй выстрел он сделать не успевает. Сзади слышен могучий гул, и из дыма появляется массивный силуэт Т-28 второй колонны. С брони соскакивает наш особист Шпильман, сталкивает комиссара на землю и выбивает из руки пистолет. Тот орет дурным голосом, ничего не соображая от испуга:

– Сдаюсь! Сдаюсь! Нихт шиссен!

– Сука!!!

Один из пехотинцев молча выскакивает из окопа и с хеканьем всаживает в живот комиссару граненый штык. Гулко бухает выстрел. Моисей улыбается и кивает мне:

– На этот раз я вовремя, капитан!

– Александр…

– Вовремя, Сашка?

– Ой, вовремя! На пять минут бы опоздал – и к тем ребятам, – я киваю на разбитые танки, – и мы бы прибавились…

– Принимай пополнение: наши орлы еще четыре машины успели починить, а к ночи, глядишь, еще пять-шесть подойдет…

Вместе с ним находим командира пехотного полка и договариваемся о взаимодействии. «Пехтура» быстро отрывает нам капониры, заваливает торчащие над землей башни ветками и всяким хламом. Пока есть возможность, отрывают и запасные позиции. Дело идет быстро, поскольку воронок хватает, а почва песчаная. Часа через два все машины укрыты и надежно замаскированы. Немцы пока больше не дергаются, да и время уже почти восемнадцать часов. Может, и пронесет…

Нет, сглазил: за час до заката они предпринимают еще одну атаку, которую мы тоже успешно отбиваем, добавив к нашим танкам еще четырнадцать вражеских факелов. Ночное дежурство берет на себя пехота, а несколько ребят вместе со Шпильманом уползают пошарить на поле боя…

Возвращаются они только часа через два, с гостинцами и трофеями: прежде всего это немецкие пулеметы, которые с обоюдного согласия передаются пехоте, у которой на роту бойцов – по одному ДШК. Где остальные – неизвестно. Затем несколько парабеллумов, документы, и даже карта с нанесенной на утро обстановкой. Напоследок, подмигнув, Моисей достает бутылку настоящего французского коньяка.

– В головной «четверке» достал, где и карта была. По сто грамм? Положено!

Я не отвечаю, а подсвечивая фонариком, замираю над листами германской карты: немцы стоят под Жабовичами, стрелка ведет через Брест, и, судя по-всему, окружили Гродно…

Объясняю это Шпильману, тот тоже становится серьезным. Подумав и посовещавшись с пехотинцами и офицерами батальона, решаем, что это «липа». Ну не могут фашисты в первый же день так нас потеснить! Столько войск, столько танков, огромное количество самолетов – и вдруг почти на двести километров в первый же день?! Не верю! Не верю, и все тут! Ничего, сейчас наши ребята подойдут, сразу все станет ясно…

Утро начинается с бомбежки. На этот раз нам «везет»: бомбят не пикировщики, а обычные бомбардировщики. Десятки огромных двухмоторных машин работают с высокой горизонтали, и поэтому в расположении падает совсем немного бомб. Основная масса ложится на поле боя, и несчастным, уже подбитым и сгоревшим машинам достается вновь. Все заволакивает дымом и пылью, но нам все же легче под прикрытием брони, чем пехоте в окопах. Наконец, немцы улетают, зато начинает трещать рация: выдвинутый дозор докладывает, что идут…

– Бронебойным!

– Слева, слева!!!

– Ах, гад…

– Прощайте, товарищи!

– На тебе, сука, н-на!

– Коля, держись!

Они снова шли клином. Но на этот раз впереди мчались шустрые Pz-II, непрерывно поливая боевые порядки пехоты из двадцатимиллиметровых автоматических пушек.

– Не стрелять! Подпустить ближе! Огонь по моей команде!

Поздно… У кого-то не выдерживают нервы. Гремит первый выстрел, затем, не разобравшись, начинают и остальные. Напрасно я надрываю связки, крича в эфир о демаскированных позициях…

После первых же снарядов легкие танки оттягиваются назад, умело прикрываясь подбитыми машинами. Я приникаю к панораме… Эх, ничего не видно… Распахиваю люк, высовываюсь с биноклем наружу… Господи! Спаси и Сохрани!

На холм в трех километрах от нас немцы выкатывают даже отсюда кажущиеся громадными пушки. БУМ! Огненная трасса утыкается в соседний со мною танк. Неимоверной силы взрыв разваливает машину на части: главная башня срывается с погона и уносится назад…

Новый выстрел – и еще одно попадание. Подбитая машина мгновенно вспыхивает, из нее выскакивает охваченная огнем фигура и падает на землю, пытаясь сбить пламя с комбинезона. Бесполезно. Двое пехотинцев выпрыгивают из ячейки и, накрыв горящего шинелью, все-таки тушат огонь. Еще попадание, и еще одно… Немцы стреляют выше всяких похвал: каждый снаряд попадает в цель, причем безнаказанно: из башенного орудия «двадцать восьмого» прямой выстрел – триста тридцать метров. Бить по холму, что по Луне: результат один. Срочно надо что-то предпринять, иначе нас попросту перещелкают, как куропаток! Чуть помедлив, отдаю команду:

– Первая рота, вперед! Дави их, ребята!

Остатки подразделения с натугой вылезают из укрытий и спешат к пушкам, но в этот момент немецкие «четверки» и самоходки открывают беглый огонь. Вспыхивает одна машина, вторая, третья… Фашисты выбивают наши танки один за другим…

Прикрываясь сожженными на предполье танками, мы рвемся к пушкам, но в этот момент перед нами вырастает сплошная стена разрывов. Барабанят по броне осколки, хлесткий удар сотрясает меня так, что лязгают, едва не откусив язык, зубы. Во рту мгновенно становится солоно, я сплевываю… Удар!!! Гулко лопаются оба башенных плафона. Краем глаза успеваю заметить в перископ огненный росчерк рикошета. Не выдала, родимая, прикрыла! Толстая восьмисантиметровая башенная броня выдержала попадание слабой пушечки немецкой «тройки».

И вдруг нас закручивает вправо. Мехвод истошным голосом вопит:

– Гусеница! Гусеница!

Его голос перекрывает тяжелый удар, и мне в лицо плещет огонь. Голос механика-водителя замолкает, мгновенно наступает невыносимая тишина, тут же нарушаемая каким-то сырым и жутковатым на слух хлюпаньем.

Лишь мгновение спустя я понимаю, что означают эти звуки: кому-то перерубило осколком горло… Это доходит до меня, когда я уже снаружи и, прикрываясь горящим танком, бегу назад. Что же я делаю?! Останавливаюсь на месте – из моей машины никто больше не выскочил, а у меня мучительно начинают гореть обожженные руки. Короткий взгляд – да ерунда, ничего страшного, такие ожоги заживают за пару суток, главное, маслица найти. У поваров разживусь. Да что же это такое?! Я только что потерял свою машину и экипаж! О чем я думаю?! Какое масло?!! Земля с размаха бьет меня по лицу. Темнота…

Глава 8

Слышится треск мотоциклетного мотора, и из дыма выскакивает забрызганный грязью М-72 с коляской. За рулем – старшина с петлицами связиста, на рукаве гимнастерки набухает кровавое пятно, в коляске – труп. При виде нашей группы он резко тормозит и выкрикивает:

– Уходите! Танки! Немцы прорвались!

Забивалов немедленно вскидывается:

– Ты что несешь, боец! Какие немцы?!

– Товарищ… товарищ старший лейтенант НКВД, мы в километре отсюда были обстреляны из леса. Делегата связи убило, меня ранило. Я думаю, танки!

– Ты их видел? Своими глазами?!

– Никак нет, слышал!

– Паникер! Трус! Это наши танки!..

Я тем временем вытаскиваю из сумки убитого пакет, протягиваю Забивалову. Старшина пытается возразить – этот приказ предназначен командиру полка, но я успокаиваю его тем, что старший лейтенант НКВД сейчас исполняет обязанности убитого полковника Усольцева. Особист читает бумагу, затем рвет ее на мелкие кусочки и подзывает мотоциклиста:

– Слушай сюда, товарищ младший командир. Передай большому начальству, что полка больше нет. Осталось два самолета. Все командование части, за исключением меня и вот старшего лейтенанта, погибло. Склады боеприпасов и горючего уничтожены. Принял решение – уцелевшие самолеты сжечь, выходить в тыл с оставшимся личным составом…

Я смотрю на него широко раскрытыми глазами: как это – сжечь самолеты?! Потом соображаю – топлива нет, патронов тоже. Где искать? И не бросать же здесь оставшихся молодых, неопытных пилотов – погибнут ни за грош… Тяжелый, но единственно верный выход. Тем временем Забивалов что-то пишет карандашом в записной книжке, потом протягивает листок старшине. Из коляски вынимаем убитого офицера и относим к нашим мертвым товарищам. Мотоциклист козыряет на прощание, дает газ и, выбрасывая из-под колес фонтаны обгорелой земли, уносится в низко стелящийся над землей дым.

– Товарищи командиры! Всем проверить личное оружие. У кого нет – взять у погибших. Сбор через пять минут…

Он хочет по привычке добавить «у здания штаба», но его больше нет. Вместо новенького, недавно отстроенного здания, груда обугленного кирпича. Явно фугаска килограммов на сто…

Мой именной ТТ, зависть половины полка, – на месте, как и запасная обойма, поэтому я спокойно шагаю к развалинам. Новоиспеченный командир – следом. К назначенному сроку собираются пилоты. На лицах многих растерянность, все напуганы. Минут через десять приходят бойцы БАО: оружейники, мотористы, прибористы и прочие спецы, без которых не может существовать ни одна летная часть. Строим всех и начинаем выдвигаться в сторону Августова, однако едва высовываемся из леса, как приходится бегом возвращаться назад – там действительно немцы. Бесконечные колонны пехоты, танков, артиллерии.

– В лес, бегом в лес!

Наша колонна распадается, бежит под прикрытие могучих деревьев, стараясь уйти как можно дальше от дороги… Останавливаемся только через полчаса, сверяемся по карте. На весь полк – две карты, одна у меня, вторая – у «особиста». Уцелели, поскольку мы были на дежурстве. Ну и полетные документы в планшете, как и положено.

– Что делать будем, Александр Николаевич?

– Выходить к своим.

– Это-то понятно. А как?

– Народу почти сто человек, все с оружием. Прорвемся.

– А сколько нас прорвется? Сам же видел…

Да, он прав. Если и выйдут, то, может, от силы человек пять, самое большее – десять… Надо что-то придумать. Но что? Вновь склоняемся над картой. Впереди большое болото – если бы найти проводника…

Решаем рискнуть и идти туда в надежде найти кого-нибудь из местных, знающих проход. Мы оба понимаем, что негоже идти на «авось», но и другого выхода нет… Посылаем вперед разведчиков, выделяем арьергард, основная колонна следует на расстоянии трехсот метров от них. В воздух черно от дыма и немецких самолетов. Кажется, что горит все вокруг. Вражеские самолеты, натужно ревя моторами, стройными рядами плывут на восток, возвращаясь назад уже пустыми. Словно гигантский конвейер уничтожения…

Люди посматривают в небеса с опаской, но вековые деревья надежно укрывают нас от недобрых взглядов. Километров через десять устраиваем привал, тут как раз и разведчики возвращаются, докладывая, что впереди никого не обнаружено. Через тридцать минут опять начинаем движение. По лесу шагать тяжело, донимают комары. Это, конечно, не карельские звери, но тоже немногим им уступают…

Бойцы устали, потихоньку матерятся, невзирая на строгий приказ не шуметь… Так продолжается до самого вечера. Судя по карте, одолеть удалось почти двадцати пять километров – совсем неплохо, утром должны увидеть болото. Назначаем часовых, из собранных по вещмешкам продуктов готовим в котелках скромный ужин… Отбой…

Утром неожиданно выясняется, что нашего полка прибыло. Ночью приблудилось почти тридцать человек. Половина – пехота, остальные – с бору по сосенке: водители, связисты, экипаж танка, два чудом уцелевших летчика со сбитого ТБ-3. Оружие есть, но не у всех. Завтракаем, разбираемся с новичками и продолжаем движение, менее чем через час выйдя к болоту.

Честно говоря, зрелище не слишком оптимистичное: сплошная поверхность ржавой воды с торчащими кое-где корявыми ветками. Пытаемся прощупать дорогу, но на первом же шаге разведчик проваливается в трясину, и мы едва успеваем его вытащить.

Плохо… Это если даже не учитывать, что если выйдем на открытую местность, то проживем ровно столько времени, сколько требуется вражескому самолету для снижения с высоты и открытия огня по беспомощным, барахтающимся в болоте людям. Значит, все-таки в обход…

Вновь разведка и замыкающие, народ измучен, но пока держится – понимает, что альтернативы нет. Попутно выясняем у летунов с бомбардировщика, где они последний раз видели наши части, и отмечаем это место на карте.

И вдруг появляется запыхавшийся сержант из личного состава, прибившегося к нам ночью:

– Товарищ командир, свои!

– Где?

– Да здесь, метрах в ста впереди, на дороге, в грузовиках едут. Мы колонну остановили!

Переглянувшись с Забиваловым, устремляемся вперед. Какое-то неясное предчувствие сжимает грудь, становится трудно дышать и отчего-то просто нечеловечески не хочется идти дальше… Что за чушь?! Я спотыкаюсь и падаю – не специально, случайно, однако спустя секунду это спасает мне жизнь…

– Ты чего, Столяров?

– Вы идите, товарищ командир, я сейчас.

– Ну, догоняй…

В этот момент раздаются очереди из автоматов и одиночные винтовочные выстрелы, и я с ужасом вижу, как сидящие в новеньких ЗИС-5 бойцы, в таких же новеньких, как и их машины, гимнастерках хладнокровно расстреливают наших вышедших из леса бойцов. Диверсанты! Назад!!!

Мы что есть духу бежим обратно в лес. Мы? Ну да, именно «мы»… Все… четверо. Я первый, потому мои действия становятся неожиданными для бегущих позади: немного углубившись, сворачиваю влево и захожу в тыл колонне…

Укрывшись в придорожных зарослях, смотрим, как немцы в нашей форме сгоняют уцелевших, хладнокровно добивают раненых. Хорошо слышны гортанные команды. Неожиданно фрицы выводят четверых солдат, по виду явно евреев, обливают их бензином из канистр… Вспыхивает спичка, и дикий вой, в котором нет ничего человеческого, раздается над притихшим лесом. Люди – живые советские люди – корчатся в огне, а я… я впиваюсь зубами в руку, чтобы не закричать от бессилия. Острая боль приводит меня в себя. Довольные зрелищем фашисты смеются, и я вдруг понимаю, что еще никогда не слышал ничего страшнее этого смеха…

Затем звучит короткая команда, и вслед ей гремят выстрелы – диверсанты расстреливают пленных. Нелюди! Нелюди… Переворачиваюсь на спину… По небу плывут облака. Ослепительно-белые облака по ярко синему небу. Им нет дела до того, что творится на земле. Они равнодушны ко всему. Ветерок доносит до меня сладковатый запах, и я вдруг понимаю, что это: горелое мясо. Горелое человеческое мясо! Едва успеваю перевернуться на бок, и меня рвет – раз, другой, третий…

Наконец Забивалов толкает в плечо:

– Уходим, Саша…

Рассеянно кивнув, я вытираю губы ладонью и встаю. Убедившись, что немцы убрались, мы осторожно перебегаем дорогу, заваленную грудами наших товарищей, с которыми мы еще вчера вечером делили сухари, готовили пищу, разговаривали. Теперь они мертвы, и уже жужжат синие трупные мухи, невесть откуда успевшие взяться…

…Ориентируясь по деревьям, идем на восток. Немцы повсюду, на всех дорогах, в каждой деревне… Так проходит трое суток. На четвертые, измученные от недосыпа, шатаясь от голода, мы выходим к своим. Услышав окрик часового, останавливаемся и без сил валимся прямо на землю. Действительно, наши… Вышли!..

Проверка в особом отделе. Два дня госпиталя, где меня откармливают. На третий меня забирают, поскольку я имею фронтовой опыт. «Чайка» старая, но вполне рабочая – предыдущий пилот был ранен, но успел посадить самолет. Посадил – и скончался на руках товарищей, вытащивших его из кабины.

Ничего, я отомщу. За тех четверых, сожженных заживо. За тех молодых лейтенантов, так любивших небо, но не успевших даже взлететь. За тех прибившихся к нам бойцов, расстрелянных на дороге. Меня переполняет не только звериная злоба, но и такая же хитрость.

На фюзеляже рисую четыре языка пламени. Теперь мой ведущий – Сергей Забивалов. Он уже не старший лейтенант НКВД, теперь он командир моего нового полка. Полковник Забивалов. Но и у него тоже нарисован такой же огонь. Мы не рассказываем никому, что это означает. Это не тайна, мы просто не хотим вспоминать… пока не хотим!..

…Вот она, колонна! Пузатые пятнистые цистерны, гробообразные полугусеничные броневики, набитые солдатами в уродливых касках, тентованные тупорылые грузовые «опели»… Подкрадываемся незаметно, на бреющем, со стороны солнца, иногда едва не снося винтом и плоскостями верхушки отдельных деревьев.

Пора, полный газ! И-153 резко взмывает вверх и переходит в пикирование. В кольце прицела появляется бензовоз. Откидываю большим пальцем предохранительную чеку и вдавливаю гашетку. Упрятанные в трубы пулеметы открывают огонь. Привычно трясутся от выброшенных гильз металлические короба по обеим сторонам приборной доски. Огненные трассирующие полосы тянутся к бокам автоцистерны.

Взрыв бензина подбрасывает меня, едва не заставив прикусить язык, во все стороны брызжут струи огня. Они накрывают кузова бронетранспортеров и грузовиков, охватывают тела пехотинцев. Я вижу, как немцы извиваются в огне. Жуткая смерть! Но тем, четверым, было страшнее и больнее…

Пули высекают искры из металла, насквозь прошивают тела в мышиного цвета мундирах. Рядом вспухает еще один огненный шар, взлетает к небу фонтан грязно-желтого дыма, с вершины которого плавно устремляется к земле обломок автомобильного борта. Он на одном уровне с моей машиной, идущей на пятидесятиметровой высоте…

Ну, как? Не нравится, суки? А вы думали, как оно будет?! Вот так и будет, твари, так – и только так! На дороге царит паника, всюду горящий бензин и взрывающиеся боеприпасы.

Хорошо мы рассчитались за вас, ребята? И это еще не все! Погодите! За каждого из погибших они заплатят сторицей! Не будет им пощады, не будет… Не позволю…

Глава 9

Прихожу себя от едкого запаха нашатырного спирта. С трудом открываю глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на склонившемся надо мной силуэте.

– Где я?

– Лежите, товарищ капитан. У вас контузия.

– Что?

– Вас шлем спас. Осколок на излете прямо по затылку рубанул, вот вы и отрубились. Разведчики вас притащили.

– Да? Спасибо им… А что с моими ребятами? И где я?

– Вы в блиндаже, с ранеными. Мы пехота, помните?

– Да, помню…

И вновь липкая противная темнота… Грохот, удар. Еще один, и еще. Темнота… Почему я на земле? Вроде бы на топчане лежал, и где медсестра?..

На ощупь пытаюсь подняться – это дается на удивление легко. Отчего же все-таки так темно? Ночь? И что за странный, чуть сладковатый, запах? Впрочем, нет, не ночь, просто передо мной висит плащ-палатка, из которой кто-то соорудил занавеску. Отодвинув брезент в сторону, я в шоке замираю: вся землянка забита изуродованными телами.

Минуту или две я смотрю на мертвых бойцов и наконец соображаю, что блиндаж закидали гранатами. Меня же спасло то, что топчан стоял в отдельном крохотном отсеке за стеной из толстых бревен, и то, что немцы не спустились проверить результаты своей работы…

На дворе – то ли вечер, то ли утро. Немного шумит в висках, но это пройдет. Лезу в сапог: верный шкерочный нож, к которому я приучен сызмальства, на месте, в потайных ножнах, вшитых в голенище. Уже хорошо… Обшариваю землянку – пусто, оружия нет. Да и быть не могло – раненым оно ни к чему… Натыкаюсь взглядом на медсестру, изломанной куклой застывшую возле стены. Ее гимнастерка бурая от застывшей крови. Впрочем, не только гимнастерка – кровь везде – на земляном полу, стенах, накате… Противно тянет разложением, и до меня запоздало доходит, что за запах я почувствовал, придя в себя. Сколько же я здесь провалялся?! Наших поблизости явно нет – или полегли все, или отступили…

Замечаю валяющуюся в углу помятую флягу и нагибаюсь за ней… Простое движение вызывает острый приступ тошноты, но приученный к морской качке организм справляется. Повезло, внутри что-то булькает! Вода отдает затхлостью и тиной, но я жадно глотаю, не без сожаления, откладывая флягу в сторону уже пустой. Маловато…

Осторожно выглядываю наружу, осматриваюсь. Все-таки вечер. Выждав еще минут двадцать, очень медленно и осторожно выбираюсь наружу. Никого… Повсюду валяются мертвые тела наших бойцов, однако оружия нет. Все собрано и увезено с чисто немецкой педантичностью.

Нахожу лишь пехотную лопатку с расщепленной рукояткой, еще одну флягу с водой и несколько сухарей в чьей-то противогазной сумке, и только тут ощущаю невыносимый голод. Сколько ж я все-таки без сознания-то провалялся? Сутки? Двое? Трое? Прикинув, что где-то недалеко должна быть роща, ориентируюсь при свете луны и иду туда. Идти трудно – поле изрыто воронками и гусеницами, усеяно разбитой техникой, кое-где под ноги попадают неразорвавшиеся снаряды, однако вскоре я оказываюсь под непроницаемой сенью деревьев. Противно зудят над ухом комары. Углубившись, насколько хватает сил, в лес, я без сил валюсь под куст. На последнем волевом усилии лопаткой нагребаю на себя прелые прошлогодние листья и мгновенно проваливаюсь в беспамятство…

Просыпаюсь оттого, что прорвавшийся сквозь листву солнечный луч бьет в глаза. Замаскировался, называется! А это что? Меня передергивает – прямо передо мной, буквально в метре, чьи-то босые ноги. Ох, мать моя женщина, не может быть!

Потихоньку выбираюсь из-под листьев и смотрю в свернутое набок лицо повешенного. Шпильман. Моисей. Начальник особого отдела. Я всю ночь проспал под висельником. Эх, как же это ты, парень…

Перерезаю витой телефонный кабель, осторожно опускаю тело на землю и начинаю рыть могилу. Если своих ребят не мог похоронить, то уж его – точно… Достоин памяти! Дело движется медленно, лопатка окончательно ломается, но я уже почти закончил. В изголовье невысокого холмика ставлю самодельный крест. Пусть он и еврей, но погиб за Родину. Думаю, что не обидится.

Отойдя, натыкаюсь на россыпь гильз и пустой исковерканный диск от пулемета – Моисей дрался до последнего патрона и умер достойно. С честью. Начинаю двигаться дальше. Голова уже не так болит, но жрать охота ужасно. Ладно, найдем чего-нибудь. Интересно, а грибы здесь есть? Впрочем, даже если и водятся, огонь разводить нельзя, сразу засекут.

«Стоп», – сам себе командую я, заслышав впереди приглушенный деревьями гул. Ага, понятно, дорога… Что ж, значит, длительный привал…

До самого вечера сижу в кустах, наблюдая за движением на трассе. Немцы прут сплошной стеной: танки, машины, пехота. Проехал целый батальон велосипедистов. Эх, сейчас бы сюда мой танк! Я бы вам показал, кто хозяин на этой земле!

Самым страшным было, когда прогнали колонну пленных: половина в бинтах, почти все без сапог, а немцы в конвое сытые, ухоженные. Ну да ничего, гады, сочтемся! Припомню я вам и нападение, и ребяток своих, и Моисея Шпильмана. Должок у меня к вам каждый час растет, каждую секундочку! За каждую пролитую каплю нашей крови, за каждый сгоревший дом, за слезы матерей и жен погибших ребят… за все!..

Вечером перебираюсь на другую сторону и иду до края леса, вновь натыкаясь на следы боя… и с ужасом понимая, что здесь полег весь мой полк. Те самые два батальона, что должны были подойти к нам на помощь. Всюду стоят изуродованные «тридцатьчетверки» и КВ – авиация накрыла их на марше. Натыкаюсь на раскуроченную машину командира полка: от нее ничего не осталось. Лишь сорванная башня и перекрученный чудовищной силой тротила корпус. По номеру, чудом уцелевшему на отброшенной в сторону башне, и опознал.

А вот машина Коли Сидорчука, комбата-один. Тоже прямое попадание. Неподалеку – черно-рыжий, сгоревший дотла КВ Феди Пахомова, с которым я вместе был в Карелии. Все они здесь, ребята, все до последнего…

Стоя посреди этой жуткой пустоши, прикидываю картину боя – да, все сходится: вначале пикирующие бомбардировщики, а затем артиллерия, с фланга, в упор крупным калибром…

Немецкие трофейщики, суки, и тут опередили, но я нахожу чудом уцелевшую банку тушенки и пару сухарей. А также компас – вот это на самом деле повезло! Теперь я наконец могу сориентироваться, и идти точно на восток, к нашим. Вот только, похоже, что фронт уже далеко, даже канонады не слышно…

Ночью подхожу к какой-то деревушке и, подкравшись к дальней хате, замираю, прислушиваясь. Странно, но в деревне тишина, не брешет ни одна собака. Причину этого понимаю, споткнувшись о тело крупного мохнатого пса. Постреляли собак, сволочи! В хате тускло горит керосиновый свет, но я жду. Не нравится мне здесь чего-то. Правый глаз просто огнем горит, а эта примета верная, еще ни разу в жизни меня не подводила… И точно! Едва я все-таки собираюсь выйти и постучать хозяевам, как дверь открывается сама и в проеме появляется массивный силуэт, тащащий кого-то за ноги. У плетня напротив появляется еще один:

– Эй, Сямен!

– Чаво тябе, Гнат?

– Опять красюка завалил?

– Отож! Комуняка заглянул на огонек, ну а я яму самогончику с крысиным ядом.

– Вязет тябе, Сямен! Уже чятвертого за три дня, а у мяня только двоя.

Они ржут, вместе оттаскивая мертвого красноармейца к лесу. Ах вы ж… Я даже не ругаюсь, просто не нахожу слов от гнева. Мы их год назад освободили от гнета польской буржуазии, а они вот чем платят за свободу! Достаю из голенища камбалку. Ну, сейчас поквитаюсь с вами…

Прячась в тени, бесшумно скольжу по траве. Полещуки тем временем подтаскивают тело к овражку, берут убитого за руки и ноги и, раскачав, кидают вниз. Оба наклоняются, наблюдая за полетом тела… Выпрямиться они не успевают: я уже за их спинами. Шкерочный нож привычно переворачивается в руке и бритвенно-острое закругленное лезвие перехватывает сначала одно горло, затем, возвратным движением – вспарывает второе. Несильный пинок ногой – и рефлекторно зажимающий брызжущую кровью рану предатель валится вслед безымянному красноармейцу. Сталкиваю туда же другого и бегу прочь.

Возле самого леса останавливаюсь, словно вдруг наткнувшись на невидимую стену: вот же я дурак! Пока тихо, нужно было пройтись посмотреть, может, кто из наших есть? Вдруг пленные в деревне? Возвращаюсь, но безуспешно: никого и ничего не могу обнаружить. Зато разживаюсь чугунком картошки, выставленным хозяйкой за ограду. То ли остудить вынесла, то ли для таких, как я, бедолаг, специально оставила. Не все же, как эти двое… Картошка на диво крупная и вкусная. Вспоминаю нашу северную – ни в какое сравнение не идет! У нас она мелкая, водянистая, вкуса почти нет, а эта – рассыпчатая, просто объедение…

Ночую уже под утро, перед самым рассветом найдя подходящее местечко на берегу ручья и отмахав от деревни с десяток километров по ночному лесу… Впрочем, особенно долго поспать не удается – через несколько часов просыпаюсь от промозглого тумана и, обхватив себя руками, напрасно пытаюсь согреться. Наконец это удается, и я снова засыпаю, пригревшись под первыми лучами солнца.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.