Джейкей встретился глазами с Шэннон и с горечью проговорил:
– Я рос в небольшом южном городке, внук женщины, о которой говорили, что она жила с чернокожим, и сын местной шлюхи. Вы можете себе представить, насколько я был одинок и несчастен? Какие родители позволили бы своим детям дружить с таким, как я?
Шэннон печально вздохнула:
– Бедный Джейкей, я не знала, что у вас была такая ужасная жизнь.
– Однако какой бы ужасной она вам ни казалась, должен сказать, что в действительности все было намного хуже, – печально проговорил он. – Единственным спасением для меня была моя бабушка. Она была образованной женщиной. Она воспитывала меня. Научила читать и писать, рассказывала мне сказки и пробуждала во мне мечты. И постоянно говорила, что я должен держаться подальше от выпивки.
Джейкей постучал указательным пальцем по своему бокалу.
– Я ни разу в жизни не выпил ни капли спиртного, даже легкого вина. Я боялся этого. Боялся, что кончу так же, как дед и отец.
Он рассмеялся, немного повеселев.
– Мои детские мечты не сбылись: я не стал знаменитым футболистом, не обзавелся «мустангом» с откидным верхом, не назначал свиданий очаровательной блондинке. Но я получил кое-какое образование. Я много работал и учился в местном колледже. На стене у меня висели фотографии вашего отца, как у него на стене висел Ван Гог. И, окончив колледж, я отправился прямо в Нью-Йорк.
Он пожал плечами и улыбнулся ей обезоруживавшей улыбкой.
– Остальное вам известно.
– А ваша бабушка?
– Она умерла за месяц до моего окончания колледжа. А мать четырьмя годами раньше. Однажды вечером ее подобрали на обочине дороги с кровотечением изо рта. Ее печень развалилась на куски. Я вручил ключи от фермы старому Ною и сказал ему, что он может считать ферму своей. Больше я там никогда не был. – Он посмотрел на Шэннон и просто добавил: – И никогда туда не поеду.
– Бедный Джейкей, – тихо проговорила она. – Бедный одинокий мальчик. У меня такое ощущение, что вы о чем-то мне не сказали. О чем-то очень важном.
– Возможно, вы правы, – холодно отвечал он. – Но мы здесь, чтобы говорить о вас.
Его голос внезапно стал каким-то отчужденным. Она подумала, что он, может быть, жалеет о своей неожиданной исповеди, и быстро сменила тему разговора. Она рассказала ему о коттедже в Нантакете и о своем желании уехать туда.
– Вы уверены в том, что вам там будет хорошо одной?
– Я не уверена, что мне вообще когда-нибудь снова будет хорошо, – с горечью ответила она. – Джейкей, я убеждена в том, что отец не покончил с собой. Он никогда не сделал бы этого в день моего рождения. Он не мог причинить мне такое горе. И никогда не оставил бы меня необеспеченной. Папа любил жизнь. Однажды он сделал себе состояние и мог бы сделать его снова. Вы же знаете, он не страдал манией величия, как о нем писали газеты.
– Послушайте, Шэннон, – заговорил Джейкей, – у вашего отца были большие неприятности. Он был гордым человеком. Фиаско могло оказаться слишком тяжелым ударом для такого, как он. Кроме того, кому дано знать чужие мысли? Вы думаете, что хорошо знаете человека, но вдруг он совершает такой поступок, который для вас является полной неожиданностью. Может быть, он никогда раньше не открывал вам другую, более темную сторону своей личности. Шэннон, вам не следует думать о том, как и почему это случилось. Вы должны думать о себе, о своем будущем. И вы знаете, что если я смогу вам хоть чем-нибудь помочь, я это сделаю.
Джейкей отвез Шэннон домой. В дороге они хранили молчание, полное дружеского взаимопонимания. Да, он был прав. Завтра она оставит свое прошлое и начнет новую жизнь.
10
– Я плыла на пароме в Нантакет, – рассказывала Шэннон. – Опершись на перила, не отрывая глаз от серых волн, я думала об отце. И неожиданно поняла, что, убеждая себя и других в невозможности его самоубийства, я ни разу не задумалась над тем, кто же его убил. Кто-то выстрелил в него в упор и положил револьвер рядом так, словно он выпал из его руки. Кто-то убил моего отца. С этого момента я загорелась одним желанием – узнать, кто это сделал.
Шэннон машинально погладила догов, устроившихся теперь под столом у ее ног.
– Господи, как я не подумала об этом раньше? – почти шепотом проговорила она. – Видно, просто не было сил. Уж слишком все это было ужасно, слишком чудовищно. Я была так потрясена, что даже не помню, как доехала до коттеджа Си-Мисте, однако там я почувствовала себя как дома и немного успокоилась.
Это был маленький, опрятный коттедж под черепичной крышей, напоминавший кукольный домик. Над его игрушечным крыльцом красовалась дата – 1790. Небольшой запущенный сад пестрел розами и настурциями. Рядом, справа, скрытый разросшимся кустарником, стоял большой белый дом с верандой по всему верхнему этажу. Он выглядел давно заброшенным.
Осматривать его она не стала. Она распаковала свой компьютер и, пробежав пальцами по клавиатуре, набрала слово «ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ». Потом вспомнила: она где-то читала, что большинство убийств совершается из ревности и что полицейские прежде всего ищут убийцу среди близких людей, и под словом «Подозреваемые» написала: Джоанна Бельмонт и Баффи Киффи. И рядом пометила: «Мотив: ревность».
Она подумала и дополнила список: Дж. К. Бреннэн, Джек Векслер, Брэд Джеффри. Эти трое были ближайшими сотрудниками отца и, разумеется, были в курсе всего, что происходило с его бизнесом. Потом она вспомнила чьи-то слова о том, что у таких людей, как ее отец, на каждого друга приходится тысяча врагов, и сердце ее болезненно сжалось. На строительстве «Киффи-Тауэра» случались забастовки, и у любого подрядчика могли быть поводы для недовольства.
Это мог быть и посторонний человек, злоумышленник или психопат, кто угодно. Эти мысли не давали ей покоя. Она не могла пойти в полицию и уверенно заявить, что ее отца убили. Полицейские захотят знать причины, мотив, потребуют доказательств, а у нее ничего этого нет. И она не представляла себе, с чего начать их поиск.
Она нанялась на работу официанткой в рыбном кафе Гэрриет, в Нантакете.
– Двадцать баксов за вечер плюс чаевые, – сказала ей Гэрриет, – но работа тяжелая.
Работа была действительно тяжелой, но она отвлекала ее от тревожных мыслей. Обустройство в коттедже занимало ее дневное время, по вечерам она работала у Гэрриет. Однако были еще ночи, которых она боялась больше всего, оставаясь наедине со своими мыслями. Даже когда она спала, в ее подсознании всплывали ужасные воспоминания, и она просыпалась вся в слезах. Однажды Шэшюн обнаружила в коттедже люк, который вел на чердак. Она попыталась открыть его. Не открывавшийся годами, люк поддался не сразу. Но когда Шэшюн оказалась на чердаке, она была сильно разочарована: вместо романтического хлама, в котором можно было бы порыться и что-нибудь найти, она заметила лишь старый кухонный шкаф и несколько коробок с кухонной утварью.
Под самой крышей было круглое оконце. Шэннон посмотрела в него и увидела белый дом. На этот раз она им заинтересовалась: он показался ей каким-то необычным, погруженным в таинственную тишину. Казалось, какая-то загадка заключалась в его стенах.
Неожиданно Шэннон наступила на какой-то предмет. Наклонившись, она подняла странного вида небольшой сверток. Шэннон быстро развернула его. И в ее руках оказалась пачка писем, перевязанная розовой лентой. Почтовая бумага, истлевшая от времени, крошилась по краям. Чернила выцвели, и Шэннон с трудом разбирала почти детский почерк. На каждом конверте стоял один и тот же адрес: «Коннемейра, кастл, Арднаварнха». Все письма начинались словами «Дражайшая Лилли» и были подписаны: «Ваша сестра Сил».
«Папа так изменился, – было написано в одном из писем. – Каждый раз при виде меня лицо его багровеет от злости. Мама говорит, что это потому, что я напоминаю ему вас, хотя мы с вами совершенно не похожи друг на друга… Дорогая мамочка так расстраивается, и я боюсь, как бы это не довело до смерти и ее… Я очень скучаю без вас…»
Как оказались на чердаке старого коттеджа эти старые печальные письма? Шэннон перерыла все ящики ветхого шкафа. На дне одного из них она нашла портрет молодой девушки в резной золоченой раме. Это была настоящая красавица. Матовая кожа, нежные губы, на обнаженные плечи спускались блестящие черные локоны. Подбородок был высокомерно приподнят, взгляд темно-синих глаз неумолимо властен. А на ее шее красовалось то самое бриллиантовое колье, которое в эту минуту находилось в ее, Шэннон, шкатулке с драгоценностями.
Ошеломленная, она не отрывала глаз от портрета. На потускневшей латунной пластинке, укрепленной на рамке, было написано: «Лилли Молино, 1883».
– Это та самая Лилли, которой адресованы письма! – в волнении воскликнула Шэннон. – Из Арднаварнхи.
Она осторожно вытерла пыль с портрета. Кто такая была Лилли Молино? И как попал на чердак ее портрет? И почему на шее у этой женщины было ее колье?
На следующее утро она первым делом побежала на деревенскую почту.
– Нет ли мне чего-нибудь? – спросила Шэннон, наклонившись перед окошечком и улыбаясь седой почтмейстерше миссис Конрад.
– Вам сегодня два письма, – просияла улыбкой старая женщина, – и оба из Нью-Йорка.
– Из Нью-Йорка? – удивилась Шэннон и, положив письма в карман, опять обратилась к старушке: – Миссис Конрад, я хотела спросить, не знаете ли вы чего-нибудь о Лилли Молино?
– Лилли? – задумчиво переспросила она. – Ну как же, она была возлюбленной Нэда Шеридана, по крайней мере, так говорили. Он построил свой дом рядом с вашим коттеджем, чтобы быть поближе к ней. И она его почти разорила.
– Но кто же она была?
– Лилли была здесь чужой. Приехала на остров еще девушкой и подружилась с Шериданами. Пожила некоторое время в этом коттедже, а потом словно испарилась. Она была очень красива. Однажды увидев, ее невозможно было забыть.
Она улыбнулась, заметив скептическое выражение лица Шэннон, и добавила:
– На остров всегда приезжало много людей. И некоторым он так нравился, что они оставались здесь навсегда. Шериданы поселились на острове в конце столетия. Это была семья потомственных моряков, все они были ревностными методистами, и решение их единственного сына Нэда стать актером было для них настоящим ударом. Нэд прекрасно окончил школу, но наотрез отказался от профессии, которую ему прочили родители. Он стал актером, причем знаменитым. Говорят, что дом этот всегда был полон его друзей – тоже актеров и их детей, – и они нередко устраивали представления для местных жителей. Однако с появлением кондиционеров театры не прерывали уже своих представлений летом, и актеры больше не приезжали. Иногда Нэд привозил детей, но скоро и это прекратилось. Вот и все, дорогая барышня, что я могу вам сказать. Дочери Шеридана уехали с острова, и никто из них больше не возвращался в Наитакет. О судьбе Нэда Шеридана тоже ничего не известно. По слухам, Лилли Молино оставалась единственной любовью всей его жизни.
Подчиняясь какому-то порыву, Шэннон подошла к белому дому. К ее удивлению, дверь оказалась незапертой. Опасливо озираясь, она стала подниматься по шаткой деревянной лестнице. Раскрыла ставни в большой комнате, ее залил солнечный свет. Шэннон оглянулась. В углу стоял сундук с театральными костюмами; в их груде Шэннон обнаружила альбом с фотографиями.
Она смахнула пыль с переплета, обтянутого бордовым бархатом, и стала переворачивать пустые страницы, пока не наткнулась на единственную фотографию. И поняла, что это был Нэд. Он был высок и строен. Густые светлые волосы мягкой волной падали на лоб, в глазах горел какой-то беспокойный огонь. Она подумала, что Нэд Шеридан был очень привлекательным мужчиной, даже можно сказать красивым, и что они с Лилли должны были представлять блестящую пару.
Любовники. Разве не так сказала миссис Конрад? Сунув альбом под мышку, Шэннон спустилась по лестнице вниз и вышла из дома.
По дороге к своему коттеджу она вынула из кармана письма и стала их читать. Первое было из банка с уведомлением о том, что на ее счету находится три тысячи двадцать пять долларов и что ей открыт кредит на сумму до пятидесяти тысяч, гарантированный господином Дж. К. Бреннэном. Второе было от самого Джейкея Бреннэна.
«Я понимаю, что вы будете расстроены сообщением из банка, – писал он, – но я хочу, чтобы вы знали: если вам понадобятся деньги, они у вас есть».
Шэннон сразу же ему позвонила.
– Не знаю, как и благодарить вас, – сказала она. – Однако я не воспользуюсь вашими деньгами. У меня есть работа, и я зарабатываю достаточно.
Она хотела дать ему понять, что она вовсе не избалованная богатая девчонка, а дочь Боба Киффи.
– Это подстраховка, – ответил Джейкей. Последовала неловкая пауза. – Так что же вы делаете в Нантакете?
– Я официантка.
Она засмеялась, вспомнив о Гэрриет.
– И чувствую себя отлично.
– Превосходно, – сказал он, хотя голос его прозвучал удивленно. – Дайте мне знать, когда вам понадобится компания.
– Хорошо, – пообещала Шэннон. – И спасибо вам, Джейкей. Вы единственный человек, с кем я могу поговорить. Единственный, кто не оставил меня в беде.
– А Баффи?
– Баффи уехала сразу же после похорон отца.
– Да… – мрачно заметил он. – Ладно, не нужно благодарностей. Я всегда с вами, Шэннон. Берегите себя.
В этот вечер кафе Гэрриет было переполнено, но Шэннон не замечала этого. Мысли ее крутились вокруг Нэда и Лилли, и она не переставала спрашивать себя, каким образом она оказалась владелицей бриллиантового колье Лилли Молино. Как оно оказалось у Боба Киффи? И почему он сказал, что это фамильная драгоценность?
Ответ на этот вопрос пришел к ней в тот же вечер, когда она уже легла спать. Рассказывая о себе, отец говорил, что О'Киффи происходили из Коннемейры. Но из Коннемейры была и Лилли Молино.
Шэннон села в постели, включила лампу и стала смотреть то на фотографию Нэда, то на пачку писем от Сил, то на портрет Лилли с бриллиантовым колье. Она не сомневалась, что О'Киффи и Молино были как-то связаны между собой.
Следующим же утром Шэннон вернулась на материк и с первым рейсом вылетела из Бостона в Ирландию.
– Вот почему я здесь, – закончила свой рассказ Шэннон. – Мне нужно узнать все о Лилли и семье О'Киффи. Я подумала, что, может быть, это поможет мне узнать правду об отце.
– Может быть, да, а может быть, и нет, – сказала я. – Единственное, что могу рассказать вам я, так это историю Лилли.
– По-моему, все неприятности начинаются с женщины, – рассудительно проговорила Бриджид. – Шерше ля фам.
вот в чем дело.
Я ошеломленно взглянула на служанку:
– Никогда не знала, что вы говорите по-французски, Бриджид.
– О, нахваталась немного с годами, – отвечала та. – Так расскажите же нам побольше о Джоанне, – обратилась она к Шэннон.
– Так вот, я думаю, что мой отец действительно любил ее, и Джоанна отвечала взаимностью. Она была такой скромной все эти годы, а ведь если бы ее интересовали деньги, она могла бы жить в роскоши.
Я много думала в Нантакете о Джоанне и жалела ее. Она не смогла даже прийти на похороны, оставаясь в тени. Ее имя не появилось в газетах. У нее не было никого, с кем бы она могла поговорить об отце. И я написала ей небольшую записку, своего рода весточку от одного раненого сердца другому. – Шэннон пожала плечами. – Я подумала, ради отца я должна это сделать.
– А что ваша злая мачеха?
Шэннон улыбнулась:
– Баффи не злая. Она эгоистка, и этим все объясняется.
– М-м-м, – задумчиво протянула я. – Я припоминаю, что то же самое говорили и о Лилли.
– Как бы то ни было, Баффи на убийство не способна. Ей ничего не стоило добиться развода с возмещением морального ущерба.
Мы рассмеялись, а она заметила:
– Может быть, была еще одна женщина? Кто знает?
– Расскажите нам о партнерах, – попросила я, пока Бриджид разливала чай.
Шэннон на несколько секунд задумалась.
– Я знаю, что Джек Векслер испытывал чувство ревности, потому что был принят великолепный проект отца, а не его. Папа говорил мне, что, как ему казалось, Джек был бы не прочь занять его место. Но не может же человек пойти из-за этого на преступление, не так ли? Брэда Джеффри я знаю с детства. Я не могу представить себе его в роли убийцы. Но, может быть, он втайне завидовал успеху отца? Может быть, он устал быть незаметной фигурой в фирме «Киффи холдингз»? Или, может быть, его обуяла алчность?
– А Джейкей? – с любопытством спросила я.
Она испустила глубокий вздох.
– Кто знает, что таится в этом человеке? Но отец знал о честолюбии Джейкея, и оно ему нравилось. И я верила Джейкею, когда он говорил мне, что если бы была хоть какая-то возможность предотвратить трагедию, он обязательно сделал бы это. Кроме того, он оказался хорошим другом. Единственным.
Шэннон закончила свой рассказ и печально посмотрела на нас большими серыми глазами.
Мама всегда говорила, что меня невозможно заставить молчать, но рассказ Шэннон я выслушала, не прерывая его ни единым словом. Действительно, это была странная история, в которой тесно переплелись убийство, деньги и иллюзии. Потом я вспомнила о другом моем госте, в тот момент находившемся в Голвее, и улыбнулась. Может быть, в этой истории все же было больше иллюзий, подумала я. Сострадание к Шэннон, а также простой интерес заставили меня предложить ей остаться.
– Арднаварнха хорошее место для того, кого обуревают волнения, – сказала я ей, – а вам, как я вижу, очень не хватает душевного покоя. Здесь же ничто его не нарушит. Разве что…
Она пристально взглянула на меня, ожидая продолжения, но я лишь улыбнулась. Я хранила свою тайну, свой сюрприз, на будущее.
Я показала Шэннон ее апартаменты над парадным входом, которые обычно занимала мама, и она осталась ими очень довольна, в особенности ванной комнатой с огромной ванной посередине и викторианским душем с медной арматурой. Полотенца были тонкими от ветхости и даже кое-где с дырками, но это не имело значения; они пахли свежим морским ветром и лавандой. Я предупредила Шэннон, что вода может быть коричневатой, как всегда бывает после дождя, но не от грязи, а от торфа, и ушла.
Моя комната, в которой я жила с двенадцати лет, располагалась в юго-восточной части дома. Это была небольшая квадратная комната, в которой стояла украшенная медным орнаментом викторианская кровать с четырьмя столбиками для полога и пружинным матрасом от Хилза, сделанным сорок лет назад и таким же упругим, как в день покупки.
Из окна моей комнаты открывается чудесный вид на холмы и сверкающую поверхность моря; и эту картину я вижу каждое утро. У стены стоят два больших платяных шкафа и еще несколько в смежной комнате для переодевания, буквально набитые сокровищами, накопленными мною за всю долгую жизнь. Ах, как я люблю платья, даже теперь, когда пришла старость.
Вы знаете, моя беда в том – и не думайте, что я не жалела об этом все эти годы, – что у меня никогда не было детей. Бог оказался ко мне несправедливым, ведь я их так хотела. Не поймите меня неправильно, я не чувствую себя одинокой. О нет! Правда, порой меня охватывает тоска, особенно долгими темными зимними вечерами. Именно поэтому я так радовалась в тот вечер, когда Бог послал мне гостя. Видите ли, у меня в доме был еще один гость. Он уехал в Голвей, но к обеду должен был вернуться.
Спустившись вниз, я проверила, как идут дела на кухне. Я нервничала, как начинающая хозяйка перед своим первым званым вечером. Если все пройдет так, как я задумала, будет очень весело.
Сквозь высокие распахнутые настежь окна проникал по-вечернему свежий воздух. Я услышала шум подъезжавшего автомобиля, а потом торопливые шаги по лестнице. Когда часы в холле пробили восемь, в комнату вошла Шэннон, распространяя аромат «Шанели № 5».
Я критически осмотрела девушку, как если бы была ее бабушкой, чуть наклонив голову набок и прищурив глаза. На ней было черное платье джерси, с глубоким V-образным вырезом и длинными узкими рукавами, перехваченное по тонкой талии поясом с кисточками. И никакого макияжа, и никаких драгоценностей, только блеск рыжих волос.
– Что ж, – одобрительно проговорила я, – вид немного простоватый, на мой взгляд, но вы еще достаточно молоды и красивы, чтобы не обращать на это внимания. А я как моя мать: мне нужно подкраситься, чтобы меня заметили.
Я видела, как она рассматривала мое платье, серебряные каблуки, делавшие мои лодыжки на вид совсем хрупкими, губы, накрашенные розовой помадой в тон платью, а бриллианты в ушах. Я покружилась перед ней, как девочка, и, сияя, проговорила:
– Скьяпарелли, тысяча девятьсот тридцать второй год. Неплохо, не правда ли?
– Чудесно, – благоговейно откликнулась она.
В гостиной появилась Бриджид с полным подносом. Она что-то бормотала себе под нос.
– Что, Бриджид? – спросила я.
– Да, на шляпки у вас ушло немало, – презрительно ответила она. – Лучше бы экономили деньги.
Умение экономить деньги никогда не было моим достоинством, и она это знала. Я быстро взглянула на Шэннон.
– Начинайте, дорогая. Займитесь-ка коктейлем! Мои старые руки еще могут управляться с лошадью, но артрит – штука неприятная, мои пальцы слишком плохо гнутся, чтобы справиться с миксером.
Шэннон покорно взялась за шейкер; я видела, что она заметила три стакана на потускневшем серебряном подносе.
– Я жду еще одного гостя, – сказала я, услышав шаги по коридору. Через минуту дверь гостиной открылась, и он вошел.
Шэннон в изумлении уставилась на вошедшего, шейкер выпал из ее рук на серебряный поднос, разбив стаканы.
Остановившийся в дверях молодой человек, высокий, красивый, со светлыми шелковистыми волосами, ответил ей пристальным взглядом.
– Шэннон, дорогая, – заговорила я, не замечая разбитых стаканов, – я рада представить вам Эдварда Шеридана, правнука Нэда Шеридана. Эдди, это Шэннон Киффи.
Прищурившись, я смотрела, как они пожали друг другу руки, продолжая рассматривать друг друга. Ясно, что он знал о ней из газет, она же, казалось, не могла прийти в себя – так он был похож на своего прадеда Нэда Шеридана.
– Он самый, Шеридан, плоть от плоти, – проговорила я, довольная собственной проделкой. Он посмотрел на меня с удивлением, а Шэннон – с укоризной.
Я попыталась принять невинный вид, но не выдержала и рассмеялась.
– Разве не забавно, что судьба свела вас именно здесь? И притом вы одержимы одним желанием – узнать все о Лилли.
Я достала новые стаканы и наполнила их янтарным коктейлем.
– Ваше здоровье! – улыбаясь, провозгласила я тост.
– Ваше здоровье, – отозвались они и осторожно отпили из стаканов.
Шэннон закашлялась, поперхнувшись, и я быстро проговорила:
– Там немного ирландского самогона, дорогая. Для аппетита.
Эдди Шеридан рассмеялся, и я отметила, что обстановка становится более непринужденной.
– Еще тост! – воскликнула я в порыве бурной радости. – Теперь за Лилли Молино, которой мы обязаны этой встречей.
Я уселась во главе величественного стола эпохи Регентства, принадлежавшего моей прабабушке, которая жила здесь задолго до того, как сгорел Большой Дом, и подумала о том, как мне, старой перечнице, удалось заполучить таких очаровательных юных гостей. Позвонив в серебряный колокольчик Бриджид, я торжествующе произнесла:
– Теперь вы полностью в моей власти. Я буду разматывать нить рассказа о Лилли не спеша, как Шехерезада, и вы будете вынуждены оставаться в Арднаварнхе до конца своей жизни.
– Более приятный приговор трудно себе представить! – невольно воскликнула Шэннон.
Я слышала, как Эдди спросил Шэннон, почему она интересуется Лилли, и Шэннон сказала, что они, возможно, родственники по линии ее отца, О'Киффи.
– Эдди тоже думает, что он родственник Лилли по линии своего отца, – вмешалась я в их разговор, готовясь подложить им вторую бомбу, приготовленную на этот вечер. – Разве это не становится интересным? Я имею в виду вопрос о том, кто из вас наследник Лилли.
– Наследник Лилли? – переспросили они в один голос, с удивлением глядя на меня.
– Ну да. Дорогие мои, да разве я вам не сказала? Покинув Арднаварнху, Лилли оставила после себя кучу денег. Но она не завещала их ни моей матери, ни мне. Мы тогда, знаете ли, жили в достатке. Она завещала их своему единственному и законному наследнику.
– И кто же этот наследник? – спросил Эдвард.
– Это-то, разумеется, и остается тайной. Никому и никогда не было известно, кто был единственным и законным наследником Лилли. И был ли такой вообще. Видите ли, и о самой Лилли никто ничего толком не знает. Она не очень-то допускала к себе людей. Но я, кажется, забегаю вперед. Если мне суждено стать вашей Шехерезадой, я должна рассказывать все по порядку. Но только после обеда.
Я хитро улыбнулась, глядя на обращенные ко мне встревоженные молодые лица.
– А сейчас, дорогие, приступайте к еде, – посоветовала я им, понимая, что теперь они в моей власти.
Когда мы расселись в гостиной перед камином, окруженные со всех сторон собаками, я не могла не улыбнуться выжидающе поглядывавшим на меня молодым людям. Я понимала, что могу держать их в тревожном ожидании сколько угодно, но дело было в том, что мне нравилось их юное общество. Оно будило во мне воспоминания о собственной молодости и о моей матери, сидевшей на этом вот самом диване и рассказывавшей мне ту самую историю, которую я собиралась теперь рассказать им.
Мы с мамой были очень близки, и при этом скорее как сестры, а не как мать и дочь. Как я ее любила и как горевала, когда она умерла…
Сбросив серебряные сандалии, я подобрала под себя ноги и, глубоко вздохнув, начала свой рассказ.
11
– Прежде чем говорить о Лилли, я должна рассказать вам историю семьи Молино, о том, какой она была известной и богатой и как впоследствии пришла в упадок.
Название «Ардиаварнха» буквально означает «Холм с ольховой рощей». Мои предки посадили на холмах вокруг дома сотни ольховых деревьев, которые, как вы можете видеть, стоят до сих пор.
– Во времена моего прадеда здесь служили повара-французы и англичанки-няни, их ирландские помощницы, гувернантки-няни, женщины, прислуживавшие за столом, горничные, обслуживавшие дам, прачки и кухарки, готовившие еду для прислуги. Конюшни, разумеется, были такими, о которых можно только мечтать. Они были неотъемлемой частью любого ирландского дома и строились из лучших материалов. В них стояли десятки лошадей, и каждое стойло являло собою образец чистоты. На каждом была отполированная до блеска латунная дощечках именем лошади.
У Молино были и городские дома – в Дублине, на Фицуильям-сквер и на лондонской Белгрейвии. На время крупных приемов и званых вечеров они приезжали в Лондон, для дворцовых приемов, обедов и балов у лорда-наместника, отправлялись в дублинский замок, а развлекались на широкую ногу в Арднаварнхе. Туда съезжались все. Их главную гостевую книгу можно было читать как «Кто есть кто» того времени.
Жили там очень широко. Даже при жизни моего собственного деда, Молино были богаты. Он был самым младшим сыном и унаследовал титул лишь после целой вереницы несчастий. Его отец и две сестры умерли от тифа; катаясь на лодке, утонул его старший сын, унаследовавший титул. А потом уже мой дед, Огастес Молино, унаследовал все остальное – и титул, и фамильное состояние, и Арднаварнху.
Я закурила сигарету.
– Так на чем я остановилась?
– Ваш дедушка вступил в права наследства, – с живостью напомнила Шэннон.
Я продолжила свой рассказ:
– Огастес Молино привез свою вдовствовавшую мать в унаследованный дом – в тот самый, где мы сейчас сидим, – и посвятил остаток своих дней садоводству. К тому времени он уже познакомился с Хэлен Узстмейкотт, единственным ребенком в небогатой дворянской семье, жившей в Девоне. Хэлен Уэстмейкотт была прелестна, и спустя три месяца Огастес женился на ней.
Белокожая брюнетка, Хэлен была утонченной девушкой. Она родила мертвыми первых двоих детей, потом, в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году, у нее родился мальчик, которого назвали Уильям, а через год – девочка.
Говорят, что с первого взгляда дочка так понравилась Хэлен, что она назвала ее по имени прекрасного цветка – Лилли.
Потом, спустя еще семь лет, в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, когда этого уже никто не ожидал, родилась еще одна девочка. На этот раз Хэлен, увидев в окно после двух дней поистине крестных испытаний, ярко-голубое весеннее небо, решила дать ей имя Сил.
– Эта самая Сил и была моей матерью. Она много рассказывала мне о своей жизни, и я в точности передаю вам ее воспоминания, ну, может быть, иногда чуть-чуть добавляя от себя.
Уильям рос тихим, усидчивым мальчиком. Он ненавидел охоту и развлечения на открытом воздухе, и любимицей отца была девочка с мальчишеской хваткой, Лилли. Целых семь лет, до самого рождения Сил, вся его любовь была обращена на Лилли. Она действительно была красивой, чудной девочкой, с развевавшимися по ветру темными локонами и горящими голубыми глазами, но все это сочеталось с вспыльчивостью и приступами мрачного раздражения.
Что же касается Сил, она была маленькой рыжеволосой проказницей с очаровательным личиком, которое постоянно сияло улыбкой. Глаза у нее были отцовские, серые. Она обожала свою сестру Лилли.
Уильяма отправили учиться в Англию, а семья по-прежнему жила то в Лондоне, то в Дублине, то в Арднаварнхе. Отец учил девочек верховой езде; он мечтал, чтобы они держались на лошади не хуже любого мужчины.
Сам Огастес Молино был дородным, красивым и высокомерным мужчиной. Приказания его звучали как команды, и тому, кто медлил с их выполнением или же, Боже упаси, не подчинялся, он не давал спуску. Сил говорила, что он всегда казался влюбленным в их мать, леди Хэлен, но ее утонченность его раздражала, что нашло отражение в его отношении к сыну. Леди Хэлен была доброй, отзывчивой женщиной. Если кто-нибудь в имении заболевал или попадал в какую-нибудь беду, она узнавала об этом первой и всегда спешила на помощь.
Подрастая, Лилли становилась все более бесшабашной, задиристой и кокетливой. Сил говорила, что Лилли никогда не думала о последствиях своих выходок, но зато потом ее раскаяние бывало поистине безграничным. Слезы, рыдания, клятвы, что она больше не будет так вести себя.
