Путь к смерти. Жить до конца

Описанные в книге Э. Кюблер-Росс различные стадии болезни отнюдь не обязательно следуют друг за другом в том строгом порядке, в каком она их изложила, и различные аспекты процесса умирания могут проявляться на любой стадии. Процесс умирания каждого больного индивидуален. Знай мы это с самого начала, мы были бы избавлены от многих переживаний.

Мы начали понимать, что надеяться уже не на что и надо помочь Джейн смириться со своей участью. Все наши усилия найти контакт с дочерью были тщетны. Наши мучительные старания пробиться в ее душу были более завуалированными, чем прямая попытка Виктора завести с ней разговор о смерти, однако стена молчания оставалась нерушимой. О чем размышляла, укрывшись за ней, Джейн? Полагала ли, что, в то время как сама она продолжает борьбу, отец потерял всякую надежду на ее выздоровление? И она думала: какой же тогда смысл разговаривать с нами?

Но, отдаляясь от родителей, Джейн теснее сближалась с другими людьми из своего окружения. Ее регулярно навещала Кейт, подружка университетских дней. Позднее Кейт рассказала нам, как, собираясь поехать в отпуск в Париж, она пришла попрощаться с Джейн. Они подошли к окну в коридоре и стали смотреть вниз на толпы прохожих, на проносившиеся автомобили; с такого расстояния все это движение казалось бесцельным. Девушки ощущали полное единение друг с другом, даже курили по очереди одну и ту же сигарету. Кейт пришла в голову мысль, что подобные вещи делают скорее любовники, чем подруги, что это свидетельство духовной общности, декларация тесной связи. Такие периоды у Кейт и Джейн были и прежде, но никогда еще они не чувствовали свою общность столь глубоко и сильно. Джейн импульсивно потянулась к подруге, чтобы поцеловать ее на прощание, а ведь она всегда была очень сдержанной. И Кейт задумалась, был ли это просто прощальный поцелуй перед ее отъездом в отпуск или же это было прощание навечно. Она пошла домой, расстроенная до глубины души мыслью, что уже никогда больше не увидит Джейн. Приехав в Париж, она долго выбирала почтовую открытку, а затем слова, которые в сочетании с изображением на карточке как-то передали бы подруге, что творилось у нее на душе. Открытка так и не дошла до Джейн. Она затерялась либо на почте, либо в общей куче приходившей в больницу корреспонденции.

Посещения Майкла не приносили такого удовлетворения. Он приводил с собой приятельницу, Рут, и Розмари, присутствовавшей при одной из таких встреч, показалось, что Джейн это было чрезвычайно неприятно. (Она призналась в своих чувствах по этому поводу гораздо позднее.)

В ближайшем будущем должен был начаться третий курс химиотерапии, и мы надеялись, что на этот раз он будет менее мучительным. По рассказам, у других больных он проходил легче. Одна женщина, приехавшая на укол, полежала после него с час, а затем отправилась домой, чтобы заняться хозяйственными делами. Другая женщина, которой вначале было так же плохо, как Джейн, вскоре смогла вернуться на работу, одновременно продолжая лечение. Появились новые медикаменты, побочное действие которых было менее токсичным. Всего несколько лет назад, говорили Джейн медики, ее реакция на процедуры была бы еще более тяжелой.

Она больше не просила нас уйти. Временами нам чудилось в ее глазах нечто похожее на жалость. Тон ее высказываний, которые передавали нам друзья, стал иным. Да, иногда мы действительно раздражали ее, поскольку наше присутствие напоминало ей обо всем, что она потеряет. Она была близка к признанию, что ей, возможно, придется сдаться. «Если я все же умру, — сказала она, смеясь, Джеймсу, — мне будет очень недоставать моих ссор с папой».

Не только родителям предстояло потерять дочь, и они заранее оплакивали потерю. Джейн тоже предвидела боль расставания, переживала ожидавшее ее горе потери родителей, потому что они исчезнут для нее, если не будет на свете ее самой. Ее тревожило наше будущее — она готовилась к тому, что будет ухаживать за нами, когда мы заболеем, заботиться о нас, когда мы состаримся. Как мы будем справляться, когда ее с нами не станет? Но этими мыслями она делилась с друзьями, а не с нами.

Эта новая нежность по-прежнему перемежалась у нее со вспышками раздражения, так сильно расстраивавшими нас, когда она в первый раз вернулась в больницу. «Но почему она так ведет себя, почему?» — настойчиво спрашивали мы друзей. Ответ, который больше всего нас растрогал, поначалу показался слишком надуманным, чтобы ему поверить. Однако чем больше мы над ним размышляли, тем больше смысла в нем обнаруживали. Джейн знала, как сильно мы ее любили, как трудно нам будет пережить потерю. Знала, что чем более любящей дочерью она проявит себя, тем более глубокой будет наша скорбь и тем дольше она будет длиться. Но если она сумеет порвать с нами, в полной мере излить на нас испытываемое ею раздражение, заставить нас принять на себя всю тяжесть его, тогда, возможно, мы увидели бы ее такой, какой она была на самом деле. И мы бы меньше горевали о ней.

— По сути дела, Джейн прямо говорит вам: «Посмотрите же, какое я чудовище», — сказал Джеймс.

— Она пытается внушить вам мысль, что вы ее предали, для того чтобы вы прониклись к ней неприязнью, — твердил другой приятель.

Из тех намеков, которые делала Джейн, мы заключили, что все это вполне могло частично объяснить ситуацию. Джейн была жестокой, потому что была доброй. Возможно. Однако жестокость ее питалась также эгоизмом безнадежно больного человека, которому совершенно безразличны чувства других. Если она знала, что умирает, то это все объясняло и все оправдывало.

Дело выглядело так, как будто она действительно знала правду. Знание приходило к ней постепенно, даже тогда, когда она это отрицала. Самое утешительное, что говорили сейчас врачи, было: «Нет никаких оснований терять надежду». Отсюда, по всей видимости, вытекало, что надежда была на исходе — и Джейн это сознавала.

Между тем исследования не находили у нее каких-либо новых проявлений рака. В моче все еще обнаруживались раковые клетки, но это было обычным после операции, и задача химиотерапии как раз в том и состояла, чтобы побороть это явление. Но она чувствовала, что рак все еще сидит в ней.

— Я не рассматриваю это как наличие у меня Рака с большой буквы, — сказала она Джеймсу. — Я думаю, что это множество маленьких рачков, грызущих меня изнутри подобно крысам, копошащимся в мешке с зерном. Это также похоже на некую жизнь, чье развитие пошло неправильным путем — вместо того чтобы стремиться выйти наружу, она врастает в глубь моего организма.

Джеймс раздумывал, не пора ли попытаться сблизить ее с родителями. Зная, как плохо обстоят дела Джейн, он полагал, что им следует достичь взаимопонимания. Поэтому Джеймс сказал ей, что она вела себя как последняя скотина, особенно по отношению к отцу.

— Знаю, — ответила она. — Но именно ею я и являюсь. Во мне живет скотина. Я не хочу, чтобы папа или мама или кто бы то ни было другой, мне по настоящему близкий, воображал, будто я лучше, чем я есть. Я считаю, что человек должен бороться, в буквальном смысле слова биться за тесное взаимопонимание с другим человеком. Это по сути своей борьба за правду. Я хочу, чтобы люди говорили мне правду, чтобы они достаточно для этого уважали меня. Конечно, если вам скверно, ваши близкие остаются единственными людьми, от которых вы можете с полным правом ожидать, что они скажут вам, как плохи ваши дела, а это тяжелое для них испытание. Когда я веду себя по отношению к людям по-скотски, то поступаю так вместо того, чтобы закричать: я ни от чего не прячусь. Я не притворяюсь. Если мне предстоит умереть, я хочу это знать.

Когда Джеймс передал нам этот разговор, нам стало понятно, почему Джейн от нас отдалилась. Но нам стало труднее скрывать от нее правду. Ибо какова была эта правда? Да, мы думали, что она близка к смерти, может быть, уже умирает, но врачи настойчиво утверждали, что существует какая-то надежда на улучшение ее состояния, что она может прожить по меньшей мере несколько лет. «Нет никаких оснований терять надежду», — неустанно повторяли они, напоминая о ряде известных им случаев подобного улучшения. Так, один врач рассказал нам о человеке, у которого после операции продолжались боли и анализы обнаруживали раковые клетки. После прохождения курса химиотерапии он смог вернуться на работу ( водителем лондонского двухэтажного автобуса) и только восемь лет спустя был вынужден подвергнуться повторной операции. «Когда мы его вскрыли, все его внутренности были черными от рака, но ему было даровано восемь лет плодотворной жизни». Нет, настаивали врачи, пока мы не обнаружим чего-то определенного, у вас нет оснований терять надежду. Мы то были готовы примириться с неизбежным концом, а то верили в возможность благоприятного исхода.

Джейн вероятно была того же мнения. Она то говорила Джеймсу, что хочет знать всю правду, то заявляла, что не желает сдаваться — ясно давая понять, что даже один разговор о возможности смерти означал для нее капитуляцию. Джеймс поддерживал в ней надежду. Он рассказывал о подверженности врачей ошибкам, о недавно перенесенной им самим в Нью-Йорке болезни, когда врач не сумел определить наличие у него простого гепатита, несмотря на желтизну его лица. «Познания врачей все еще весьма поверхностны, — сказал он ей. — Человеческий организм остается для них полутайной».

— Я тоже так считаю, — согласилась с ним Джейн. — Чрезвычайно важно верить и не сдаваться. Воздействие духа на организм человека может быть очень сильным. Я не хочу, чтобы мое тело разрезали. Я не хочу, чтобы с помощью наркотиков меня доводили до бессознательного состояния. Хочу, чтобы мой организм имел все шансы справиться с недугом. Рана, нанесенная растению, иногда зарастает, и оно продолжает расти как ни в чем не бывало. То же самое происходит и с некоторыми насекомыми, например с тараканами. Их органы продолжают расти даже после того, как их отсекает человек. Я хочу дать своему организму такую же возможность.

Однако она говорила также и о том, что ее тело оказалось слабее духа, и Джеймс понял, что, быть может, каким-то усилием воли она заставляет себя примириться с мыслью, что скоро умрет.

Розмари искала удобного случая сказать Джейн правду, которой та, казалось, добивалась.

— Как ты можешь продолжать все время терпеть такие страдания? — спросила она однажды.

Но вместо того, чтобы признаться в том, что она перестала надеяться, Джейн возразила:

— Я помню, как это было раньше.

На это Розмари не смогла ничего ответить, а дочь не пожелала продолжать разговор на эту тему.

Джейн всегда тщательно следила за собой. Когда она не могла содержать себя в чистоте, ей помогали в этом нянечка или Розмари. Но сейчас, насколько могли судить сестры, она была вполне в состоянии встать и пойти в туалет, чтобы помыться. Они знали о ее болях — она жаловалась на них достаточно часто, — но это не делало ее инвалидом, и они старались настроить ее на то, чтобы она сама ухаживала за собой, как могла. Поэтому нянечки не предлагали помочь ей помыться, и она их об этом не просила. Когда же Розмари предложила свою помощь, Джейн в резкой форме отказалась. Виктор пробовал уговорить жену вымыть Джейн, но Розмари оборвала его, заявив, что сейчас не время посягать на ее право распоряжаться собой — оно и так было у нее весьма ограниченным.

Итак, Джейн лежала неумытая. Она даже не чистила зубы. Исходивший от нее запах смущал Виктора. Как-то однажды он извинился перед врачом, который как раз обследовал ее. «Она так слаба, что едва может открыть рот, чтобы поесть, не говоря уже о том, чтобы почистить зубы», — сказал он.

— Мы привыкли к запахам, — легким тоном успокоил его врач. Но не велел сиделкам привести Джейн в порядок. Когда дочь сделала Виктору какое-то особенно обидное замечание, ему захотелось бросить ей: «Джейн, у тебя пахнет изо рта, ты должна что-то с этим сделать», — но остановил себя. Она всегда ухитрялась оставить за собой последнее слово. Когда он все же упрекнул ее — «Джейн, ты ведешь себя по-скотски», она впервые за много дней улыбнулась ему милой, почти кокетливой улыбкой и заявила: «Но я же и в самом деле скотина!»

Глава 6

Вскоре Джейн превели в самый дальний угол палаты, куда сестры не часто заглядывали. Они появлялись, чтобы дать болеутоляющее, но только после обхода других больных, хотя Джейн давно ждала их и страдала без очередной пилюли. Сестрам дали строгий приказ давать пациентам пилюли через каждые два или три часа, поэтому для большей верности они выжидали по три часа. Те из них, которые раньше обменивались с Джейн шутками, теперь уже не останавливались у ее кровати. Они были слишком заняты другими больными, для которых еще могли что-то сделать.

Один молодой специалист обычно заходил к ней в конце дня по дороге домой. Он осведомлялся о ее состоянии, сочувственно расспрашивал о последних симптомах, но это была скорее дружеская беседа, чем визит врача. Сейчас перестал приходить даже он.

Когда Джейн все же удавалось поговорить с кем-либо из врачей, она пыталась узнать, что ее ждет, но редко получала ответ. Хотя никто ей ничего откровенно не сказал, Джейн не пребывала в неведении. По всем признакам приближался конец. Она выводила свои заключения из манеры врачей говорить с ней, из того, что, по всей видимости, они перестали бороться за нее. «Зачем же мне здесь лежать, — спрашивала она, — если они ничего не могут для меня сделать?»

Наблюдение за своим организмом подтверждало такое заключение. Она лежала в больнице уже давно, получая соответствующее лечение и уход, но не поправлялась. Ей становилось все хуже и хуже. Она чувствовала, как день ото дня теряет силы. Ела она очень мало. Как-то раз один из врачей нажал ей на живот и нащупал твердый шар. «Вероятно, запор», — сказал он. Джейн была достаточно настороже, чтобы не обратить внимание на это «вероятно». Если это был не запор, то, возможно, у нее появилась еще одна опухоль.

Тот врач теперь избегал ее. Мы подозревали, что он избегал также и нас, и поэтому попытались договориться о встрече с ним. Нам сказали, что он ушел. А когда он вернется? Его ждали только после окончания часов посещения. «Вы к тому времени уже уйдете».

— Нет, не уйдем, — решительно возразил Виктор. — Мы его дождемся.

Мы уселись возле палаты в коридоре, чтобы не дать ему проскользнуть мимо. Врач пришел поздно вечером, бледный и усталый, и сел на скамью рядом с нами. Ему пришлось сделать несколько операций, сообщил он, а потом еще выступить с лекцией. По-видимому, он пытался убедить нас в том, что не избегал встречи с нами, и мы ему поверили. Быть может также, что никто вовсе не игнорировал Джейн. Беспокойство заставляет человека воображать странные вещи.

Врач рассказал нам о сложности заболевания и о вызываемых им страданиях. Он изо всех сил старался беседовать с нами чисто по-человечески. Говоря о болезни Джейн, он, по сути дела, признавал, как мало известно медицине о меланоме. Специалисты, с которыми нам доводилось встречаться раньше, пытались создать впечатление, будто знают, что они делают и держат ситуацию под контролем. Но этот врач не изображал из себя супермена от медицины. У него не было для нас простых ответов и утешения, да, пожалуй, и хоть какой-то надежды. В прошлом наши разговоры с ним были узкоспециальными и деловыми, сейчас же он заговорил о чувствах. Он сказал, что понимает наши переживания, поскольку у него была сестра, страдавшая неизлечимой болезнью. Когда он навещал ее в лечебном учреждении, это было для него мукой мученической, каждое посещение — кошмаром. Он тоже спрашивал себя, неужели ничего нельзя было сделать, чтобы облегчить ее страдания. «Поверьте мне, — продолжал он. — Я знаю, каковы ваши чувства по отношению к этим чертовым врачам».

Каким-то образом то, что он рассказывал о своей сестре, переплеталось с тем, что он говорил о Джейн, заверяя нас, что и для нее тоже было сделано все возможное. Ее оперировали самые искусные хирурги, ее лечили самыми передовыми методами, за ней был самый заботливый уход. Это звучало так, словно он пытался как-то оправдаться перед нами. Он отзывался о Джейн как о старом друге. «Эта милая девушка», — то и дело повторял он. Мы спросили, следует ли сказать ей теперь, что она умирает. Он отклонил такую идею как немыслимую. «Нет, нет, она не умирает — у нас нет никаких оснований это утверждать. Она так молода — она не должна…»

Он был очень трогательным и усталым, но всячески старался помочь нам. И все же, несмотря на его отрицание, у нас создалось впечатление, что состояние Джейн намного ухудшилось. Врач считал, что не справился с задачей, поэтому чувствовал себя виноватым и был крайне удручен. Мы попробовали разубедить его, говоря, что в больнице сделали для Джейн все, что могли, что лично он очень помог ей, был добр и отзывчив. При этом мы, конечно, не признались ему, что отнюдь не всегда были так доброжелательно расположены к нему. Он, по-видимому, понял, что разговор с ним привел нас к самым мрачным выводам.

На следующий день он приветствовал нас взмахом руки — это был уже совсем другой, отдохнувший человек.

— Ей сегодня чуточку лучше, — сообщил он. — Вот увидите, она еще над нами посмеется. У меня такое чувство, что она нам докажет, как все мы были не правы, и проживет еще лет шесть.

Его замечание произвело на Розмари впечатление, совершенно обратное тому, на какое он рассчитывал. «Еще шесть лет всего этого», — с горечью подумала она.

Наконец в мае жильцы освободили Дэри-коттедж. Мы упаковали наши пожитки с чувством облегчения. Встали очень рано и выехали до завтрака. Дорога вывела нас по почти пустынным улицам за пределы Лондона, и мы двинулись вниз по автостраде в направлении деревни. Окружающий мир был прекрасен. Внутренняя боль, которая терзала нас уже так давно, в этот день обостряла ощущение этой красоты. Дом и сад дышали покоем. Наконец-то мы снова были дома после долгого, тяжелого путешествия.

Но нас повсюду преследовали воспоминания о Джейн — какой она была и какой никогда уже больше не будет. Кошмар минувших четырех месяцев сопровождал нас и здесь. Джейн, которая тоже должна была бы завтракать вместе с нами на террасе, была прикована к больничной постели. Ничто не изменилось Если б только она могла вырваться из больницы и снова вернуться домой, тогда и маленький отрезок жизни, еще оставшийся у нее, стал бы более терпимым. Ведь мы смогли бы поговорить друг с другом, понять друг друга, выяснить все проблемы и разногласия последних недель.

Два дня спустя случилось несчастье. Виктор позвонил Розмари из больницы.

— Они получили результаты последнего анализа, — сказал он. Голос его звучал тускло, бесцветно. — Он у нее в костном мозгу.

Это был смертный приговор. Окончательный и бесповоротный. Клетки меланомы в костном мозгу означали отсутствие всякой надежды, всякого смысла продолжать лечение. Джейн ничем уже не помочь. Ничем. Придется ей сообщить.

«Нельзя говорить двадцатипятилетней девушке, что она скоро умрет, — убеждал Виктора один из врачей. — Это сделало бы ее жизнь глубоко несчастной до самого конца, а неизвестно, как долго это будет продолжаться». «Поверьте мне, — твердил другой, — через мои руки прошло множество молодых людей. Я знаю, как они реагируют на подобное известие». Но, быть может, Джейн иная? Могли ли мы пойти на такой риск? С той минуты, как она узнала бы правду, мы уже ничего не смогли бы изменить. Ее угнетенность, некоммуникабельность, отстраненность могли еще усилиться. Сумеем ли мы действительно со всем этим справиться? И стоит ли делать попытку?

Перед нами снова предстало старое решение проблемы: взять дочь на отдых из больницы и посмотреть, что из этого выйдет. «Пусть она хорошо проведет время», — советовали врачи. А они могли бы ускорить процесс облучения, чтобы облегчить боли, пока Джейн в больнице. В случае же если в ее состоянии наступит кризис, они по первому же звонку вышлют за ней санитарную машину, а потом доставят ее обратно. Она будет также обеспечена всеми нужными лекарствами на все необходимое время: «Она ничего не будет знать…»

Специалисты не только были готовы взять на себя моральную ответственность за то, чтобы Джейн ничего не знала, но и уговаривали родителей не принимать противоположного решения. «Если она действительно захочет знать правду, если сможет с ней примириться, мы это узнаем. Тогда и сможем принять решение».

— Это решение будем принимать мы, — внезапно заявил о своих правах Виктор. Но пока он это произносил, он уже знал, что врачи его убедили.

Сейчас, когда пришла пора принять решение, мы были рады переложить ответственность за него на других. Врачи как будто задались целью облегчить наше бремя на оставшийся период. Нам нетрудно было представить себе, до какой степени внутренняя боль Джейн, ее чувство обиды, раздражение и горечь могли отравить нашу жизнь, равно как и остаток ее собственной. Если мы послушаемся совета специалистов, то ее конец может быть спокойным и тихим, насколько это только возможно. Если нет… Образ неизлечимо больного человека, требующего неустанного внимания, эмоционально шантажирующего нас своим знанием того, что его смерть стоит тут, за углом, особенно неотвязно преследовал Виктора. Нет, пусть лучше Джейн не знает.

Однако когда мы позвонили Ричарду в Бостон, он настоятельно потребовал, чтобы Джейн сообщили, что она скоро умрет. Он прилетит через несколько дней и сразу направится к сестре. «Если вы не можете ей это сказать, то скажу я», — повторил он. Джейн как-то сказала нам, что, если Ричард вернется, она будет знать, что умирает. Как же нам сообщить ей, что он приезжает? Ни один из нас не мог на это решиться.

В больнице Джейн разрешили поехать на уик-энд домой. Это была для нее первая, после возвращения в Англию, возможность увидеть Дэри-коттедж, но она возразила, что ради этого не стоит предпринимать столь мучительной для нее поездки. Мы подумали, что ей просто не хочется быть с нами.

Потом она смягчилась. Объявила Джеймсу, что, быть может, и съездит домой на ближайший уик-энд. Ко всеобщему удивлению, новость о предстоявшем приезде Ричарда она восприняла совершенно спокойно, заметив, что ей приятно будет его повидать. Она как будто считала, что брат приезжает сейчас потому, что для него это удобно.

Джеймс привез нашего общего приятеля Хью, чья жена недавно скончалась от рака. Он надеялся, что рассказ Хью поможет Виктору и Розмари. Хью остался поужинать с нами в саду. Вечер был прекрасный, последние лучи заходящего солнца позолотили холм за прудом, воздух был тих и прохладен. Царившую вокруг тишину нарушали только наши голоса.

— Я хочу, чтобы Джейн вернулась домой, — сказала Розмари. — Думаю, гораздо лучше умереть здесь, чем в больничной палате.

— Несомненно, — согласился Хью. — Она должна быть дома. Это единственное место, где ей следует быть.

— Нам говорили, что молодым людям лучше оставаться в больнице. Прежде всего потому, что у них могут появиться симптомы, которые будет нелегко ликвидировать. Может также случиться, что их состояние внезапно станет критическим. Да, наконец, это лучше уже в силу того, что смерть юного существа — зрелище особенно тяжелое.

— Чепуха, — проворчал Хью. — Все это говорили и мне, но я привез Кэтрин домой.

— Но как же вы справились? Ведь вы работали…

— Я пригласил к ней медсестер, — просто ответил он. — Взял на себя обязанность доставлять все, что им было нужно, — подстилки для постели и тому подобные вещи. Да, дом — это единственное место, где ей следовало быть. Мы спали вместе до самого дня ее смерти.

Ричард сделал нам сюрприз — привез сына своей невесты, Арлока. Вначале Розмари сомневалась, хорошо ли одиннадцатилетнему мальчику видеть, как Джейн умирает. Но оказалось, что всего два года назад Арлок видел, как умирал от рака его дед, и мальчик вел себя нормально несмотря на то, что очень любил деда. Ричард, расходившийся с родителями в вопросе о том, сказать ли Джейн правду, нуждался в эмоциональной поддержке со стороны своей новой семьи. Джоан приехать не могла, но он и Арлок были очень близки друг другу. Он считал Арлока сыном и был убежден, что Джейн будет полезно познакомиться с ним. Ему хотелось, чтобы сестра знала все о его новой семье, надеясь, что у нее возникнет чувство преемственности, сознание того, что дети становятся взрослыми, чтобы занять место людей ушедших. У нее было глубокое понимание совершающегося в природе круговорота, и такое сознание могло бы как-то ее утешить.

Розмари боялась, что при виде брата Джейн может сломиться, но, когда Ричард вошел в палату, та просияла от радости. Затем повернулась к Арлоку и спросила, немного озадаченная: «А ты кто?» Но тут же, со вспыхнувшей улыбкой, добавила: «Ну, конечно же, какая я глупая… Ты Арлок, кто же еще?» Арлок ответил ей такой же улыбкой. «Попала в самую точку», — сказал он. Так завязалась новая дружба.

Джейн выглядела лучше, чем ожидал Ричард, но встреча произвела на него очень тягостное впечатление — «убийственное», как он позднее сказал. Ему было ясно, что сестра подрастеряла свой былой оптимизм. Она засыпала его вопросами, на которые он ответил бы откровенно, если бы мог руководствоваться только собственными чувствами, а не желанием родителей. Правда, он не солгал и не подал ей ложной надежды, хотя, возможно, именно это она хотела от него услышать, а отделался уклончивым ответом. Он приехал, чтобы помочь ей, когда она больше всего нуждалась в этом, и тем не менее был вынужден вступить в затеянную нами игру в обман. Вести себя так было ему нелегко.

Готовя Дэри-коттедж к приезду Джейн, мы пытались забыть о возникшем в семье напряжении, были довольны, что рядом с нами старый семейный врач. Доктор Салливан заверил нас, что всячески постарается помочь нам ухаживать за Джейн. К нам зашла также патронажная сестра нашего района, отвечавшая за организацию помощи на дому в рамках Государственной службы здравоохранения.

Мы сидели на террасе, обсуждая, во-первых, как лучше всего обеспечить врачебную помощь Джейн после возвращения в Дэри-коттедж, а также мучившую всю нашу семью проблему — что ей следовало сказать. Мы рассказали патронажной сестре — хрупкой темноволосой женщине — о наших разногласиях. Она внимательно выслушала каждого из нас и согласилась с Виктором и Розмари, что без желания самой Джейн никто не должен сообщать ей плохие новости. Но она поддержала и мнение Ричарда, считавшего, что Джейн нужно сказать правду, «если она захочет ее узнать». Мы так ничего и не решили, но наше настроение значительно улучшилось от того, что мы поговорили на беспокоившую нас тему в присутствии сочувственно отнесшегося к нам нейтрального собеседника. Было важно разрешить наши разногласия прежде, чем Джейн вернется домой.

Ричард был твердо уверен, что состояние Джейн вскоре ухудшится до такой степени, что мать будет не в силах ухаживать за ней. Розмари не менее твердо доказывала, что дом является единственным местом, где должна находиться ее дочь. Она не хотела больше никаких больниц, никаких посторонних людей, которые ухаживали бы за Джейн. Ей все вспоминалось, как в один из своих плохих дней Джейн прошептала ей слабым голосом: «Мама, сделай так, чтобы я умерла здесь, не дай мне умереть в больнице».

— Ты представляешь себе, что может случиться, если Джейн будет здесь? — спросил Ричард. Не стесняясь деликатных подробностей, он описал, как протекали последние стадии рака головного мозга у отца Джоан.

— Мама, пожалуйста, посмотри на вещи реально, — умолял он Розмари. — Джейн станет гораздо хуже. Ты должна это знать. Ей потребуется круглосуточный квалифицированный уход. Ты изведешься, потеряешь последние силы именно тогда, когда они будут тебе больше всего нужны.

Лицо Розмари оставалось бесстрастным, словно она не слышала сына. Дэри-коттедж, упорствовала она, всегда был местом, где хорошо было жить. Он станет также местом, где будет хорошо умирать. Что касается ухода за Джейн, то мы можем, если понадобится, нанять медсестер. Она спросила патронажную сестру, что та думает по этому поводу: «Вы не согласны со мной, что дом — это лучшее место?»

Филиппа — к тому времени мы уже называли друг друга просто по именам — согласилась с тем, что лучшего места, чем дом, не существует, но подчеркнула, что заболевания некоторыми формами рака могут протекать чрезвычайно тяжело. Государственная служба здравоохранения частично обеспечит нам бесплатные услуги по уходу за больной, а общество имени Мари Кюри сможет в частном порядке выделить медсестер для круглосуточных дежурств — дневных и ночных, — если они потребуются Джейн. Следовало также иметь в виду, что если уход за Джейн стал бы слишком трудным, то проблему мог решить один из хосписов для безнадежных пациентов.

Хоспис. Целую вечность назад — как представлялось сейчас — Розмари навела справки о хосписе Святого Кристофера. Но Джейн им не заинтересовалась, поэтому они не предприняли никаких дальнейших шагов. Для Виктора, бывшего в ту пору в Вашингтоне, идея обращения в хоспис была нова. Филиппе пришлось объяснить ему, что это — не больница, а небольшое учреждение, предназначенное для ухода за больными, в основном раковыми, на последней стадии их болезни. Каким образом хоспис мог бы помочь Джейн, если больницы не сумели это сделать? Филиппа рассказала ему, что пациенты хосписа могли свободно выходить из него и возвращаться обратно, нередко оставаясь в нем на несколько дней — ровно на столько времени, сколько было нужно, чтобы взять их боли под контроль. Если бы боли у Джейн усилились — а имелись все основания ожидать, что они усилятся, — она могла бы лечь на короткое время в какой-либо хоспис, а затем снова вернуться домой. Персонал там составляли умелые люди, которые хорошо бы о ней заботились. «Это не дом смерти», — добавила Филиппа. Один такой хоспис был расположен недалеко от Оксфорда, в часе езды от Дэри-коттеджа. Она посоветовала нам съездить туда.

Нам казалось, что с этим нечего было торопиться: трудно было поверить, что хоспис мог так сильно отличаться от больницы. Поднимаясь, чтобы уйти, Филиппа сказала: «Запомните хорошенько — вы уже не одни перед лицом вашей беды. Мы поможем вам, чем только сможем». Она оставила нам номер своего телефона и обещала посещать нас регулярно раз в неделю, а если потребуется, то и чаще.

Мы продолжали спорить — говорить Джейн или не говорить, но Филиппа по крайней мере помогла нам быть более откровенными друг с другом. Ричард опасался, что Джейн начнет питать к нему недоверие, как это случилось по отношению к родителям.