Путь к смерти. Жить до конца

— Доктор Салливан, кажется, говорил вам до того, как вы поступили сюда, что речь идет скорее о неделях, чем о месяцах.

— Да, но это довольно расплывчато. Несколько недель уже прошло. А я не хочу, чтобы это затянулось.

— Не думаю, что вам придется еще долго терпеть, Джейн, — сказал доктор Меррей мягко. Ни один врач до сих пор не говорил с ней так просто о смерти. — Точно не могу сказать, сколько это продлится, то есть сейчас не могу. Давайте поставим боль под контроль, а там посмотрим. Через несколько дней я смогу ответить точнее.

— Но я скоро умру, правда? — Джейн словно искала поддержки. — В больнице мне не говорили. Вернее, говорили все по-разному.

— Да, Джейн, вы умираете. Но мы поможем вам пройти через это. У нас никто не будет обманывать вас. Вы можете задавать любые вопросы, и мы на них ответим: опыта нам не занимать, и мы все профессионалы.

Джейн протянула ему руку — насколько могла, — и доктор Меррей взял ее в свою.

— Здесь все такие добрые, — прошептала Джейн, — но вы помогаете мне больше всех, доктор…

— Меррей, — подсказал он.

Врач придал ей уверенность. Она могла свободно, без обиняков говорить о том, что с ней происходит, о жизни и смерти. Наконец-то перед ней был человек, которому можно доверять. Близкий человек.

— Не хочется называть вас «доктором Мерреем».

— Зовите просто «Дэвид». Здесь все меня так зовут.

Меррей произвел благоприятное впечатление и на родителей Джейн. Они увидели, что он готов помочь ей легче перенести процесс умирания, хотя бы потому, что не обещал ее вылечить, как это делали другие. А врачей было много. Иногда Джейн чувствовала себя палочкой в эстафете, которую передавали из рук в руки, и когда кончался один этап болезни, начинался другой. Сейчас, в самом конце, она снова видела человека, которому можно доверять, достойного преемника их семейного врача доктора Салливана. И этот человек как бы олицетворял весь персонал, который работает рядом с ним. Здесь, в хосписе, врачи, сестры и младший медицинский персонал составляли один тесный коллектив. Медсестры пришли сюда из разных учреждений, у них был разный опыт и разные точки зрения на то, как обращаться с тем или иным больным. Были, например, разногласия между Пэт и Джулией по поводу лекарств, которые следовало давать Джейн. Но обе они старались использовать свой прошлый опыт ради того, чтобы сблизить эти расхождения, не конфликтуя друг с другом, а тем более с пациентами.

Медсестры часто поворачивали Джейн в постели, предотвращая пролежни и окостенение суставов — процессы, вызывающие новую боль. Джейн чувствовала себя свободнее и вскоре могла лежать на боку, а это было большим достижением. Раньше она отказывалась менять позу, боясь новых страданий. Но Адела объяснила, что, поворачиваясь на тот или другой бок, она избежит пролежней. Теперь Джейн больше не была пассивным, беспомощным пациентом, который лежит, уставившись в одну точку. Она могла без боязни изменить положение, и уже одно это помогало ей больше увидеть и активнее участвовать в том, что происходит в комнате.

Стараясь накормить Джейн, Адела вспомнила свой материнский опыт:

— Когда у моих детей не было аппетита, — говорила она, — мы с ними играли. Что это у меня получилось? — спрашивала она, слепив ложкой фигурку из картофельного пюре.

— Не знаю, — хмыкнула Джейн. — Может быть… утка?

— Да, утка, — подтверждала Адела. — Раз, два, три — теперь проглоти! — Джейн послушно глотала.

Эта игра легко переходила из немудреной ситуации, в которой мать кормит свое дитя, в настоящую жизнь, где один взрослый помогает другому. Если Джейн не могла, как ребенок, играть с собственной матерью, то с Аделой, сравнительно чужим человеком, она это делала. Потом они так сблизились, что, когда Адела не дежурила два дня, родители боялись, что состояние Джейн ухудшится. Стоило Аделе лишь пообещать заскочить к Джейн, и той этого было довольно.

Однажды вечером Джейн задремала, но вдруг широко открыла глаза и уставилась на мать.

— Ма, у тебя пол-лица не хватает. Под носом — дыра. Розмари смущенно улыбнулась и потрогала нижнюю половину лица.

— Ошибаешься. Мое лицо на месте. У тебя, дочка, снова галлюцинации.

Несколько раз Джейн тревожилась по этому поводу, но, вспомнив объяснения доктора Меррея, успокаивалась.

— Дэвид говорит, что это скоро пройдет, — не раз миролюбиво говорила она родителям.

Как-то отцу Джейн вдруг заявила с ехидцей, что лицо у него «какое-то смешное»: «Ухо там, где должен быть нос, один глаз на подбородке, а на лбу зияет дыра, через которую „видно небо“. Заметив, что отец огорчился, Джейн успокоила его.

—Зато похоже на картину Пикассо, — сказала она. В следующий раз она констатировала, что у отца только пол-лица, и эта половина страшно длинная.

— Как интересно, — хмыкнула Джейн.

— А что, — спросил он. — Опять Пикассо?

— Нет, — Джейн призадумалась, — скорее похоже на Модильяни.

Дэвида Меррея не беспокоили эти приступы.

—Ее сознание сейчас гораздо яснее, чем раньше, — сказал он родителям. — Она часто болтает с Аделой. Хорошо, что у них зарождается дружба. Лекарства помогают, конечно, но далеко не всегда.

— Нам не хотелось бы отвлекать Аделу от других пациентов, — сказала Розмари осторожно, — но… если бы она проводила с Джейн побольше времени…

—Я думаю, это можно устроить. Одному больному нравится одна медсестра, другому — другая. — Он посмотрел на них с улыбкой. Слышал ли он о Патриции? — Это все со временем обычно утрясается.

— Аделы не будет целых два дня, — начал Виктор, — не ухудшится ли состояние Джейн?

— Да, мы за этим проследим. Но поскольку боли у Джейн стихают и она лучше воспринимает все окружающее, мы познакомим ее с другими сестрами.

— Но боль отступила только потому, что вы увеличили дозу диаморфина, — сказал Виктор. — Вы и дальше будете ее увеличивать?

— Нет, думаю, что состояние Джейн стабилизировалось. Теперь, когда я знаю, где у нее больше всего болит и где находится источник болевых ощущений — руки, мы можем применить и другое, например блокаду.

—Мы ей обещали, что операций больше не будет, — сказала Розмари. — Мне казалось, вы с нами согласились.

— Да, я согласился. Случается, что мы иногда, но довольно редко оперируем, причем только в паллиативных целях, допустим, чтобы уменьшить боли. Но блокада — не операция.

— Дело не в том, как вы это называете, — Виктор все еще не мог успокоиться. — Разрезав нерв, вы не сможете его связать обратно, ведь так? Она потеряет в этом месте чувствительность и уже не будет ощущать боли.

—Мы не собираемся ничего резать. Процесс не будет необратимым. Давайте я вам все объясню.

Но родителям и этого было достаточно; им и раньше столько всего объясняли, предлагали такое множество способов лечения.

— Нет, мне не хочется снова во все это вникать, — раздраженно сказал Виктор.

— Что же, не буду утомлять вас, если вы не хотите этого знать, — сказал доктор Меррей, как всегда следя за каждым своим словом. — Я и сам засомневался, а нужно ли это. Просто размышляю вслух. Думал, вы хотите знать, каковы наши возможности.

— Нужно взять за основу те методы, которые утоляют боль, — сказал Виктор смущенно. — Извините нас, сегодня день такой длинный, мы слегка раздражены. Все же Джейн гораздо лучше, чем вчера, спасибо.

— Не спешите меня благодарить, — врач взглянул на обоих, — но думаю, мы делаем успехи.

На сей раз была очередь Розмари остаться с Джейн на ночь. Медики спросили родителей, хотят ли они дежурить по очереди. Может, предпочитают оставаться в хосписе. Они не хотели уходить: их дом был там, где была их дочь. И им предоставили комнату с двумя кроватями. Но Виктор обнаружил еще одну пустующую гостевую комнату, рядом с первой, и вскоре перенес туда свои бумаги и папки. (Он все еще вел колонку в газете.) Когда Джейн сказали, что ей, возможно, не так долго осталось жить, отец предложил, что будет целиком и полностью с ней, то есть оставит свою работу. Но в ответ она закричала, с деланным испугом: «На помощь!» И вырвала у него обещание, что он будет вести свою колонку, что бы ни случилось. Она не хочет, уверяла Джейн, чтобы он целиком посвятил себя ей: иначе начнутся неприятности. К счастью, Виктору отдали в хосписе вторую комнату, пока она не была нужна другим родственникам. Он работал регулярно: каждый понедельник в газете появлялась его статья, и делал он это для дочери. Вот и сейчас, когда Розмари устроилась в комнате Джейн, он ушел к себе работать.

В комнату Джейн вошла Нора, молоденькая ночная сестра, чтобы сделать инъекцию. Ей не хотелось будить ее.

— Один маленький укольчик, Джейн, — сказала она тихо.

Джейн шевельнулась и уставилась в полутьму.

— Мама здесь? — спросила она. — Хочется с кем-то поговорить.

— По-моему, она спит, — сказала Нора мягко. Будучи почти ровесницей Джейн, она вполне ее понимала. — Хотите, я с вами посижу? У меня уйма времени.

Норе не пришлось долго стараться, чтобы «приручить» Джейн.

— Дело не в том, что я боюсь умереть, — призналась больная, — просто я боюсь, что боли усилятся и будут рвать меня на части.

— Мы этого не допустим, — твердо сказала медсестра. — Мы будем помогать вам все время.

— Сейчас помощь нужна моему отцу, — сказала Джейн.

— В каком смысле?

— Он много пережил во время войны. Наверное, он до сих пор это помнит.

— Что именно?

— Не знаю точно. Он не хочет обо всем рассказывать.

— Может, захочет теперь, когда у вас поутихли боли? Нора много раз наблюдала, как хоспис сближал семьи. Когда приближалась смерть, люди становились откровеннее. Нора очень надеялась, что Джейн поможет своему отцу.

Глава 11

Проснувшись среди ночи, Розмари вдруг увидела, что Джейн лежит с широко открытыми глазами, в которых застыл страх.

— Мам, ты здесь?

— Да, рядом с тобой.

—Мам, мне жутко страшно. Где мы находимся? Что это за дом?

Розмари поцеловала ее, чтобы прогнать ночной кошмар.

— Джейн, успокойся. Мы в хосписе около Оксфорда, здесь все очень добры к нам. Они сделали для тебя все возможное, и сейчас тебе гораздо лучше.

— Это другая больница?

— Нет, это хоспис. Когда ты окончательно проснешься, ты вспомнишь, как тебе здесь понравилось.

—Мы где — в Англии? — Глаза девушки оставались широко открытыми, и в них все еще был страх.

— Да. Папа спит в комнате чуть дальше по коридору, а Ричард и Арлок приедут завтра утром.

Это звучало для нее неубедительно.

— Все еще не понимаю. Давай повторим все снова. Мать повторила все сначала, но глаза Джейн выдавали ее тревогу.

— Я попрошу Нору разбудить отца. Может, увидев его, ты успокоишься.

Через несколько минут вошел Виктор, шлепая босыми ногами. Он наклонился к дочери, прикоснулся к ней. Розмари рассказала ему, что у Джейн в голове все смешалось.

Зажгли более яркий свет. Джейн подозрительно огляделась вокруг.

— Это не та комната, в которой я была вчера.

— Да она же. Тебя не переводили в другую, да тебя и нельзя двигать.

— Нет, пап. Это не та. — Глаза ее рассеянно скользили по комнате. — Мебель другая. — Голос Джейн стал более уверенным, она окончательно проснулась, но сомнения не проходили.

— Ты так думаешь потому, что мы здесь все передвинули, пока ты спала. Нужно было втиснуть для меня раскладушку, — Розмари притрагивалась ко всем вещам, о которых говорила. — Вот этот шкаф стоял у твоей кровати, рядом был стул. Мы его поставили в проходе. Еще один стул стоял по другую сторону кровати, теперь он тоже в проходе.

— Окно выглядит иначе. Оно было в другом месте.

— Просто шторы задернуты. Смотри, вот я их отдернула. Видишь звезды на небе?

Джейн все не верила.

— А мы где — в Англии? — спросила она снова.

— Да, — подтвердил отец. — В хосписе около Оксфорда.

У матери появилась идея.

— Завтра, — сказала она, — мы будем переставлять мебель до того, как ты заснешь. Ты все увидишь своими глазами, это поможет тебе запомнить.

Тревога Джейн стала медленно проходить.

Виктор, успевший хорошо выспаться в гостевой комнате, предложил остаться с Джейн, а Розмари пойти и поспать в более удобной постели. Но не успел он устроиться на раскладушке, как услышал голос дочери:

— Смотри, пап, смотри! — Она показывала на что-то в конце кровати. — Прогони его!

— Кого прогнать, Джейн?

— Там какой-то противный зверек. — Она описала коричневое существо, похожее на крысу, которое якобы бегало по кровати.

— Я от него в ужасе!

— Хорошо, детка, давай прогоним его вместе. Раз уж ты видишь коричневого зверька, то должна знать, что он бегает в поле, а не по кровати. Ты видишь поле?

— Д-да, — сказала Джейн неуверенно.

— Прекрасное зеленое поле, трава шелестит под ветром, — отец говорил медленно, почти как гипнотизер. — Такая высокая, зеленая трава, волнуется, как море. И в ней — прекрасные полевые цветы, красные-красные маки.

— Да, — подтвердила Джейн, на сей раз более уверенно, забыв про коричневого зверька. — Красные маки, — повторила она спокойно.

— Поле расположено на склоне холма, дует ветерок, в небе сияет солнце. И все это — в жаркий летний день. Ни облачка на небе. Небо — синее-синее…

— Нет, не так, — почти сердито перебила его Джейн. — Никакого холма. Поле есть, но не на холме.

— А где же?

— На равнине. Сначала ручеек, а потом уже поле. И домик с тростниковой крышей. — Она описала домик, где мы с Розмари жили сразу после женитьбы. — У ручейка — сад. И там, правильно, много-много цветов, красных маков.

— А дальше? — Отец начал волноваться: картина была верной, но… Он мгновенно понял, что в ней не так, и его охватило волнение. Джейн описала то, чего никогда не видела. Она не жила в этом доме, родители уехали оттуда до ее рождения. — Но Джейн…

— Да. Ричард в саду, а я на него злюсь. Злюсь потому, что меня там нет. Там все — и ты, и мама, и Ричард. А меня нет.

Виктор растерялся. Доктор Меррей предупреждал его по поводу галлюцинаций и кошмаров. Но это было видение.

— Но, Джейн, это было до твоего рождения, — решился сказать он.

— Вот поэтому я и злюсь. Там Ричард, и ты, и мама, только меня нет.

Нет, подумал Виктор, это не видение, это уже что-то из Фрейда. Она всегда немножко завидовала Ричарду. Многое из того, что она достигала с трудом, ему давалось легко. Видно, старые эти чувства проявляются снова. Но откуда ей было знать, как выглядит местность, где она никогда не была? Волнение отца проходило. Он попытался перевести разговор на детство Джейн, на те счастливые времена. Но вдруг понял, откуда это видение.

— Джейн, этот домик, и сад, и ручей — все это было до твоего рождения. Мы уехали оттуда, а потом, когда тебе было года четыре или пять, ненадолго вернулись. В тот день мы все были вместе, и ты, и Ричард. Вот что ты вспомнила.

Но дочь это больше не интересовало. Раздражение прошло. Они разговаривали, как два старых друга. Джейн не хотелось снова засыпать, ей хотелось разговаривать. Когда он спросил ее, не болит ли где-нибудь, она сделала отрицательный жест. И для него это было самым лучшим ответом, потому что он показал, насколько уменьшилась боль в руке. Виктора поразила эта перемена.

Если бы он не знал, как тяжело она больна, как глубоко вгрызается в нее рак, он мог бы подумать, что дочь начала выздоравливать. Позже он спросит доктора Меррея: готова ли она умереть сейчас, когда ей вроде бы стало лучше? Он думал: не появятся ли у нее надежды на излечение?

В свою очередь, осматривая Джейн, доктор Меррей услышал подобные вопросы. Она больше не спрашивала про боли, про болезнь как таковую: что делает рак с организмом, распространяется ли он? Когда боль усиливалась, ее занимал только настоящий момент. Теперь же ее интересовало будущее. Хотя Джейн не спрашивала, может ли она выздороветь, вопрос этот висел в воздухе. Доктор Меррей рассказал ей об опухолях в ее желудке, в костях и о том, что он постарается сделать, чтобы облегчить ее страдания. Если бы его спросили прямо, он сказал бы примерно так: «Нет, ты не выздоровеешь». Но он не мог ответить так прямолинейно, «в лоб». Еще за день до этого его удивило самообладание, с каким Джейн думала о смерти: такое не часто увидишь у молодых людей. Но ведь именно по причине молодости ее настроение могло так быстро меняться. Он понимал, почему эти смены настроения тревожили Виктора, и решил поговорить с ним напрямик. Врач не пожалел для отца ни времени, ни внимания, словно тот был его пациентом.

Дэвид Меррей рассказал отцу Джейн о том, что иногда у умирающих меняется настроение и они не хотят мириться с мыслью о смерти.

— Кое-кто поступает к нам с сильными болями, хотя и не в такой степени, как у Джейн, — сказал он, — но нам удается с этим справиться. Потом, когда боли стихают, пациент думает, что он поправляется. И не может понять, почему он так слаб. В голове складывается простая формула, боль означала, что я умираю, а если боли нет, значит, я иду на поправку.

— И Джейн так думает?

— Если даже и не думает так постоянно, то, видимо, иногда задается таким вопросом. Когда физические страдания идут на убыль, в человеке пробуждаются решимость и желание жить. А Джейн так молода, и мы должны учитывать инстинкт самосохранения. Она не смогла бы его подавить, даже если бы рассудком смирилась со смертью. Этот инстинкт — огромная сила, и, видимо, он сильнее разума.

— Значит, нужно вернуть ее к реальной действительности, — твердо сказал отец. — Нужно напомнить ей, что она умирает. Как вы считаете, это лучше сделать мне или вам самому?

— Мы не будем форсировать события. Пока пациент не готов, его не пугают такой информацией. Она уже проявила готовность к смерти. Но это улучшение временное, есть разница между тем, что было вчера, и тем, что мы видим сегодня, все может измениться завтра. Или даже через несколько часов.

Вернувшись в комнату Джейн, отец спросил, как она себя чувствует. Дочь ответила просто:

— Я счастлива.

Счастлива? Какое странное слово, если учесть все обстоятельства. И все же она его часто употребляла: и в Дэри-коттедже, когда утихала боль, и в хосписе, когда удалось взять эту боль под контроль. Она говорила «счастлива», чтобы выразить состояние своей души, и хотела передать его отцу. Он делал вид, что тоже счастлив — да, он сделал бы все, чтобы она была счастлива. Если она счастлива, значит, и он тоже — во всяком случае, на словах, потому что для него слова эти ничего не значили.

Но ее нельзя было обмануть.

Джейн сказала:

— Пап, ты это только говоришь. Так не годится. Есть только один способ сделать тебя счастливым. Способ этот — откровенно поговорить.

Он никогда не говорил с дочерью откровенно о своем собственном отношении к смерти, особенно все эти месяцы, когда его занимала лишь одна мысль: смерть Джейн.

Когда доктор Салливан сказал Джейн, что ее ждет, она решила поменяться ролями с отцом. Она пыталась довести до его сознания, что он что-то скрывает. Сначала это было в Дэри-коттедже, потом в хосписе, когда между ними опять установилась духовная связь.

— Пап, ты видел смерть столько раз, — начала она осторожно, когда он сел у ее кровати. — Ты должен легче принимать все, что происходит.

Виктор понял, к чему она клонит, и не стал придумывать, а начал рассказывать так, как было.

— Действительно, впервые это случилось, когда мне было лет шестнадцать и я оказался на советско-германском фронте. Я перед этим сбежал из Сибири. Это я уже рассказывал.

— Нет, пап, не рассказывал, — запротестовала Джейн, пристально глядя на него. — Ты об этом времени никогда подробно не рассказываешь. А мог бы и рассказать. Так что же там случилось?

Рассказать ей всю историю? — думал отец.

Кое-что он уже рассказывал: о своем детстве в Польше, скитаниях во время войны, о том, как потерял всю семью, потом сбежал из России. Но он всегда опускал какие-то важные детали. Сейчас Джейн задавала прямой вопрос, и на него следовало ответить.

— Это было в то лето, когда немцы напали на Россию, и я попал в самую гущу событий. Я уже был один, остальную семью поглотила война. — Он замолчал.

— Ты был на фронте? — тихо спросила Джейн.

— Мы были за линией фронта, на русской стороне, в основном женщины, старики и такие же подростки, как я. Нас перегоняли, как скот. Мы рыли противотанковые рвы, которые должны были по идее остановить немецкое наступление. Но однажды нас погрузили на телегу, чтобы везти туда, где спешно строилась целая сеть земляных укреплений, и повезли мимо армейской части, которую вроде бы заново формировали для фронта. И вдруг все солдаты бросились врассыпную, чтобы укрыться. В течение минуты слышался только топот ног и ржание лошадей, затем все стихло. Потом мы поняли, в чем дело… Над нами гудел самолет, но не реактивный, к которым привыкло твое поколение. Звук его напоминал нечто среднее между треском мотоцикла и гудением шмеля, плюс еще шум травяной косилки.

— Трудно себе представить, — сказала Джейн. — А что ты чувствовал, когда слышал гудение самолета, который вот-вот сбросит бомбу?

По дороге двигалась только наша телега да трактор, который ее тянул. Мы почти миновали солдат, но, видимо, наш тракторист решил проехать дальше, прежде чем самолет начнет бомбить. Телегу сильно трясло, но нам было не до того. Мы — я по крайней мере — смотрели вверх, но ничего не видели. Но вот неподалеку, там, где раньше находилась воинская часть, вдруг поднялись в небо земляные столбы, которые падали вниз настоящим дождем. Вместе с землей падали обломки телег, грузовиков, разорванные лошадиные трупы, обрубки человеческих тел, и только после этого слышались взрывы. Их перекрывал треск пулеметных очередей, которые все приближались к нам.

Мы видели, как пули взрыхляли пыль на дороге позади нас. Тракторист оглянулся, заглушил мотор и спрыгнул с трактора в канаву у дороги — мы и оглянуться не успели. Все последовали за ним, но я решил сделать лучше. Вдоль канавы лежала какая-то труба, и я подумал, что смогу залезть в эту трубу. Просунул голову в отверстие и обнаружил, что остальное тело не проходит. Я все пытался втиснуться в эту проклятую трубу, а бомбы уже взрывались, все ближе и все громче, и чем-то меня било, как будто мощными кулаками. Это камни и комья земли колотили по моему телу, голова была прикрыта. Все длилось секунду. Потом я услышал крики и стоны. Самолет улетел. Я вытащил голову из трубы и огляделся. Мало что осталось от тракториста, да еще от нескольких людей. Я похолодел от страха, мной овладела какая-то запоздалая паника. — Виктор прервался. Уже много лет он не вспоминал тот день.

—Понимаю, — сказала Джейн, — мне кажется, я знаю это чувство. В больнице оно ко мне приходило. Так было во время операций, я могла смириться с ними, но потом меня одолевал страх. Я думала: «Удастся ли мне когда-нибудь избавиться от него?» Мне было страшно, я паниковала, чувствовала слабость. И я слабела, ведь я ела очень мало.

— Ты и сейчас не очень-то много ешь. Но ты уже не беспокоишься. По крайней мере внешне. Боишься? — он посмотрел на дочь.

— Нет, папа. Я не боюсь и надеюсь, что такой же и останусь, если ты мне поможешь. Ты мне так сильно помог в Дэри-коттедже, когда мне в самый первый раз сказали, что со мной. А ты просто садился рядом и говорил… говорил.

Он дотронулся до руки дочери.

— Джейн, ты была к этому готова. Ты уже жила с этой мыслью несколько месяцев, я тебе, собственно, и не был нужен. Я говорил, чтобы помочь скорее себе, чем тебе.

Виктор не знал, как продолжать дальше. Их разговору чего-то не хватало. Он специально не говорил о том, как сам боялся смерти во время бомбежки. Может, именно это и хотела услышать его дочь?

Она словно прочитала его мысли.

— А почему ты попал на фронт в шестнадцать лет?

—К тому времени, Джейн, я потерял всех и вся. Когда началась война, немцы оккупировали Польшу с запада, а русские — с востока. Это не была просто война между армиями. Все куда-то двигались, население целых городов и сел перемещалось с места на место, вернее, перемещалось то, что оставалось от населения после боев. В конце концов я оказался в Сибири. Но я сбежал. Мне хотелось вернуться туда, где я жил раньше, где мог опять увидеть свой народ, дома, горы. Я пытался вернуться на родину, в Польшу, хотя и знал, что немцы в то время согнали большинство евреев в концлагеря и установили в стране страшный террор. Но что это значило для меня в сравнении с моим страстным желанием попасть домой, обрести свои корни! Об опасности я не думал. По-моему, мне даже это нравилось: я считал, что попаду к партизанам, стану героем. Конечно, это было нереально, но мне так этого хотелось!

Джейн призадумалась.

—Значит, ты не убегал от чего-то, ты бежал к чему— то!

— Наверное, так оно и было, серединка-наполовинку. И то и другое. Я ведь не только семью потерял. Когда русские упекли меня в лагерь, людей, с которыми я до того подружился, уже доконали или сибирская зима, или голод, или тяжкий труд, или болезни. А потом, когда меня выпустили из лагеря, мне сказали, что произошла ошибка, я-де слишком молод. В это время началась эпидемия тифа, и люди мерли, как мухи. Тогда я и решил, что с меня хватит.

— Вот так видеть смерть вокруг в шестнадцать лет — наверное, призадумаешься, — подсказала Джейн.

— Скорее, побежишь со всех ног, — ответил отец. — Сначала я бежал к фронту, чтобы пересечь его и попасть домой. Но после той бомбежки передумал. Я повернулся, показал немцам спину и пошел назад, в глубь России.

— Тут-то ты и встретил Илью Эренбурга?

— Да. Я проделал весь путь от линии фронта до самой Волги и попал в Куйбышев, куда переехало все советское правительство, потому что немцы наступали на Москву. Эренбург приехал тоже туда, так как он был одним из самых крупных советских писателей, частью правительственной элиты.

— Ты не очень-то об этом рассказывал мне. Я знала только то, что было опубликовано в «Гардиан». В школе, где я преподавала, одна из учительниц, читавшая про это, выпытывала у меня всякие «кровавые» подробности, и мне было неприятно. Не могла же я сказать ей, что отец никогда не говорит с нами о прошлом, что у него есть свои «тайны». — Джейн улыбнулась. — Они, правда, есть?

— Ты же знаешь эту историю, ты ее слышала не раз.

— Только маленькие кусочки и отрывки. А хотела бы услышать все.

Отец еще надеялся избежать вопросов, но Джейн распирало от любопытства. Она как-то сказала ему, что в эпизоде с Эренбургом есть, видимо, нечто, что он хотел бы скрыть. В тот раз он от нее отмахнулся, но сейчас он этого сделать не мог.

— Ты в самом деле хочешь все это услышать?

— Конечно, папа. Как это было, когда, почему — все. Виктор глубоко вздохнул и начал:

— Зимой 1941/42 года, когда я добрался до Куйбышева, город был наводнен эвакуированными, беженцами и военными. Все искали прибежища, сотни людей спали на бетонном полу вокзала, особенно те, у кого положение было не совсем легальным, как, скажем, у меня. Если бы кто-то узнал, что я сбежал из Сибири, мне бы не поздоровилось. Но мне, которому удалось раздобыть только справку о том, кто я, мне, жившему только сегодняшним днем и питавшемуся на жалкие гроши, мне даже в таком положении было интересно все то, что происходило вокруг. Я читал газеты, которые расклеивали на стенах вокзала каждый день, а иногда мне удавалось найти брошенный кем-то журнал. Так мне попалась однажды статья Эренбурга. Под статьей значилось «Куйбышев», и, поняв, что он в городе, я решил во что бы то ни стало встретиться с ним.

— Почему именно с ним?

— Потому что он был моим кумиром много лет, с тех пор как в возрасте двенадцати или тринадцати лет я прочел его «Хулио Хуренито».

— Так вот почему ты много раз пытался заставить меня прочесть эту книгу. Мог бы и открыть тайну. Я бы, может, одолела не только несколько первых страниц.

— У тебя был тогда юношеский период анархии, Джейн, и я знал, что тебя не заставишь что-то сделать. Я только оставлял книжку на видном месте, надеясь, что Хулио привлечет тебя, ведь он был таким же бунтарем, как ты. Думал, что ты почерпнешь из книги то же самое, что и я в бытность анархистом.

— А ты не подумал о том, что я догадываюсь о твоих замыслах? — Теперь она улыбалась. — Ты же всегда думал, что я глупее Ричарда.

Отец пропустил колкость мимо ушей. Не хотелось сейчас обсуждать их вечное соперничество.

— Эх, Джейн, ты развивалась слишком медленно. — Он подхватил ее шутливый тон. — Я стал анархистом где-то лет в двенадцать. А тебе было уже лет четырнаддать-пятнадцать, у меня в таком возрасте это уже прошло. Но я помнил впечатление, которое произвел на меня «Хулио Хуренито». То впечатление — окно в большой мир. Я считал Эренбурга родственной душой, человеком, который поймет мои несчастья, сможет помочь, а то и найдет для меня место ночлега вместо пола на вокзале. Итак, я раздобыл адрес и пошел в гости.

— Взял и пошел?

— Взял и пошел. Грязный, в лохмотьях, в огромной солдатской шинели — настоящий беспризорник. Полы шинели мне отрезали ножом, чтобы она не мела мостовую. Края обтрепались, а у меня не было ножниц, чтобы их подровнять. Вместо башмаков — калоши, выкроенные из автомобильных шин, привязанные веревкой и тряпкой, а внутри набитые войлоком.

Джейн посмотрела на него недоверчиво:

— Твое изобретение?

— Нет, в те времена это был довольно обычный вид обуви для бродяг. Я достал адрес Эренбурга в городском справочном бюро — быть может, единственном учреждении в этом полицейском государстве, помогавшем простым смертным. Нужно было всего-навсего войти, заполнить бланк с фамилией человека, которого ты ищешь, и тебе давали адрес.

— И тебя пропустили к нему в этих лохмотьях?

Сначала его не было дома, и я снова зашел вечером, сказал, что я поклонник таланта писателя, и он вышел в переднюю. Спросил, откуда я, а я ответил, что я беженец с оккупированной немцами территории, один во всем мире. Эренбург спросил, сколько мне лет. Наверное, ему стало меня жаль, потому что он пригласил меня в квартиру, Я до сих пор все помню, даже как билось мое сердце. В те дни Эренбург был на вершине славы, его статьи и книги всюду печатались. Он был великим борцом против немцев, своими призывами поднимал дух советских солдат, как раз в то время, когда они терпели самые горькие поражения. И вот явился я, и он принимает меня в квартире, роскошнее которой я до той поры не видел.