Петруха Ходнев опомнился первым. С десятком таких же лихих казаков он кинулся усмирять Степана. Они плескали ему в лицо ведрами холодную воду, били его по чему попало древками длинных пик, загоняя на место в церковный притвор. Но, весь в крови, встрепанный и пылающий, он продолжал клокотать, извергая проклятия.

— Буде казнить… Остальных гони в яму, — смятенно пробормотал Корнила, пряча в широкой ладони дрожащий седой ус.

Казаки окружили толпу оставшихся пленников и погнали ударами пик и плетей с площади.

В это время кто-то из молодых атаманских сынков сунул на пике горящий факел в лицо продолжавшего метаться Степана.

— Ба-а-тя-а! Ба-тя-а-аня! — услышал Степан пронзительный возглас Гришки из толпы угоняемых с площади разинцев.

Степан хотел ему крикнуть ответно, но вдруг поперхнулся и не мог больше выдавить ни единого звука из горла…

Окровавленные цепями большие, сильные руки повисли, и молча, без сил, опустился он на землю. Тотчас же шею его охватила веревочная петля, и его повалили.

— Кузнеца! Кузнеца давай живо! За шею его приковать… Эк, медведь, чуть всю церковь не своротил! — голосил Петруха.

Разину заклепывали железный ошейник. Теперь его приковали к стене так, что он не мог отойти даже на три шага и не мог во весь рост подняться…

Целых пять дней Степан сидел неподвижно и молча, в тяжком задумчивом оцепенении. Лишь на шестой день спросил он у звонаря, принесшего воду, что с Гришкой.

— Ушел он из ямы, Степан Тимофеич. Искали — не сыщет никто. Куды делся? — таинственно прошептал звонарь.

«Сам ли ушел, домовитые ли украли его да задавили тайно, чтобы дитя не казнить принародно?» — думал Степан.

Старый звонарь был единственным человеком, который каждый день подходил к нему, принося хлеб и квас. Время от времени он сообщал Степану короткую весточку о том, что творится. И вдруг он передал от кого-то мясо, кус пирога… Подмигнул. Степан пытался спросить его, от кого он принес, но звонарь отмолчался.

— Всяко даяние благо. Молчи знай да силу копи, — сказал он.

И невнятные слова старика вдруг бросили Разина в жар…

«Силу копи! Не конец! — думал он. — Придет еще время!.. Придет!» И с этого дня Разин стал крепнуть духом…

Он сам чувствовал с каждым днем, как нарастает в нем, как наливается сила… Уже через несколько дней ее было столько, сколько не ощущал он в себе никогда. К тому же теперь он так ясно видел, так многое понимал, что ему казалось: только бы снова подняться — и уж тогда никто его не осилит…

— Гонец из Москвы, Тимофеич, — шепнул звонарь. — Челны смолят, — говорят, что тебя везти… Федор Каторжный…

Старик хотел сказать что-то еще, но стража стояла близко. Он подал обычный кувшин с квасом и ушел, гремя костылем…

С утра закипели сборы. Не стесняясь Степана, между собой говорили казаки о походе, о том, что Петруха расплавил нательный крест и слил из него пулю на колдуна, говорили, что тем, кто назначен в Москву, Корнила велел выдать из войсковой казны серебряных денег для зарядки мушкетов, чтобы колдовская сила была бессильна против их выстрелов…

Но Степан их не слушал. Он ждал старика звонаря.

Он ждал прихода его с тяжко бьющимся сердцем. От нетерпенья ему казалось, что кровь закипела и вспенилась в жилах. И вот дождался. Спустя почти целые сутки звонарь досказал:

— Федор Каторжный по Медведице и с Хопра наскликал казаков… возле Паншина ждут…

Ночи были темные, звездные, Разин не мог больше спать. Он ждал и горел. Воля, казалось, летела к нему на широких крыльях из этого звездного неба…

«Нет, не так я теперь поверну. Ворочусь в Черкасск — по завету Наумыча всех домовитых порежу под корень…»

На площади вечером, только стемнело, мелькнули зажженные факелы, застучали копыта, брякнули сабли, кто-то тпрукал коней…

«Не за мной ли?» — мелькнула мысль, но всадники на конях промчались.

Тогда подошли к Разину кузнецы, расковали, присвечивая свечами, тесно сковали руки цепями, ноги забили в колоду, свезли в челн под палубку… Разин заметил у берега много готовых к отплытию челнов с казаками. Но в темной плавучей каморке, с кляпом во рту, с колодою на ногах, Степан ликовал: «Везде меня сыщут мои-то соколики. И под землею от них не упрячете батьку! Брехал поп о том, что не станут меня любить… Ишь караван целый выслали для одного человека».

Весла ударили по воде. Слышался голос Петрухи.

Разин думал свое:

«Дон, родной мой, казацкая сила, неси поскорее! Чуешь, кого ты несешь? Чуй, донская вода, выноси меня к воле!..»

Каждый удар весла был сладок и радостен атаману. Он слушал донскую ночь. По шелесту камышей о борта понимал, что идут вблизи берега. «Островов опасаются, — понял Степан. — Знать, не все-то мои казаки попались!»

С берега слева вдруг долетел какой-то условленный посвист. С челна отозвались.

«Дозоры по берегу шлют. Стало, все же и сами страшатся народа, собаки!» — подумал Степан.

Камыши сильнее царапнули дно. Челн ткнулся в берег. Пристали… Зачем?

Его потащили на палубу.

«Али хотят утопить? — с внезапным испугом подумал Разин. — Не смеют перед народом казнить. Как щенка, хотят тайно, в неведомом месте».

Его втащили на берег. В темноте звездной ночи заметил Степан лошадей и телегу…

— Отваливай! — крикнул кто-то.

Весла всплеснули, коротко прошелестел камыш… Челн опять пошел на реку…

Разина положили в телегу, запряженную парой, привязали веревками и что есть мочи погнали по берегу. Вокруг телеги скакали казаки на лошадях…

Степан понял все, что случилось: опасаясь Царицына и Паншина, боясь нападения с Волги и с верхних станиц, атаманы пустили по Дону обманный пустой караван челнов, а его повезли прямо степью на Коротояк и Воронеж…

Напрасно теперь будет ждать Федька Каторжный, верный из верных его есаулов, бесшабашная голова…

Степан не заметил рассвета. Ему было все равно, день или ночь на земле. Темная, беззвездная осенняя ночь была в сердце…

«Неужто конец?! Перехитрили проклятые! Обманули…»

Степана везли в Москву. Большой отряд понизовых казаков охранял его по пути, но, не доверяя простым казакам, Корнила Ходнев, Логин Семенов, Михайла Самаренин и ближние их друзья окружали сами Разина, закованного в те самые цепи, в которые в течение долгих недель до этого был он прикован к стене в церковном притворе в Черкасске. Сотня стрельцов ехала с ними.

Но сердце не верило, что конец. Но бурлившая сила не позволяла унынью вселиться в душу.

«Все равно слух пройдет по Руси, что везут Степана! Везде есть народ, а где народ — там и сила наша!»

Дни за днями тянулся однообразный путь по безлюдью. С каждым днем согревало все жарче весеннее солнце, расцветала степь, и, вдыхая влажную свежесть душистого ветра, Разин ожил.

«Не может так статься, — думал Степан, — чтобы сверчок запечный, червивый опенок Прокошка весь русский народ задавил поганой продажей, когда бояре и воеводы его задавить не умели! Верно, побили хороших моих атаманов. Да всех не побьешь: атаманы не родятся. Их народ из простых казаков по нужде обирает. Гляди, Степан, лето идет! Снова встанет народ на бояр. А когда уж поднимется, то атаманов найдет! И Наумыч сказал, что найдутся иные не хуже… И те мои были не тертые калачи, а ржаные — простого казацкого теста, как я же!»

И его атаманы являлись перед глазами Степана как живые, в знакомых и близких обликах, какими их знал и любил, с какими шел вместе к победам, к славе и гибели.

Когда, случалось, он мысленно говорил с кем-нибудь из своих есаулов, как с живыми, и вгорячах, бывало, срывались вслух те или иные слова, ходневская стража пугливо косилась в его сторону и шепталась между собою о том, что он говорит с нечистою силою.

«Взять хоть тебя, Фрол Минаич, каб ныне тебя не побили, небось осилил бы ты Слободскую Украину поднять, сумел бы и с запорожцами сговор наладить, и в Тулу дерзнул бы… глядишь, и в Москву бы дошел. А уж хвастал бы, хвастал!.. — тепло усмехнулся Разин. — Не в обиду тебе, атаман, любил ты собой любоваться, любил ты себя, хоть и стоил того, чтоб тебя любить: сердце в тебе было ясно, ничем ты его не пачкал… А нравом был дюже уж весел, беспечный ты был, Минаич!.. Тебе бы Наумыча дать во товарищи — то был бы лад!..

Али Серега… Ты тоже, Сергей, был не прост атаман-то, разгульный! Если бы на Украине тогда довелось мне загинуть, не я — ты бы поднял народ на бояр, не в обиду сказать Лавреичу. Дон распахал бы по-мужицки, сплеча, хлеб загреб бы лопатой да стал бы таким атаманом, что равного не нашлось бы тебе на Дону!..»

Скоро они въехали на царские земли. По сторонам дороги вдруг появились широкие полосы хлебных полей. Озимь уже поднялась, высокая и густая.

«Вот рядом с казачьей землею рожает земля, а наша бесплодна. Потому-то и давят бояре нас хлебом… Нет, отныне пахать, братцы, земли донские! Пахать! — говорил с собою Степан, словно стоял на казацком кругу, среди площади. — Прав был ты, братец Сергей Никитич, пахать их!.. Понапрасну велел я тогда разорить твои кузни. Уж тут я… признаюсь, Серега: тут я тебе, друг, виноват! Тут ты далее видел!..»

Эта мысль показалась Степану такой простой и бесспорной, что он удивился и сам, как он раньше не мог до нее додуматься. «Деды, вишь, не пахали. Да мало ли что там у дедов бывало!.. Чего я тогда страшился? Что донские помещики народятся. Ан чтобы дворян между казаками не заводилось, пахать нам не каждый себе, а на войско, да в войсковые житницы и ссыпать зерно для хлебного жалованья, и не надо тогда нам царского хлеба».

Новая дума захватила Степана. Весь день он только об этом и думал. Ведь вместе с пашней должны были стать на Дону и во всем другие порядки, другой уклад жизни…

«На пашню станицами выходить казакам, как в ратное дело, а кто себе лишнего хлеба потянет, того на майдане плетями, да все его животы брать на войско», — обдумывал Разин. Он спохватился, что начались людные места, чаще пошли деревни. А вот впереди и город… Каков же тут город?

Степану казалось уже, что каждый из встречных может быть связан с людьми, которые ждут только знака, чтобы напасть на казачий отряд и вернуть ему волю.

И вот перед ними стоял Острогожск, где был повешен старый приятель и друг Степана полковник Иван Дзиньковский с женой и друзьями. У городских ворот еще высилось несколько виселиц и возвышался облитый кровью помост… Люди угрюмо встречали на улицах города казаков, опускали взоры. В прошлом году в одних их глазах было бы довольно огня, чтобы расплавить железо на руках и ногах Степана. Теперь потухли их взоры, потухли сердца.

«Неужто все миновалось и нет никого, чтобы встать на бояр?! Неужто же так и в Москву довезут, в железах, в колоде и с кляпом?.. Неужто конец?!

Вот так-то по скольким теперь городам стоят виселицы, помосты… да острые колья набиты в землю, чтобы мучить бедных людей. А что застенков, козлов, сколь кнутов и плетей истрепали небось о людские спины! Целый лес батожья извели, сколь тюрем наполнили, осиротили детей, повдовили жен… Да, они не злодеи! Разин — изверг, и вор, и безбожник, убийца, злодей — он рубил воевод, он дворянскую кровь проливал! А которые кровью народной всю землю, как тесто, месят, те не разбойники — добрые царские слуги. От царя им почет, и хвала, и богатое жалованье».

Они миновали другое место воеводских расправ — Коротояк, который из страха, без боя, покинул Фролка. И здесь стоял тоже ряд виселиц. Повернули к Курску…

Фролку везли в Москву заодно с братом, но за весь длинный путь Степан не сказал ему слова. О чем говорить?! Не друг, не товарищ… Не брат… Иван вот был брат! Кабы дожил, был бы он добрый товарищ во всех делах…

«А может, не спас бы я Долгорукого в битве — и был бы Иван живой. Вместе стали бы с ним на дворян… Стать нам было бы так: я — по Волге, Иван — по Дону через Воронеж в Рязань, а Минаич — как теперь и меня везут — на Тулу и Серпухов. Как с трех бы сторон понаперли, куды там боярская рать!..

Советов я мало держал, все своей головою мыслил. А были меня не глупей атаманы… Каб снова теперь…»

И вспомнил Степан беломорского рыбака… «Так и звал его дедом, а имя не ведал. Как он говорил-то: мол, смолоду глуп, а состарился — хоть поумнел, да второй раз на свете пожить не пустят!.. Не пустят тебя, Степан Тимофеич. Видать, что уж дело к концу! Задавили кого воеводы, кого и попы, а кого изменою взяли… И как же я их не узнал?! Минаич тогда говорил, и Алешка… его не любила… А я поддался. Еще и Минаича посрамил за нелюбье к уродам… Вот кабы быть колдуном да в сердцах у людей все видеть!.. А то срам: говорят, весь народ колдовством подымал, города колдовством покорял, бояр побивал, а брошку за пазухой угадать не сдюжил!.. Колду-ун!» — Степан с горечью усмехнулся.

«Вот ведь ждали и звали: скорей бы, мол, в наши-то земли пришли! „Когда же ты, батька, дойдешь до тульских земель?“ Приехал… Стречайте. Вот и тульские земли. А где же народ встает ратью?!» — сам над собой издевался Степан. Но все еще вера в себя не могла в нем угаснуть.

«А что ж, — возразил он себе. — Кабы кликнул я клич из Тулы, небось бы сошлось… Недели, глядишь, не прошло бы, к царю бы явился с народом!..»

«Знать, и вправду пришло повидаться с царем, да не так, как задумал!» — сказал он себе, теряя надежду на то, что снова будет свободен.

«А все же увижу — скажу ему все. Пусть спросит, зачем присягу нарушил, зачем города воевал и народ возметал, — уж я расскажу!»

И вместе с утратой веры в то, что найдутся еще атаманы, которые нападут по пути и отнимут его у врагов, Степаном овладело страстное желанье увидеть царя и сказать ему правду о русской земле и о народе.

Целыми днями теперь он был занят только беседой с царем. Он думал, что спросит царь и как он ему ответит Он находил такие слова, от жара которых, казалось ему, даже камень был должен облиться слезами и кровью, а царское сердце ведь все-таки — сердце, не камень…

Увлеченный своими мыслями, он не заметил пути. На стоянке вдруг стали снимать с него казацкое платье и натянули ему лохмотья.

«Чего-то они творят надо мною, собачьи дети? Должно, уж Москва на носу… Пошто же меня так приодели, как нищего к пасхе? Неужто мне не увидеть царя?! Не покажут! — вдруг понял он. — Устрашились, что я доведу государю про все их дела, что царь их самих велит на расправу народную выдать… Ах, черти!.. Небось ведь и с братом Иваном так было. Прощался он с нами, сказал: „Поймет русский царь казацкое русское сердце!“ На всю жизнь я упомнил его слова. А я-то царя попрекал: чего же, мол, царь не понял?! Ан вон они как творят: казацкое платье долой, на плечи лохмотья. Таким-то дуром повезут, что и царь не узнает, да и народу не знать. Разин ходит богато, как князь, говорят, а тут побродяга какой-то, страшило страшилом, хуже, чем пугало у попа в огороде!.. А мы-то с Серегой тогда говорили: к царю на Москву казакам непригоже пеше! Вот те черкасско седельце да алый кафтан!..»

Степана поставили на высокую телегу, на которой была устроена виселица. В разные стороны растянули цепями и приковали к ее столбам руки и ноги. Сзади него, за ошейник прикованный цепью к телеге, как пес, бежал теперь Фролка в таких же лохмотьях. Он задыхался, кашлял, молил потише гнать лошадь… Степан ничего не слыхал. Он узнавал Москву.

Вот тут он пил квас, когда по пути в Соловки дошел до Москвы, и торговка стоит у того же домишка, все с тем же квасом… Согнулась и нос крюком, а боярских хором на квасу не успела построить… Крестится старая, — может, жалеет его…

Разин вспомнил, как раньше шагал по Москве, вспомнил встречу с царем…

«А кабы сказал я тогда молодому царю про народную долю, что стал бы он делать?

А ну, как сам царь встал бы вместо меня на бояр да царской рукою по правде бы все устроил!..»

И Разин, вдруг позабыв о том, что его везут к пыткам и к казни, сам рассмеялся тому, что надумал…

«Уж царь бы устроил, — с насмешкою продолжал он. — Только колпак подставляй под царскую правду!.. Взять, хоть я бы родился царем — пил да ел бы да пташек травил кречетами. Откуда мне ведать, как люди живут?! Ну, скажем, приехал ко мне воевода. „Здоров, воевода, как жив?“ — „Слава богу, хлебов, государь, уродилось, дары вот привез с воеводства!“ — „Ну, как там народ?“ — „А что им творится! Живут. Государя да господа славят“. — „Ну, славят так славят! Едем с тобой поутру, воевода, на пташек!“ А то может статься и так: прискакал воевода: „Государь! У меня в воеводстве людишки воруют: боярскую землю пахать не хотят и дворян побивают!“ — „Чего же они?“ — спросит царь. „Да с жиру сбесились, таков уж народ воровской, государь; лебеды не хотят — подай хлеба на круглый год. Да эдак мы, государь, без индеек на праздники сядем! Недоимки всюду… Хоть сам волокись за сохой!“ — „А ты возьми, воевода, сот пять солдат, побейка-ка воров, а заводчиков вешай повыше!“ Вот тут и вся тебе царская правда, Степан Тимофеич!..»

Он вспомнил московского беглеца, который жил у него в станице после «медного» бунта.

«Ведь бил же с ним царь по рукам, а потом обманул! Вот еще тебе царская правда! Ее ли мы шли добиваться?!»

Степан не слыхал, как сняли его с телеги, не заметил, как ввели его на высокое крыльцо Земского приказа, как скинули с плеч лохмотья и вздели руки в ременные кольца.

Только тогда, когда стали поднимать его на дыбу и начали выворачиваться из плеч суставы, он оторвался от своих размышлений.

Он осмотрел застенок с пыточными орудиями, двух палачей, подьячего и плюгавого человечка в боярской шапке.

— Вот тут и живет, значит, царская правда! — сказал он вслух…