В тот год, когда Разин зимовал на персидском острове, под самое рождество в Ведерниковской станице умер старый казак, выходец с Волги, Минай, по прозванию Мамай, один из тех «баламутов», что, как Тимош Разя, мутили казачество... Сын его Фрол остался после отца тридцатилетним казаком и сразу проявил себя по-иному, чем батька: вместо того чтобы шуметь по сходкам, Фрол перетряс оставшееся после отца добришко и вдруг, словно батька ему оставил сундук денег, стал, что ни день, обрастать богатством.
      Месяца три прошло после смерти отца, как Фрол Минаевич собрался, поскакал в верховья, где шаталось без дела скопище московитских беглецов, и привел оттуда к себе в низовья толпу с полсотни бродяг. Потом с ними вместе отправился в запорожские земли, на рубеж Едичульской орды, и купил у ногайцев табун сотен в пять лошадей. Не прошло после этого месяца, едва степи начали покрываться свежей травой, как татары пригнали Минаеву несметно овец; кто говорил – тысяч пять, кто считал, что не меньше восьми... Лошадей и овец Фрол Минаев пустил пастись по донецким степям. Оставив свои табуны и отары овец на наемных людей, Фрол помчался в Воронеж, привез из Воронежа кос. Людей ему не хватало. Фрол кликнул клич и набрал еще голытьбы. Не менее сотни косцов работали у него на покосе, в степях между Донцом и Доном. Стога росли, что твой город...
      Фрол приехал в Черкасск за солью. Купил возов десять, бранился, что больше не продают – страшатся оставить без соли Черкасск...
      Атаманы почуяли новую силу, наперебой звали Фрола к себе.
      – Чего-то ты все затеваешь, Фрол? – говорил Корнила. – Невиданно на Дону, как наливаешься, матереешь! Богату кубышку покинул тебе Мамай. А ведь кто бы подумал – тихоня! Всю жизнь с домовитыми лаялся, ан сам в домовитые лез! Неслыханной силы купец на Дону из тебя взрастет! Глядеть, вчуже сердце мое атаманское радо!
      Фрол усмехнулся, довольный собой, весь налитой неистраченной силой, рослый, широкий, с крепким румянцем на загорелом, смуглом лице, с гулким, раскатистым голосом; он выпил полную чарку поднесенного Корнилой вина, смачно захрустел свежим огурчиком.
      – Кубышка кубышкой, батька Корнила Яковлич. Да мне еще бог подает: вставать люблю рано, работы никак не страшусь, – зарокотал его звучный голос, налегая на "о". – Что делать-то, батька, золотко? Ратных дел что ни год – все меньше. С Азовом нам воевать не велят, крымцев указывают не задорить... Чем теперь станем жить на Дону? По-Стенькину персов шарпать? Волжские караваны громить? Не с голоду мне с молодою женой помирать?
      – Ну, ты с голоду не помрешь! – засмеялся Корнила.
      – Не помру, батька, золотко! Мне пошто помирать! И других накормлю! Нам, донским казакам, теперь только торгом жить. Я, батька, золотко, покажу донским, как торга вести. Нам, донским, батька, надо московских купцов забить торгом...
      – Лошадей, говорят, покупаешь? – спросил Корнила.
      – Кони, батька, – прямой казацкий товар. Покупаю! – сказал Минаев. – Я, Корнила Яковлич, одному тебе расскажу: слыхал от дружка я верное слово, что государь хочет войско великое конное строить. Стало, ему будет надо коней. До сих пор драгунских коней монахи растили. А я на донской траве подыму коньков, каких монахам не снилось! Ударю челом государю табунов голов с тысячу для начала... Посчитай-ка на пальцах, батька, сколько будет прибытка: у ногайцев беру я коней полтора рубли с головы – и то много, а государь мне по десять рублев с головы даст. Считай! Теперь – солонина баранья, сало... А где скот, там овчина, там кожи, там шорный товар... Вот ты сам и суди! – заключил Минаев.
      – Зате-ейщик! – с завистью к его свежим силам, к его молодой живости восхищенно сказал Корнила.
      – Новый путь торю для донского казачества, Корней Яковлич! – похвалялся Фрол. – Донской рыбой московски торга завалю... Рыбны бочки куплю, продаешь? – внезапно спросил Фрол Корнилу. – Солонинные бочки мясные тоже куплю. Лук, чеснок ты, сказывали, растишь, – все куплю... Соли мало у вас в Черкасске. В Астрахань мыслю послать приказчика соли куплять...
      Кое-кто из черкасских знакомцев предлагал Минаеву поселиться в Черкасске, не жить на отшибе от прочих донских богатеев.
      – Я круты бережки люблю. А в своей-то станице и дом у меня стоит над самым над крутояром, – простовато сказал Минаев.
      По Дону плотами шел к Фролу с верховьев лес. У берега под станицей мокли придавленные в бочагах камнями серые кожи.
      Станичные казаки потихоньку ворчали:
      – Провонял всю станицу!
      – Атаманы! Да что же в глаза мне не скажете! Мне ведь досуга нет обо всем подумать! Не обессудьте! Я на остров сойду, чтобы вам не смердело! – просто сказал Фрол.
      И в два дня все кожи были увезены на лодках на широкий, просторный остров между Кагальницкой и Ведерниковской станицами, раскинувшийся на версту в ширину и в длину версты на три вдоль Дона. Остров порос ивняком, орешником; он был любимым пристанищем рыбаков, и Минаев тут тоже затеял рыбные ловли, стал держать здесь своих рыбаков, челны, даже выстроил для рыбаков жилища... Понизовые богатей старались сбыть Фролу свои товары. Он все покупал...
      Из Москвы воротилась на Дон зимовая станица с недоброй вестью, что государь, ожидая возвращения Разина из морского похода, не прислал донским казакам хлебного жалованья и обещал прислать лишь тогда, когда все среди донских станет тихо и все будут мирно жить по своим станицам.
      Фрол тотчас примчался в Черкасск.
      – Атаманы, да как же так! Надо писать государю, что загинем без хлеба. Ведь у меня какова ватага – все жрать хотят!
      – Вор Стенька Разин всему Дону помеха, Минаич! Нам, домовитым, всем вместе думать, как его успокоить навеки, когда он на Дон вернется, – сказал Самаренин. – Вести есть, что вор ворочается вскоре. Надо нам дружно стоять на него, а не то мы и все пропадем!
      – А нуте вас! С вами пива, я вижу, не сваришь! Как на псарне, казак казака грызете! Мне хлеба, не свары собачьей надобно! – резко сказал Фрол, повернулся и вышел из войсковой избы, с досадою отмахнувшись от войскового есаула.
      Фрол помчался куда-то под Курск и через две недели привез на всю свою братию хлеба – целый обоз.
      В Черкасске лишь развели руками, удивляясь тому, где и как в эту трудную пору года Фрол ухитрился купить столько хлеба.
      – Дорогою ценой купил, что тут делать?! Как деньги ни дороги, хлеб-то дороже! – пояснял Минаев.
      Когда по Дону прошел слух, что Разин стоит в Астрахани и вот-вот будет на Дон, домовитые тайно съехались у Корнилы, в Черкасске. За Фролом Минаевым прислали гонца. Он был в это время занят на острове. Говорили, что строит там салотопню и свои струги для верхового торга. На острове курились дымки, стучало множество топоров, скрежетали пилы.
      Покинув свои дела, без спешки Фрол Минаев приехал в Черкасск по вызову атамана. Безучастно слушал, когда домовитые говорили, что от Степана пойдет на Дону смятение, что надо его схватить и судить в Черкасске...
      Корнила сказал, что по царской грамоте Разин должен оставить пушки в Астрахани и придет на Дон безоружным. Если заранее отогнать голытьбу, скопившуюся в Зимовейской станице, да выслать войсковую засаду, то можно легко схватить Разина дома и тут же, не мешкав, отправить его не в Черкасск, а сразу в Москву.
      Самаренин и Семенов заспорили: со Стенькой самим казакам не справиться, надо просить государя прислать на Стеньку стрельцов. Другие не соглашались, говорили, что нужно собрать в Черкасск казаков из верховых станиц, словно бы по вестям с Азовского или с Крымского рубежа, будто турки или ногайцы хотят напасть на Черкасск, и с теми казаками пойти на Разина в Зимовейскую станицу, чтобы разбить его своими силами...
      Когда до Минаева дошла очередь высказать свое мнение, он сказал, что молод еще судить войсковые дела, а кабы спросить его покойника батю, то батя сказал бы, что всякого, кто накликает на Дон воевод со стрельцами, надо камнями побить, как собаку, а то и живьем закопать поганца в могилу...
      – Мое дело – торг, – сказал Фрол, – табуны, да овечки, да рыбные лавки. Со Стенькой мне что делить? Караванов на Волге я грабить не стану и кизилбашские города все задаром ему уступлю. Голытьбу я свою за работу кормлю, работники от меня не уйдут ко Степану...
      – Да он же овец у тебя поотгонит, коней пограбит! – кричали со всех сторон Фролу.
      – Господь не попустит того, атаманы! – густо «окая», говорил им в ответ Минаев. – Он, сказывают, и сам богат ныне; у него на все денег хватит. Надо ему – и свои табуны заведет, и овечек своих...
      И вот, когда Разин пришел уже на Дон и нашел тут себе надежную пристань, только тогда и Корнила, и вся донская старшина поняли, как обманул их «богатей» Фрол Минаев, уразумели, откуда взялась та нежданная «кубышка», которую Фрол будто бы получил в наследство после отца, увидели, кому они сами спускали свои товары, когда продавали их Фролу Минаеву, новому богачу, поняли, для кого Фрол готовил свои табуны, запасы хлеба, и соли, и мяса, и шорный товар. Но теперь уже было поздно. Остров молодого удачливого донского купчины Фрола Минаева сделался островом Разина, а сам Фрол Минаич, хотя не ходил в воровской поход, оказался одним из ближних разинских есаулов. Притом же Минаев своими ушами слышал все замыслы понизовой старшины, которая не стеснялась при нем высказываться откровенно.
      – Хитрей самого Степана, собака! Подвел он нас всех, дураков, как сома на свиную печенку! – говорил атаман, досадливо повторяя любимую приговорочку Фрола: – «Золотко», чертов сын, переметчик проклятый!
      На острове возле устья Донца дозорные войсковой избы, посланные разыскивать сгинувших разинцев, обнаружили пушки, глядевшие на берег из ивняка и орешника. Оттуда слышались песни и поднимался дым многих костров...

      – Добро пожаловать, батька! Здравствуй на новоселье, Алена Никитична! – приветствовал на острове Фрол Минаев новых хозяев первого дома, который был выстроен на самом высоком месте, чтобы не доходила сырость.
      Но как ни старался Фрол со своими работниками я товарищами, как ни велики были богатства, присланные Степаном на постройку нового островного городка, все же дом был не настоящий, а полуземлянка; хотя тут был и дощатый настил пола, и настоящая печь, и лубяная кровелька, хотя два небольших окошечка возвышались чуть-чуть над землей и в доме было две горенки, но все-таки назвать его «домом» было нельзя. Это было совсем не похоже на те хоромы, которые представляла себе Алена, когда мужики говорили, что Степан пришлет за ней колымагу и увезет ее в новый город, который он ставит, на злобу бояр и на радость всем бедным людям, в своем справедливом царстве за Волгой.
      Алена растерянно стояла над своим добром, которое казаки, под началом Тимошки, таскали с челнов на остров, чтобы устраивать новую жизнь в новом «городе»... Да и какой же тут мог быть город? Низкие части острова заросли камышом и осокой, на высоких росла ольха, болотное дерево, ива, что полоскала свои ветви в холодной воде Дона, и только ближе к вершинке холма, где стоял «дом» Степана с Аленой, торчало несколько старых осин да гнездился орешник...
      Вокруг, по кустам, виднелись землянки и шалаши. Знакомые люди из беглецов, прибранных на работу Фролом Минаевым и уведенных из станиц зимою, приходили к Алене поздравлять ее с новосельем... Она все никак не могла опомниться, прийти в себя и начать новое устройство дома... Если бы был тут Степан, она бы расплакалась и стала проситься назад, в станицу, в их прежнюю избу, с высоким крыльцом, с настоящими окнами, под тесовой кровлей... Но Степан будто сгинул, сразу куда-то уехал на лошади. Остров был велик, и кто знает, где он там, чем там занят?! Изредка лишь казалось, что ветер доносит откуда-то сквозь шум ветвей то его недовольный окрик, то громкий разинский смех, то какие-то повелительные восклицания.
      И вот поднялось солнце, настало утро, и только тут Алена увидела, какою горой вокруг навалены все ее вещи, а казаки еще и еще продолжают что-то таскать из челнов. Тимошка же по-атамански покрикивает на них, суетится, хлопочет...
      – Да батюшки! Ведь казак возвернется скоро, голодный, а я не поспела прибраться! – воскликнула наконец Алена и принялась за дела...
      Но Степан вернулся лишь к вечеру, приехал со своими есаулами, с Наумычем, Митяем, со старым Серебряковым, с Фролом Минаевым и с молодою Минаихой, которая навезла с собой жареного и вареного, горячих пирогов и всяческой всячины.
      – Здоровы бывайте на новоселье! – певуче и приветливо говорила она, кланяясь Алене. – В поклон от меня, старшая сестрица Алена Никитична, тут курничек, тут рыбничек, тут с печенкой, тут с луком, с грибками, а сей-то с яблочком! – Минаиха весело, заразительно засмеялась. – Целой станицей казачки пекчи пособляли. Все спрашивают: куды, на чью свадьбу?
      – Алешка, Алешка! А где же вино, где же чарки?! – весело вскинулся Разин.
      – Ить ты не сказал, Тимофеич, что будешь с гостями! Сама-то я негораздушкой экой осталась! Матрена Петровна-то нарядилась!..
      – Алешка, а где тот железный сундук с позолотой? – спросил Степан. – Да вот он!.. – ответил он сам же.
      Тимошка велел принести какие-то сундуки, каких она никогда не видала, поставил их тут, у землянки, накрыл холстом. Алена Никитична думала: там пищали да сабли, какая-нибудь атаманская справа... И вдруг Степан вынул из сундука такой пестрый, цветистый плат, какому на свете и равного нету. Сам накинул ей на плечи. Вынул из сундука большой ларец «рыбья зуба», отворил, – а под крышкою жемчуга!..
      Головная перевязь с жемчугом...
      – Не дари жене жемчугов! – бойко крикнула Мотря Минаева.
      – Кому же дарить? – спросил Разин.
      – Не дари жемчугов: слезы будут!
      Разин махнул рукою.
      – На том и живот человеческий: то слезы, то смех, а без слез кто бы в смехе знал сладость! Носи на здоровье, Алена! – воскликнул он и поцеловал ее при всех в губы. – Али моя казачка не вышла красой?! – хвастливо спросил он у есаулов.
      Алена зарделась от его похвалы, засуетилась с хозяйством, выставляя на стол чарки.
      – Тимошка! Кошачий ты Ус! Помоги атаманше: не ведает, где для вина посуда, какую давать! – весело крикнул Степан.
      И Тимошка, открыв другой сундук, стал вынимать кубки, братины, чары, что впору царю...
      Когда была налита чарка за новоселье, Фрол поклонился Алене.
      – Не обессудь, сестрица Никитична: обещала за добрые вести мне самый большой ковш вина, да и крепкий поцелуй обещала! Коли был таков уговор, за то, что я добрый пророк, то ни Мотря моя, ни Степан Тимофеич не взыщут.
      За атаманской пирушкой пошли будни. Степан поднимался чуть свет и – в седло на весь день... Только к вечеру возвращался, усталый, и, словно подрубленный дуб, валился на лавку.
      Ни пуховые подушки, ни шелковое, на соболях боярское одеяло, которое он подарил Алене, его не манили. Он спал одетый, пропахший смолою и дымом, в заскорузлой от пота рубахе, с руками, запачканными землей...
      «Вот тебе и „по-царски жить“!» – грустно вздыхала Алена, вспоминая слова Степана, когда он велел ей оставить курень и собирать добро в дальний путь...
      Он спал беспокойным, каким-то настороженным сном, как сторожевая собака, которая слушает шорохи ночи, чужие шаги, чует чужие запахи, тянет носом, вздрагивает и шевелит ушами...
      Так шли дни и ночи, Степан бывал всюду и не замечал Алены Никитичны.
      По всему Кагальницкому острову стучали топоры, дымились костры, слышались крики, рабочая перебранка...
      Еще не успев настроить жилищ, люди огораживали весь остров земляною стеной, укрепляли ее где плетнями, где тыном. Среди острова вырубали мелкий лесок, строили кузни, другие тесали древки для пик, конопатили челны. Рыбаки выходили в челнах ловить рыбу или вялили ее, солили, коптили... Те выезжали на стрижку овец, те пасли табуны, откуда-то пригоняли гусей...
      В первые дни на острове опасались шуметь. Все было тихо, как будто стояли в чужой земле и страшились, что кто-то может прогнать. Но потом, когда поставили пушки, вдруг ожило все криками, песнями. Песни в работе звенели над островом целыми днями. Вот подошло еще войско, а вот пошли и новые прибылые ватажки, что ни день – больше да больше...
      – Ты послушь-ко, Степан Тимофеич, чего донские толкуют, – не богатей, спаси бог, батька, золотко, – голытьба верховая: «Либо мы казаки со Степаном, а либо – московские беглецы. Он праведный атаман, он хочет по всей земле устроить казацкое царство, да мужиков к нему сошлось много, а мужики тебя так повернут, что и сам, прости боже, за соху возьмешься!» И как теперь быть, Тимофеич?!
      – Старшинская брехня! – резко сказал Степан. – Рознь между нами посеять хотят и страшат казаков сохою. А я доподлинно знаю, что сам Корнила пашет в степи да сеет. Только степь-то просторна, ты как его уследишь! А старшина такою брехней хочет поднять на нас казаков. Скажут, что мы тут за пашню стоим, сохи-бороны к пашне ладим... Чтобы они казакам не брехали, с сего дни в верховья с низов никого не пускать. На Дону речные дозоры поставить, по степным дорогам – заставы. Кто с верховьев поедет в Черкасск – и тоже нам ведать бы, по какому делу...
      И с этого дня Черкасск оказался отрезан от верховых станиц. Войсковая изба перестала быть хозяином Тихого Дона. Даже торг верховьев с низовьями был прекращен. По пути к Черкасску Разин скупал все товары, заставляя купцов приставать к своему острову.
      Кто хотел противиться и продолжать свой путь на низа, тому речные дозоры молча указывали на пушки, глядевшие с острова, уже не из береговых камышей, а с башен...
      Больше всего войсковая старшина досадовала на то, что не заняла раньше разинцев этот удобный остров, с которого можно было держать в руках все донское Понизовье, отрезав его от прочего русского мира... Разинцы преградили и Дон и Донец, проверяли все суда, идущие мимо по обеим казацким рекам...
      – Обучал себе на голову атаманской науке! Учил, где города строить для обороны, как лучше стены крепить. Вот моя наука – и против меня! – ворчал Корнила, со страхом наблюдая, как растет сила Разина.
      В Черкасске шел слух, что сила Разина с каждым днем множится, войско его возрастает. Стало известно, что со стороны Слободской Украины к Разину без конца идут украинские переселенцы и беглые мужики из Курщины, Тульщины, Орловщины. Приходят охотники и из верховых станиц. Верховые казаки совсем перебирались к Степану, покинув свои станицы и захватив с собой семьи. Видимо, больше уж их не страшили разговоры о том, что в войске Разина много пахотных мужиков, которые «пересилят» и заставят пахать донские казацкие земли.
      Вот уже несколько черкасских торговцев – армян и греков, услыхав о богатстве разинцев, покинули Черкасск и перебрались на разинский остров. Хотя в самый город их не впустили, но они раскинули майдан под городскою стеной и торговали вовсю.
      По Дону и за донские пределы быстро летел слух о постройке нового городка, названного Кагальником, по его близости к Кагальницкой станице...
      Степан сидел на бревне у караульной землянки, по временам улыбаясь тому, как сын его Гриша, размахивая деревянною саблей, с криком бросается в схватку с мальчишками-"врагами", старавшимися снизу с такими же деревянными саблями приступом взять кагальницкую земляную стену. Степан видел, что Гриша похож на него самого и чем-то еще на того «мальчишку Алешку», с которым вместе Степан шел с богомолья на Дон...
      Степан с гордостью наблюдал, как бесстрашно и ловко Гришка отражает натиск мальчишек.
      – Вырастут – тоже казаки будут! – вслух произнес Разин.
      И вдруг, бесшумно подкравшись, на гребень стены выскочила ватага ребят. Сбитый с ног Гришка свалился кубарем с откоса стены и сильно ударился головой о камни. Степан быстро поднялся на стену и перегнулся с раската.
      – Серге-ей! – прогремел на весь остров зов атамана.
      Голос его прозвучал такой грозой, что все побросали свои дела.
      – Сергей! Сергей! К атаману, Сергей! Сергуш! Есаул Сергей! – катилось из уст в уста по стенам к землянкам, где работали казаки.
      Сергей появился перед Степаном.
      – Кто строил стены с низовой стороны? – спросил атаман.
      – Кто ж построит? Казаки!
      – А кто дозирал?
      – Кому ты велел! Говори, что ль, ладом, что ты дурня-то корчишь! – зло огрызнулся Сергей.
      Степан неожиданно размахнулся и ткнул его кулаком в скулу. Сергей пошатнулся. В горле его захрипело, как в глотке взбешенного пса, и руки стиснулись в кулаки.
      – Вот те и шурин! – насмешливо выкрикнул кто-то из казаков, не любивших Сергея за то, что он, на правах атаманского шурина, бывало, зазнавался перед другими.
      Все оставили топоры и лопаты. Ребята, присевшие возле Гришки, тоже утихли, и Гриша, очнувшийся от забытья, не мог понять, что случилось, и плаксиво кривился.
      – Что дерешься? – тихо спросил Сергей, побелев от обиды.
      Степан размахнулся еще раз и снова ударил его по лицу.
      – Чего дерешься? – громко крикнул Сергей.
      – Гляди, дубина! Стену твою ребята малые взяли. Забрались без лестниц... Мало бить – и башку размозжу!..
      Сергей сплюнул кровь.
      – Не пес я, и словом сказать мочно, – сдержанно укорил он, – а что сказано, то и поправил!..
      В эту же ночь Сергей убежал в Черкасск.
      Разин послал к нему Тимошку, позвать назад.
      – Что мне, морду не жалко! Я ныне богат воротился от кизилбашцев. Будет мне и в станицах почет! – сказал атаманский шурин.
      – Убью изменщика, как поймаю, – сквозь зубы пообещал атаман.
      Черкасская старшина не решалась напасть на Степана, пока не разведаны по-настоящему силы разинских казаков.
      Корнила неоднократно посылал на Кагальницкий остров своих людей, приходивших к Разину как перебежчики на его сторону. Лазутчики были надежны, но ни один из них не сумел возвратиться в Черкасск: Разин не отпускал с острова тех казаков, которые пробрались к нему из низовьев...
      Когда Сергей поссорился с Разиным и убежал от него в Черкасск, Корнила обрадовался: на сторону понизовых переходил один из ближайших людей Разина, который, конечно, должен был хорошо знать о том, каковы его намерения и как укреплен разинский городок... Старым, испытанным способом, за кружкой вина, от Сергея добивались признаний. Кривой плакал слезами, говорил, что Разин его осрамил и побил без вины, что больше им в дружбе не быть, но мыслей Степана он все-таки никому не выдал, хотя все понимали, что не мог же Степан таить свои замыслы даже от ближних своих есаулов, каким был Сережка Кривой...
      Но, не пуская своих казаков в Черкасск, Разин давал отпуска под поруку верховым казакам, и те бывали в своих станицах. Корнила засылал своих лазутчиков и туда, чтобы расспрашивать отпускных разинцев.
      Завзятый гуляка Евсейка пропил с отпускными разинцами немало войсковой казны, чтобы выведать о намерениях атамана.
      – Велит, мол, Степан им готовыми быть, а куда и зачем их готовит, о том ни слова! – докладывал Корниле лазутчик Евсейка.
      – А допьяну ли ты их поил? – добивался Корнила.
      – Допьяну, батька! Ну сколь можно пить? Человек ведь не лошадь!.. А сам я в Кагальник поопасся, батька: ведают там меня, продадут... А спросишь их, сколь народу в приезде, они не сказывают, молчат, а иные и хвастают, что народу «несметно».
      Осень уже подходила к концу. Вот-вот пойдут холода, через месяц станет и Дон, и тогда «воровской» городок будет легче взять, окружив его со льда, а донская старшина по-прежнему ничего не могла добиться толком о разинском острове.
      И вот в дом Корнилы вошла гостья – старшинская вдова Глухариха, половине донских казаков кума, удачливая сваха, умелая повитуха, во время казацких походов – ворожея и утешница молодых казачек, на весь Черкасск советчица, ядовитая сплетница и атаманская подсыльщица.
      – Неужто анчихрист меня во полон возьмет и домовь не пустит! Куды таков срам, что старуху держать в полону?! Пойду хлопотать за казацкое дело, послужу на старости Тихому Дону, – предложила Глухариха Корниле.
      – Смотри не проврись в чем, болтлива кума! – остерегал ее на дорогу сам атаман. – Хоть Степан тебе кум, а все же не так единое слово скажешь – и пропадешь! Разбойник, он и старуху тебя не помилует! Хоть я в колдовство Степана не верю, да разум его атаманский не твоему чета – все тотчас увидит! Тогда уж к нему никаких лазутчиков не посылай... А мне все до малости ведать надо...
      – Сама кур вожу. Смолоду знаю, что двум петухам тесно в одной курятне. Во всем разберусь, кум Корней. Такой простой дурой прикинусь, что сам ты меня не узнаешь!..
      Больше целого дня пути на челне отделяло Черкасск от разинского островного городка, но кума Глухариха не пожалела старых костей и отправилась в гости к куме Алене Никитичне...
      Каждый день подходили к Кагальницкому городку толпы пришельцев и отдельные одинокие путники, слышавшие о том, что Степан Тимофеевич принимает всех.
      – Э-ге-ге-э-эй! – раздавался с берега протяжный крик.
      – Чего нада-а-а?! – откликался казак с караульной башни Кагальницкого городка.
      – Давай челна-а! К вам в город пришли-и!
      – Сколь народу, каких земе-ель?
      – Рязанских десятков с пято-ок!
      – Рязань косопуза прилезла. Впускать? – спрашивал караульный у атамана или у ближних его людей, приставленных к прибору новых пришельцев.
      – Косоруких не надо, а косопузы – чего же? – сгодятся! – шутили вокруг.
      И разносился над Доном крик с башни, обращенный к Тимошке, который ведал в Кагальнике переправами с берега.
      – Э-ге-эй! Тимоха-а! Челны подавай на берег!
      Так каждый день приходили сюда брянские, калужские, тульские, тверские, владимирские беглецы. Кто приходил, тотчас же ставил себе шалаш или рыл бурдюгу, а не то находил своих земляков и ютился пока возле них.
      В толпе пришельцев из Курска караульный казак заметил дородную и румяную старуху.
      – Стой-ка, мать! Ведь ты из Черкасска! Гляди, к «соловьям» приладилась, а! Пошто в город прилезла?
      Казак удержал ее за рукав.
      – Пусти, пусти турка проклятый! – воскликнула смелая баба. – Да знаешь ты, кого не пускаешь?! Лапотников вонючих впускать, а меня-то, природну казачку, и нет?! Да кум Степан тебе рожу расплющит, кума-то Алена полны глазищи твои за меня наплюет!.. Алена! Алена!.. Да слышь ты, кума!.. – завизжала она, и казак отступил, безнадежно махнув рукой.
      – Ух, батюшки, словно кобыла, вся в мыле! – воскликнула Глухариха, ввалившись к Алене Никитичне и вытирая платком обильно струившийся пот. – Куды ж ты, кума, залезла? Кругом вода... Сидишь, как цапля в болоте, и добрых людей-то тебе не видать! – выпалила старуха. – Сон привиделся мне про тебя. Я – наведать, мол, надо! Да крестника Мишеньку повидать захотела, каков он возрос, вот подарок ему захватила...
      – Не Миша – Гришатка, – поправила мать.
      – Да что ты! Да что ты! Я ведаю ведь и сама! Я сказала: мол, Гришеньку-крестничка надо проведать!
      Она обвела взглядом нехитрое жилище Степана – простую землянку с маленькими окошками и сырыми бревенчатыми стенами, почти не отличавшуюся от других казацких жилищ Кагальницкого городка.
      – Ой, сраму, кума! И живешь-то ты в воровской бурдюге, не в человечьей избе! С воды-то туман, лихоманку, того и гляди, подхватишь. Муж хитер: навез персиянских нарядов, жену обрядил – да и в клетку, чтобы зор человечий женской красы не видал!.. Покажи, что в гостинцы навез. Зипуном-то богат воротился?
      Алена открыла сундук, показывала наряды. При свете трескучих свечей жарко сверкали драгоценные камни в кольцах, монистах и головных уборах.
      – Подарила бы куму-то! Ведь в воровское логово к тебе не страшилась лезти! – не выдержала старуха. – Воротный казак, вот с такой бородищей, как зыкнет... признал, окаянный!.. Я чуть не сомлела...