Скажем так: коли уж в Астрахани разбойники на казаков нападают, а по Волге и пуще могут напасть, – заговорил Наумов вполголоса. – Мы, мол, тяжелые пушки покинем все тут, а фалконеток покинуть не можем... А я, Тимофеич, весть получил из Паншина и из Качалинска-города: там к нам новые казаки пристанут и пушки свои с собой повезут. Тогда нам на что тяжелые пушки отселе тащить – без них в пути легче... А фалконетки мы обещаем отдать воеводе у Царицына со стругами, как Волгу минуем...
– А вдруг да не схочет? – сказал Степан.
– А мы ему, батька, ясырь привезем в покорность, княжну твою под купецкий залог отдадим да пушки, какие тяжеле. Ну, что там еще?.. Неужто ты шубу ту пожалеешь, какой он тогда любовался?
– Жалел я добра за казацкую волю! – воскликнул Разин. – Боюсь, он ясырь возьмет, пушки возьмет, шубу на плечи взденет – да снова упрется: скажет, что пушки не все...
Наумов обрадовался: в первый раз Степан Тимофеич заговорил о выдаче ясыря воеводе как о возможной сделке.
– А ты, батька, не давай вперед! Скажи: на прощанье, мол, шубу тебе приготовил, а ты не пускаешь!.. Придется, мол, крестному шубу и беречь до Черкасска...
– Эх, была не была, попытаем! – воскликнул Степан. – Ну, ты ступай спи, – отослал он Наумова.
– Люблю тебя, батька! – воскликнул Наумов, пожал ему руку и скрылся в своем шатре, невдалеке от шатра атамана.
Тимошка Кошачьи Усы вскочил с кошмы, на которой сидя вздремнул.
– Поранен ты, батька?! – тревожно спросил он.
– Я и сам-то забыл, что поранен, – такая и рана! – отмахнулся Степан.
Он прилег на ковре. Но рана вдруг стала отдаваться острой болью, мешала спать... «Пойду поброжу по бережку», – сказал себе атаман. Он поднялся и пошел меж шатрами и между казаками, спящими под открытым небом у чадящих костров.
В воде отражались яркие звезды, какие бывают только в новолунье. При отсвете их чуть маячили в стороне от берега разинские струги. Степан заметил на воде у самого берега рыбацкий челнок, шагнул в него и оттолкнулся ногой. Он нащупал весло, сильно ударил им по воде. Тотчас же вынырнул подле него сторожевой челн. Свет фонаря осветил атамана с головы до ног и, словно бы виновато моргнув, скользнул на воду...
– Не ведали, батька, что ты, – смущенно сказал караульный казак с челна.
– А чего ты не ведал, крещена рать! Дура ты, да и все! – усмехнулся Степан, подумав, что всюду за ним следят...
В несколько сильных ударов весла он бросил челнок к головному стругу, вскочил на палубу и хозяйской рукой решительно распахнул шелковый полог шатра персиянки. Ханская дочка безмятежно спала на своей постели, слышалось ее ровное дыхание и тяжкое подхрапывание мамки. Из шатра пахнуло теплом и сладкими духами...
– Зейнаб! – шепотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей рассказать, что поутру он отвезет ее к воеводе, а потом она поплывет через море к отцу... Как станет ей объяснять, он еще не знал, но был уверен, что она его тотчас поймет и обрадуется... «Вот будет рада так рада!» – подумал он.
Шепот его разбудил персиянку. Она молча в испуге вскочила и стояла теперь перед ним, светлея неясным пятном. Степан взял ее маленькую горячую, дрожащую руку.
«Трепышется, будто птаха», – подумал Степан и вдруг неожиданно для самого себя притянул ее ближе с тем самым внезапно нахлынувшим жаром, с каким час назад схватил в корчме Машу... Она была ему ниже чем по плечо. Он нагнулся, чтобы взглянуть ей в лицо... В висках у него зашумело, будто от хмеля, но персиянка рванулась, скользнула мимо него из шатра, и Степан только ловким и быстрым, откуда-то взявшимся юным прыжком успел настигнуть ее над самой водой...
В его руках, крепко сжавших ее, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев...
С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под ноги его с диким воплем метнулась старая жирная мамка и ухватилась за сапоги...
– Брысь, чертовка поганая, баба-яга! – зыкнул Степан на старуху, пинком отшвырнув ее прочь...
И от злости ли, или от крика старухи внезапно он отрезвел, бережно поставил девчонку на палубу струга и усмехнулся...
– Иди спи, – сказал он, легонько подтолкнув ее внутрь шатра.
Степан шагнул за борт и спрыгнул в челнок, черневший возле струга на воде, которая начала уже отливать свинцовым предутренним блеском...
Атаман указал поутру снять с пленных колодки и цепи, связать им руки веревками и рассадить по челнам, чтобы везти к воеводе. Казаки, почуяв, что это начало похода на Дон, весело усаживали ясырь в челны, пели песни...
С атаманского струга сошел сам Степан Тимофеевич в свою ладью, принял с борта маленькую персиянку и усадил ее рядом с собой на корме. За ней неуклюже, ежась от страха, с двумя узлами добра сползла ее верная мамка, уселась на дно челна, держась за свои узлы. Степан махнул шапкой. Гребцы дружно взялись за весла, и длинная вереница их рванулась по Волге к пристани, где пристали впервые, когда пришли в Астрахань...
Астраханцы, заметив веселое оживление среди казаков, садились в челны и направлялись к казацкому каравану. Многие кричали здравицы атаману, иные перекликались со своими знакомцами-казаками.
Челны беспорядочно плыли, толпясь, сталкиваясь бортами, цепляясь веслами. Было пьяно и шумно. Из одних челнов в другие передавали чарки и кружки с вином, со смехом и криками кидали друг другу закуски... Несколько десятков рыбацких лодчонок плыло рядом с разинскими челнами, вмешиваясь в их ряды. Астраханские ярыжки вместе с казаками пили вино, угощали разинцев печеной рыбой, иные просто по-рыбацки закусывали мелкой живой, еще трепещущей рыбешкой, для вкуса присыпав ее толченой солью. Над водой ревели волынки, пели рожки, звенели свирелки...
Разин плыл впереди. Рядом с ним в ладье на подстеленной ханской шубе сидела пленница. Хотя сам атаман уже много раз видел ее лица, она закутала голову белой фатой перед тем, как спуститься со струга в ладью. Ей уже объяснили, что ее отправят к отцу, и она доверчиво и благодарно подчинялась всем приказаниям Разина, словно забыв или поняв все то, что случилось ночью. Разин обнял ее одною рукой. Ему было приятно чувствовать рядом с собой это маленькое покорное и доверчивое существо...
– Атаман венчаться поплыл! – крикнули на берегу.
– Любовь да совет! – подхватил еще кто-то, считая, что под фатою сидит невеста.
Казаки, везшие в челнах персов, поили их вином из своих рук, дружелюбно прощаясь с ними, хлопали по лопаткам ладонями.
– В Кизилбаш гуляшь! – поясняли им.
Смуглолицые пленники, улыбаясь, скалили белые зубы.
На пяти больших челнах везли, в уступку воеводе, пять пушек. Эти челны глубоко, по самые края, сидели в воде. Разин сумрачно поглядывал на них, еще опасаясь, что воевода не согласится дать пропуск без остальных пушек.
Астраханские стрельцы и посадские толпились по берегу, кричали здравицы и махали шапками. Казаки в честь прощания с городом подвезли и скатили на берег несколько бочек вина. Хмель начал ходить и по берегу песней и пляской...
– Раздайсь! Пропусти к атаману! Раздайсь! – послышались крики, и легкий челнок, обгоняя другие, поравнялся с ладьей Разина.
– Дрон! Гляди, гляди! Дрон Чупрыгин!
– Здорово, Дрон! С того света? – закричали вокруг в челнах.
– Чупры-ыгин! Твое здоровье! – крикнул какой-то казак, осушая ковш, полный вина.
– Дрон! Дро-он! – шумели вокруг...
Наумов ловко перескочил на палубку атаманской ладьи, помог перебраться истощенному человеку в лохмотьях. Разин глянул, узнал. Пораженный, он рывком вскочил со скамьи, так что челн закачался.
– Дрон! Здорово, мой есаул! Знай донских казаков! И в огне не сгорают! – радостно выкрикивал Разин, тиская старого друга в крепких объятиях. – Что, брат, не казацкое дело выкупа ждать? Сами выбегли из неволи?! А мы вот ясырь везем за вас в выкуп! – указал Степан на связанных персов в челнах, – Все ушли из полона? – оживленно спросил он.
Но Чупрыгин не улыбнулся в ответ атаману. Молча и крепко он обнялся с Разиным и в ответ ему мрачно развел руками.
– Вот я тут, Степан Тимофеич. Более никого... не осталось... в живых... – ответил Дрон тихо.
– Как так? – Омраченный Разин сел на скамью. – Как так, Дрон?.. – с какой-то растерянностью, словно не понимая того, что сказал есаул, спросил атаман.
– Хан Менеды воротился с моря свиреп, – начал Дрон. – Сторожа-персиянцы сказали нам, что дочь его ты полонил. Мы духом воспряли. Мыслим: в выкуп пошлет нас за дочку... Ан ночью они ворвались в подземелье, где нас держали, и начали всех крушить – саблями сечь, кинжалами резать, которых живыми на двор потащили. Слышу – брань, крики, стоны... аж сердце зашлось...
– А ты где был в та пору! – тихо спросил Степан.
– Я, Тимофеич, батька, колоду схитрился снять, подкоп рыл, в дыре сидел. Стены толсты – сажени, должно, так на две. Залез я в нору и копал. Слышу стон, крик. Ну, мыслю, сейчас до меня доберутся... Ан они трупом казацким подкоп закидали да столь озверели, что им и считать казаков невдомек. Так меня и покинули в подземелье... Долго – не знаю сколь: может, еще дня три – я без пищи и без воды своими когтями да камушком маленьким землю рыл. Трупом стало смердеть, духота! Я все рою. Когти в крови. Упаду головой, полежу на земле да дальше копать. А вырылся ночью. Гляжу – ханский двор... Да лучше мне было не видеть того, что судьба привела: все кровью позалито, людьми позавалено. На куски порублены многие, с кого кожа слуплена, кто на колу скончался – голова-то висит, а сам на железную спицу вздет, сидит, не упал... Не увидишь – не вздумаешь, право!.. Ограда невысока, и мертво, как в пустыне, только вороны крачут... Собрал я силы, через ограду перевалился в траву, пополз... в лохмотья весь изодрался... Между грядами упал в огороде, а там дыни, батька, карпусы... Я так меж грядами и пролежал целый день – спал да дыни сосал. Ночью силы прибавилось, и опять пополз между гряд на морской шум. Челны лежат... Полночи я челн тащил с песку в море. Парусок на рассвете поставил. Ветер дул с берега. Уноси, мол, дружок! Куды понесешь, там и ладно!.. Три дыньки с собой с огорода унес, то мне было и пищи... Знать, бог пособлял – принесло к тебе... Как в Волгу вошел – не помню и сам не знаю. Рыбаки-астраханцы поймали челн, отходили меня, приветили, накормили...
Весла замерли в руках казаков, слушавших Дрона на атаманской ладье, и течение относило ее. Не смея обгонять атамана, казаки на прочих челнах осушили весла, чуть приотстали, но крики и песни не умолкали по берегу и на реке.
Степан сидел, опустив голову, держа в руке шапку. Упрямый большой лоб его, с двумя шишками по бокам, потемнел и покрылся каплями пота; брови сдвинулись близко. Он мрачно молчал, и никто на ладье не решался вымолвить слова...
Разин встал. Лицо его сделалось черным от бешенства.
– В воду! В воду! Топи всех к чертя-ам! – не крикнул, а прямо-таки взревел атаман. И весь шум над Волгой мгновенно затих. – Атаманы! Топи персиянский ясырь, к черту, в Волге! Топи-и, не жалей! – продолжал выкрикивать Разин, охваченный яростью.
Но никто не двинулся на челнах. Внезапная перемена решения Разина была казакам непонятна...
– Ты вперед, атаман, свою кралю топи, а уж мы не отстанем! – в общем молчанье задорно выкрикнул из широкой ладьи немолодой казак, брат Черноярца.
Дружный казацкий хохот раздался с челнов, окружавших ладью атамана.
– Ай да Гурка! Что брякнул, то брякнул! Всегда так отмочит! – раздались одобрительные восклицания.
– А ну, батька, батька! Кажи, как топить! – загудели веселые голоса.
Степан удивленно окинул всех взглядом, перевел глаза на Зейнаб, словно не понимая, чего от него потребовали казаки, и встретился взором с Дроном, который тоже смотрел на него, как показалось Степану, с вызовом и ожиданием... Разин скрипнул зубами, налитые кровью глаза его помутнели. Он нагнулся, схватил персинянку и поднял над головой...
– Примай, Волга-мать...
Пронзительный визг Зейнаб оборвался в волжской волне. Вода всплеснула вокруг голубой парчи и сомкнулась над ней... И в тот же миг раздирающий вопль вырвался из груди царевниной мамки. Хохот, поднятый выкриком Гурки, словно запнувшись, оборвался. Сам веселый и дерзкий Гурка в страхе прятался за спины казаков... По волне, слегка вздутая ветром, как пена, билась о борт атаманской ладьи фата ханской дочери...
– Ждете? Ждете чего еще, чертово семя?! Топи! Всех топи! – заорал в неистовстве Разин и в наступившей тиши с лязгом выдернул саблю, будто готовый ринуться по челнам, чтобы искрошить на куски своих казаков...
– Менедышка-хан полоняников наших замучил, братцы! – крикнул Наумов. – На колья садили их, шкуры с живых снимали!..
И в ответ на страшную весть в разных местах с челнов стали падать в Волгу тела связанных пленников.
Поднялся вопль, возня, раздавались крики персов, падавших на колени перед казаками и умолявших их пощадить... Но разгул беспощадной свирепости охватил уже всех разинцев... В этой возне опрокинулся чей-то челн. Оказавшихся в воде казаков дружно спасали, тащили в другие челны...
Разин, словно без сил, опустился назад на скамью. Наумов поднял со дна ладьи, заботливо отряхнул ладонью и молча подал Степану оброненную шапку. Атаман надел ее. Сдвинув на самые брови, сидел, опустив глаза...
Наумов налил вина, протянул Разину полную кружку. Степан оттолкнул его руку.
– Пей сам, сатана!..
– И выпью, – твердо сказал Наумов. – За добрую память товарищей наших, за путь хороший к донским станицам, за казацкую дружбу, за волю и за твое здоровье, Степан Тимофеич!
Он поднял кружку и выпил.
– Правь назад ко стругам! – приказал Разин.
Казаки гуляют
Услышав о потоплении персидского ясыря, все купцы-персияне позаперли лавки, а сами попрятались. Закрывали лавки и многие из русских купцов. Торговали только царские кабаки. Улицы и площади города, как в большой праздник, были полны хмельной толпой. Разин платил в кабаках за всех астраханцев. Казаки с каждым часом чувствовали себя все больше хозяевами Астрахани.
В большой кабак, возле площади, где чинились торговые казни, таща за ручонки двоих ребятишек, вбежала растрепанная заплаканная женщина. Оглядев толпу хмельных казаков, она бросилась к русобородому кудрявому разинцу, которого признала за старшего.
– Осударь атаман! Пожалей ребятишек! Голодуем, бог видит!..
Еремеев сгреб со стола едва початый каравай хлеба и щедрый кус сала.
– А ну, подставляй подол! – с добродушным весельем воскликнул он.
– Кормилец, родимый, прошу не об том! Мужа вызволь из казни. Палач батожьем его мучит за доимки. А где нам их взять?! Сами без хлеба!..
– Где муж?! – готовно спросил какой-то казак.
– На площади, братцы. Вот тут, у столба, его бьют...
– Пошли, что ль, робята? – мигнул Еремеев.
Казаки дружно поднялись от стола. Кабатчик кинулся к ним.
– Постой, атаманы! А кто же заплатит?!
Еремеев молча его оттолкнул с дороги, и все казаки потянулись из кабака на улицу...
Казаки перешли торговую площадь. Возле столба стояла гурьба зевак. Палач бил батогами правежного недоимщика.
– Стой, палач! – грозно выкрикнул Еремеев.
– За постой деньги платят, – огрызнулся тот.
– Стой, сказали! – воскликнул второй казак, ухватив палача за ворот.
– Поди-ка ты прочь, пьяна харя! – огрызнулся палач, отшвырнув казака сильным, ловким ударом в зубы.
Другие казаки вмиг скрутили за спину обе руки палача.
– Батожья ему, – спокойно сказал Митяй Еремеев.
– Вяжи ко столбу его, братцы! Пусть сам все муки спытает! – выкрикнул кто-то в толпе.
Приказный подьячий, стоявший за пристава у правежа, кинулся наутек.
– Стой, стой, собачий корм, и ты свою долю у нас заслужил! – проворчал здоровенный посадский детина, поймав его, как мальчишку, в охапку.
Воеводский сыщик, случившийся тут, ударил в тулумбас, призывая на помощь. Его тоже схватили...
Дюжая, рослая баба, в слезах, обнимая, уводила с площади побитого палачом мужика.
– Эй, кума, погоди. Ты куды ж волочешь-то чужого мужа? – окликнул один из разинцев. Пошарив глазами в толпе, он увидел растерянную женщину, прибежавшую с плачем в кабак. – Ты чего же зеваешь! Гляди, уведет твоего мужика! – воскликнул он, подтолкнув ее к битому.
– Да муж-то не мой!.. Где же мой-то?.. Куды ж мой девался? – жалобно бормотала она.
– Знать, ранее бит. Вот гляди – на рогожке, – сказал казак, указав на другого, лежавшего мужика. – Забирай да веди...
– Да тоже не мой!..
– Не твой да не твой!.. Разборчива дюже!.. Бери да веди, коли хозяйка ему не нашлась! Вишь, сам-то не может, забили...
Молодой казак от души хлестал палача батожьем.
– У-у, комарик плюгащий, и жахнуть добром-то не в силах! Ручонки жидки! За палаческо дело схватился, кутенок слепой! – в бессильной злобе бранился палач.
– Пусти-ка, Петрунь, может, я ему пуще по нраву, – вызвался ражий казак, выбирая из кучи батог.
У другого столба, рядом, тонко визжал приказный подьячий, червяком извиваясь под гибкой лозой. Связанный воеводский сыщик скулил и просил прощения у казаков.
Подошедшая гурьба астраханских стрельцов зубоскалила, стоя в сторонке, не смея вмешаться.
– Добралась и пчелка до меду, не все-то людям! – с издевкой заметил один из стрельцов.
– Терпи, палач, воеводой станешь! – поддержал второй.
– Погодите, стрельцы, доберусь. Вот казаки на Дон сойдут, я над вами тогда натешусь! – прохрипел палач.
Из кабака притащили вина на площадь.
Битых недоимщиков отпаивали вином. Уже и стрельцы смешались с толпой казаков. Кто-то дал для потехи стакан вина привязанному к столбу палачу.
– Заткнись на одну духовинку, не лайся, – сказали ему.
– Закуска, товарищи, братцы! – крикнул ярыжный, снимая с плеча тяжелый бочонок.
Все знали здесь эти бочонки по виду – бочонки с заветной боярской снедью, которой самим рыбакам не приходилось касаться: с душистой и нежной зернистой икрой.
– На бую целу бусу монашью разбили! У кого каблуки с подковой, наддай-ка по донцу – во славу господню закусим.
Стрелец долбанул каблуком, выбивая дощечки.
Народ суетливо искал под платьем, за опоясками, за голенищами ложек. Теснились к бочонку. Палач у столба, с бородой, обмазанной драгоценной закуской, кричал разгулявшейся толпе:
– Смаку не чуете, деревенщина, дьяволы! Как кашу, собачье отродье! Как кашу! Да кто ж ее так-то... Вас за одну икру по три дня на торгу бить, несмыслены души, бродяги!..
Сам Разин в тот день с десятком людей гулял по городу в чинном спокойствии. Он проходил по торгам, расспрашивал купцов, как торгуют; заходя в кабаки, платил за всех пьющих; где слышал шум, подходил, наблюдал, ни во что не вмешиваясь, со злой усмешкой шел дальше...
Он видел, как Федор Каторжный с казаками сбивали замки с тюрьмы, наблюдал, как Сергей Кривой снимал с астраханских стен какую-то пушку, как Еремеев чинил расправу над палачом, как Наумов, споив допьяна монахов, купил у них целую бусу митрополичьей зернистой икры, приготовленной в дар патриарху...
Стрелецкий пятидесятник, нагоняя его на коне, окликнул:
– Эй, атаман!
Разин не оглянулся. Он слышал, как за спиной клацнули вырванные из ножен казацкие сабли.
– С кем говоришь, боярский холоп! – загудели казаки.
– Шапку долой, невежа! Слезай с коня! – крикнул Тимошка.
Атаман не повел и ухом, словно его ничто не касалось. Он по-прежнему шел спокойно вперед.
– Здоров будь, честной атаман! Здрав будь, Степан Тимофеич! – воскликнул пятидесятник, пешком забежав наперед и низко ему поклонившись.
– Здоров, воевода, здоров! Как жена, детишки? – с усмешкой отозвался Степан.
– Осударь, атаман великий! Боярин и воевода Иван Семенович князь Прозоровский велел тебя кликать в Приказну палату, – сказал пятидесятник.
– Скажи, мол, поклон прислал, да сейчас недосуг. Попоздней улучу для беседы часок и зайду на возвратной дороге...
Боярин Иван Семенович, раздраженный и злой, сидел один в Приказной палате, час от часу больше тревожась. К нему прибегали купцы и, дрожа от страха, просили к лавкам приставить караул из стрельцов. Вымазанный сажей подьячий рассказывал, как забили досками его двери и как грозились сжечь его дом за то, что он на торгу «с усердием» собирал рыночный сбор за места. Тюремный целовальник ворвался с вестью, что казаки разгромили тюрьму. Стрелецкий пятидесятник примчался с «поклоном» Разина и с обещанием атамана быть на возвратном пути...
Воеводу мутило от этих вестей, как с похмелья ломило голову. Несколько дней назад он твердо решил, что, несмотря ни на какие бесчинства разинцев, он возьмет их измором и все равно победит. Он понимал, что Степану важнее всего поскорее прийти на Дон, что Астрахани нужно только набраться терпения – и неудобные непрошеные «гости», отдав и ясырь и пушки, сами покинут город...
Но когда Разиным был потоплен на Волге весь персидский ясырь, казаки распоясались до предела. В городе начинала расти смута среди стрельцов, и нечем было их утихомирить. Вот-вот стрясется хуже того, что было в Яицком Гурьеве-городке. Прозоровский думал, не послать ли гонца на Забузанский остров ко Львову с Лопатиным, чтобы приказать им немедля вести в Астрахань московских стрельцов. Но вместе с тем он опасался снять с Волги заставу и открыть казакам путь на Дон...
И вот в час тяжелых и нерешительных размышлений боярина на площади перед Приказной палатой послышалось конское ржанье, крики. Прозоровский взглянул из окна и замер от радости: пред крыльцом разинские казаки ставили привезенные пушки...
Прозоровский уже слышал с улицы голос Разина, который распоряжался толпой своих казаков...
У боярина от волнения занялся дух. В эти последние дни он состарился на несколько лет, но все-таки победил!.. Если даже Разин схитрил и привез теперь не все пушки, Прозоровский был готов на это смотреть сквозь пальцы, только бы развязаться скорее с нашествием буйных гостей, выпроводить их за пределы своего воеводства. А там пусть с ними разделывается кто как хочет – на Дону или черт знает где!.. Пусть Боярская дума сама поразмыслит, что сделать, чтобы больше вперед никогда не могли выходить с казацкого Дона такие ватаги... Не удельная Русь – держава, а сколь еще в ней своевольства!..
– Здравствуй, боярин и воевода Иван Семеныч! Как милует бог? – воскликнул Степан в дверях воеводской горницы.
– Чем разбойничать в городе, так-то давно бы! – не отвечая Разину на привет, сурово отозвался боярин. Он не хотел показать, как рад окончанию этого дела. – Да ты мне, смотри, без обмана! Сколь пушек? – строго спросил Прозоровский.
– Да, воевода-боярин, ведь пушки-то не мои, а твои! – отозвался Разин. – Пушкари астраханские с пьяных глаз их ребятам моим проиграли в кости... Гляжу, их мои сорванцы на струга волокут. Как сбесились ведь, право! А куды мне такое добро?! И ты осерчаешь на нас, и государь-то на нас с тобой прогневится. Я ведь повинную государю принес – хочу со всем миром ладить! Возьми-ка ты пушки...
Воевода без сил опустился в кресло и не мог сказать слова от охватившей его беспредельной тоски...
– А я из покорности у тебя не выйду, боярин Иван Семеныч. Из города никуда не сойду. Мне лучше всего будет в Астрахани прощения государева дожидаться... Недалече тут у вдовы протопопа домок сторговал: соседями станем с тобою, боярин. Нам в мире жить, – насмешливо продолжал Степан. – Казаки-то тоже теперь уходить не хотят: жениться собрались – все дочек дворянских себе подбирают в невесты.
Прозоровский почти не слышал того, что говорил Степан. Жилы на лбу и на шее его налились досиня, дыхание сперло, в глазах потемнело и в ушах раздавалось тяжкое уханье. Он силился ртом схватить воздух и не мог: горло и грудь защемило неодолимою судорогой.
– Да шубу тебе я привез, боярин, какая тебе полюбилась, – будто не замечая того, что творится с воеводой, продолжал насмешливо и спокойно Степан. – Носи на здоровье, – с поклоном добавил он. – Подайте, робяточки, шубу, – повернулся он к казакам. – Дозволь, воевода, я сам на боярские плечи накину ее от сердца...
Держа широко нараспашку невиданного богатства бобровую с соболем шубу, Степан шагнул к воеводе...
– Слышь ты, вор... Чтобы ноги твоей в городе не было тотчас!.. – с пересохшим до боли горлом хрипло сказал боярин.
Желая скрыть свое торжество, Степан опустил глаза.
– Я тебе, воевода боярин, во всем послушен. Укажешь – уйду, – согласно поклонился он воеводе. – Только ты, князь-боярин, пиши проходную на Дон и пристава нам приставь, кто бы в Царицыне принял от нас струги да все прочие пушки... А то, не дай бог, еще нам не поверят, что ты указал уходить, и помехи чинить нам станут... Зови-ка подьячих, вели проходную писать.
... И когда, уже спрятав в шапку готовую проходную грамоту, Степан уходил из Приказной палаты, он заключил:
– Там, кроме твоих, воевода боярин, еще я три пушки моих тебе отдал. В походе они тяжелы, а тебе на стенах-то сгодятся. Мало ли кто с рубежа набежит!.. Ну, бывай поздорову!..
К донским станицам
Разинский караван на рассвете покинул астраханскую пристань. Резвый ветер с моря надул паруса, и когда солнце взошло, а городские стены остались за кормою последнего струга, громкая песня разлилась над простором Волги. Казаки радовались тому, что уходят еще из одной ловушки, и теперь им казалось, что больше ничто не лежит между ними и мирной, спокойной жизнью...
Они не так далеко отошли от города, когда позади заметили на берегу с сотню всадников, мчавшихся им вдогонку.
– Аль воевода соскучился там без нас, молит в Астрахань воротиться?! – шутили казаки, глядя на скачущих всадников.
– Воеводиха подорожничков нам напекла! – смеясь, возражали другие.
Всадники, громко крича, замахали разинцам.
– Батько, пошто же ты так-то ушел, не простился с нами?! – закричали с берега, и только тут казаки признали своих астраханских знакомцев и во главе их стрелецкого коновала Акимку Застрехина, который не раз в эти дни побывал в гостях в шатре атамана.
– Али мы, астраханцы, тебе не потрафили в чем?!
– Али худо тебя принимали?! – кричали с берега.
– Не век, братцы, с вами жить. Дон дожидает нас. Астрахань город-то ведь не казацкий! – ответил Разин.
– Велишь – и казацким станет. Растревожил ты наши сердца. Вели только, батька!
– Вот дома управимся, то поворотимся и потолкуем! – подхватил и Наумов.
– Батька, давай и теперь потолкуем! Мы тут вина захватили толику. Стукнемся чарками на дорогу! – выкрикивали с берега.
– Может, пристанем? – осторожно спросил Степана Наумов.
Разин махнул рукою вперед.
– Воротимся-а! Берегите винцо для встречи-и! – крикнул Тимошка.
Низовой ветерок взвился резвее, вздул паруса, как зобы больших птиц.
– А когда, когда вы воротитесь, батька?!
– Как поворотимся, так и будем! У нас дома тесто затеяно, вот только поспеем пирог спекчи! – отвечали казаки.
– Батька тогда меня к вам пришлет! – закричал Тимошка.
Конные проводили их до высокого пригорка; стоя на холме, еще долго что-то кричали, махали шапками, но слов уже было не разобрать...
За атаманским стругом шел астраханский стружок с полусотней стрельцов, на котором сидел воеводский пристав, иноземец капитан Видерос с тараканьими усиками.
Не доходя Забузанского острова, где стояла застава московских стрельцов, Видерос, заметив среди казаков, приготовления к бою, соскочил в легкий челн и помчался, как было велено воеводой, ко князю Семену с указом о пропуске разинского каравана. Разин велел пока спустить паруса, ожидая, когда навстречу прибудет стольник, указал зарядить все пушки и пищали и пушкарям стоять наготове с горящими фитилями, на случай измены. Не прошло и часа, как князь Семен, получив от пристава воеводскую проходную, сам явился в челне с Видеросом, взошел на разинский струг и, в знак мирных намерений, оставался на нем, пока караван миновал стрелецкую заставу, стоявшую в устье Забузана.
Из хвастовства Наумову захотелось пальнуть на прощание из пушек, но Разин не разрешил, чтобы сберечь порох.
Довольный тем, что кончилось ожидание битвы и с плеч свалилась забота, князь Семен, забыв обиду, нанесенную Степаном, когда он ушел из-за воеводского стола к черни на площадь, приветливо повитался с Разиным за руку.
– Ну, колдун ты, колдун, коли князя Ивана Семеныча околдовал! Не ждал я, правду сказать, что вы с боярином подобру поладите... Все подводные камни теперь на твоем пути миновались. Не поладил бы ты с боярином, тут бы по Волге тебе не пройти!
– Прошел бы я, князь, – уверенно сказал Разин. – Ведомы были мне все твои тайности: цепи вы под водой протянули, я ведал. В камышах у вас четыре «единорога» стояли, я ведал, а вместо пороха, как возвернешься назад, посмотри, что в бочонках возле «единорогов»! Что по левой протоке, в песках, засада стрелецкая, тоже ведал. Как мимо шел, то по всем стругам у меня вместо весел в уключинах были мушкеты вздеты, тех стрельцов побивать, а конное войско мое, вон видишь, только сейчас догоняет, а бой начался бы – оно бы вам грянулось в тыл, – вишь отколь, из степей подходят!..
Львов посмотрел на подходящую из степей конницу Разина, покачал головой, удивляясь разинской хитрости.
– Колдун, говоришь?! – подмигнул Степан. – С боярами без «колдовства» жив не будешь. Тем и живу, князь Семен Иваныч.
– А как же он с пушками отпустил тебя? – удивился князь.
– А как мне без пушек! Кабы я шел без пушек, то ты на меня напал бы. Я так и сказал воеводе, что рати стрелецкой страшусь да тебя, князь Семен. Как на берег выйду в Царицыне, так и пушки отдам. На стругах хорошо, а в челнах их куды тащить!..
– Ну, иди. Счастливо добраться да мирно жить! Смотри, в другой раз не будет тебе прощения! Не греши царю!.. – заключил князь Семен.
Но Степан не сумел идти, «не греша». У Черного Яра они нагнали два струга, на которых везли закованных в колодки стрельцов из Яицкого городка. Стрельцы хотели уйти на челнах в море к Разину – их поймали. Смелые люди были нужны Степану, а этих людей, как ему казалось, он должен по совести выручить. Он решительно взошел с казаками на струг и потребовал сотника, сопровождавшего ссыльных.
