Степан Разин - Степан Разин (Книга 1)

      – Да кто ж то содеял? – поразился Степан. Он уже забыл о схватке с Иваном. Рассказ Ивана ошеломил его.
      – Кто содеял, тот нам не сказался, – ответил Иван. – Срам на весь Дон, а пуще всего – на семью Тимофея Рази... А ты сам посуди: кому надо наш род осрамить между казаками! Казаки говорят: «Как войну с панами прикончим, так разом пойдем в Черкасск с ружьем трясти старшину войсковую». Слух такой до Корнилы дошел. Меня он страшится. Вот и надумал тебя подманить да приблизить, чтобы все выпытывать про меня. У Корнилы лазутчики всюду, так мало ему: еще хочет брата на брата поднять, а ты поддаешься, а он за твоею спиной и брата погубит, и дому позор принесет!
      – Так я же не знал, Иван! Не Корней – ты брат мне. Я тебе покоряюсь во всем! – от души ответил Степан.
      – Покоряешься ты? – Иван усмешливо поглядел на кулаки брата.
      – Ворочусь сейчас на Дон, убью Корнилу! – воскликнул Степан.
      – Горячишься! – сказал Иван спокойно. – Нам с ними исподволь, без шума управиться надо; бить не хитро, а надо умом одолеть – в том и сила!

За казацкую правду

      Боярин Ордын-Нащокин ошибся, когда полагал, что польские сенаторы не поверят подсыльной грамотке шведского посла де Родеса. Льстивые, лживые речи шведского проходимца, который, по сговору с турками, сеял вражду между Россией и Польшей, соблазнили-таки панов: они стали упорнее в переговорах и, грозя, кричали русским послам, что если Москва не хочет мириться на их статьях, то они и совсем ничего не уступят, а будут отстаивать старые рубежи.
      Услышав об этом, царь приказал придвинуть свежее войско к польским границам.
      Свежие ратные силы шли к рубежу из Новгорода Великого, из Вязьмы, из Тулы, из Курска и с казачьего Дона.
      Особенно много войск проходило на самом виду у панов, через те места, где велись посольские съезды. Алмаз Иванов в беседе с поляками намекнул о великом множестве русских полков, стянутых к рубежам: старый дьяк хотел предотвратить ненужное кровопролитие. Но, как назло, в это время от крымского хана примчался гонец с извещением, что он вышлет десять тысяч ногайцев панам в подмогу. Паны сенаторы снова прервали переговоры...
      Стояла зима. Русские воеводы спорили и препирались: одни хотели начать наступленье немедля, другие думали дожидаться весны. Но именно только к весне могли появиться ногайцы из Крыма. Воевода князь Долгорукий настоял, чтобы двинуть полки немедля по зимним дорогам.
      В зимнюю стужу, в метель и буран все заранее стянутые русскими воеводами свежие ратные силы обрушились на польское войско. Польские полководцы от внезапности растерялись, стали сдавать один за другим города, утопая в снегах, отходить на запад. В первые же дни они проиграли несколько сражений, и хотя они были искусные, храбрые воины, это выбило их из равновесия. Им обещали поддержку крымцев, но крымцы не шли. Им говорили, что русское войско истощено и ослабло, но повсюду на них валились свежие русские полки на сытых конях, с добрым оружием, с твердой уверенностью в победе...
      Донские станицы Ивана Разина тоже незадолго до конца перемирия получили подкрепление, которое приняли поначалу за смену. Они уже собирались к домам, когда Польша прервала переговоры. Потому они были особенно злы и беспощадны. Не добром – значит, силою надо кончать войну, разорявшую и Россию и Польшу.
      Казаки наконец словно бы дорвались до удачи и мстили за все досадные поражения и утраты последних лет. Они твердо сказали себе, что будут двигаться только вперед и не дадут врагу передышки.
      Так же смотрели на эту новую схватку с противником и воеводы. Зная, что прошлогодние набеги на ногайцев только отсрочили присылку помощи Крыма панам, но все же ногайцы прибудут, они посылали еще и еще новые подкрепления.
      Миновала весенняя слякоть, зазеленели поля и леса, а удачи не оставляли русских воинов.
      Ненадолго останавливались казацкие станицы по местечкам и деревням, по панским маенткам и городишкам и снова рвались вперед.
      И снова, как в прошлую войну, на одной из стоянок зазвенела всем знакомая казацкая песня в четыре тысячи голосов, и радостно встретились казаки Ивана с новоприбывшими под водительством самого Корнилы Ходнева понизовскими донскими казаками.
      – Здорово, наказной! – радушно крикнул Ивану Корнила Яковлевич. В его восклицании было столько привета, радости и тепла, что никто не назвал бы их ни соперниками, ни врагами.
      Не меньше привета и радости выразил и Иван при встрече с войсковым атаманом. И Степан удивлялся, глядя на брата, как может он кривить душою.
      «Плюнул бы я в глаза ему, да опять же Иван не велит!» – досадливо подумал Степан, видя, как Корнила, спрянув с седла, дружески обнимался с Иваном.
      – Казачка твоя гостинцев прислала. Заезжай ко мне. Воз развяжут – и там для тебя целый куль. Где Степанка? – радостно и громко спросил Корнила.
      Степан подошел.
      – Сынку крестный, здоров! Что же ты на Дон не воротился? Знать, с саблей-то веселее в седле, чем в атаманских справах путлякаться? Вот и я так-то мыслю, что веселей. Тоже саблей махаться приехал. Повоюемо вкупе теперь с панами! Давно уже я им задолжался, латинцам проклятым, – весело приговаривал войсковой атаман, обнимая Степана и будто бы не замечая в нем никакой перемены к себе. – И для тебя есть подарки, Стенька, казачка прислала.
      – Здорово! Здорово, дети! – весело приветствовал Корнила подходивших казаков.
      От атамана так и несло радушием и теплотою родного Дона. Он привез с собой воза три подарков для казаков, и многие от души ему кланялись за заботу...
      Не было стремительней и бесшабашней в боях войска, чем казаки, и во многом казачьим станицам были обязаны русские воеводы за то, что панское войско, неся большие потери, дрогнуло и неудержимо покатилось к Варшаве.
      Видя, что никакой союз уже не в силах помочь разбитым польским войскам, коварные крымцы, пришедшие им на помощь, как десять тысяч разбойников ринулись по польским же селам и городам, зажигая дома, угоняя скот, увозя пожитки несчастных жителей и захватывая в неволю крестьян вместе с женами и детьми...
      Только тогда паны сенаторы и комиссары сейма поняли, что они оказались жертвой шведско-турецкого сговора, что они попались в ловушку. И они предложили России снова начать мирные посольские съезды.
      Ратные трубы с обеих сторон опять затрубили отбой.
      Битвы меча опять уступили место «битвам мудрости».
      После начала переговоров, когда войска обеих сторон остановились там, где застало их перемирие, Корнила заехал в гости к Ивану.
      Иван, погрозившись бровями брату, принял войскового атамана с почетом, поставил вина, польского стоялого меда.
      – Ну, как там послы? Небось ныне поляки отступятся ото всей Украины?! – спросил за чаркой Иван.
      – А я, Тимофеич, так мыслю, что наши послы правый берег им сами уступят, – ответил Корнила. – Хлопот с Украиной много. Народ беспокойный: повсюду вокруг мятежи, беснованье. Все хлопы в казацтво полезли, взялись за ружье и к волам не хотят ворочаться... И хлеба уже некому стало пахать!..
      – Побивают шляхетство? – сказал Иван.
      – Расходились! – качнув головою, с неодобрением подтвердил Корнила. – У них и казацкая шляхта большая. Я слышал, казацкая шляхта сама страшится большого повстанья да хочет под польского короля.
      – За что же мы кровь проливали, когда бояре опять отдадут Украину панам?! – воскликнул Степан. – Измена в боярах!
      – Стенько, язычок пришил бы! Не дома! На войне такие-то речи невместны! – одернул Корнила.
      – Больше бояр вы боярщики, значные казаки, – поддержал захмелевший Иван Степана. – Вы бы не то что пол-Украины – вы бы и всю Россию испродали начисто ляхам, лишь бы боярский обычай не нарушать. Он вас кормит, боярский обычай! Не вы ли, страшась Ивана Болотникова да его мужиков, за Владислава и Сигизмунда вместо с Заруцким бились?! Вот на Дон воротимся – потолкуем, чей верх!..
      Иван спохватился и прикусил язык, но Корнила уже поймал его неосторожное слово и спрятал свой взгляд, заставив себя смириться.
      – Брось, друг Иван Тимофеевич, – спокойно и рассудительно сказал он. – Не к месту нам свариться здесь. Дома встретимся – спорить станем, хошь за чаркой, хошь на кругу. А тут нам негоже!..
      Атаман уехал, а Иван Тимофеевич не мог простить себе, что во хмелю распустил язык и так откровенно высказал свои тайные мысли перед Корнилой...
      Вплоть до самого перемирия станицам Ивана Разина давалась удача в боях. Они бились с войсками польского коронного гетмана Потоцкого.
      Свои особые расчеты были с коронным гетманом у семейства Рази: это люди Потоцкого захватили тогда старого полковника Тимофея Разю и нанесли ему множество ран, от которых казак захирел да так уже и не оправился больше.
      Не зная врагов по именам, казаки замечали приметы самых искусных и злых противников, давая им свои клички и прозвища.
      – Вон в дозоре красуется тот длинный, оглобля, что зарубил Петра Плошку. Добрался бы я до него! – ворчал Степан, наблюдая с холма за польскими разъездами, маячившими на опушке небольшого лесочка. – В последнем бою я чуть было не срубил его, – досадовал он, – ан снова из рук ускочил...
      – Вот ведь лихо казацкое – воеводы! – бранились донцы. – Еще бы не боле двух недель – и пировали бы мы в Варшаве!
      – А вон скачет мой на рыжей кобыле! – с сожаленьем вздыхал Сережка Кривой. – Саблю я вышиб из рук у него, а сам, проклятый, ушел!
      – С пером?
      – Он. Хитрющий! Саблей не смеет драться, а из мушкета – ловок. Сколь казаков сгубил: Муху его пуля достигла, Головня от него пропал, Еропка Костяник застрелен...
      – А мне бы гетмана в руки добыть, так иных бы всех вам покинул, – замечал Иван Черноярец.
      Так переговаривались они, лежа за холмом возле отбитого у поляков хуторка.
      – Ныне уж не достать ни панов, ни гетманов. Как стала наша удача, так и войне конец.
      Казаки стояли там, где застало их перемирие, и держали только дозы. Им было приказано быть наготове к бою, чтобы избегнуть вражеского коварства, но в битвы самим не вступать.
      И вдруг однажды за лесом, впереди хуторка, началась перепалка из ружей. Казаки встрепенулись и повскакали на ноги, силясь увидеть с пригорка, что там творится, но лес скрывал происшествие.
      Есаул головного дозора Степан не мог допустить мысли о том, что где-то, совсем недалеко, происходит стычка, а он и не знает, что там такое.
      Степан мигом вскочил в седло и выехал за околицу. С ним помчались Иван Черноярец, Сергей Кривой, Еремеев да еще с десяток ближайших товарищей.
      С хуторского пригорка они пустились к недалекому лесу, за которым стояли поляки. И вдруг навстречу им замелькали красные запорожские шапки и засвистали польские пули. Степан узнал своих запорожских друзей – Григория Наливайку и Бобу.
      Около сотни конных поляков выскакало из-за леса, преследуя полусотню запорожцев. Но, увидев донских казаков, поляки вдруг задержались, поворотили коней и скрылись в лесу...
      – Здоровы бувайте, донские! Здоров, Стенько, – крикнул Наливайко.
      – Чего вы поцапались, дядько Ондрию? – спросил Степан Бобу, когда они съехались. – У нас ныне с ляхами мирно. Послы наши с ними сидят.
      – Боярские послы нам не заступа! – возразил седой запорожец. – Послы вражьим ляхам хотят продать Украину. К бисовой матке ваших послов, нехай они сдохнут вкупе с панами, черти!
      – Чей хутор? – спросил Наливайко.
      – Хутор наш. Там донские.
      – Едемо к вам, там расскажем, – пообещал Боба.
      И пока запорожцам перевязывали на хуторе свежие раны, Боба и Наливайко рассказывали, как украинские казаки, собранные под рукою отважного кошевого атамана Сирка, прослышав о польских съездах, выбрали полковника Бобу с товарищами, чтобы донести до панов и бояр голос украинского казачества. Вначале паны не хотели допустить запорожцев к беседе послов, а когда их все-таки впустили в посольскую избу, казаки услыхали такое, чему не верили уши: паны и бояре сговаривались разделить Украину по Днепр между Россией и Польшей.
      В гневе, с шумом повскакивали казаки со своих мест и тут же самым крепким казацким словом поклялись, что не дадут хозяйничать над собою ни толстозадым панам, ни бородастым продажникам – царским боярам.
      Запорожские посланцы возмутили и бояр и панов. На следующее посольское сидение запорожцев не позвали, но они все же пришли туда сами. Поляки при виде их встали и заявили, что возвратятся к беседе только тогда, когда казацкое «быдло» покинет посольскую избу. С этим поляки ушли.
      Думный дьяк предложил запорожцам остаться в посольском стане, обещая, что русские послы будут рассказывать им обо всем, что творится на съездах, и держать с ними совет. Но Боба и Наливайко отрезали, что не хотят даже косвенно быть сообщниками в таком неслыханно постыдном торге.
      – Ты сам суди, думный дьяче, да как же совет держать с вами, когда ваш собачий съезд к тому, чтобы нашу родную мать за хвосты двух коней привязать ногами да надвое разодрать ее, бедную Украину нашу! О чем же тут с нами совет?! Не будет тут ни казацкой руки, ни единого казацкого слова приложено к вашей языческой справе. Вернемся к своим и всех призовем на коней, как при батьке Богдане. Хай горит до скончания века война, хай льется невинная кровь наших жен и детей, хай забудут нас белый царь и весь русский народ, – а мы не дозволим, чтобы наш батька Днипр рассек нашу мать надвое, будто саблей.
      Запорожцы вскочили по седлам и пустились назад к своему войску. Но, должно быть, польские послы успели шепнуть своим воеводам, и те по дороге выставили засаду, чтобы истребить до единого запорожских послов и не дать им посеять возмущение на Украине. Вот тут за лесочком поляки и грянули из засады на запорожцев, возвращавшихся в войско Сирка...
      – Все загнием, а все-таки не покоримся! – говорили донским казакам Боба и Наливайко, а за ними и прочие казаки. – Не стало Богдана, да все же не сирота Украина. Мы сами ее бороним от боярской и панской неправды!
      – Мы подобру пришли к царю в подданство, а не хочет он крепкой рукою отстаивать нас от врагов, то станем войною и на царя, и на бояр, и на ляхов с их проклятым крулем! – со слезами обиды в голосе говорил донцам старый Боба. – Турецкий султан нас хочет забрать под себя – и он не осилит! С самим Вельзевулом в сабли ударимся за единую мать – Украину! Одни будем биться со всеми врагами – с панами и с Крымом!..
      – Айда, поколотим панов, атаманы! – горячо воскликнул Степан. – Поможем полковнику Бобе с товарищами пробиться к своим! Не дадим им загинуть в панских засадах!
      Степан сказал то, что думали все, и на его призыв что было донцов возле хутора – около трехсот человек – все повскакали в седла...
      Поляки не ждали такого отпора. Они были готовы напасть лишь на горстку запорожских послов с их охраной, а нарвались на целую донскую станицу.
      Прогнав поляков за дальний лес, донские казаки далеко еще проводили своих гостей, обнимались, крепко жали им руки и долго стояли у дороги, махая запорожцам мохнатыми бараньими шапками.
      А когда донские возвращались назад на свой хутор, навстречу им из лесу выехали два польских полковника, думный дьяк Посольского приказа Алмаз Иванов и окольничий князь Дмитрий Долгорукий, брат воеводы.
      – Отколь скачете, казаки? Где гостевали? – строго спросил Долгорукий.
      – Гостевать не гостевали, князь, а гостей провожали. Хоть белый день, а разбойники своеволят, на добрых людей нападают, – ответил Степан Тимофеевич.
      – Пшепрашем слухачь, Панове комиссары, как бранят казаки крулевское войско. Крулевски жолнеры – то для них есть разбойники, а запорожски быдла есть добры люди! – гневно сказал надутый и важный польский полковник. – Гонор шляхетский не может того терпеть, чтоб нас поносили таким словом.
      – Пошто вы напали на польских гусар? – спросил старый дьяк Степана. – И вы ли, казаки, напали вперед или на вас напали?
      Алмаз хотел помочь казакам, чтобы они могли оправдаться, но Степан не стерпел.
      – Не на нас, так на братьев наших ляхи напали, – ответил Степан. – Не может донской казак смотреть, как братьев его запорожцев паны катуют. А когда доведется еще увидеть – и снова дадим свою помощь!
      Мрачно усмехнулись в усы польские комиссары. Московские посланцы нахмурились. Сказав казакам, что послы не могут вершить посольство, когда казаки нарушают мир, и пригрозив нарушителям наказанием, они отъехали с хутора.
      Поутру на другой день с большой свитой, в которой был и Корнила Ходнев, прискакал на хутор сам воевода князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Черные брови низко сползли на круглые, немигающие глаза, рука крепко сжимала плеть и била концом ее по отвороту высокого сапога. Казаков собрали пешими. Пешим вышел к боярину и походный донской атаман Иван Тимофеевич, которого не было накануне на хуторе.
      – Что же ты, атаман, почитаешь себя выше всех в государстве российском? – грозно спросил, не сходя с коня, Долгорукий. – Послы государевы за мирное докончанье хлопочут, а ты со своими шарпальниками войну раздуваешь. Между державами – свару?! Комар ничтожный, худой мужичишка!..
      Ивану было легко оправдаться, но он не хотел.
      – Князь Юрий Олексич! Ты не гневись, ты наше казацкое сердце своим воеводским сердцем почуй. Запорожцы нам братья родные, а их побивают латинцы. Как стерпишь? – с жаром воскликнул Иван. – Ведь мы и они – православные люди!
      – Терпи, – раздраженно остановил Юрий, – ныне братьев нашел – мятежников, а завтра скажешь – крымцы тебе кумовья, а там – турки тебе сваты... Родни многовато!
      – Вот ты нас, казаков, шарпальниками назвал, князь-боярин! – настойчиво продолжал Иван. – Мы разумеем, что во гневе сказал, не возьмем твое слово в обиду. И ты не возьми в обиду моего противного слова: как ты хочешь, а мы с запорожцами братья! Не можем глядеть на их беды молча. Спроси у каждого казака, хоть Корнилу Яковлевича спроси.
      – Так, князь-боярин! Верно сказал атаман! – закричали казаки.
      Но Корнила смолчал.
      Долгорукий, натянув узду, сжал кулаки и метнул на казаков ненавидящий взгляд. Конь заплясал под боярином, и с удил на сапог Ивана капнула белая пена. Но Иван не сдвинулся с места. Он встретился взглядом с братом и, заметив волнение Степана, неприметно и молча погрозил бровями, остерегая его от вмешательства.
      – И еще, уж дозволь мне сказать ото всех донских казаков, князь-боярин Юрий Олексич! – твердо продолжал он. – Почитаем мы, все казаки, твое воеводское мужество, ратный ум и искусность. Под началом твоим с врагами сражаться всегда рады. Никто не хотел бы лучшего воеводы. А ныне нам слышно, что покоряешься ты Афанасию Ордын-Нащокину, а тот будто совесть латинцам продал... Всем польским панам он друг и приятель. Страшится, что украинские хлопы побьют шляхетство, затем и надумал, спасая панов, разодрать Украину. За то ли весь русский народ обливался кровью?! Затем ли панов мы до самой Варшавы гнали? За Украину нас звал государь на войну, за братскую правду!
      – Что брешешь! – прикрикнул боярин. – Как смеешь ты царских послов судить, мужичище!
      Но Иван не смутился вспышкой боярского гнева. Полный мужественного достоинства и спокойной уверенности, стоял он перед Долгоруким.
      – Ведь как вы ни хороните концы, а все равно слышно в народе, что судят послы не по-божьи. Ведь слышит народ, что хотят они надвое разодрать Украину, – решительно продолжал Иван. – Обидно и горько то запорожцам. Никак они в том не смирятся. А нам стоять тошно, боярин. Не устоим, когда на глазах у нас казаков терзают...
      – Изменничаешь! – прошипел боярин, сжимая плетку в руке. – Твое ли мужицкое дело судить о посольских спорах?! Когда то бывало?!
      – В том нет измены, боярин, – глядя ему в глаза, твердо сказал Иван. – Пошли нас драться, и головы сложим до одного... А ныне войны нет и свежие казаки пришли с Дона. Пусть Корнила Яковлич, по обычаю, сменит нас. Ты нас отпустил бы, князь воевода! А надо будет с ружьем встать – зови, и тотчас прискочим назад!
      – Разбаловал я тебя, атаман: долго слушал, – ответил боярин. – Ни одного мужика во всю жизнь столь долго не слушал!
      – Спасибо, боярин! – с прежним достоинством вставил Иван.
      – Теперь помолчи, – оборвал Долгорукий. – Мой воеводский указ – тут стоять, где стоите! Покуда на вас никто не напал, драки не затевать с королевским войском. А буде еще затеете драку – и оправданий слушать не стану, казню! Вы государю холопы и слова без воли моей не смеете молвить, не то что лезть в битву.
      При слове «холопы» среди казаков прошел ропот. Но Долгорукий больше уже никого не слушал, он считал, что и так оказал им большую честь и унизил перед ними свое боярство. Сказав последнее слово и повернув коня, он, не прощаясь, умчался со своей дворянскою свитой. Только Корнила остался и тяжело соскочил с седла.
      – Теперь я скажу, дети! – отечески произнес он. – Срамите вы все казачество непокорством. Ведь эко наплел боярину слов-то постыдных. Не атаман – пустобрех! И так я насилу отговорил воевод. Уперлись на том, чтоб тебя казнить за раздоры с Польшей.
      – Не Иван налетел на панов. Я с ними в драку вечор ввязался. Ивана и не было с нами! – вмешался Степан. – А станут паны сами лезть – и опять никакой боярин нас не удержит!
      – Мятежникам в войске милости нет, – будто не слыша его, продолжал Корнила. – Еще станете Дону с Москвой раздоры чинить – и забудете к Дону дорогу. Войско судить вас будет, и Войско Донское само вас казнит.
      – В Запороги уйдем! – крикнул Сергей Кривой.
      – Ступай от нас, панский заступник, латинец! – подступив к Корниле, со злостью воскликнул товарищ Стеньки, Митяй Еремеев. – На Дон придем, полетишь к чертям с атаманства!
      – Холопов каких боярам нашли! Корнила – холоп! – слышались крики.
      – Уходи, Корней Яковлич, не горячи казаков, – спокойно и резко добавил Иван. – Много на Дон дорог, и мы ни одной не забудем. Нет над Доном бояр, и ты не боярин. Хозяева Дона – мы, казаки. Придем домой, то рассудим, кто прав. Посмотрим, кого казаки оберут в атаманы всего Войска!
      – Казаки, сидайте по коням. На Дон! – крикнул кто-то в толпе.
      – По коням! – громовым голосом подхватил Степан.
      – Крестник, Степанка! Смотри береги башку. Потеряешь – назад не воротишь! – с угрозой остановил Корнила.
      – А вы, казаки, помолчите, коль старшие спорят, – твердо сказал Иван, обратившись ко всем остальным. – Слышь, Корней Яковлич, – продолжал он, – нам не стоять тут без дела. Ты понизовских привел казаков, и нечего тебе зря увиваться боярским хвостом. Сменяй наши станицы, как повелось от дедов, а мы подадимся к домам. То и сказ!
      – Никто без меня отсель не уйдет, и раньше меня на Дону никому не бывать! Покончим войну – и воротимся вместе! – заключил Корнила, круто поворотился, тяжко взвалился в седло и ускакал вдогонку воеводам.
      Иван Тимофеевич ехал впереди полуторатысячного войска, которое уходило на Дон. Он понимал, что сделал отчаянный шаг, и теперь или он одолеет, или будет смят и расплющен... Только бы поспеть да кликнуть клич, разослать еще с дороги гонцов по станицам, чтобы звали всех поспешить в Черкасск для избрания новой старшины.
      «Нагрянуть, поставить у войсковой избы свое знамя, собрать круг, свернуть богачевскую понизовую знать, а потом сесть там войсковым атаманом и наладить во всем прямой старинный казацкий уклад, да чтобы его никто не посмел нарушить. Соединить воедино всех казаков – от Буга до Яика», – думал Иван.
      Старые донские верховики хорошо понимали, что домовитые легко не дадутся. Знали, что трудной будет борьба. Но захватить казацкий Дон в свои руки было давнишней мечтой верховых, не хватало только смелого, сильного вожака. И вот он нашелся в лице Ивана. Многие из них понимали, что, может быть, не обойдется даже без крови. Но и к этому они были готовы.
      Молодежь не умела видеть так далеко. Она гордилась своим решительным и смелым атаманом, гордилась собою, своей непокорностью боярскому покрику Долгорукого и неустрашимостью перед угрозами воеводского подголоска Корнилы.
      Удалые и озорные песни молодежи звенели весь день по пути над полями, лугами, рощами и перелесками.
      Казаки не останавливались весь день. Только один час дал им Иван покормить коней на заливном лугу возле берега какой-то небольшой речки, и снова пустились они в путь, не уставая возбужденно вспоминать вчерашний приезд воевод и Корнилы и издеваться над войсковым атаманом и его угрозами. Пусть-ка теперь он почешется, толстопузый! Куда ему деться, куда уйти! Никто не отпустит его с последними казаками покинуть воеводскую рать да бежать Ивану вдогонку!
      Но к вечеру уже всем надоело говорить о Корниле. На привале повели казаки другие беседы, и долго не смолкали в лесу у потухших костров задушевные речи о заветных рыбных местах на Дону, о звериной ловле, о молоденьких, пригожих казачках.
      «Не разумеют еще того, что увел я их не для тихой жизни, не для рыбацких сетей да соколиной травли! – думал Иван, прислушиваясь к этим беседам. – Ох, и шумная жизнь пойдет на Дону! Когда-то, когда еще до конца одолеем мы домовитых!»
      Степан понимал, что брат решился на опасную схватку, но верил в его победу. Иван представлялся ему таким человеком, который рожден повелевать и покорять. К тому же за ним правда, народ, – за ним столько людей, сколько голытьбы на Дону. А где же столь взять богатеям?! Много ли их! Что за сила!
      «Кому же, как не Ивану, стать войсковым атаманом! – думал Степан. – Вовремя замыслил он грянуть на Дон. Вот бы батьке порадоваться на старшего сына!»
      Долго лежал Степан молча, когда все уже заснули, и последняя мысль его была не о великом смятении Дона: слушая шум листвы под ночным ветром и глядя на звезды, он задумался о жене, о сыне, да так и уснул... Усталые за день от дальнего перехода, задремали и сторожа по концам казацкого табора...
      Иван Тимофеевич размышлял о предстоящем прибытии на Дон и о борьбе, которую он затеял. Он был уверен в конечной победе, но как обо многом еще надо было подумать: ведь не все на Дону захотят пойти за ним. Не одни домовитые богатей встанут против него. Многие из верховых тоже не захотят перемены – просто из боязни, что осерчает царь, не будет платить хлебного жалованья и придется тогда голодать, вздорожает хлеб, одежда и обувь. Не проще ли, мол, жить, как заведено, не нарушая обычаев!
      «Нет, надо хорошенько припомнить донских знакомцев, подумать о каждом, прежде чем на них положиться в таком великом и неотступном деле».
      Погасли костры. Стояла темная ночь. Все стойбище погрузилось в покой. Изредка крикнет ночная птица, изредка прошелестит ветерок в вершинах деревьев, и снова тишь... Не слыхали спящие казаки, как послышалось на дороге тяжелое и стремительное движение большого конного войска, которое, будто черная грозовая туча, в ночном сумраке облегало всю местность.
      Не прост был Корнила Ходнев. После того как Степан не вернулся на Дон, выслал Корнила с Дона в войско Ивана с оправившимися от ран казаками своих лазутчиков. Глаз войсковой старшины неотступно следил с тех пор за Иваном Тимофеевичем Разиным. Когда казаки роптали на воеводу Долгорукого и его подголоска Корнилу, и атаманские лазутчики роптали со всеми вместе. Когда казаки вскочили по седлам, измена двигалась с ними в одних рядах. Измена пела, как прочие, удалую казацкую песню, измена вела задушевные беседы о рыбных ловлях и молодых казачках. А когда казаки заснули, измена змеей поползла в кусты, прочь от табора, выползла на дорогу, взметнулась в седло и пустилась скакать назад по дороге, навстречу погоне...
      Конное войско окружило лесок, где стояли ночлегом станицы Ивана. В темноте раздались негромкие голоса приказов, какая-то перекличка, и снова все стихло вокруг, только с десяток всадников спешились невдалеке от табора, посовещались и молча вошли в лесок. Измена вела их к месту ночного походного атамана. Из-под полы казацкого зипуна скользнул по лицу Ивана свет потайного фонарика.
      – Вот он! – негромко сказал Корнилин лазутчик и, отступив к стороне, растворился во мраке, как не был...
      Несколько человек молча бросились на Ивана и стали его вязать.
      Прежде чем он успел крикнуть, кто-то зажал ему рот, и, связанного, его потащили из лесу. Корнила двинулся за своими помощниками, как вдруг его крепким ударом сшиб с ног и навалился всей силой на атамана Сережка Кривой.
      – Рятуйте, товарищи! Атаманы! Беда! – на весь лес закричал Сергей и, прижав Корнилу к земле, зарычал: – Попался мне, змей ночной! Удавлю, как Иуду!
      – Убери-ка руки от глотки, Сережка, кабы тебе их не отрубили! – изо всех сил напружившись, хрипло сказал Корнила.
      Казаки проснулись от крика Сергея и окружили их.
      – Стой! Кто тут кого волочет? Стой!
      – Огня! Что творится?!
      – Огня.
      Вокруг забряцали огнива. Посыпались искры, и ближние казаки увидали кучку понизовых донцов, пришедших с Корнилой, связанного Ивана и Сережку верхом на Корниле, прижатом к земле...
      Черноярец, не размышляя, махнул сплеча саблей и повалил казака, который держал Ивана. Остальные спутники Корнилы отшатнулись под натиском казаков и без борьбы побросали оружие.
      Иван Черноярец тут же саблей разрезал путы на своем атамане.
      – Слезь с него! – приказал Сергею Иван Тимофеевич.
      – Не слезу, покуда он жив!
      – Башку отрубить изменщине! Отойди, Сергей! Дайка саблей махнуться! – нетерпеливо потребовал есаул Митяй Еремеев.
      – Слезь, Серега! Куда он уйдет? Пусти, – повторил Иван.
      Жилистый, крепкий Сергей отпустил Корнилу.
      – Тихий Дон, на кого клинки подымаешь?! Сабли в ножны! – собрав все спокойствие, приказал Корнила, вставая с земли.
      – И вправду, клинка на тебя, поганого, жаль. Веревкой тебя удавить, брюхастая падаль! – сказал, подступая к Корниле с арканом, старый Серебряков, хожалый в походах еще с Тимофеем Разей.
      – Нельзя удавить! Ведь я войсковый атаман! Судить меня надо кругом. Вот и судите. Как будет ваш приговор – так и творите.
      – Судить! – согласились казаки.
      – Клади атаманский брусь. Будем судить, – покорился Серебряков.
      Корнила положил брусь на землю к своим ногам и снял шапку.
      – Как смел ты, собачье зелье, ночной тать, напасть на походного атамана и повязать его? – спросил походный судья Серебряков.